Текст книги "Откровенные тетради"
Автор книги: Анатолий Тоболяк
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 18 страниц)
21
Он подлетел вместе с наскакивающим на него, лающим от восторга Кучумом, проехался с разбега на подошвах унтов и огласил всю окрестность криком:
– Ага, попались! – Шапку он держал в руке, волосы разметались от бега – весь как метельный порыв… – Дрова чужие крадете! Руки вверх! – И с разгона растянулся на снегу. – Устал танцевать! Тяжелая работа!
Катя сразу захлопотала.
– Сережа, Сережа, встань немедленно! Простудишься!
– Пусть валяется, – заговорил я неожиданно ядовитым тоном старикашки-наблюдателя. – Ему теперь часто так спать придется. Пусть тренируется.
Кучум носился вокруг сумасшедшими кругами.
Я не выдержал, схватил пригоршню снега и со зловреднейшим наслаждением затолкал ему за шиворот.
– А! Вот вы как! – завопил он, вскакивая, – Война миров? Ну, держитесь!
Я очутился в его объятиях. Миг, подсечка – и я лежу в сугробе, а он на мне и набивает за ворот снег. Катя приплясывает и хлопает в ладоши. Кучум воет. К освещенным окнам ближнего дома прилипли любопытные физиономии, и я, ворочаясь, стараюсь вырваться, сквозь зубы шепчу в ухо Кротову:
– Возвращайся в редакцию, возвращайся…
– Нет!
– Мошка тебя сожрет, замерзнешь там…
– Сдаетесь?
– Одумайся ради Кати.
– Выдержу ради Кати…
– Мальчишка! Перекати-поле!
– Сдаетесь?
– Сдаюсь, черт тебя дери!
Но я не сдался, нет! И когда он меня поднял и оббил снег с полушубка и мы втроем побрели по неспящей светлой улице, под мирным небом Нового года, я сделал еще одну попытку:
– А ты знаешь, что такие бродяги, как вы, – бич государства? Думал ты, что получится, если все выпускники школ начнут мотаться по стране?
– Светопреставление! – сразу подхватил он. – Никакой стабильности! Хаос, разруха! Стра-ашно, жуть!
– Ты брось! Все это достаточно серьезно. Ты обязан мыслить широко.
– А я что говорю? Серьезно! Еще как! У меня был приятель в школе. Его спрашиваешь: куда пойдешь после школы? В люди. А точнее? В хорошие люди. Думаете, юморил? Ничего подобного! Понятия не имел, что ему надо. В институт хочешь? Можно. В какой? В хороший. А на завод? Можно. На какой? На передовой. А может, на стройку? Неплохо бы. На какую? На ударную. Не человек, а эталон зыбкости. Так я его звал. Вот кто бродяга, Борис Антонович! Он, возможно, из Москвы никуда не уедет, но все равно он летун в своих мыслях и желаниях. А это хуже, чем мотаться по свету в поисках вполне определенной жар-птицы! Правда, Кать? – обнял он за плечи жену.
И тут я поймал себя на мысли, что не узнаю их обоих, точно гляжу на них по прошествии многих лет и вижу необратимо повзрослевших людей.
– Конечно, Сережа!
– А это самое главное! – заключил Кротов.
Нет, я ошибся! Они были все те же, но и какие-то другие…
– А еще знаете что, Борис Антонович? – снова взялся за меня Сергей. – Мой приятель экономически расточительней для государства, чем десять Кротовых.
– Это почему же?
– А все потому же! В нем нет идеи. Его подхватывает любое течение, как медузу. В нем нет стержня. Он человек без призвания. А это значит, что классного специалиста из него не выйдет.
– Между прочим, не все на этом свете гении, – рассердился я, затронутый за живое и ужасно почему-то сочувствуя этому незнакомому бедняге. – Кроме того, есть идея и идея фикс.
Кротов так и замер на месте. Катя с беспокойством переводила взгляд с него на меня. Но он безапелляционно заявил:
– Запрещенный прием! В солнечное сплетение. Ладно! Вы правы. И рецензент прав. Один раз я ошибся. Переоценил силы. Но это не нокаут, нет!
Я тотчас ухватился за его уступку.
– А где гарантии, что и во второй раз не ошибешься?
