Текст книги "Откровенные тетради"
Автор книги: Анатолий Тоболяк
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 18 страниц)
18
Последний день года пришел на нашу землю тихим, умиротворенным, с падающим снежком и сумрачным, низким небом. К вечеру улицы опустели, во всех окнах зажглись огни, все трубы дымили. В домах около жарких печек суетились хозяйки, а далеко в глубине леса, на реках Виви, Таймуре, Котуе и безымянных протоках, где стоят зимовья охотников, мужчины вырубали в лабазах мясо для ужина, разливали в кружки припасенный спирт – и, кажется, только звезды и деревья были безучастны к празднику. В такие дни, как бы ни прожил год, душа вмещает помыслы тысяч и миллионов людей, а сердце бьется в такт тысячам и миллионам сердец, и понимаешь, что твое существование не бессмысленно. Даже если ты несчастен.
Гости начали собираться к девяти. Первыми явились супруги Савостины; он, главный врач окружной больницы, плотный мужчина с полным лицом, и она, коллега моей жены по школе, красивая, очень жизнерадостная, хорошо одетая женщина. Появился холостяк Морозов, начальник геологоразведки, в сером джемпере и белоснежной рубашке, выбритый до синевы, мрачноватый. Пока женщины сообща накрывали на стол, мы выкурили по сигарете, обсудили чистопородные достоинства щенка, которого подарил Савостину один знакомый оленевод, похвалили погоду и выяснили намерения друг друга по части питья…
Все мы были знакомы не первый год, приехали на эту окраину из разных мест и, хотя уже успели забыть очертания родных краев, словно видели их сквозь метельную дымку, не уставали, подвыпив, грозиться отъездом – и никуда не уезжали.
Между тем Кротовых все не было.
– Кого ждем? – спросил Савостин, точным взглядом хирурга окидывая стол.
– Ребята должны появиться.
– Что за ребята?
Я объяснил, что за ребята.
– Девочка у меня лежала? – припомнил Савостин.
– Вот-вот.
– Тот самый… что меня интервьюировал? – спросил Морозов.
– Угадал.
Оба были, кажется, недовольны, словно присутствие Кротовых разрушало их застольные планы.
– Ничего, переживете, – сказал я. – Ребята не зануды. Не в пример нам.
Наконец, когда все было готово и решили садиться за стол, в дверь постучали. Я пошел открывать.
Явилась одна Катя, запыхавшаяся, и сразу с порога торопливо выложила:
– Я пришла извиниться, Борис Антонович… Понимаете, Сережу срочно вызвали на работу, там у них кто-то не вышел… вот я и пришла сказать… Ох, какой вы нарядный! И рубашка с вышивкой!
– Да-с, – подтвердил я. – С вышивкой! Снимай пальто.
– Я не могу без Сережи. Я пришла только сказать…
– Жаль, что Сергей занят, но это не резон, чтобы тебе сидеть с ним в котельной. Я сегодня на «ты»… Ничего?
– Ничего, но я не могу, честное слово!
– И слушать не желаю.
Я помог ей снять пальто. На Кате было очень простое зеленое платье – по-видимому, собственноручно сшитое – с короткими рукавами и белым воротничком. Свободный покрой уже не скрывал ее округлившийся живот, но освеженное после улицы лицо было, как у школьницы, примчавшейся на выпускной вечер. Отвернувшись, я подождал, пока Катя приведет себя в порядок перед зеркалом. Она расчесала волосы, и они прикрыли ее спину.
Когда я под руку ввел ее в комнату, где все уже расселись за столом, она сильно робела, даже слегка дрожала.
– Это Катя Кротова, – с гордостью объявил я. – Ее муж прибудет позднее. – И представил Кате сидящих за столом.
– А мы знакомы, – напомнил Савостин. – Катя, которая не слушается своих родителей, правильно?
Нарядная Савостина с интересом разглядывала смущенную девушку. Мрачноватое лицо Морозова прояснилось. Моя жена поскорее усадила Катю рядом с собой.
