Текст книги "Откровенные тетради"

Автор книги: Анатолий Тоболяк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 18 страниц)

6

Кротов отсутствовал две недели. На пятый день он позвонил из Улэкита. Слышимость была отвратительная: эфир трещал, словно в небесных сферах шла пулеметная стрельба. Мне удалось понять, что он выезжает в оленеводческую бригаду на озеро Харпичи.

После телефонного разговора я зашел в фонотеку, где Катя наводила порядок в пленках, и передал ей привет от мужа. Весь этот день оттуда доносилось негромкое Катино пение.

Затем Кротов надолго замолчал, словно пропал, сгинул в ягельных пустошах. Катя перестала выходить из глухой прохладной комнатушки, заставленной полками с коробочками пленок. Целыми днями она в полном одиночестве печатала карточки. «П. И. Чайковский. Первый концерт», – выстукивала она двумя пальцами. Чтобы успокоить ее, я опять наведался в фонотеку и объяснил, что все бригады находятся очень далеко от населенных пунктов, в глухой тайге.

– А рация? – проявила она неожиданные познания.

Пришлось выдумать, что рация могла испортиться или нет проходимости для волн – это часто бывает на наших широтах. Но, кажется, я не убедил ее.

В эти дни вместе с редакционной почтой пришло письмо из Москвы на имя Наумовой. Я не сразу сообразил, что оно адресовано Кате. Взяв конверт, я отправился в фонотеку и застал Катю за обычным занятием – перепечатыванием карточек. Я предложил ей на несколько минут прекратить работу и немедленно, сейчас же станцевать. Она стиснула руки на груди.

– Письмо?

Я помахал в воздухе конвертом.

Катя так и взлетела со стула.

– От Сережи?

– По-моему, от вашей мамы.

– А-а! – протянула она, словно вместо шоколадной конфеты получила пустой фантик.

Я по-настоящему разозлился на Кротова. Он мог, конечно, дать о себе знать. В это время года рации в оленеводческих бригадах работают надежно, туда нередко летают вертолеты. Не случилось ли в самом деле что-нибудь с этим шалопаем? Он позвонил на двенадцатый день из Улэкита. На этот раз слышимость была неплохой. Бодрым, напористым голосом Кротов сообщил, что съездил очень удачно, исписал восемь кассет пленки, встречался с оленеводами и первым самолетом вылетает.

– Меня здесь торопят, очередь большая. До свидания, Борис Антонович!

– До свидания, – сказал я и шмякнул трубку на рычаг.

В обеденный перерыв я заглянул в комнату Кротовых. Катя стояла в фартуке перед плиткой и вяло помешивала что-то ложкой в кастрюльке.

– Ну, Катерина Алексеевна, – заговорил я с порога, – перестаньте хандрить. Только что звонил Сергей. Он жив-здоров, вернулся из тайги и передает вам пламенный привет и поцелуй.

Она даже подпрыгнула;

– Правда?

– Послезавтра будет здесь, если не помешает погода.

– Как хорошо! Я так рада! Спасибо, что сказали.

– Это мой редакторский долг – поднимать дух своих подчиненных. Но мои вам совет, Катя, на будущее… кажется, я его уже давал… Постарайтесь сделать так, чтобы в отъездах он скучал больше, чем вы. Понимаете?

– Не-ет… Вы думаете, он не скучает?

– Не сомневаюсь, что скучает. Но не теряет ни бодрости духа, ни вкуса к жизни. Теперь понимаете?

– Кажется, да… Я постараюсь. Конечно, вам противно смотреть на мою кислую физиономию. Уже все смеются. Я случайно услышала разговор в аппаратной. Говорят, что я по Сереже сохну. Это, конечно, правда, но я не понимаю, что тут смешного? Даже в греческих трагедиях жены всегда волновались, когда их мужья уезжали куда-нибудь. Вот Пенелопа всю жизнь Одиссея ждала. Удивляюсь только, как она не умерла от горя.

Я улыбнулся.

– Ну, параллель не совсем уместная… Скажите лучше: почему вы в столовую не ходите? Здесь не очень удобно готовить.

– Там люди.

– Вот и прекрасно. Вы что, человеконенавистница?

– Нет, что вы! Просто Сережа просил меня не ходить.

– Это что за новости?

