Текст книги "Откровенные тетради"

Автор книги: Анатолий Тоболяк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 18 страниц)

Тетрадь третья

1

Это случилось накануне вечером. Отец, пьяный, вывел машину из гаража (мама отправилась в магазин, а Вадим на почту) и куда-то умчался. Проехал он всего-то метров пятьсот, выскочил на перекресток при красном свете и врезался в трактор с прицепом, на котором обычно перевозят хлопок-сырец.

Все это я узнала поздней, а первое, что спросила, едва вбежала в нашу незапертую квартиру и увидела мать в кухне и Вадима в глубине веранды:

– Жив?

У мамы упали руки. Она опустилась на стул и заплакала. Вадим вышел в комнату, оскалился, как загнанный зверек, и произнес:

– Прибыла!

– Жив или нет?

Отец был жив.

Мама, сказав это, продолжала сидеть на стуле с потерянным видом. Вадим яростно ногтями расчесывал голое плечо; он был в майке и спортивных брюках.

– А тебе вроде не все равно! – подал он голос.

Я закричала, чтобы он немедленно заткнулся. Мама заговорила скорбно, тихо:

– К нему не пускают, дочка. Он очень плох, наш папка…

Мне сдавило горло от жалости. Я не узнавала ее. Она постарела лет на десять: волосы не причесаны, висят прядями, нос заострился, в углах глаз морщины… Моя мама – старуха!

Не знаю, как получилось, что я подошла к ней, обняла, прижавшись щекой к ее щеке, и мы обе в голос заплакали. Вадим повернулся и ушел на веранду.

– Ох, дочка, дочка, какая беда у нас! – приговаривала мама.

Откуда у нее этот голос, расслабленный, заунывный, дребезжащий? Откуда взялось это слово «дочка», которое я сто лет уже не слышала? А ее руки! Они обнимали меня, гладили по спине, и мне было просто жутко, как будто время помчалось вспять, перед глазами замелькала серая полоса годов и дней, и я стала той пятилетней девчонкой, которую во дворе обидели, а дома приласкали…

Кое-как мы наконец успокоились и смогли разговаривать.

Состояние отца было тяжелое. Он разбился дико, безобразно. Врачи говорили, что нужно быть готовыми ко всему.

– Я уж думала, уехала ты… – закончила мама, жалобно всхлипнув.

– Нет, я была здесь. Никуда не уезжала.

– Есть, наверно, хочешь? Сейчас покормлю.

О чем она беспокоилась! Я чуть опять не заревела от такой заботы.

Обеденный перерыв у нее закончился, и она так и ушла на свой масложиркомбинат, ни о чем меня не спросив. Словно ничего в моей жизни не произошло. Словно я вернулась в лоно семьи такая же, как была прежде. Или, может быть, рядом с большим горем мои события потеряли для нее всякое значение и смысл?

Я не могла есть. Раз-другой ткнула вилкой в жареную картошку и встала из-за стола.

Выскочив во двор, я оглянулась по сторонам, будто заплуталась, сбилась с дороги и не знала, куда бежать дальше. Солнце палило по-летнему. Я обогнула угол дома и очутилась на улице Конституции. Тут огромные тополя давали густую тень, но от грохота тяжелых машин и от выхлопных газов кружилась голова. Наискосок через серую, пыльную рощу, мимо спортивных площадок нефтяного техникума я вышла к ограде нашей городской больницы. На что я надеялась?

Уж не на то ли, что в окошко высунется отец и окликнет меня: «Лена, я здесь!»

Конечно, меня к отцу не пустили, еще даже накричала медсестра, а врач, которая вышла в приемный покой, сказала уже известное мне: очень тяжелое состояние, ни о каких посещениях Соломина не может быть речи…

Около техникумовской спортплощадки протекал небольшой арычок. Я села на пыльную траву, сняла туфли и опустила босые ноги в прохладную воду. Меня подташнивало – от голода или всего пережитого, не знаю. В голове была какая-то каша. То всплывала мысль об отце, то о Максиме, то о том, что каблук на туфле сбился… или вдруг привлекал внимание плывущий листок: далеко ли он уплывет? – и казалось, что он чем-то на меня похож, так же его несет и крутит…

Неожиданно кто-то подошел сзади. Я оглянулась: Вадим. В сандалетах, спортивных брюках и клетчатой рубашке навыпуск. Хмурый, с наморщенным лбом.