Вскоре за столом стало шумно. После первых тостов разговор наладился. Катя освоилась в незнакомой обстановке и уже без робости, с милым любопытством посматривала на гостей. Особенно ее, кажется, поразила Савостина. Та и в самом деле была эффектна в черном вечернем платье, со своими ослепительными зубами и светлой маленькой головкой. На шее у нее поблескивало агатовое ожерелье. Она болтала не умолкая.
– …И можете представить, они приняли меня за немку! А я по-немецки ни слова.
Она рассказывала о своей поездке на Золотые Пески.
– А они по-русски ни слова. Только «пожалюста». А я только «данке шён». И вот, таким образом изъясняясь, мы просидели, можете представить, четыре часа в ресторане. С моими-то несчастными левами в кармане! И знаете, я впервые получила от общества мужчин большое удовольствие, потому что не понимала, о чем они говорят! Ричард, – обратилась она к мужу, невозмутимо поедающему ломтики строганины, – изучи, пожалуйста, немецкий язык, доставь мне удовольствие.
– Я знаю немецкий язык, – сказал Савостин.
– Ах, да, я забыла! Ричард действительно знает. А каково было мне! Четыре респектабельных немца и я. И со всеми по очереди танцую. Нет, что ни говорите, – мечтательно заключила она, сверкнув зубами, – такой вечер не часто выпадает…
Катя наклонилась ко мне и тихонько шепнула:
– Борис Антонович, скажите, а где был в это время ее муж?
Так же тихо я ответил:
– Тебя лечил.
Катя задумалась, еще раз взглянула на Савостину и больше, кажется, уже не смотрела. Теперь ее внимание привлек Морозов, сидевший как раз напротив. Он усердно наполнял свою рюмку; высокий лоб его разгладился, глаза повеселели. Он перехватил Катин взгляд.
– Постойте! А вы почему не пьете? – прозвучал очень громкий вопрос.
Савостина прервала рассказ, и все взгляды обратились на Катю.
– Мне не хочется, – отговорилась она.
– Как так не хочется? – не поверил Морозов.
– Я выпью, но позднее, – ответила Катя.
– Почему ж не сейчас? – настаивал ненаблюдательный геолог.
– Я выпью, когда придет мой муж, – сказала Катя в полной тишине.
Савостина захлопала в ладоши.
– Что, съели, Лев Львович?
– Некоторым путешественницам, – невозмутимо заметил Савостин, – неплохо бы иметь такие же принципы.
Его жена весело заулыбалась.
– Камешек в мой огород… Видите, что вы наделали, Катя! Теперь он меня со свету сживет из-за этих немцев. А где вы потеряли своего мужа?
– Он сейчас работает, – удовлетворила ее любопытство Катя.
– В такое время? Что это за работа такая? Не секретная?
– Секретная, секретная, – вторгся я в разговор. – Не выпить ли нам за это?
Савостина заразительно расхохоталась. Холостяк Морозов, подперев подбородок ладонью, внимательно и серьезно изучал молодую гостью. Савостин толстыми пальцами взял жену за ухо и легонько подергал.
– Она наказана, – пояснил он Кате.
За столом стало совсем непринужденно. Выпили еще по рюмке, причем Морозов пожелал непременно чокнуться с Катей, и Савостин тоже, и я с женой, а Савостина вспорхнула со своего места, обежала вокруг стола и чмокнула Катю в лоб.
Нежданно-негаданно Катя оказалась в центре внимания. Савостина принялась расспрашивать ее о Москве, Савостин справился о ее самочувствии, Морозов молча смотрел на Катю, на его лице отражались какие-то неясные воспоминания… Мы с женой торжествовали.
Потом женщины начали освобождать стол для горячих блюд; мужчины закурили. Было одиннадцать часов по местному времени.
– Славный человечек, – заметил Савостин.
Морозов задумчиво дымил.
Я подошел к телефону и попросил соединить меня с котельной. В голове у меня слегка шумело, и свет в комнате казался необычайно ярким. Долго никто не отвечал. Затем в трубку ворвался шум и громкий голос прокричал:
– Алё! Кого надо?
– Попросите Кротова, – сказал я.
– Слушаю, Борис Антонович!
– Это ты, Сергей? Не узнал.
– С наступающим, Борис Антонович!
