Текст книги "Необходимо для счастья"

Автор книги: Анатолий Жуков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 26 страниц)

НАДЕЖДА

И снова пришла весна.

Она пробивалась острыми глазками всходов из оброненных и счастливо перезимовавших семян, лезла зелеными стрелками первой травы, поднималась тонкими побегами от пней порубленного сада. И все, что было на земле и в земле живого, пробуждалось, отогревалось от зимы, тянулось к солнцу.

С опозданием приходила весна лишь в поля. Запущенные, в щетине ржавой жнивы, они зарастали сорняком и ждали глубокой пахоты, добрых семян, ждали посева.

А в деревне были мосластые лошади, видавшие овес только во сне, да изношенные тракторы, которые если и ремонтировали, то скорее для успокоения совести. Промывали керосином старые детали, смазывали и ставили опять – на четвертый, пятый срок.

И не все поля засевались. Некоторые уходили под залежь и ждали, ждали…

Шел последний год войны.

…Натужно, с дымным ревом тащил трактор два старых сакковских плуга. Грязные гусеницы поднимали жниву и втаптывали ее в землю вместе с первой травой. Васяня сидел на прицепе и глядел, как растревоженная земля ползла к нему, вздымалась под плугами, ворочалась, живая, на крутых отвалах и, пахучая, парная, застывала крупитчатыми валами. Стая белоносых грачей прыгала и с криком перелетала за плугами, деловито обследуя каждую борозду.

Мимо уплыл прошлогодний омет соломы, на котором одиноко сидела сова, медленно отодвинулся осиновый колок с грачиными гнездами на деревьях, а когда трактор вскарабкался на взгорье, вдалеке показалась приметная церковка с ярким на солнце крестом и соломенные крыши деревни.

На конце загонки Надежда остановила трактор и спрыгнула с гусеницы на пашню. Мотор грелся, из радиатора со свистом бил пар.

Кадушка на краю поля, опоясанная ржавыми обручами, рассохлась.

Надежда выбежала на дорогу и, заслонясь от солнца рукой, поглядела в сторону деревни. В полуверсте отсюда через поле плелась нога за ногу водовозка. Лошадь мотала головой, на бочке сутулилась хохлатая человеческая фигура.

– Па-хо-мыч! – закричала Надежда, призывно махая рукой.

Голос, как ватный, неслышно поднялся и растаял в горячем степном безбрежье. Пахомыч остался недвижим. Третий день ездит как сонный. Захворал, что ли?

Надежда вздохнула и пошла к трактору.

Припекало уже сильно. Загустевший парной воздух дрожал над горизонтом прозрачными струями. Знойно звенели невидимые жаворонки. Крупные белые облака клубились над дальним лесом, и от них веял теплый ветер.

Через дорогу, за глинистым оврагом пылились земли соседнего колхоза. По полям ходили лошади с боронами, дымил колесный трактор, выпахивая клинья остожий, двигались с лукошками севцы. Они шли в ряд, как солдаты, и мерно размахивали перед собой руками. В белесых струях марева дрожащие фигуры людей казались призрачными, фантастическими. Как в сказке. Тыщу лет назад так сеяли. При царе Горохе.

Надежда оглянулась на далекую медлительную водовозку и еще раз помахала рукой. Пахомыч не отзывался. Дремлет, поди. Пригрелся на солнышке и дремлет.

У плугов подросток Васяня, чумазый и тощий, как кузнечик, занимался развитием мускулатуры. Так он занимался каждый день, занимался старательно и упорно, используя на остановках всякую свободную минуту. Овдовевшая деревня надеялась на него как на мужика, и Васяня хотел быстрее оправдать эту надежду, быстрее стать взрослым и сильным.

– Чего машешь? – сказал он Надежде, подымая одной рукой два ломика, которыми он очищал отвалы. – Вблизи-то старик не видит, а ты издаля.

– Меня увидит, – сказала Надежда.

– Увидит, маши больше! А если и дождешься, так без толку: кляче-то его сто лет, не разбежится.

Он бросил загремевшие ломики на раму плуга, согнул правую руку в локте и сжал грязные пальцы в кулачок:

– Пощупай-ка.

Надежда улыбнулась и, сжав его руку, ощутила под пальцами вздрагивающий комочек бицепса.