Я равнодушно отвернулась от него, как от случайного прохожего. А он постоял-постоял и сел рядом. Снял сандалеты, закатал брюки и тоже опустил ноги в воду. Помолчал и сказал:

– Сейчас в горах хорошо. Вот поправится отец, съездим с тобой, побродим.

Я потерла лоб ладонью.

– Поправится или умрет – неизвестно.

– Нет, он не умрет. Он сильный. Я думаю, он выздоровеет и начнет жить иначе, – негромко проговорил Вадим.

– Как это – иначе? – безучастно спросила я.

– Жизнь станет ценить. Поймет, что она у него одна.

– А до этого он думал – две, что ли?

– До этого он думал: побольше бы от нее урвать. Прожигал как мог.

– Ерунда какая… – вяло возразила я. – Просто он никого не любит. А без этого хоть двадцать жизней, все равно бессмысленно.

Оба мы сидели, повесив головы, глядя в арык; на посторонний взгляд – две сонные, разомлевшие фигуры. Вокруг мы не смотрели и поэтому заранее не подготовились к приближающемуся стихийному явлению. Что-то сзади подхватило меня под мышки, подняло высоко в воздух, развернуло – и вот уже перед моими глазами хохочущая, крепкоскулая и коротконосая физиономия Федьки Луцишина.

– Ленка, ты ли это? Я смотрю: кто это сидит? Ты или не ты? А это ты! – заорал он и закрутил меня так, что ноги мои оторвались от земли, а платье надулось как парус.

– Ну-ка отпусти, – попросила я, летая на этой карусели.

Он поставил меня на землю.

– Ух ты! Здорово! А твой брат говорил… Привет! – бросил он Вадиму, молча на него смотревшему. – Что ж ты трепал, что она не приедет?

Вадим промолчал. Я оправила платье и все так же тихо сказала:

– Он тебе не врал. Я снова уеду. Больно-то не радуйся.

– Чего-чего? Куда это ты уедешь?

Федька стоял, подбоченясь, в белой тенниске, обрисовывающей его широкую грудь, крепкие плечи, бицепсы. Ноги твердо уперты в землю; здоровая, свежая рожа неунывающего, довольного собой балбеса… Я не выдержала и улыбнулась. Он тут же подмигнул мне.

– Вечером смотаем на танцы?

– Нет, Федька.

– Брось! Ты когда приехала?

– Неважно, когда я приехала. Ты на меня не рассчитывай, Федька. Ничего у нас не получится.

– Брось переживать! Подумаешь, не поступила! В армию тебя не заберут. Усманов вернулся, Длинный, Татарникова тут. У Длинного новый мотоцикл. Про Серого слышала?

– Нет.

– Серый под суд попал.

– Так ему и надо. Давно пора.

– Да, погорел Серый. Выбыл из нашей компании. А я поступил, слышала?

– Слышала. Поздравляю.

– За счет этого. – Он встал в стойку и быстро замолотил руками воздух. – Чувствуешь класс? Да! – вспомнил жгучую новость. – Старую танцплощадку закрыли. Теперь новая, около тира. В Доме культуры джаз сколотили. Жить можно, Ленка!

Вадим как-то нехорошо, болезненно усмехнулся. А меня вдруг такая жалость одолела, так бы и погладила по голове этого Федьку… Я лишь вздохнула и сказала:

– Мне теперь уже не до вас. Я замуж вышла. Так и скажи всем.

– Брось! – Он остолбенел.

– Нечего бросать. Правда.

– Ты… вышла? За кого?

Максим и он. Я на миг поставила их рядом и рассмеялась.

– За умного человека, вот за кого.

Луцишин стал медленно краснеть: сначала скулы, затем широкий крепкий лоб.

Наверно, он не понимал. Наверно, все промелькнуло перед ним – все наши скамейки, объятия, поцелуи, похожие на химические опыты, из которых не ясно, что получится, – и ему почудилось, что он действительно меня любил, а не просто убивал со мной время, как и я с ним… Кулаки у него сжались и разжались..

Вадим в одну секунду оказался между мной и им.

Федька был красный, а мой брат бледный. Федька сразу встал в стойку.

– Давай! – вызвался он.

Но Вадим и не думал драться.

– Иди отсюда, Луцишин, – негромко попросил он. – Ты что. слепой? У нее от твоей знакомой только и осталось, что имя да фамилия. Я ее сам не узнаю, куда уж тебе. Шагай, Луцишин. Будь здоров.