– Спасибо. Тебя тоже. Думаешь приходить?
– Сейчас приду, Борис Антонович!
– Слушай, приятель, ты чего так вопишь? Ты не приложился там?
– Приложился, Борис Антонович! С наступающим! – надсаживался Кротов.
– Больше, смотри, ни грамма. Приходи. Ждем.
Я положил трубку и прищурился, чтобы свет так не резал глаза. Подошел к магнитофону, ткнул пальцем в клавишу. Грянула музыка.
– Будет концерт, – сказал я, поматывая головой. – Парень неразумно весел.
Не успели еще сменить посуду на столе, раздался стук в дверь. Я поднялся из кресла.
– Это он! Добро пожаловать, непримиримый! – И, слегка покачиваясь, с ярким светом в глазах пошел открывать.
Катя успела раньше меня. Кротов стоял на пороге в распахнутом полушубке, шапка на затылке, разгоряченный то ли от бега, то ли от жара котельной…
– Сережа!
– Катя!
Они обнялись, как после долгой разлуки.
– С наступающим, Борис Антонович!
– Раздевайся, бродяга. Рад тебя видеть.
Он сбросил полушубок и остался в свитере, джинсах и унтах. Катя пригладила его светлые лохмы и пожалела:
– Устал, бедненький…
– Ни капли! А вы сегодня франтом, Борис Антонович.
– Да, я франт. А ты босяк.
– Все равно он красивый, – вступилась Катя за мужа.
Кротов засмеялся, показав мелкие неровные зубы. Какая-то сильная пружина была заведена в нем.
– Сережа, здравствуйте! Проходите, проходите! – закричала моя жена, пробегая по коридору с тарелками в руках.
Из кухни выглянула хлопковая головка Савостиной.
– Кто здесь Сережа? Хочу посмотреть на Сережу!
Она вышла в прихожую, снимая на ходу клеенчатый фартук, и остановилась, склонив голову к плечу.
– Ну, здравствуйте. Меня зовут Светлана.
– Сергей Леонидович!
Савостина всплеснула полными, красивыми руками.
– Господи, так торжественно! – И пошла в столовую, выкрикивая на ходу – Я веду вам долгожданного Сергея Леонидовича! Никто не смеет называть его иначе! Только мне дано право звать его Сережей, ибо только я одна ношу сережки!
Я услышал, как Кротов за моей спиной сказал довольно громко:
– Катька, не щипайся…
– А ты ее не разглядывай, – послышался шепот Кати.
Снова сели за стол. Кротов оказался между Катей и Савостиной. Я предложил сверить часы. Начался спор, у кого они идут точнее. Кротов слушал-слушал, вертя головой, и подал голос:
– Предлагаю взять за эталон дамские часы.
Савостина зааплодировала.
– Вот как поступают джентльмены! Учитесь, невежды! Благодарю вас, Сергей Леонидович.
– Одну минутку, – вмешался Савостин. – Почему дамские? В данном случае предпочтение дамам не оправданно. Перед временем все равны, как перед хирургическим ножом. Докажите мне обратное.
– Это просто, – откликнулся Кротов, загораясь. – Сколько вам лет?
– Мне? Э-э… э… предположим, сорок два.
– А вам? – повернулся Кротов к Савостиной. Она погрозила ему пальцем. – Вот видите! – восторжествовал он. – Я вам доказал, что перед временем не все равны.
– Браво! Получил? – воскликнула Савостина.
– Казуистика, – благодушно отверг ее муж. – Не спорю, люди по-разному относятся к времени. Но старит оно всех одинаково. Новый год мы встретим одновременно, как бы ни шли у кого часы. Часы – это условность. Время – непреложность.
– А вы читали об обратном ходе времени? – подался к нему Кротов. – Есть теория, что в каком-то измерении оно идет задом наперед. А вдруг кто-нибудь из нас попал туда?
– Это я, я! – тут же присоединилась к нему Савостина. – Вы все стареете, а я молодею. К концу вечера мне станет столько же, сколько Кате. Боже, Ричард, как ты станешь завидовать!
– Только не забудьте, – предупредил разошедшийся Кротов, – при таких темпах вас скоро придется кормить с ложечки.