– Мощный. Как у старого зайца.

– Зайца! – обиделся Васяня, расправляя рукав. – Меня только Пахомычев Петька побарывал, да и то зимой. Вот посевную кончим, поглядим.

– А меня поборешь?

– Ты баба, с вами нечего связываться.

– А вот не поборешь!

Надежда стояла, сбив на затылок фуражку, и задорно улыбалась. Мешочное платье, тапочки на босу ногу, переломленный козырек фуражки – точь-в-точь задира Петька, только покрупнее.

– Давай, – сказал Васяня и решительно взял ее за руки.

В тот же миг он, перевернувшись, хлопнулся на жниву, неожиданно сбитый ловкой подножкой.

– Ой, мамоньки! О господи! – смеялась Надежда, хлопая себя по бедрам. – Ой, уморил!.. Вот борец!.. Ох, сил нет больше…

Васяня сконфуженно поднялся и стал отряхиваться. Длиннополый материн пиджак с отвислыми плечами был в грязной жниве, за широкие голенища драных солдатских сапог попала земля.

– Не по правилам, – бормотал он, не глядя на смеющуюся Надежду. – По правилам так не борются.

– Борются, чтобы свалить. Ох, Васянюшка…

– Свалить! Баба ты, по-бабьи и рассуждаешь. Свалить бы только. Ладно, иди уж, Пахомыч вон подъезжает.

У дороги разворачивалась, вихляя колесами, скрипучая водовозка. Пахомыч, сидя на бочке, поддерживал сползающий на глаза малахай и правил лошадь к трактору.

– Н-но, ведьма, задумалась. Вот я тебе…

Повозка, свернув на пашню, ткнулась передними колесами в борозду, и от толчка вода из бочки плеснулась ему на спину. Старик зябко поежился.

– Вскачь не можешь? – засмеялась Надежда.

– Могу, могу, молодушка, не торопи, – тоскливо заспешил Пахомыч. – Ай соскучилась, ждамши?

– Соскучилась. Обед привез? Ну заливай тогда, а мы пожуем.

Она взяла у старика узелок с продуктами и села в тень трактора на жниву. Пахомыч украдкой вытер красные глаза, достал из бочки ведро и стал поить горячий всхрапывающий трактор. Костлявая Сивуха с навозным пятном на боку стояла рядом, понуро опустив голову, и изредка шумно вздыхала.

– Васяня, иди обедать! – позвала Надежда прицепщика.

Давно отряхнувшийся, но еще сердитый Васяня независимо, вразвалку подошел к трактору.

Надежда, подбирая с подола крошки, жевала хлеб и запивала молоком из бутылки. Хлеб был грязно-коричневого цвета и колючий от лебеды и отрубей, но с молоком куда какой вкусный. Васяня сел рядом с ней, достал из узелка кусок хлеба и два яйца, очистил их и тоже стал жевать.

– Молоко-то неснятое, – сказала Надежда. – Не скупится председательша, подкармливает.

– А чего скупиться – для колхоза работаем, – ответил Васяня. – Хорошо покормит, хорошо и поработаем. В еде вся сила.

– От Пахомыча слыхал?

– От отца.

Надежда замолчала и стала намеренно громко чавкать, схлебывая молоко из бутылки. «Похоронная» на Ивана Макарыча пришла неделю назад, и у Васяни часто в эти дни вырывались воспоминания об отце. Надежде было больно слышать такое, потому что Иван Макарыч дружил с Алешкой, ее мужем, который погиб в первый год войны. Нечаянные обмолвки Васяни задевали старую боль, и Надежде становилось тоскливо и беспокойно в эти солнечные и веселые до звона дни. Степь, распахнутая во все стороны, начинала жить, и Надежда глядела на нее с каким-то странным, завистливым вниманием. Вид черной комковатой пашни и теплый запах земли волновал и тревожил ее, а зеленые пучки первой травы по жнивью и шалые крики птиц, устраивающих гнезда, вызывали томительное беспокойство и нетерпение.

– Просохло, – сказал Васяня. – Будет гореть хорошо.

– А чего не гореть, сгорит.

Босой Пахомыч в подвернутых до колен штанах семенил от повозки к трактору и обратно.