Она замялась. Видно было, что ей не очень хочется разглашать маленькую семейную тайну.

– Просто так… Мы решили всегда везде ходить вместе.

– Выходит, что вам и в кино нельзя одной появиться?

– Нет, почему же. Я, конечно, могу сходить в кино. Но мне не хочется обижать Сережу.

– Обижать?

– Ну… понимаете, это будет нечестно по отношению к нему.

– Нечестно?

– Ну да, нехорошо! – окреп ее голос. – Как будто я сама по себе, а он сам по себе… Понимаете?

– Пытаюсь. Вы извините. Катя, он что, современный Отелло?

Она опустила голову. Тонкая нога в босоножке принялась чертить по полу.

– Не в этом дело… Сережа, конечно, ревнивый, как все мужчины. – («Гм…» – кашлянул я, не вполне согласный с этим заключением.) – Но если хотите знать, мне самой без него никуда не хочется ходить. Мне скучно без него.

– И поэтому вы сидите вечерами в этой келье или на завалинке, так?

Кивок Кати подтвердил, что именно так.

– Ясно, – подытожил я. – Возможно, у меня устаревшие представления о семейной жизни, но, должен сказать, я не совсем вас понимаю… Что пишут из дома, если не секрет?

Ее босоножка замерла, потом опять начала вычерчивать на полу петли и зигзаги.

– Ругают…

– Все еще? Кажется, пора бы перестать.

– Нет, мама очень сердится. Она такая впечатлительная, даже заболела от огорчения. Знаете, она пишет, что приедет сюда и заберет меня силой. И вам хочет написать. Вы не получали от нее письма?

– Нет, ничего не было.

– Еще получите, – обнадежила меня Катя. – Она обязательно напишет. Но вы не беспокойтесь, пожалуйста!

– Да я и не беспокоюсь. А чем, собственно, я могу помочь вашей маме? Запечатать вас, как бандероль, и отправить по почте в Москву?

Катя засмеялась, верхняя губа у нее вздернулась, как у симпатичного зверька.

– Сережа вам не даст меня отправить.

– Опять Сережа! Да я и не спрошу вашего Сережу. Очень он мне нужен, ваш Сережа! Кстати, а его родители как относятся к вашему браку?

– О, они молодцы!

– Вот как?

– Они просто молодцы! А Сережа смеется. Он говорит, что у всех родителей наступает стрессовая ситуация, когда их дети уезжают. Он считает, что чем раньше это случится, тем лучше.

– Да он философ к тому же!

Она не приняла моей легкой иронии.

– У него есть такая теория насчет отцов и детей, не хуже, чем у Тургенева. Например, он считает, что сейчас у взрослых людей очень развито чувство конъюнктуры. Все борются за теплые места, очень большое значение уделяют деньгам. А нам всякое приспособление противно. И поэтому родители нас не понимают. Они стараются сделать как лучше, а нам это претит… Я с ним спорю, но он всегда побеждает. Я в логике очень слаба.

– А он, безусловно, силен?

– Да, с ним трудно спорить.

– Так-так… Приводите его как-нибудь ко мне в гости, хочу послушать его логические упражнения.

После обеда, проходя по коридору мимо фонотеки, я услышал, как за дверью стучит машинка. Почудилось, что она выбивает: «Сережа… Сережа…»

Накануне прилета Кротова мне пришлось услышать о нем.

Рабочий день был в разгаре: стучали машинки, крутились на магнитофонах километры пленки, ревели динамики, звонили телефоны – все, как водится в любой редакции радио, даже в такой захолустной, как наша.

Я просматривал и правил в своем кабинете выступление председателя охотничье-промыслового управления, когда вошел Иван Иванович Суворов. В последние дни мы встречались с ним лишь мельком – на утренних летучках да еще случайно в кабинетах. О злополучной заметке не вспоминали. Как обычно, Суворов передавал мне свои материалы на подпись; я нередко вычеркивал целые страницы; он принимал правку без возражений.

Итак, Суворов вошел. Он был в новом черном костюме, ворот белой рубахи сдавливал его шею. Маленькие глаза необычно посверкивали.

– Разговор к вам имеется… дозвольте?

– Садитесь, Иван Иванович.

Он уселся, потер руки, расправил морщины на лбу.

– Даже два разговора. Первый такой. Заметку-то помните о медведе, которую этот сопляк исчеркал? Помните?