Кротов с размаху шмякнул шапку в снег и так наподдал ее ногой, что она взвилась, точно мохнатая птица, а на приземлении ее уже ждал Кучум, ухватил и скачками понес прочь. Катя замахала руками и с криком устремилась за ним осторожными мелкими шажками.
– Здравствуйте, Вера Александровна! – глядя на, меня, заорал Кротов.
– Не юродствуй, Сергей…
– Никаких гарантий, Вера Александровна! Мы не сберкасса, Вера Александровна! А вдруг нас завтра пристукнет метеорит или сосулька с крыши? Нет, Вера Александровна! Убеждения – вот наши гарантии.
– Да потише ты, не пугай людей…
Он перешел на заговорщический шепот. Лицо его приблизилось, каждая черточка, казалось, была наполнена мальчишеским безумием…
– «Я никогда не мог сесть в поезд, – процитировал он, – не зная, на какой станции сойду». Кто говорил? Отказываетесь от своих слов?
– Нет.
– Это только фраза, да?
– Нет!
– Сожаление?
– Да.
– Хотите, чтобы я в сорок два года тоже жалел?
– Конечно нет!
– Можно жить чужим опытом?
– Свой нужно иметь, свой!
– А где логика, Борис Антонович? Где? Почему вы подсовываете нам свой опыт? Почему вы нас отговариваете? Почему в вас уживаются два человека?
– Потому что… – начал я и запнулся, – потому что я взрослый человек… и я беспокоюсь о вас, черт побери!
Подбежала запыхавшаяся Катя с отвоеванной у Кучума шапкой, нахлобучила ее Сергею на голову и пригрозила:
– Только пни еще!
Кротов упал на колени.
– Кать, торжественный момент! Борис Антонович благословляет нас в дорогу.
– Правда? – встрепенулась она, поворачиваясь ко мне.
Странное дело, и миг этот был будто несерьезный, из серии детских проказ, а у меня внезапно защемило в груди. Два лица глядели на меня, два лика на белом фоне, два мазка на безбрежной картине жизни, одна судьба… Что-то промелькнуло между нами, подобно электрическому разряду, и близость была болезненно ощутимой и яркой…
– Ладно, пошли, ребята. А то я разревусь.
И все пропало! Они были рядом, притихшие и смущенные, но уже в таких разреженных высях, куда людям моего возраста вход запрещен, где нужно надевать солнцезащитные очки, чтобы не ослепнуть… А я внизу, на вполне надежном карнизе, и дальше не забраться. А между нами спасательный шнур, который может и не пригодиться.
К дому подошли в молчании. По тому, как они замялись у подъезда, я понял, что им не хочется возвращаться в компанию. Ну что ж! И мне, по правде говоря, как-то неудобно было вводить их сейчас в плановый хоровод взрослых людей.
– Дарю вам Кучума, – вдруг надумал я. Кротов даже ахнул. – Не даром! – осадил я его. – В обмен на твой опус про оленей.
– Он раскрыл рот, ошеломленный. Катя что-то замурлыкала себе под нос.
– Спокойной ночи, ребята, – пожелал я. – А правильней было бы сказать; «Доброго утра!»
Мы расстались. Я вернулся домой, где меня уже потеряли. Савостина устремилась навстречу и подхватила под руку.
– Мальчик ушел? Как он танцует! Легкий, как стрекоза!
– А что Катя? – спросила жена.
– Мне он сообщил, – попыхивая сигаретой, заговорил Савостин из кресла, – что я не живу, а прозябаю. Как «в гусь?
– Я потерял партнершу, – пробасил Морозов.
– Девочка его боготворит, – сказала Савостина с каким-то недоумением. – Но объясните мне, ради бога, зачем он связался с этой ужасной котельной?
Подойдя к столу, я молча налил себе вина и поднял фужер. Все затихли. Тогда я торжественно провозгласил:
– И двинулся аргиш, друзья! – и услышал тонкий, срывающийся на ветру крик Сергея и звяканье бубенцов на оленьих шеях…
22
Сразу после Нового года Катя получила расчет. Четвертого января я пришел в редакцию раньше обычного, чтобы проводить Кротовых в аэропорт. Сергей и Катя сидели в опустевшей комнате, сразу ставшей казенной, на голых кружевах железной кровати, а на единственном стуле пристроилась Тоня Салаткина.