– По таким-то дням только давай, – торопливо бормотал он, звеня ведром. – Недельки две постоит, глядишь, и отсеемся.

– Посеем, Пахомыч, не тужи, – сказал степенно Васяня, макая облупленное яйцо в соль.

– Вот и я о том же, Васюнюшка. Дни, говорю, какие устоялись – радость одна!

– От радости и опоздал, наверно? – спросила Надежда.

– От нее, молодушка, от нее. – Пахомыч жалко хихикнул. – Чего нам не радоваться, – живы, слава богу, и в лучшем виде ходим. Молодцами даже. – Он смешно выпятил костистую грудь, еле прикрытую мокрым ватником, и с веселым отчаянием проковылял к повозке.

– Молодец, – подтвердил Васяня с улыбкой. – Если новые обруча набить, еще сто лет проскрипишь.

Пахомыч скоморошничал старательно, скоморошничал изо всех сил, и молодые были спокойны и не знали о его горе.

Надежда засмеялась и рукой, в которой держала бутылку с молоком, обняла Васяню. Подросток смущенно высвободился и встал, смахнув с длиннополого грязного пиджака белую яичную скорлупу.

– Пошутили, и хватит, – сказал он сердито, вспомнив коварную подножку. – Обнимки да хахоньки, а дело стоит.

Трактор успокоенно ворчал на малых оборотах, выбрасывая в небо синие кольца дыма. Отскакивая от выхлопной трубы, они распухали, бледнели и медленно таяли в мягком прогретом воздухе.

Надежда сложила остатки еды в узелок, завязала его и, лениво зевая, потянулась.

– Ох-ха-ха-ха-а, работнички мои развеселые. Иди, Пахомыч, посидим, что ли, перед разлукой.

– Посидел бы, да какой от меня прок, – виновато вздохнул Пахомыч. – В землю гляжу, молодушка, в землю. Из земли вышел, в землю прийдеши. В писании о том говорится. Она примет, земля-то. Вот она, матушка, зеленеет, теплая да мягкая. Все в ней будем.

– Умирать собрался? Эх ты, молодец!

Надежда рывком нагнулась, поймала Пахомыча за полу ватника и, подымаясь, потянула к себе.

– Пусти! – отбивался, приседая, старик.

Надежда, обнимая его, как ребенка, взяла на руки и, тиская, стала усаживать на бочку.

Васяня отвернулся и деловито зашагал к плугам. Захлебывающийся смех Надежды не нравился ему. Озорует, как маленькая, а работа ждет.

Надежда усадила помятого Пахомыча на бочку и бросила ему вожжи.

– Бельишко привези мне от матери. Нижнее. Она знает. И чулки. Да не забудь смотри.

Она раскраснелась, белокурые кольца волос выбились из-под фуражки на лицо, и она, часто дыша, заправляла их. Бедовые, хмельные глаза ее глядели с жалобной укоризной.

– И ты повянешь до время, – вздохнул Пахомыч, глядя на ее тугую, обтянутую платьем грудь. – Четвертый год без мужика-то, и ребеночка нет.

Надежда вздрогнула, как от боли, вскинула гордую голову.

– Спасибо, сердешный! Только катись отсюда шибче да не опаздывай в другой раз. Жалельщик! Трактор чуть не запорола из-за тебя, трухлявый пень.

– Да я ничего… Я так… По человечеству, – захлопотал Пахомыч растерянно. – Петюшка у меня, внучек последний… Тринадцать годков только… Не опоздал бы я. – И, не в силах больше сдерживаться, старик всхлипнул.

– Что Петюшка? – встревожилась Надежда.

– По… по-мер.

Пахомыч суетливо задергал вожжами, лошадь оглянулась на него, досадливо махнула хвостом, и повозка, скрипя и качаясь, заковыляла к дороге.

Помер. Еще один.

Надежда глядела вслед повозке и кусала задрожавшие вдруг губы.

Умер. И опять мальчишка. Всю весну покойник за покойником. На фронте мужики, здесь – ребята. Когда же это кончится, господи!

Она медленно повернулась и побрела к трактору. Глаза ее потухли, губы скривились в болезненной улыбке. Подобрав узелок с продуктами, она тяжело влезла на гусеницу, села, вытянула ноги в грязных тапочках и привалилась к топливному баку.