– Заметку помню. Сопляка не знаю.

– Ишь как! Опять защищаете его… Ну да ладно, пускай не сопляк, пускай Кротов. Так вот, Кротов-то этот, сопляк, исчеркал, а вы его писанину одобрили. А я заметку эту в Москву послал, прямо в редакцию «Маяка». И что бы вы думали?

– Судя по вашему виду, она прошла в эфир.

– Совершенно точно. Правильно угадали. Вот так-то! – Он удовлетворенно хмыкнул.

– Поздравляю. Я думаю, вы понимаете, что после этого триумфа снисхождения к вашим материалам тем не менее не будет?

– Правьте, правьте! Правду не зачеркнешь, она завсегда наружу вылезет.

– Этот афоризм стилистически не безгрешен. Что еще, Иван Иванович?

Он помрачнел, насупился, но только на мгновенье.

– А еще вот что. Возвратился на днях из Улэкита один человек. Был он там по делам и прослышал про сопляка нашего.

– Последний раз предупреждаю…

– Ладно, ладно… не буду уж! Прослышал он, значит, про нашего командировочного и до сих пор, представьте себе, очухаться не может.

– Что вы этим хотите сказать?

– Да то и хочу сказать, что любимец ваш умудрил такое, что теперь не знаю уж, как это на вас лично отразится.

– Обо мне не беспокойтесь. Что случилось? Говорите яснее. – Я полез в карман за сигаретами.

Суворов с удовольствием проследил, как я закурил. Густые его брови сдвинулись к переносице, как два враждебных мне облачка.

– Да что тут долго говорить-то! Вам лучше должно быть известно, откуда у вашего подопечного церковный крестик взялся.

– Что такое? Какой крестик?

– Какие бывают крестики! Видели поди, какие крестики верующие люди носят. Вот у вашего такой же оказался, хотя для сопляка этого Иисус Христос все равно, что для оленя квашеная капуста… Проторговал он крестик, вот что! Обменял на шкурку! – выложил Суворов свою новость.

Я смотрел на него в полном замешательстве. Суворов сидел с тихой улыбкой на губах. В груди у него явственно похрипывало. Перехваченная воротом шея была в складках, как пересеченная местность.

– Вы отвечаете за свои слова, Иван Иванович?

– Коли мне не доверяете, расспросите Вениамина Ивановича Бухарева. Ему тоже стало известно.

– Это плохая новость.

– Да уж что ж тут хорошего, – согласился он.

– Подробностей не знаете?

– Всего не знаю, а известно только, что продал он этот крестик Филипповым-староверам. А те, надо полагать, кому-то проговорились, и слух до Бухарева дошел. – Суворов как-то горестно помолчал. – Предупреждал вас, что добра с ним не наживете. Теперь расхлебывайте кашу. Жалко вас даже… – посочувствовал он.

– У вас все?

– А вам мало?

– Достаточно. Можете идти работать.

– Сейчас пойду. Только хочу напоследок узнать, какие меры вы собираетесь принять против этого боголюба. Неужто и это ему с рук сойдет?

– Идите, занимайтесь своими делами. И, если сумеете, поменьше рассказывайте об этой истории.

– Это просьба или приказ? – хмуро уточнил Суворов.

– Просьба.

– Ну, коли просьба, так куда еще ни шло. Могу и помолчать. Я не зверь какой-нибудь, как некоторые думают. Могу и помолчать. – Он ушел на прямых, негнущихся ногах.

Час от часу не легче!

Через пятнадцать минут, предварительно позвонив и договорившись о встрече, я вошел в кабинет заведующего отделом культуры.

Вениамин Иванович Бухарев стоял около окна, заложив руки за спину, и разглядывал октябрьский пейзаж – замерзшую реку, поблескивающую льдом, а на той стороне ее – пустые снежные сопки. Когда он повернулся на стук двери, его темное, в отметинах оспин лицо было странно печальным.

– Хорошая погода, – заговорил Бухарев вместо приветствия. – Сейчас самая охота – снежок мелкий, собаки идут, не тонут. А тут сидишь, как лисица в клетке. Кабинетным человеком стал! – вдруг пожаловался он.

– Не вы один, – понял я настроение Бухарева.

Не отвечая, он некоторое время расхаживал вдоль своего длинного стола мягкой, неслышной походкой.