Кротовы оделись тепло, как полагается для дальней дороги в наших краях. На обоих были овчинные полушубки; голову Кати укутывал пуховый платок, на Сергее красовалась огромная солнцеподобная лисья шапка. Он был в унтах, а ноги Кати грели камусные сапожки, которые я видел раньше на Тоне Салаткиной. Я дружелюбно подмигнул девушке, и на лице ее появилась неуверенная ответная улыбка. Только сейчас она, кажется, признала право на мое существование рядом с Кротовыми…
Катя показалась мне утомленной и опечаленной. Кротов был взвинчен. Последнюю ритуальную минуту перед дорогой он едва высидел, а затем резко вскочил, нацепил рюкзак, подхватил два чемодана, а оставшуюся сумку готов был, кажется, схватить зубами… Я отобрал у него часть невеликого багажа. Пошли…
У порога редакции Тоня Салаткина распрощалась с Кротовыми – она спешила на дежурство в больницу – и убежала, расплакавшись.
Туманное январское утро, не знающее на этих широтах солнца, потрескивало от холода. День обещал быть жестоким. Все живое пряталось в домах, кроме собак, пушистых клубков на снегу. Медленно светало.
А в четырехстах километрах севернее, в промерзшей глуши лиственничных стволов, загудел, возможно, электрический движок, отключаемый на ночь, – Улэкит проснулся. Двадцать два сруба и несколько чумов на высоком берегу реки. Один из них – почта. Вставай, Катя, на работу пора!
А еще дальше в ледяную немоту утра ворвался хрип оленьих дыхал – стадо поднялось на ноги. Вышел, согнувшись, из чума старик Тимофей Егорович Чапогир, глянул узкими прорезями глаз на застывшую тайгу, втянул воздух через ноздри… Холодно, однако, а караулить стадо надо. Чай кипяти, Сергей!
…До аэропорта дошли молча. Самолеты Ан-2 стояли рядком, с раскрученными винтами. В воздухе висел рев – прогревались моторы. Не успели войти в зал ожидания – объявили посадку на Улэкит. Пассажиров было всего четверо: Кротовы, старуха эвенка, приезжавшая, вероятно, в окружную больницу, и командированный охотовед.
Меня пропустили на поле; я поднес вещи прямо к самолету. Около открытой дверцы пришлось подождать – грузчики кидали в брюхо машины громоздкие ящики с консервами.
Мы стояли и смотрели друг на друга.
– Ну, ребята, – сказал я с преувеличенной бодростью. – Летите.
Катя моргнула, губы ее сморщились, на глазах стали проступать слезы. Кротов опустил голову.
– Знаешь, девочка, – вырвалось у меня как-то отчаянно, – дай-ка я тебя поцелую!
Сквозь слезы она улыбнулась, отодвинула шаль и подставила щеку.
– А меня будете лобызать? – хрипло спросил Кротов.
– Давай и тебя.
Мы неуклюже обнялись. Кучум, непривычный к поводку, рвался из рук Сергея, повизгивая.
– Ну, пес, – обратился я к нему, – береги хозяев.
И вот уже дверца хлопнула, но тут же распахнулась опять, и голова Кротова в огромной шапке высунулась поверх руки пилота.
– Борис Антонович, спасибо за все! Приезжайте в стадо работать!
– Уходи, защемлю! – крикнул пилот.
И дверца захлопнулась окончательно.
Я побрел с летного поля, встал у заборчика.
Заурчали моторы; Ан-2, поднимая метель, вырулил в дальний конец взлетной полосы, а потом промчался мимо, прыгая на снежных застругах, грузно оторвался от земли и потянул в сторону сопок.
На поле появились люди с чемоданами. Наверно, радиоголос объявил посадку на очередной рейс. Мне казалось, что вокруг тишина. Оглохшая, онемевшая планета, где нет Сергея и Кати!
Я представил, как они сидят, прижавшись друг к другу. Рука в руке, лицо к лицу, мысли опережают самолет… Превратиться бы в невидимку, в духа бесплотного и быть всегда стражем за их спиной! Но они разглядят и прогонят. Скатерть-самобранку с дарами жизни расстелить бы перед ними! Пройдут мимо. Стать бы оракулом и нашептывать им на расстоянии мудрые советы! Заткнут уши. Что же отдать им такое, чего они не имеют? Нет ничего такого… Им нет дела до моих заклинаний. Они видят цветные миражи, неразличимые дальнозоркостью опыта. А я улавливаю, как ревет время, старя всех и вся, и оглядываю длинную буднюю дорогу, по которой им придется долго шагать. И поэтому на душе неспокойно.