Метров десять мы уже, наверно, прошли – я с туфлями в руках, а Вадька с сандалетами, – пока неторопливый мозг Федьки переварил все, что нами было сказано, и нас настиг его голос:

– Эй, замужняя! Поздравляю!

Я остановилась и помахала ему рукой.

– В гости можно зайти? – орал Федька.

– Заходи, пожалуйста.

– Зайду!

Уверена, что он зашагал по своим делам в обычном добродушном и безоблачном настроении.

А мы брели, как странники в пустыне. Спустились в безводный бассейн, где раньше бесились лягушки, теперь же в швах между бетонными плитами затаились ящерицы; мы шаркали ногами по мелким камешкам… Сколько бездельных, замечательных часов я провела тут, на нашем пляже, всегда грязном, в сигаретных окурках, горластом и опасном для девчонок-новичков, над которыми измывались компании подростков! Как бездумно кувыркалась в прохладной воде, сильно пахнущей хлоркой. До какой немыслимой черноты загорала! А это острое чувство своей молодости, свежести и крепости тела, когда идешь по песку, вся еще мокрая, и каждая капля, испаряясь, так и потрескивает, кажется, на коже, и тебя провожают взгляды и восхищенное прищелкивание языком! Неужели все это было совсем недавно, а не во тьме веков?

Удивительно, как мало мне было нужно! Вся глубина той моей жизни измерялась нырком с деревянного мостка в воду, и вся ее полнота – взмахами рук, умелыми саженками…

2

Только на пятый день нам разрешили навестить отца.

Вадим все это время почти не выходил с веранды, читал там, спал и даже еду себе туда таскал. А я закрылась в своей комнате, точно в монастырь себя заключила, и появлялась на кухне лишь затем, чтобы приготовить обед для матери и Вадима. Самой есть совершенно не хотелось; я только пила и пила воду, словно загнанная лошадь. И все время прислушивалась к телефонным звонкам. Лишь зазвонит в прихожей – я бросаюсь туда как сумасшедшая, и срываю трубку. Но звонили то мамины знакомые, то с отцовской работы, а Максим молчал.

Конечно, я могла сама ему позвонить (он мне оставил три номера – Махмуда, у которого жил, свой рабочий и домашний) и даже сходила на почту и купила разовый талон, но все тянула. Мне нужно было, чтобы он сам меня вызвал, сам.

Ожидание – это, оказывается, такая пытка, что лучше уж если каленым железом жгут или ногти рвут, чем вот так сидеть и вслушиваться в тишину. Вот досчитаю до тысячи… до двух тысяч – и в прихожей зазвонит телефон. Нет, тишина!

«Просто, – думала я, – он живет в другом измерении. Для него прошло всего пять дней, заполненных работой, быстрых, хлопотливых, и он не понимает мучительной протяженности моих часов и минут. Разве можно его за это винить?.. А еще вероятней, – хваталась я за новую мысль, – он боится звонить. Ну конечно! Его звонок может навредить мне, – вот как он думает, – усугубить И без того тяжелую обстановку в пашем доме. Поэтому тишина».

Так я металась по комнате, часами стояла перед окном (а небо, как назло, было голубое, безоблачное – лети куда хочешь!).

Мама вернулась с работы и зашла ко мне в комнату. Я лежала на постели в платье и туфлях, лицом в подушку. Она постояла рядом и тронула меня за плечо.

– Ты спишь?

Тоскливо и обреченно я подумала: «Ну вот, не выдержала. Сейчас начнется… Ненадолго ее хватило».

Я поднялась, взяла с тумбочки свою сумку, достала пачку сигарет (купила, когда ходила на почту за талоном) и закурила. Только потом взглянула на маму и грубо бросила:

– Ну, что?

Ее лицо опять меня напугало: такое осунувшееся, изможденное, в морщинах. И руки она держала, как старуха, сложив на животе, и смотрела как-то по-старушечьи мудро и печально.

– Да я ничего… – пробормотала она. – Устала немного… – И присела на краешек кровати.

Я тут же затушила сигарету в цветочном горшке. Сигарета нужна была мне с другой мамой, не с этой.

– Мама, что ж нам делать? – жалобно вырвалось у меня.

– Да что теперь делать, дочка? – негромко ответила она, разглядывая свои руки. – Бога молить, чтобы папа выздоровел.

– Как ты говоришь… Это не поможет – бога молить.

Мама улыбнулась бледными, некрашеными губами. Вся она была какая-то тусклая, серая.