– Тянет меня в тайгу, Воронин. Я двадцать лет соболишку промышлял.

– Слышал об этом.

– По сотне хвостов таскал за сезон. Больше всех добывал. В Ленинграде на аукционе моих соболей хвалили. А сейчас… Ну ладно! – оборвал он себя и свои воспоминания. – Зачем пришел?

– Сами знаете.

Бухарев сел в широкое кресло и сразу стал казаться мельче и невзрачней.

– Я все знаю. Фарцовщика взял на работу?

– Ерунда, Вениамин Иванович. Не может быть.

– Как не может быть! Люди говорят. Крест откуда взял?

– Крестик, – поправил я. – Не знаю.

– Обменял на шкурку. А шкурка – утаенная от государства. Это так? Судебное дело может выйти. А ты что говорил про него?

– Я и сейчас повторю. Славный парень. Способный. Ершистый, разумеется.

Бухарев отшвырнул карандаш, который крутил в пальцах, он звякнул о настольное стекло.

– А шкурки берет?

– Не верю, Вениамин Иванович. Сами знаете, маленькая фактория – замочная скважина. Языки чешут таежники!

– Инструктор врет?

– Инструктор может ошибаться.

Бухарев нажал кнопку звонка. Вошла секретарь – нескладная высокая девушка. Бухарев попросил пригласить инструктора Потапова. Сидели молча, не глядя друг на друга. Вениамин Иванович барабанил пальцами по столу и тоскливо косился в окно. Появился коренастый молодой человек с румяным лицом, новичок у нас в столице.

– Слушаю, Вениамин Иванович.

– Рассказывай, что в Улэките слышал.

Молодой человек сел, прокашлялся, поправил узел галстука и бойко изложил такую историю.

На фактории Улэкит к нему пришел заведующий местным красным чумом и сообщил, что старовер Филиппов, всегда подрывающий его лекционную пропаганду, приобрел у приезжего человека крестик в обмен на соболью шкурку. Заведующий красным чумом был слегка пьян («ма-аленько выпил бражки»). Инструктор выслушал его, махнул рукой и отпустил. В тот же день он вторично услышал о крестике – на этот раз от охотоведа. Видимо, слух распространился по фактории, где всех домов было двадцать два, не считая пустых летних чумов. Охотовед назвал фамилию – Кротов – и должность – корреспондент окружного радио. Тут инструктор призадумался: черт его знает, все-таки идеологический работник… неудобно. Он хотел переговорить с Кротовым, но тот уже уехал в стадо.

Бухарев из-под припухших век взглянул на меня, словно проверяя, какое впечатление произвел рассказ инструктора. Я достал сигареты, закурил и хмуро уставился на розовощекого молодого человека.

– Вы верите в эту версию?

– Да как вам сказать… – пожал он плечами.

– Тем не менее Суворову вы ее изложили. А это все равно что объявили по радио.

Он замялся, сконфузился. Бухарев резко поднялся из-за стола.

– Тут рассуждать нечего. Проверить надо. Виноват – принимай меры.

– Если виноват – выгоню.

– Вот так! – припечатал он разговор шлепком ладони по столу и бросил быстрый, нетерпеливый взгляд в окно.

Вдруг я подумал, что для него этот разговор не менее тягостен, чем для меня.

Молодой человек продолжал сидеть в выжидательной позе. Я поднялся и пошел к двери. Меня остановил голос Бухарева.

– Да, Воронин! Говоришь, он женат, твой парень?

Я обернулся. Бухарев стоял около окна. Глаза его превратились в совершенные щелки, лицо казалось вдвое шире от улыбки.

– Ну да, женат.

– А на фактории говорят, он медичку приглядел. Хорошая девка. Он не дурак, твой парень!

Я устало привалился плечом к косяку и посмотрел на бдительного молодого человека, облитого великолепным румянцем.

– Вранье это! Вранье и вранье! Трижды вранье!

– Почему не веришь? Молодой парень – молодая девка. Мог присмотреть?

– Не мог!

– Сам разве молодым не был?

Я лишь махнул рукой и вышел из кабинета.

А назавтра появился Кротов. Сначала я услышал его голос за дверью, в общей комнате редакторов. Кротов что-то рассказывал взахлеб. Я отложил в сторону рукопись нештатного автора. Дверь распахнулась, вошел… нет, влетел!., нет, ворвался Кротов.