Через несколько дней редакционный завхоз, наводя порядок в комнате, где жили Кротовы, нашел за шкафом и принес мне толстую тетрадь в коленкоровом переплете. Я просмотрел ее. Это был дневник Сергея Кротова, а в него вложено письмо Кати.
Откровенные тетради
Тетрадь первая
В этот день в Ташкенте шел сильный дождь. Без зонта, с холщовой сумкой в руке я прошагала от института два квартала до ближайшей почты и оттуда дала телеграмму домой: «ПРОВАЛИЛАСЬ, ЛЕНА».
Пожилая женщина за конторкой, прочитав, спросила:
– В институт провалилась?
– Ну да.
– А куда поступала?
– В педагогический.
Она вздохнула:
– Вот бедняжка!..
– Да нет, ничего, – бодро сказала я.
Вся телеграмма с адресом «потянула» на сорок копеек. В этом смысле отец и мать могли быть довольны: я выполняла их наставления и не транжирила деньги.
Сказав: «Да нет, ничего», я не соврала. Самочувствие действительно было ничего себе. Не то чтобы хорошее, но и не так, чтобы очень уж скверное. Ровное, спокойное состояние. А тело будто закоченело. Я и шагала, как солдат, – раз-два! раз-два! – под дождем. Прохожие в подъездах и под навесами, глядя на меня, наверно, получили большое удовольствие.
Раз-два! Раз-два! Так. Случилось. Что дальше?
Надо было ехать в общежитие и собирать свои вещички. Так. А дальше?
Цокая каблуками по мокрым ступенькам, я спустилась в переход к новенькому метро и вдруг почувствовала, что нужно быстро, немедленно скрыться от людских глаз. Я юркнула за газетный киоск и тут немного поревела. Минут так пять, не больше. В то время я не мазалась, и с моим лицом ничего не произошло. Ну, небольшое покраснение глаз, только и всего. Зато сразу стало легче дышать.
Пока ехала до общежития, я поняла, что мое «дальше» укладывается в два варианта. Первый – вернуться домой. Второй – найти работу где-нибудь под Ташкентом и попробовать жить сама по себе. Мелькнул, правда, и третий: шагнуть под колеса поезда. Но этот вариант был не мой, а заимствованный, навеянный недавно прочитанной заметкой в газете. Сообщалось, как два японских абитуриента, он и она, провалившись на экзаменах, решили, что жить не стоит, и бросились с высотного здания на мостовую.
Я не чувствовала, что жить не стоит. Еще раньше я понимала, что поездка сюда при моих школьных успехах (четыре тройки в аттестате) и моей безалаберности – порядочная авантюра. Свою решимость я сформулировала родителям так;
– Авось поступлю.
Отец сразу рассвирепел и ударил ладонью по столу.
– Дура. На «авось» рассчитывают только недоумки. Умные люди полагаются на свою голову!
Не надо было ему во время нашего долгого спора выпивать «огнетушитель» портвейна. После «дуры» я не колеблясь поехала бы поступать даже в Оксфорд или Кембридж…
– Денег не получишь. На «авось» и катись! – заявил отец.
– Ладно, – сказала я. – Не надо мне твоих денег. Разреши только сдать пустые бутылки с веранды. Их хватит на кругосветное путешествие.
– Уходи отсюда! – прикрикнула на меня мама, взмахнув полотенцем.
Не знаю, о чем они там без меня говорили (я отправилась к своей подруге Соньке), но вечером отец мрачно извинился за «дуру» и проворчал:
– Поезжай. Стукнись лбом в стену.
Вот таким образом я попала сюда. А теперь нужно было возвращаться в наш городишко или что-то придумывать.
В общежитии за столом вахтера сидела сама комендантша; ее-то мне и надо было.
– Здравствуйте, – кротко сказала я.
– Здравствуй, здравствуй! – откликнулась рыхлая, толстая комендантша. – Поступила или как?
Я смиренно опустила глаза.
– Нет, не прошла, тетя Валя. Можно мне пожить дня два, пока перевод не придет из дома?
– Уезжать, что ли, не на что?