Шутку оценили одобрительным шумом. Савостина покачала аккуратной светлой головкой.
– Вы предатель, Сергей Леонидович. С вами нужно быть начеку. Все равно благодарю вас за идею. И мои часы самые точные.
Тут спохватились, что до Нового года остались считанные минуты. Включили радио. Начали поспешно сдвигать фужеры для шампанского. Савостин и я вооружились бутылками, сняли с горлышек станиоль, отвинтили проволочки и приготовились к залпу.
– Раз! Два! Три! – вела счет Савостина. – Пали!
Пробки полетели в потолок.
19
Во втором часу ночи стол отодвинули в сторону, гремела музыка, и танцы были в самом разгаре. Вернулась из своей компании моя дочь, нарядная, как елочная игрушка, и оживленная, словно синичка на свежем снегу. Я усадил ее рядом с собой и стал внушать, что каждый потерянный миг жизни невосполним, цель должна быть ясна, прозябание смерти подобно, сегодня мы с ней ровесники. Она хлопала глазами и ничего не понимала. Тогда я спросил ее, с кем она сегодня целовалась, и дочь закричала: «Папка, как не стыдно!»– а я сообщил ей, что в свои молодые годы умел великолепно обольщать таких девчонок, как она, и нет ничего проще, чем закрутить девчонке голову, а любовь, сказал я, – это нечто другое, любовь неповторима.
А всему прочему нет моего родительского благословения!
– Папка, ты смешной!
– Так точно, девочка, и горжусь этим. Брысь спать!
Она, хихикая, убежала в свою комнату, а я схватил за рукав разгоряченного после танца Кротова, притянул на диван и взялся выпытывать:
– Ты мне скажи, чего ты такой веселый? Нет, ты мне ответь, почему ты такой веселый? Я тебя знаю. Это неспроста.
Он раздувал тонкие ноздри, в голубых глазах прыгали чертики…
– Слушайте, Борис Антонович. Давно хотел спросить. Можно?
– Сегодня все можно. Валяй!
– Почему вы к нам хорошо относитесь? Ко мне и к Кате? Только честно.
– Дурачина! При чем тут вы? Я люблю все человечество.
– Так я и думал! Вы идеалист. Вы все видите в розовом свете. Для вас даже дохлый сиг – уважаемая личность.
– Сиг? – переспросил я ошарашенно.
– Вот именно! У вас нет врагов.
– Нет, вы подумайте! – возопил я. – Нет врагов! Да у меня их, может, тыщи! Ну и что? Я к людям отношусь с уважением. Ты меня уважаешь?
– Не увиливайте! Вы плохо понимаете людей.
– Я – плохо? Это ты мне говоришь? Кто лучше понимает людей – яйцо или курица?
– Я. Яйцо. Доказать?
– Докажи, докажи. Ну-ка.
– Суворов, по-вашему, какой человек?
– Иван Иванович? Нормальный человек, неплохой человек.
– А он на вас досье ведет, знаете об этом? Я полез к нему в стол за бумагой и наткнулся. Там вся ваша жизнь по пунктам. Нормальный человек?
– Пусть пишет! Он Кате банку меда в больницу притащил. Я ему повышенный гонорар выпишу за чуткость.
– Эх! – махнул рукой Кротов.
– Еще что? Валяй дальше.
– Да ну вас! Вы не хотите серьезно.
– Почему это не хочу? Еще как хочу. Человек многолик, Сережа, поверь мне. Нужно уметь прощать слабости и ценить достоинства, пусть даже маленькие. Иначе и жить не стоит. Иначе кати-ка ты на необитаемый остров!
Заиграла новая мелодия.
Морозов и Катя, Савостин с женой закружились вокруг елки.
Кротов в упор смотрел на меня.
– Значит, подлецов и дураков нет?
– На кой они тебе сдались?
– Есть или нет?
– Имеются… – признал я. – В достаточном количестве. И подлецы, и дураки, и завистники, и так далее. Но ожесточаться нельзя, Сережа. Погляди вокруг внимательно. На ринге добро и зло. Бесконечные раунды. Добро может оказаться в нокдауне, но в нокауте – никогда!