– Да уж тут, Лена, за что угодно ухватишься, когда так сложилось… Я думаю, какой-то надзор свыше за всеми нами все-таки есть. Мы с папой жили неладно, себя мытарили и вас, вот и наказание. Все бы назад вернуть, дочка! – вздохнула мама.

Мне стало ужасно тяжело. Лучше бы она проклинала меня, чем так беззащитно каялась.

– Ничего, мама, ничего… – забормотала я. – Все ещё будет хорошо. Вот папа поправится, начнете сначала.

Не помню, чтобы мы когда-нибудь так разговаривали…

– У тебя-то хорошо ли? – всхлипнула она и посмотрела мне в лицо покрасневшими глазами.

– Я не знаю, хорошо или плохо, мама. Я его люблю и не раздумываю.

– А он как? Он тебя…

– Он старше меня, мама. Уже женат был. У него все иначе. Но он меня тоже любит, я чувствую.

– Дай бог! Дай бог! – Глаза у мамы налились слезами. – Мы ведь тут тебя проклинали… дураки. Это от эгоизма, Лена. Раз мы вырастили, значит, должно быть по-нашему. А нас-то самих разве наши родители не вырастили? Мы больно их слушались? Свою судьбу не сумели устроить, а за тебя хотим жить. – Эти слова совсем уж были немыслимы для мамы. Я смотрела на нее во все глаза, как на какое-то чудо. – Главное, дочка, чтоб у тебя все сложилось. А мы поможем, теперь поможем. Жизнь научила. Только бы папа выздоровел.

– Ох, мама! – сказала я. И все. Больше слов не нашлось.

Потом уже было свидание с отцом. Мы пошли в больницу втроем, но Вадим всю дорогу шагал далеко впереди нас, будто не хотел иметь с нами никакого дела.

В приемном покое нам выдали белые халаты. Угрюмая медсестра проводила в палату, буркнув у дверей, чтобы долго не задерживались.

В маленькой комнате было две кровати, но одна пустовала. На другой лежал человек; в нем я с трудом узнала отца. Вся голова и лицо его были перебинтованы, только глаза смотрели на свет да рот был не прикрыт повязкой.

Мы молча остановились около кровати. Отец разглядывал нас с каким-то странным, напряженным вниманием, медленно скользя взглядом по нашим лицам.

– Господи! – вырвалось у мамы. Она стиснула руки на груди.

Губы у отца дрогнули и вдруг скривились в жалкую улыбку.

– Все тут… – вымолвил он слабым голосом. – Хорошо…

Около кровати стоял стул. Мама быстро опустилась на него, точно ей подрубили ноги. Наклонилась совсем близко к забинтованной маске и плачущим, кликушеским голосом запричитала:

– Бедный ты наш! Что ж ты с собой наделал!..

– Мама, – поморщился Вадим. – Перестань.

Отец кончиком языка облизнул губы.

– И Ленка тут… – донеслось до нас. – Хорошо…

– Как ты чувствуешь-то себя? Мы с ума сходим! Господи! – плакала мама.

– Перестань! – повторил Вадим. – Ну, перестань. Здравствуй, папа.

– Здравствуй, Вадим… Вот видишь, как я… С того света вернулся…

– Руки-то, ноги как? Хоть целы? – совсем потерялась мама.

Все говорили, только я не могла вымолвить ни слова. Онемело стояла, глядя на незнакомую фигуру в бинтах, и одно словечко долбило голову: «Достукался, достукался…»

Кое-как мама пришла в себя и начала рассказывать, что с работы отца все время звонят, справляются о его здоровье, что соседи сочувствуют, что…

Мы и пяти минут не пробыли в палате, как вошла та же медсестра и замахала на нас рукой, будто на мух, выгоняя.

– Да хоть немножко еще, – взмолилась мама. – Я вам заплачу, сестра. Разрешите!

– Нельзя, нельзя! Уходите!

Мы попрощались с отцом и потянулись к двери.

– Ленка, – слабо позвал он меня. – Как у тебя-то дела?..

– Все в порядке, папа. Не волнуйся.

Это было единственное, что я смогла сказать.

– Ну, хорошо… я рад… – выговорил отец и закрыл глаза.

И вот я заказала квартирный номер Максима. Почему квартирный? Сама не знаю. Мне казалось, что его жена уже должна уехать. Выбрала такое время, когда он мог наверняка быть дома, – одиннадцать вечера. Мама уже заснула на своей тахте в большой комнате. У Вадима на веранде еще горел свет; он читал.