– Не на что, – слукавила я: в сумке у меня лежало двадцать пять рублей.
– Вот все вы такие! Промотаете денежки, а родители – высылай. Мне что, жалко? Живи!
Я горячо ее поблагодарила. Итак, два дня на раздумье я выгадала. Теперь можно было ехать к Соньке.
Сонька Маневич, моя подруга, поступала не куда-нибудь, а в политехнический институт на энергетический факультет. Свой выбор она, посмеиваясь, объясняла так:
– Там парней полно. Проще выскочить замуж.
У Соньки комплекс неполноценности. Ей кажется, что она страшна как смертный грех и никто ее замуж никогда не возьмет. Красотой она, и правда, не блещет: нос огромный, сама низенькая и толстая, зато башковитая до невозможности. Наши классные парни ходили за мной толпой, а на нее ноль внимания. «Тень Соломиной»– так ее звали. То есть моя тень.
Два дня назад мы виделись и договорились встретиться около оперного театра.
Когда я приехала, Сонька уже ждала. Я ее издалека увидела: стоит на ступеньках и вертит «головой туда-сюда. Я подошла с сияющим лицом.
– Привет!
Она обернулась, сморщилась от радости и воскликнула:
– Ой! Веселая! Поступила, да?
– А ты?
– Тоже, тоже!
– А я – фигу с маслом. Не прошла.
Так Сонька и осеклась, даже рот приоткрыла.
– Да ты что-о… – протянула жалобно. – Неправда…
– Еще какая правда!
– А почему ты смеешься? – Она все еще не верила.
– Это я так плачу.
С этими словами я взяла Соньку под руку и повела прочь от какого-то парня, который на нас уставился.
Дождь уже кончился, по-всегдашнему горячо светило солнце. Трамваи звонили как-то особенно весело. Был час «пик», после работы валом повалили прохожие. Так хорошо и радостно вокруг, такая сильная жизнь! И все это уже не мое.
Я крепче ухватила Соньку за руку и неожиданно для себя предложила:
– Знаешь что, давай отметим твое поступление? Пойдем в ресторан!
– Что ты! – тотчас напугалась Сонька.
– А что?
– Как ты можешь веселиться, не понимаю…
– Говорю же тебе, я не веселюсь, а скорблю. И хватит об этом!
Ресторан был рядом (его вывеска и навела меня на мысль). Я за руку, чуть не силой потащила Соньку к входной двери. Вот не думала, что в ней так бушует провинциализм! В вестибюле она скукожилась, втянула голову в плечи и только поводила туда-сюда своим огромным носом, словно принюхивалась к здешней атмосфере… Прошептала, горбясь:
– Народу много… Давай уйдем…
– Нет уж!
Я встала в очередь, а ее отправила в туалет, чтобы она там немного очухалась. Сразу же началось:
– Девушка, садимся за один столик?
Оглянулась: стоят за спиной двое в клетчатых пиджаках. Я смерила их взглядом и ничего не сказала. Они рассмеялись, и пошло! «Красивая девушка, верно?» «Выдающаяся!» «А волосы какие, обратил внимание?» «Бесподобные!» «А фигурка?» «Черт-те какая!» «Сколько ей, по-твоему?» «По-моему, двадцать». «А по-моему, не больше восемнадцати».
– Девушка, разрешите наш спор, сколько вам лет?
Я молча терпела – вежливый треп. Не то что в нашем городке. У нас дипломатия не в почете: сразу хватают за руки и такое несут, что уши вянут. Одна вечером по улице не пройдешь спокойно. Надо иметь какого-нибудь телохранителя, вроде моего одноклассника Федьки Луцишина, разрядника по боксу. Он без долгих раздумий мог влепить в ухо любому, кто пристанет ко мне…
Очередь двигалась быстро, и я побежала за Сонькой. Моя подруга стояла перед зеркалом и потерянно смотрела на собственное отражение, будто впервые увидела. Она всегда жаловалась на свои волосы, жесткие и курчавые. Их никакая гребенка не брала. А ей хотелось иметь прямые и длинные, как у меня. Свои кудряшки она начесывала, чтобы скрыть мелкие прыщики на лбу.
Я ей сказала:
– Хватит тут торчать! Пошли.