– Ага! – подхватил он злорадно. – Добро должно быть с кулаками, так?
– Добро должно быть умным прежде всего. Это посильнее кулаков. Но добро – не жалость, не-ет… И укрепляется оно в человеке вместе с жизненным опытом.
Кротов неожиданно рассмеялся и бесшабашным движением руки взлохматил свои светлые волосы.
– Чего хихикаешь? – обиделся было я.
– Вы сказали «жизненный опыт», и я кое-что вспомнил. Знаете, что мне рецензент о повести написал? «Вы способный человек, но в своем творчестве идете от литературы. Вам не хватает жизненного опыта».
– Ну, черт возьми! – возмутился я, почувствовав вдруг кровную обиду за Кротова. – Плюнь, Серега.
– А я плюнул. На повесть! Сжег ее к чертям – и все. Он ведь прав. По всем статьям.
– Э, постой! Как же так! – запротестовал я, сбитый с толку.
– Хотите, объясню? Это как дважды два. Я о чем писал? О себе. Кто главный герой? Я. Чем занимается герой? Пишет повесть. О ком? Обо мне. Понимаете? Замкнутый круг.
– Постой, постой, приятель! А ты как хотел? В каждом произведении так или иначе отражается личность автора. Без этого не бывает литературы.
– Правильно! Фолкнер тоже себя выражал. Но его герои не похожи на него, они слиты из тысяч людей. Или, например, Хэм.
– Какой еще Хэм?
– Хемингуэй.
– А!
– Возьмите его Старика. Смог бы я такой образ создать? Ни за что. А почему? Я на море ни разу не был, промысел не знаю, психологии рыбаков не понимаю. Я могу расписать, как я стою на берегу Москвы-реки и ловлю на удочку пескаря. И мысли при этом будут пескариные. А стиль, вероятно, слизан у Хэма. Или вот Леонов…
– Да перестань ты меня авторитетами давить! Речь не о том.
– Речь о принципе! Нужно знание жизни, Борис Антонович. Рецензент прав. Я писал и упивался, как глухарь на току. Вот сказал «глухарь на току», а глухаря я в жизни не видел и не слышал, как он поет. Это просто фраза, понимаете? За ней ничего не стоит. Я послал повесть и думал: все с ног попадают от восторга. А меня оглоушили. Раздолбали будь здоров! Я сжег от злости. Кинул в топку, а потом сам чуть туда не прыгнул. И решил – все! Кончено! И Кате сказал: не вышло из меня графа Монте-Кристо. Поехали в Москву. Хватит! А она знаете что?
– Ну-ка, ну-ка!
– Разозлилась – жуть! Закричала, что я трус и предатель. Я ее такой еще не видел… чуть глаза не выцарапала. – Он смущенно потер пальцем переносицу.
– П-правильно! Молодец Катя! Дальше что? – не терпелось мне.
Кротов задумчиво покосился на меня.
– И еще сказала: уходи немедленно из котельной. – Он помолчал, поглядывая в сторону танцующей Кати, и неожиданно спросил – Помните, я в стадо ездил?
– Ну?
– Я ошалел тогда. Чапогира знаете, Тимофея Егоровича?
– Конечно знаю.
– Ну, вот. Настоящим делом занимается. Согласны?
– А тебе-то что? Еще один очерк хочешь о нем написать? Вторую премию отхватить?
– А теперь Катя выздоровела, – думая о другом, ответил он, и глаза его совсем затуманились.
Меня охватило недоброе предчувствие.
– Постой-ка… постой… Ты что имеешь в виду? Ты что хочешь этим сказать?
Кротов тряхнул головой, словно просыпаясь…
– Короче, Борис Антонович, мы уезжаем!
– Ка-ак? Куда?
– Время! Время, вперед! – перекрыл он своим голосом музыку и вскочил с места.
– Стой! Отвечай!
Но Кротов уже метнулся от дивана, подлетел к моей жене, отдыхающей в кресле, склонился в поклоне, подхватил ее и через секунду так заработал своими длинными ногами, что у меня в глазах зарябило.