– Здравствуйте, Борис Антонович. – Он был в распахнутой меховой куртке, свитере, рубчатых туристских ботинках, джинсах; на голове лихо сидел сдвинутый к уху, берет. Лицо его сильно обветрилось, губы потрескались, голубые глаза лучились. Весь он, казалось, был еще заполнен ветром движения.

Я отрывисто поздоровался, предложил садиться. Кротов рухнул на стул, вытянул длинные ноги, шумно перевел дух. Я молча разглядывал его. Он сдернул берет, ладонью прибил рассыпавшиеся волосы.

– Рассказывай, – потребовал я.

– В двух словах так: задание ваше выполнил. Впечатлений – тьма! Спасибо за поездку, Борис Антонович. Очень интересно.

– Напишешь официальный отчет. Благодарностей в нем не требуется, эмоций – тоже. Укажешь, какие материалы записал на пленку, авторов, хронометраж. Приложи авансовые документы. Дашь мне на подпись.

– Ясно!

– Теперь рассказывай.

Мой тон сбил его с толку…

– Не знаю, с чего начать. Был в стаде у Чапогира. Потрясающе! Не хотелось уезжать. Вот бы где я поработал!

– Впечатления твои меня не интересуют. Оставь их для мемуаров. Начинай с самого главного – с крестика.

Кротов на мгновение онемел и стал похож на голубоглазого, светловолосого ребенка, сокровенный секрет которого раскрыт…

– Откуда вы знаете?

– Как я узнал, не твое дело. Рассказывай.

– Ерунда, Борис Антонович! Обычный благородный поступок.

– Что-что?

– Подходит под рубрику «Так поступают советские люди», – охотно разъяснил он.

Я тяжело задышал.

– Послушайте, Кротов, надоели мне ваши остроты. Я, черт побери, не намерен их больше выслушивать. Перед вами не приятель. Извольте отвечать как положено. Здесь редакция. Я разговариваю с вами как официальное лицо. Сядьте нормально, не разваливайтесь, здесь не солярий.

Он подобрал ноги, выпрямился. Он был, кажется, ошеломлен моим натиском.

– Что у вас за история с крестиком? Только без вранья.

– Да я и не думаю врать, Борис Антонович!

Зазвонил телефон. Я сдернул трубку и несколько минут разговаривал с окружкомом партии. Кротов рассеянно смотрел в окно. Я положил трубку, чиркнул спичкой. Отлетевший кусочек серы обжег щеку. Я выругался. Кротов фыркнул. Он уже пришел в себя.

– Можно рассказывать?

– Говори.

– Вы только не сердитесь. Дело было так. Шел я по улице, смотрю, валяется крестик. Ну, я его поднял и положил в карман.

– Ты что, верующий?

– Да что вы, Борис Антонович! Я убежденный атеист. Мой бог – интеллект. А крестик собирался выкинуть, да забыл… Честное слово! – Он перекрестился с самым дурашливым видом. – На фактории пошел к Филиппову. Он в прошлом сезоне восемьдесят пять соболей добыл. Отрекомендовался, как вы меня учили. Он сидит, жрет медвежатину, сам на медведя похож. Стали есть вместе. Я болтаю, он молчит. Из него слово вытянуть, как деньги стащить из сейфа. Интервью я все-таки взял… Потом выпили немного браги. Я ему про Москву рассказал. Мужик хороший! Он бобыль. Родственников нет, одна мать старая. Ей девяносто лет. Славная такая бабка… удивительно! С кровати не встает, но в памяти и рассуждает так интересно! В космонавтов, между прочим, верит, но жалеет их… такая славная бабка! – Он задумался, переносясь мысленно в Улэкит. – Ну вот. А потом говорит, что ей умирать пора, этой зимой умрет, а крестика нет. Потеряла. А без него боится умирать. Попросила где-нибудь достать. А я пошарил в кармане и наткнулся… – Он помолчал и добавил с какой-то внезапной серьезностью – Знаете, она мне руку поцеловала… не успел помешать… – И совсем умолк.

– Дальше! – поторопил я.

– Что дальше?

– Дальше что было?

– А ничего. Мы с Филипповым выпили еще по стакану браги за бабушкино здоровье. Я ушел.