В длинном зале с колоннами было шумно и дымно. Нам пришлось два раза пройти туда-сюда, пока нашли свободные места. Сонька совсем ошалела: впилась мне ногтями в руку и сгорбилась так, что голова ушла в плечи. Ее растерянность и мне. передалась; я уже была не рада, что зашли сюда.
Наконец сели за пустой столик с неубранной посудой и объедками на ней. Тут же подскочила тощая, растерзанная и замотанная официантка и заорала:
– Не видите, что ли, стол грязный? Расположились как дома!
Сонька потянула меня за руку и стала вставать, но я ее удержала. Когда на меня повышают голос, во мне что-то будто щелкает внутри, какой-то выключатель или, может быть, включатель, не знаю, только я сразу теряю голову. Сонька потом говорила, что я жутко побледнела, сощурилась, как рысь, и тихо так сказала;
– Уберите со стола и не вопите. А то потребуем жалобную книгу.
Официантка даже опешила;
– Чего-чего?
В этот момент те двое как раз и вынырнули откуда-то из-за колонны. Не было их, и вдруг появились, словно из-под земли.
Самое главное в жизни всегда происходит внезапно, я теперь поняла. Это уж такой закон. Живешь себе и знать не знаешь, что за следующим поворотом тебя поджидает, хохоча во все горло или, наоборот, со скорбно-печальным ликом, твой Случай.
Ну вот, появились, подхватили эту тощую злюку с обеих сторон под руки и что-то зашептали и оба уха. Та бросила на меня взгляд как на смертельного врага, ушла. А они приблизились к нашему столу.
– Все улажено, девочки. Не возражаете, если сядем?
Это сказал Махмуд.
У входа я их не разглядела как следует. Махмуд – весь черный, с гладкими черными волосами, блестящими глазами и черненькой полоской усиков над губой. А у Максима была русая маленькая бородка, русые волосы, рот крохотный, как у ребенка, прямой нос и очень светлая кожа. Я сразу решила, что город подкинул к нашему столу своих типичных представителей, соединив в них все то, что бросается в глаза на улице: и бородку, и усы, и высокие каблуки туфель, и джинсы…
Сонька на них дико смотрела. А я сказала:
– Пожалуйста. Садитесь.
Вообще-то я страшно обрадовалась, что все обошлось, и была им благодарна. Мог произойти крупный скандал: ни официантка бы мне не спустила, ни я ей. А так все пошло как по маслу. Официантка, возвратясь, быстренько перебросала на поднос грязную посуду (правда, зыркнула на меня раза два и усиленно гремела тарелками), потом принесла меню, и мы с Сонькой в него уткнулись голова к голове.
Эти двое курили и болтали о том о сем. На нас даже не глядели. Будто не они недавно приставали в вестибюле. Мы выбрали какую-то закуску (не помню что), отбивные котлеты и мороженое с вареньем.
– И еще бутылку шампанского! – храбро и мстительно сказала я. Сонька тихонько охнула.
Настала их очередь. Скомандовал Махмуд. Даже в меню не взглянул.
– То же самое, только долой мороженое! И побыстрей, золотце!
Официантка убежала как ошпаренная. Я подумала: вот что значит завсегдатаи! Чувствуют себя здесь как дома. Не то что мы, несчастные провинциалки. И одеты вроде как надо, по моде – у Соньки вон какая кофточка, шик-блеск! – а что-то на наших лицах особенное, как клеймо, что ли, сразу видно – не нюхали столиц… На миг мне стало жалко Соньку и себя, но я тут же разозлилась: ну уж нет! Пускай эти двое не думают, будто напали на дурочек. Я толкнула Соньку локтем в бок, чтобы она не кособочилась и не сутулилась.
А они, видно, решили, что хватит тянуть. Махмуд пощипал свои черные усики, сверкнул маслянистыми глазками.
– Что отмечаем, девочки? Какой праздник?
Надо было что-нибудь придумать, но я сказала то, что есть. Махмуд по-восточному зацокал языком. Выходит, за одним столом и радость и горе? А куда я поступала? Я объяснила куда. А подруга? Он перевел взгляд на Соньку. Она залилась краской.
Я не понимала, что происходит. Обычно Сонькин комплекс неполноценности проявлялся совсем по-другому: в новой компании она грубила налево и направо, старалась показать, будто ей все трын-трава.
Ненавистная официантка принесла закуску, бутылки и опять убежала.