Около елки Морозов с невероятной осторожностью и сосредоточенностью кружил Катю. Я подошел к ним и заворчал;
– Хватит, хватит… Дай девочке отдохнуть… нечего! – а сам взял Катю под локоть. – Ты не устала, Катюша?
– Что вы! Так хорошо!
– У меня есть идея, – зашептал я ей на ухо. – Давай сбежим, прогуляемся на воздухе… а?
– С удовольствием!
– Тсс! Ни слова никому! Тайна… тайна…
20
Незаметно для остальных мы выскользнули в прихожую, разыскали свою одежду и бесшумно выбрались из квартиры. Около подъезда на обычном своем месте в ямке спал и видел снежные сны Кучум. Я свистнул; он одним прыжком встал на лапы и приветственно гавкнул.
Было необычно тепло, светло от падающего снега и горящих повсюду окон. Поселок не спал. Бодрый и вечно юный праздник хозяйничал в домах.
Я взял Катю под руку, и некоторое время мы шагали молча.
– Послушай-ка, девочка, – осторожно приступил я к допросу, – что это такое вы надумали? Куда это вы уезжать собрались?
– Эх, болтунишка Сережка! Не выдержал! – живо откликнулась она. – Мы хотели вам сказать после праздника.
– Нет уж, сейчас говори, а то я спать не буду. При чем тут Чапогир, а?
Я остановился, и Катя остановилась, и Кучум, бежавший рядом, замер и, подняв морду, посмотрел на нас неунывающими глазами.
– Помните, Сережа был в тайге? – Я кивнул, горло что-то перехватило. – Ну вот. Он вернулся оттуда совершенно, ну совершенно сам не свой. Еще тогда сказал: вот бы где работать! Его Чапогир Тимофей Егорович – помните, он о нем очерк написал? – в помощники приглашал. Ты, говорит, длинноногий парень, можешь по любому снегу бегать. – Катя улыбнулась и ладошкой потерла себе щеку. – А я ничего не поняла. Подумала, он просто так мечтает. У него же мною планов всяких… Ну вот. А когда его выгнали… то есть когда он ушел из редакции, он сразу в Улэкит написал Чапогиру. И оттуда ответ пришел, хороший такой. Сам председатель написал, Чапогир ведь неграмотный старик… А я, как назло, в больнице. Сережа ничего не сказал, письмо спрятал и пошел в котельную. А тут еще этот рецензент… Он совсем растерялся. Знаете, что сказал? Поехали в Москву, хватит! Я его даже возненавидела… на минутку какую-то, не больше, но все-таки… страшно так стало. Люблю и вдруг ненавижу. – Катя рассеянно погладила морду Кучума. – Ночью не сплю, думаю: что-то я не понимаю, что-то он от меня скрывает. И вдруг нашла случайно это письмо из Улэкита. Сережа, что это? А, порви! Несбывшиеся мечты! А я прочла и как будто прозрела. Господи, какая дура! Ведь он об этом письме только и думает все время! Оно чуть не до дыр зачитано, а он прячет, не говорит, меня жалеет, потому что я больна, и вообще… Вот он какой, Сережа! – воскликнула Катя и стиснула руки на груди. Глаза у меня нежданно защипало. – Тогда я говорю: садись, пиши ответ, мы едем! Ты с ума сошла, кричит. Куда тебе на факторию! Ты же толстеешь не по дням, а по часам! Нет, нет и нет! А я ремень его взяла и говорю: пиши, а то высеку. Он хохотать, и я хохотать. А потом Сережка заплакал… первый раз, между прочим, за все время… и говорит: знаешь, знаешь, Катька, этого я никогда не забуду… Дурачок такой!.. Ну, я тоже разревелась, конечно… от радости. И решили ехать.
– В Улэкит? – сорвался я. – Ты смеешься. Катя? Что вам там делать? Там же ни черта нет, кроме тайги!
– Как же нет, Борис Антонович? – возразила она рассудительно. – Сережа мне все рассказал. И Тоня тоже. Там есть клуб – раз. – Она загнула палец. – Его еще называют красным чумом. Почтовое отделение – два. Детский интернат – три. Колхозная контора – четыре. Медпункт – пять. А вы говорите, ничего нет. – И уставилась на меня смелыми и хитрыми глазами.