– Все?

– Все.

– Ничего не забыл?

– Да нет… что еще?

– Тогда я скажу. Мне стало известно, что вы унесли из дома Филиппова соболью шкурку, что получил ты ее в обмен на свой крестик, что душеспасительная беседа имела для вас меркантильный интерес. Так или нет? Только без вранья!

Скулы Кротова потвердели, под тонкой кожей вспухли желваки. Он вдруг стал заикаться.

– Кто… в-вам эт-то… сказал?

– Неважно. Отвечай.

– Я… ему… м-морду… набью!

– Сомневаюсь. Да или нет?

– Я… в-вам… отвечать не намерен.

– Вот как!

– Я… от вас… этого не ожидал. – Он стал подниматься, не спуская с меня глаз. – Не ожидал… Я д-ду-мал… вы умнее.

– Да или нет?

– Я у в-вас работать не желаю. – Он выпрямился во весь рост.

Я обошел стол и преградил ему дорогу к двери.

– Садись, прекрати истерику. Слушай! До меня дошли разговоры. Я должен их проверить. Мне противно это делать, но я вынужден.

– Рюкзак… показать?

– На черта мне нужен твой рюкзак!

– А что вам нужно?

– Ни черта мне не нужно! Садись. – Я подтолкнул его к столу, а сам заходил по кабинету. – Я не верю, что ты мог взять эту поганую шкурку. Но сам факт, что у тебя оказался крестик, оброс фантастическими деталями… Пойми, ты новый здесь человек, броский к тому же. Каждый твой шаг заметен.

– Невидимкой… стать… не могу.

– Этого и не требуется! Элементарное чувство меры – вот что нужно. Ты уже представляешь не только Кротова, а всю редакцию. На кой черт нужно было таскать с собой этот крестик, а тем более презентовать его умирающей старухе! Ей нужны лекарства, больница, а не крестик.

– А вы бы что сделали на моем месте?

– Не знаю, что я сделал бы на твоем месте! Понятия не имею, что я на твоем месте сделал бы! Я в такие ситуации вообще не попадаю. Я в семнадцать лет не женился, не ехал к черту на кулички по велению указательного пальца, не писал романов… Все это достаточно экстравагантно и без церковных амулетов, пойми.

– Что вы от меня хотите?

– Только одного: веди себя разумней. Если бы это сделал я, то лишился бы своего кресла. Тебе еще делается скидка на молодость.

– Мне скидок не нужно. Можете меня уволить.

– Да перестань ты, как попугай, твердить: уволить, уволить! Я тебя не увольняю пока. Я тебе делаю предупреждение. Учти, что твое умение писать – это ненадежная броня. На все случаи жизни она не годится. Подумай о Кате! Ты женатый человек.

– Я о ней думаю. Я ей шкурок на манто наторговал.

– Ладно, побереги иронию. И чтобы покончить с этой историей, хочу тебя предупредить, что Иван Иванович Суворов знает о ней. Хорошего в этом мало, но не вздумай устраивать ему сцены.

Он промолчал с подавленным видом. Я подсел к нему на соседний стул.

– Есть у меня к тебе еще вопрос, Сергей… деликатного свойства. – Он молчал, не проявляя интереса. – Можно, что ли, спросить?

– Спрашивайте.

– Только не кидайся на меня с кулаками. Что за знакомство ты завел в медпункте на фактории?

– Отчет написать?

– Не глупи. Я спрашиваю по-товарищески.

Он покосился на меня, недоверчиво так…

– Интервью брал.

– Для молодежного журнала?

Он вяло пожал плечами.

– Мне все равно, для чего. Интересная девчонка. Приехала после училища из Горно-Алтайска. А в чем дело?

– Да ни в чем. Тебя не удивляет моя осведомленность?

– Еще как!

– А странного в этом ничего нет. Я тебе, кажется, говорил, что здесь каждый новый человек на виду. Вот доказательство. Будь осмотрительней в своих знакомствах.

– Удивляюсь я!

– Чему, объясни!

– Шагу нельзя сделать без оглядки. В яслях – правила, в детсаде – правила, в школе – целый свод. Я свободный человек?

– Конечно.

– Могу я поступать, как хочу?

– Допустим.

– Вот и все! Никому нет дела до моих знакомств.

– Даже Кате?