Максим все помалкивал. Поглядывал то на меня, то на Соньку. Верхняя губа слегка вздернута в улыбке; зубы белые, мелкие; русая бородка как шелковая. Я прикинула: лет двадцать пять, а может, и больше.
Зато Махмуд захватил стол, тамада, да и только; открывал, наливал. Он уже выпытал, как нас зовут, сам представился и друга отрекомендовал. А тост сказал такой простецкий:
– За вас, девочки!
Вдруг Сонька глубоко вздохнула, словно от сна очнулась, и не успела я моргнуть – раз! – выдула весь свой бокал одним махом. Я на нее уставилась. Махмуд открыл рот. А Максим засмеялся тихо-тихо.
Через пять минут Сонька уже несла околесицу.
– Вы не подумайте, пожалуйста! Если хочете… хотите знать, наш город не хуже вашего. Правда, Ленка? К нам туристы из-за границы приезжают – пожалуйста. А летом жара посильней, чем у вас, правда, Ленка? А вы думаете, просто так!
– Что вы? Никто не думает, – вежливо улыбался Максим.
Махмуд налил Соньке еще шампанского. Я прикрыла ее бокал ладонью.
– Стой, Сонька, не спеши. – И взглянула прямо в глаза Максиму. – А кто вы, собственно, такие? О нас все узнали, а о себе молчок. Так не пойдет.
Шампанское мне тоже ударило в голову. Все вокруг стало ярче, будто зажегся сильный свет. Я как-то даже забыла на миг, что института мне не видать, а что дальше – неизвестно.
Максим повторил:
– Кто мы такие? – И нежно прикоснулся кончиками пальцев к своей холеной бородке. – Обычные служащие.
– Ну да! Говорите!
– А по-вашему, кто?
– По-моему, вы режиссеры или что-то в этом роде.
Он негромко, весело присвистнул.
– Слышал, Махмуд? Давай согласимся?
– Зачем обманывать девочек? – отвечал его приятель. – Не в моих правилах.
– Мы счетоводы, – пояснил Максим и показал в улыбке свои мелкие белоснежные зубы. – Правда, считаем не на счетах, а на машине. Точнее говоря, программируем.
– А-а! Программисты… – Я почему-то была слегка разочарована.
Мы уже незримо разделились: я и он, Сонька и Махмуд, друг против друга. Мне стало совсем легко и радостно, и впереди открылся какой-то просвет. Нет, не поеду я домой! Что мне там делать? Слушать ворчание матери, ссориться с отцом, а по вечерам обтирать скамейки в заплеванном парке с Федькой Луцишиным и К°? И на Ташкенте свет клином не сошелся. Страна такая большая, все стороны открыты, и всякая обдувается свежим ветром. Неужто мне не найдется местечка? Прокормлюсь, проживу, не погибну. Не круглая же я дура и не тяпа-растяпа.
– А еще у нас арыки, арыки… – очумело рассказывала Сонька Махмуду, будто он был с другой планеты. – А по ним с гор водичка бежит, бежит…
Махмуд цокал языком, восхищался, подливал ей. Я испугалась за Соньку, но тут же забыла про нее. – У меня у самой язык развязался. Да еще вдруг музыка ударила с эстрады.
– А родители как отнесутся к вашему решению? – У Максима в глазах светились яркие огоньки.
– А что родители? Мне восемнадцать, я совершеннолетняя.
– Восемнадцать? – усомнился он, склонив голову набок.
– Ну да. Я в нашем классе была старухой. Я болела в детстве и пропустила год. Ну их, родителей!
– Как же так «ну их»?
– Да так! Они сами с собой не могут ужиться. Чуть не каждый день скандал. А еще меня учат. Надоело!
– Ясно.
– Жутко, знаете, надоело!
– Ясно, ясно.
– Я последний год как на иголках жила. Дни считала, правда! Так не терпелось уехать. А теперь возвращаться? Нет уж!
– Да, пожалуй, не стоит, если так.
Краем уха я уловила, что Сонька рассказывает Махмуду про наш огромный базар. Максим тоже услышал, засмеялся, подмигнул мне и предложил:
– Станцуем?
– Ага! – обрадовалась я. Мне хотелось с ним танцевать, что правда, то правда.