– Звероферма там есть! – закричал я трубным голосом. – Ты забыла! Звероферма!
– Шесть, – подытожила Катя, с полным спокойствием загибая еще палец.
– Кучум, – взмолился я, обращаясь к псу, – цапни меня за ногу, будь другом! Может, я проснусь.
Кучум завилял хвостом. Катя прикрыла рот ладошкой.
– Слушай, девочка, успокой меня. Скажи, что это новогодний розыгрыш.
– Да нет же, Борис Антонович. Мы даже справки навели. Там почтовый работник нужен. Это как раз для меня. А с Сережей тоже ясно; он у Чапогира в стаде будет работать.
– В стаде?
– Ну да.
– Кем? Собакой-оленегонкой?
Некоторое время Катя не могла говорить, так закатилась от смеха… Кучум запрыгал вокруг нас как очумелый и залаял во всю глотку. Я мрачно наблюдал за этим неожиданным концертом.
– Всего-навсего, – сказала Катя, успокоившись, – помощником пастуха.
– Он? Да он отличит ли оленя от козы?
– Научится, Борис Антонович. Всему можно научиться, если захочешь. А Сережа хочет.
– Нет, ты подожди! – разволновался я. – Нет, ты понимаешь, что говоришь? Тебе же рожать скоро!
– Угу.
– А знаешь, что там даже больницы нет, только медпункт?
– А другие как же?
– Другие… другие… то другие… – забормотал я. – Они привыкли, другие. Они сами родились там. А ты хрупкое существо.
– Ой уж хрупкое!
– Нет, ты постой! Ты не перебивай. Катя! Где вы собираетесь жить там?
– Нам обещали комнату.
– Но Сергей же в стаде будет. В ста-аде! Это как на луне, понимаешь? Ты одна останешься.
– И совсем не одна, – бойко возразила она. – Там люди живут. А Сережа будет приезжать раз в полмесяца. Рыбаки и матросы дома бывают еще реже.
– А рубить дрова? Топить печку? Таскать воду с реки? Кто это будет делать? Домовой?
Она прыснула, но тут же стала серьезной.
– Помогут, Борис Антонович. Людей много хороших. Как вы.
– Ты мне не льсти. Катя. Ты мне зубы не заговаривай, девочка. Ты вспомни, как ты извелась, когда он уехал на две недели!
– Теперь выдержу. Так надо, Борис Антонович.
– Да на кой леший надо? Кому надо?
– Сережа говорит, что в стаде трудней всего. Там настоящая работа, необычные люди. Тот же Чапогир… А еще там можно проверить себя на сгиб и излом.
– Ка-ак?
– Это он такое выражение выдумал, – пояснила Катя.
– Интересно получается. Он будет себя проверять, набираться опыта, а ты? О себе ты подумала?
– А декабристки? Кто их заставлял идти в Сибирь за мужьями? А они шли… У них было много путей, а они выбрали самый трудный. Могли бы жить в праздности, есть и пить на серебре. Нет, Борис Антонович! Это не блажь Сережкина. Мы сами себе должны доказать, на что способны. А то поздно будет.
Катя набрала в пригоршню снега с поленницы, смяла его и в задумчивости лизнула. Я полез в карман за спасительными сигаретами. Какая-то дрожь колотила меня… Кучум нетерпеливо повизгивал, сидя на задних лапах.
– Ну, хорошо, – заговорил я. – Положим, ты выдержишь. Положим, ты идешь на жертву, хотя никак не соображу, при чем тут декабристки. Но ты хоть Сережку своего пожалей!
– Жалеть? За что? – безмерно удивилась Катя.