Он крутнулся на стуле.

– При чем тут Катя?

– Она твоя жена. Как ты думаешь, безразлично ей пли нет, с кем ты знакомишься? Или, скажем, так: как бы ты отнесся к ее знакомству с молодым человеком, одиноким и скучающим? Это предположение, разумеется, – добавил я поспешно, так как он сразу насторожился.

Кротов отрезал:

– Это останется предположением!

– Не сомневаюсь. И все же?

– Сначала Катя спросит меня. И поступит так, как я посоветую. У нас договор.

– Хороший договор. Двусторонний?

– Я от нее ничего не скрываю. О медпункте тоже скажу.

– Правильно сделаешь. Но ты недоучитываешь силу домыслов. Они способны превращать муху в слона.

– Катя не дура.

– Но она женщина, молодая женщина.

– Катя не ревнивая.

– Но впечатлительная, правда? Хватит уже того, что для ее спокойствия я вынужден передавать ей от тебя приветы.

Кротов крепко стукнул себя кулаком по голове.

– Ох, черт! Извините, пожалуйста.

– Ерунда. Перед женой извинись.

– Я замотался совсем. Можно, я пойду? Она, наверно, ждет.

– Ты разве ее не видел?

– Нет, я сразу к вам.

С полминуты я молча рассматривав, его под каким-то новым для себя углом зрения…

– Ну, знаешь, Кротов, я, конечно, ценю такую добросовестность, но она выше моего разумения! Жена сидит в двух шагах, считает каждую минуту, ждет тебя как манну небесную, а ты вначале являешься докладывать о своих впечатлениях.

Он кинулся к двери, но замер на пороге.

– Один вопрос… можно?

– Ну?

– Почему вы послали меня в командировку?

– Чтобы поменьше тебя видеть, романист. Ты в больших дозах приедаешься.

Кротов устремил глаза в потолок, усиленно что-то соображая, потом преподнес:

– Вы неплохой человек, Борис Антонович! Ладно, подожду еще увольняться!

И одарив меня таким образом, исчез.

А я остался сидеть, негодующий и растерянный, с погасшей сигаретой, и вдруг почувствовал себя старым, как сама земля, усталым и больным, и зависть заполнила мое сердце…

Из коридора долетел восторженный дикарский вопль: Кротов приветствовал свою жену.

Из дневника Кротова

«Москва – огромная матрешка, а внутри нее – крошечное подобие. Москва – улей из миллионов сотов, один из них – комната моей дальней родственницы. Она уехала лечиться на юг. Ключи бренчат в моем кармане.

Киношки забыты.

Библиотеку побоку.

Москва съежилась, усохла до десяти квадратных метров. На этой площади – кровать, стол, сервант, стулья.

Окна выходят в глухой двор.

За стенами – суета, бряканье кастрюль, сварливые голоса, кухонный чад коммунальной квартиры.

Еще дальше – день и ночь бьет прибой Арбатской площади.

Дверь на ключ. Мы внутри барокамеры. Здесь – безвременье, тишина, шепот.

– Ты любишь меня?

– Очень! А ты?

– Люблю.

Кто спрашивает, кто отвечает? Что за магическое слово «люблю»! Миллиарды раз его произносят миллиарды людей, а оно не тускнеет, не стирается. Слово-бессмертник.

Первый раз в жизни, говоря «люблю», понимаю, что это значит.

Прикосновение ее руки – дрожь.

Ее губы – затемнение.

А дальше – обморок.

Как все произошло?

Наши губы боролись.

Вдруг мои руки стали агрессивными.

Одежда, одежда – проклятье ей! Фиговый листок Адама. Набедренная повязка туземца. Костюм просвещенного европейца. Проклятье одежде!

Вдруг пахнуло холодом ее тела.

Мы стали новорожденными, близнецами в люльке.

Минуты, вычеркнутые из жизни. Или наоборот – жизнь, спрессованная в минуты.

Наши новые имена – мужчина и женщина.

А она бормотала так беспомощно, сквозь слезы: что делать теперь, любовь, мама, я боюсь, люблю, это необыкновенно, какой выход, жизнь, мама, несчастье, люблю.

А я говорил: люблю, никогда в жизни, первый раз, плевать на всех, люблю, самая красивая, никто, никогда, случилось, не бойся, твой…»