Я села около столика в прихожей и стала ждать.

Я сидела тихо-тихо в темноте. Вскоре Вадим в трусах и майке вышел с веранды в туалет, налетел на меня и отпрыгнул с испуганным и злым шепотом:

– Расселась тут!..

Я ничего не ответила, только подобрала ноги под стул, чтобы он не споткнулся на обратном пути. Ситуация была дикая. Неправдоподобная. Скажи мне кто-нибудь еще недавно, что я буду вот так ночью сидеть в темноте около телефона в тревожном и нетерпеливом ожидании, – посмеялась бы над такой фантазией! А вот сижу, как послушный солдатик по приказу высшей силы… Вот сейчас телефонистка набирает его номер! Вот сейчас зазвонит!.. Вадим прошел назад на веранду. Я не шелохнулась.

Телефон зазвонил минут через сорок, причем так внезапно, резко и пронзительно, что я подскочила на стуле. Бросилась к двери, закрыла ее, сорвала трубку и закричала:

– Максим!

Спокойный голос телефонистки устало произнес:

– Подождите, вызывают.

Я затаила дыхание. Неужели нет дома? Значит, у Махмуда.

Что-то затрещало, защелкало в трубке.

– Говорите!

Я опять закричала:

– Максим, ты?! – да так громко, будто хотела обойтись без помощи проводов. – Ты меня слышишь?

– Ну конечно слышу. Здравствуй, Белка, – совсем рядом сказал Максим и закашлялся. – Наконец-то позвонила.

«Наконец-то позвонила»! Я была так поражена, что тут же выговорила, заикаясь:

– А ты… сам… почему не звонишь?

Он опять закашлялся: то ли простыл, то ли горло прочищал после сна.

– Я звонил два раза. Никто не отвечал.

Как? Когда? Неужели я прозевала?

– Как у тебя дела? – хрипло спросил он.

– Хорошо. То есть не очень… Понимаешь… – Сбивчиво я рассказала об отце и закончила – Мне придется здесь задержаться.

Он помолчал; я слышала его дыхание.

– Надолго?

– Не знаю… как получится…

– Понимаю. – Опять пауза. – Мне тут без тебя тоскливо, – наконец сказал Максим то, что я с нетерпением ждала. – Я что-то расклеился. А ты как?

– А я… – Голос у меня перехватило от радости. – Я о тебе думаю, думаю! Я, Максим…

– Извини, подожди секунду, – прервал он меня и пропал.

Что случилось?

– Алё, я здесь. К сыну подходил. Крутится во сне. Так что ты говоришь?

– Я говорю, что я…

– Опять дрыгается! Извини. – В трубке затрещало. – Извини, не дает говорить. Тебя не удивляет, что я здесь с сыном?

– Да… немного.

– Всё очень просто. Жена уехала на день по своим делам. Просила присмотреть. Развод оформляется. Через пару недель, а то и раньше, она уедет совсем, освободит квартиру. Я тебе сразу сообщу. А ты не делай глупостей, хорошо?

– Какие глупости? О чем ты?

– Спасибо, что обо мне думаешь, но чтобы не в ущерб своему семейству. Я хочу сказать, не срывайся из дома раньше срока. Потерпи, ладно?

– Конечно. Я…

– Да и у меня все прояснится. На всякий случай дан свой адрес. Не дозвонюсь – напишу.

Я продиктовала и вдруг отчаянно сказала:

– Максим! Мы что-то не о том говорим.

– О черт! Вертится как юла. Живот, наверно, болит. Подожди!

Я опустилась на стул – ноги вдруг перестали держать. Голос Максима опять появился в трубке.

– Послушай, Белка, я спросонья. И вообще сегодня был тяжелый день, устал. Поэтому не воплю от радости. Но я рад. Очень рад. Не глупи и не беспокойся. Договорились, да?

– Да, да! – воспрянула я.

– Заканчивайте! Ваше время истекло.

– Максим! – позвала я. – Слышишь, что говорят? Наше время истекло. Какая ерунда!

Щелк – прервалось. Он не успел ответить.

Я повесила трубку, вошла в ванную комнату и холодной водой ополоснула лицо. Маму, конечно, разбудил звонок, но она сделала вид, что спит. Я отворила дверь на веранду. Вадим с книгой в руках привскочил на топчане.

– Братик, – сказала я ему, улыбаясь, – открой секрет, от кого сегодня письмо получил? Ну, пожалуйста!

– Какое письмо? Чего несешь?