– Уверен, что он тебе все расписывает в розовых тонах. А я знаю, что такое стадо. Слава богу, десятки раз бывал в бригадах. Однажды непогода задержала на месяц. Посмотри на меня! Я не белоручка, не лентяй, не нюня. Работал со всеми, на равных. И что ты думаешь? На второй неделе взвыл! По двадцать – тридцать километров в день верхом на олене, по мшельникам, по болотам. Ночуешь в чуме, в спальниках. Задыхаешься от дыма, чтобы не сожрала мошкара. Ничего не помогает! Меня искусали так – можно было показывать в паноптикуме и брать за вход по трешке. Сапоги не снимаешь, ноги гудят. Каждые два дня – новая стоянка. Бесконечное кочевье и зимой и летом. Еда – мясо, зачастую без соли, на местный манер. Ответственность за каждого оленя: не убежал ли? Не сбил ли ногу? Не увлекло ли стадо диких? Зимой вздохнешь полной грудью – заморозишь легкие. Связь с миром – «Спидола», рация, редкий вертолет и при удачном маршруте оленья упряжка… Понимаешь ты это или нет?
– Борис Антонович, вы все сказали правильно. Именно поэтому Сереже нужно туда ехать.
– А если он не выдержит и сбежит?
– Не смейте так говорить!
– А все-таки? Допустим на миг…
– Тогда… – сказала Катя. – Тогда он мне больше не муж. И он это знает.
Я замолчал, пораженный. Передо мной стояла незнакомая строгая женщина. Свет из горящих окон озарял ее лицо, на котором застыло упрямое и дерзкое выражение.
У меня упали руки.
– И вообще зря вы переживаете, Борис Антонович, – другим голосом, громким и оживленным, продолжала Катя. – Сережа может быть прекрасным пастухом. Он и сейчас уже много знает. Хор – это бык. Оленематка – самка. Авалакан – теленок, – увлеченно взялась перечислять она. – Маут – аркан. В стаде до тысячи голов. Сейчас период забоя. Стада находятся близко от фактории. А настоящая работа будет весной. Начнется отел. Появятся авалаканчики. Их нужно беречь. Только поспевай смотреть! Разве не так?
– Так-то так, но откуда ты все это знаешь?
– Сережа набрал книги по оленеводству. А еще он решил изучить эвенкийский язык, чтобы лучше все понимать. Хотите, – вдруг предложила она, – я вам прочту, что он написал вчера? Я специально взяла, вот! – Она вытащила из кармана смятые листки, подхватила меня под руку и увлекла по тропке поближе к окну.
– Подожди, Катя! Сейчас не до опусов.
– Нет, вы послушайте, пожалуйста, Борис Антонович. Это не просто так. Это важно. Вы, может быть, ничего и спрашивать больше не будете. Слушайте!
На миг она зажмурилась, набрала воздуха в грудь – голос ее взмыл…
– «И двинулся аргиш! Вскинули олени головы с раскидистыми ветвями, переступили тонкими под коленом и широкими у копыта ногами, пробуя твердость земли, закатили выпуклые, со слезой глаза, задрожали всей кожей – и пошли… Первые дни авалаканчика, шаткого и податливого на малый порыв ветра, первые дни жизни длинноногого уродца с круглым взором, отражающим весеннее величие земли, протекают в полнейшей беззаботности. Мать кормит его молоком, а человек-пастух следит за его сердцебиением. И уже в эту пору косой надрез на ухе новорожденного определяет его судьбу. Быть ему домашним зверем и служить ему человеку! – взахлеб прочитала Катя. – Окрепнут его ноги, пойдут в рост бугорки на темени, прикрытые пока светлой шерсткой, заживет порез на ухе. Но уже нельзя ему надеяться на даровое молоко матери. Летом будет он кружить вместе со своими собратьями в мучительном хороводе, подгоняемый оводами и мошкарой, осенью познает сладость первого гриба, зимой обдерет рога в тесных просветах между лиственницами и проверит силу копыт, разбивающих пласты снега вплоть до ягеля… Всем наделила его природа. Только крыльев ему не дано, чтобы летать в небесах на птичий лад».
Катя замолкла, учащенно дыша. Не меньше минуты прошло…
– Ну как? Понравилось?
– Не проси, не скажу!
– А ведь он только один раз был в стаде, Борис Антонович. Всего только раз, понимаете?
Кучум внезапно сорвался с места и ринулся по улице. Мы оба оглянулись. По деревянному тротуару бегом приближалась к нам высокая, стремительная фигура. Кротов!