Потом танцевали они, то есть Сонька с Махмудом, и я удивлялась, как моя подруга лихо скакала. Потом снова мы, и опять они, и все вместе, и снова мы. На душе у меня стало как-то отчаянно-радостно. Славный и легкий парень этот Максим! Я ничуть не удивилась и не оскорбилась, когда он перешел на «ты». Только сказала ему:
– А у меня пока не получится. Буду «выкать».
Махмуд заказал еще бутылку шампанского. Хлоп!
Пробка полетела в потолок. Сонька забила в ладоши. Она была вся красная и не спускала своих больших черных глаз с Махмуда. Я подумала, что, пожалуй, хватит. Пора уходить, хоть и не хочется. Соньке точно пора.
Когда официантка появилась у другого столика, я ее окликнула. Она подошла, поджав губы.
– Рассчитайтесь с нами, пожалуйста. Сколько с нас?
Махмуд вскинул ладонь: они платят за все! Я запротестовала, он настаивал, но я добилась своего: выложила на стол двенадцать рублей с копейками. Никаких «на чай» официантке не дала, и так она нас наверняка обжулила.
– Все, Сонька! Пойдем.
Сонька жалобно скривила губы:
– Дава-ай еще посидим…
– Пошли, пошли! Хватит!
Максим вдруг стал грустным, даже бородка как-то обвисла. Он спросил, куда мы спешим. Я сама не знала куда. Было еще только девять с небольшим. В общежитии меня ждала комната на пять кроватей – шум, гам… Не будь Соньки и не разбушуйся она так, я бы задержалась и посмотрела, что выйдет дальше. Интересно, обнаглел бы Максим или нет? Я ничуть не боялась, у меня был опыт. Однажды я так треснула Федьку Луцишина по физиономии, как он, наверное, на своем ринге никогда не получал. Внешность у меня обманчивая. При росте метр шестьдесят восемь и довольно хрупком сложении могу за себя постоять, да, да.
Махмуд, сильно, по-моему, раздосадованный, повел Соньку из зала. Что он там ей шептал, не знаю. Мне было не до этого. Максим, спускаясь по лестнице, обнял меня за плечи и мягко так сказал:
– Послушай, пускай они едут сами. Вы же в разных местах живете. Махмуд ее проводит, я тебя. Идет?
– Нет, Максим. Я с ней поеду.
– Да зачем, чудачка? Махмуд порядочный человек. Доставит ее в целости и сохранности.
В эту минуту, честное слово, я пожалела, что связалась с Сонькой. Мне не хотелось от него уезжать. Пусть бы он меня проводил, пусть бы мы побродили по улицам… Какое воспоминание! Это не Федька Луцишин и К°… Трепливые языки… легковесные мозги… гитара… Все знаешь наперед, что скажут, где захохочут… У него даже рука была какая-то другая, умная, одухотворенная… Эх, Сонька!
Но я замотала головой: нет, нет! Да и зачем, действительно?
В вестибюле Сонька вдруг оттащила меня в сторону и забормотала:
– Ты поезжай, Ленка. Поезжай, ладно? Меня Махмуд проводит.
Я ушам своим не поверила. Ничего себе, разошлась!
– Черта с два! Вместе поедем.
– Ну, Ленка, ну че ты… Он хороший.
Махмуд услышал, подступил.
– Конечно я хороший. Без сомнения. Зачем опекунство, Леночка? – И взял Соньку под руку.
Я потянула ее к себе и отодрала от Махмуда. Меня вдруг злость взяла: за кого они нас принимают!
Максим стоял задумчивый и тихий.
До автобусной остановки они нас все-таки проводили, хотя и шли сзади. Сонька повесила нос и брела, как лунатик. Я ее поддерживала за руку и подбадривала тычками в бок.
Тротуары просохли, сильно пахли цветочные клумбы, ярко горели фонари.
Около остановки Максим тронул меня за плечо. Лицо у него было грустное и словно бы осунулось. Он был совершенно трезв.
– Послушай… если захочешь, позвони. Что-нибудь придумаем. Запишешь или запомнишь?
Я подумала: к чему записывать, к чему запоминать? Все равно ведь не позвоню. Он назвал номер и сказал; с девяти до шести. Рабочий телефон.
Рассерженный Махмуд стоял в стороне. К Соньке он не подошел.
– Позвонишь?
– Вряд ли…
Не люблю я обнадеживать.