– Ну хоть скажи, как ее зовут. Интересно же.

Он спрыгнул на пол.

– Уходи отсюда!

– Тра-ля-ля! – тихонько пропела я ему, показала язык и прикрыла дверь.

3

Как-то утром, перед уходом на работу, мама со странной робостью сказала мне;

– Вы бы с Вадимом… это самое… взяли лестницу в гараже да обобрали бы виноград.

Я покосилась в окошко и спросила, нахмурившись:

– А зачем нам столько?

– Ну, я не знаю… Ну, раздайте кому-нибудь… – пробормотала мама и поспешно добавила;– Папа разрешил.

Едва она ушла, я взяла ключ от гаража и спустилась во двор. Под голубятней, около развороченной песочницы, загорелые мальчишки играли в бабки. Весело сказала:

– Эй, хулиганье! Кто любит виноград – за мной!

В этот день я пришла на свидание к отцу одна. Его палата была на первом этаже. Я нашла несколько кирпичей, сложила один на другой, взгромоздилась на них и заглянула в приоткрытое окно.

Отец лежал на прежнем месте, все такой же забинтованный. Я негромко позвала:

– Папа!

Он пошевелился, слегка повернул голову и скосил глаза.

– А, Лена! Здравствуй!

Некоторое время мы разглядывали друг друга. Я улыбнулась:

– Как ты себя чувствуешь?

– Ничего, лучше… А ты как?

– Я что! Я хорошо.

– А Вадим где? – спросил отец, кося глазами.

– На почту побежал. Придет, наверно, поздней.

Он еще передвинул голову на подушке.

– Мама говорит… вы с Вадимом не ладите.

– Да нет, так, ерунда. Не думай об этом.

Он глубоко и тяжело вздохнул. Сказал слабым голосом:

– Я сейчас обо всем думаю. Раньше некогда было. Много чего передумал.

Меня царапнула жалость – такой он был беспомощный и непохожий на себя.

– Когда свадьбу-то будем играть? – помедлив, спросил отец, и губы его сложились в улыбку.

– Да что ты, папа! Какая свадьба… Не надо!

– Надо, как не надо. Это все-таки событие. Или он против?

– Мы об этом не думали, папа.

Отец облизнул губы.

– Он как… не пьет? Ты извини, что спрашиваю.

– Умеренно, как все, – не сразу ответила я.

– Это хорошо. Если пьет, пропадет. И ты с ним. Видишь, я достукался… – Так меня и резануло это мое словечко «достукался». – Как это говорят… пока гром не грянет, мужик не перекрестится. Открестился я от всего, что было, Лена. По-новому с матерью начнем жить. – я молчала. Отец на миг закрыл глаза. – Ты что ж… работать в Ташкенте будешь? – снова заговорил он.

– Да, буду.

– Кем же? Где?

– Не знаю еще, папа. Я хочу в детском саду. Няней или воспитательницей.

– А с учебой как же? Крест, что ли, на ней поставишь?

– Нет, не поставлю. Поступлю заочно.

– А почему заочно? Ребенка, что ли, решили завести?

Я чуть не свалилась с кирпичей от такого предположения.

– Нет, о ребенке мы еще не думали, – ответила я отцу через окно.

– Тогда поступишь очно. Я тебе денег положу на книжку, на учебу. У нас денег много… нахватали…

Я переступила с ноги на ногу и все-таки свалилась с кирпичей. Снова поставила и опять утвердилась на них.

– Нет, папа, спасибо. Мы сами проживем.

– Денег много, – повторил он задумчиво. – Квартира у него хорошая?

– Однокомнатная.

– Я дам на кооператив. Куда их девать! Вадиму тоже хватит… Он как, не думает жениться, не знаешь?

– А ты сам его спроси, папа.

Отец усмехнулся, тускло проговорил:

– Мне он не скажет.

Я видела – он устал. Вскоре попрощалась и ушла.

Виноградник и палисадник выглядели, как после налета саранчи: всё общипано до последней ягодки, и клумба основательно вытоптана. Соседка с нашей лестничной площадки – хромоногая тетя Лида, с которой мать и отец враждовали, а я была в дружбе, – стоя около подъезда, встретила меня словами:

– Ну, девка, достанется тебе от своих! Гляди, чего они учинили.

Я лишь рассмеялась. Знала бы она, что с «моими» происходит! Даже наш пыльный солнечный двор с накаленными гаражами показался мне каким-то иным, родным и уютным, – так светло было на душе после разговора с отцом.