Водовозка, пьяно раскачиваясь на искривленных колесах, тащилась по кочковатой дороге еле-еле. Лошадь переставляла мосластые ноги, махала хвостом, и Пахомыч не погонял ее. Согнувшись пополам, он сидел на бочке и не то плакал, не то думал о своей смерти. Больше он ни к чему не был способен.

Гусеница трактора была жесткой и холодной, от мотора веяло знойным запахом мазута и дыма. Перегрелся сильно. По такому полю разве не перегреется: солома почти не убрана, а ждать некогда, весна подгоняет.

Не было еще такой трудной весны, как нынче. Столько бед сразу свалилось, столько горя нахлынуло, что и сделать ничего не смогли. С первыми проталинами ребятишки вышли собирать колоски на поля, и с тех пор началось. Врачи приезжие говорили, что перезимовавшее зерно ядовито и от него болезнь происходит – септическая ангина. Сейчас зерно это проклятое обменяли, лечить приспособились, а вот еще один ушел.

Каждую смерть Надежда переживала мучительно, с каждой смертью усиливалось беспокойство и тревога за себя, за редеющие семьи, за Дубровку, в которой появились дома с заколоченными окнами.

Когда в одной семье умерли двое мальчишек в один день, мать их, тридцатилетняя вдова, обезумела от горя.

– Без мужиков остаемся, подруженьки, – причитая, выла она, и ее вой и причитания разрывали сердце Надежды.

Она прожила с Алешкой одну неделю перед войной, а через два месяца «похоронную» на него прислали. Как же дальше-то жить, чем? Нет детей, мужа нет – нет и надежды никакой. Дряхлый Пахомыч плачет, он старик, но она-то молодая, она здоровая и сильная, а вот сидит тоже и глядит воднулук и ничего не может сделать. И другие вдовы ничего не могут, кроме слез.

Васяня подошел к ней и стал что-то серьезно объяснять. Он, пожалуй, поборол бы Петюшку, но Петюшки теперь нет. Васяня остался самым крупным среди ребятишек, самым сильным. Он уже не заболеет и не умрет, надо только поить его молоком, отдавать ему свою долю, и кормить надо получше. В семье-то у них шесть ртов.

– Чего же ты сидишь? – рассердился Васяня, дергая ее за ногу. – Надо зажечь кучи на загонке. Солому спалим, и плуга забиваться не будут.

Надежда поглядела на него долгим взглядом, вздохнула и грустно улыбнулась. Он был почти взрослый, этот парнишка, почти мужик был, и, как все мужики, был глупый. В точности как ее Алешка. Тот в последнюю ночь говорил ей: «Зачем тебе ребенок? Останешься вдовой, кому нужна с дитем-то с чужим». Рассудил. А сейчас кому она нужна? И ребенка нет. Пустая и одинокая, как дура.

– Ты чего скуксилась? – спросил Васяня подозрительно. – Пахомыч сказал что-нибудь? Так ты плюнь и держи хвост трубой: на стариков, я слыхал, не обижаются, сами старые будем. Ну, веселей гляди!

Надежда слабо улыбнулась, поправила фуражку на голове и сползла с гусеницы.

– Ладно, давай зажгем.

Она свернула пучок соломы, полила его бензином и подставила к запальной свече, работающей на разрыве. Солома вспыхнула розоватым пламенем. Васяня принял факел и побежал с ним по загонке, наклоняясь у каждой копны. Следом за ним распускались сиреневые всходы костров. Когда он шагал обратно, дым уже загустел и стлался над влажной пашней желтовато-молочным туманом. Легкий, но устойчивый ветер гнал потрескивающее пламя по жнивью, и в один час половина загонки сделалась под цвет пашни.

Работать стало легче. Трактор, взбивая гусеницами легкий пух пепла, уверенно прошел один круг, другой, третий. И ни разу плуга не забились. Надо было раньше зажечь, мучились столько. Впрочем, неделю назад копны были еще сырые, а потом дождь побрызгал.

Васяня всегда вовремя подскажет. Сметливый он, ухватистый парень. И ведь недавно вроде без штанов бегал. Надежда оглянулась и не могла сдержать довольной улыбки: Васяня сидел на плуге солидно, по-мужичьи, и взгляд, каким он следил за пашней, был хозяйски серьезен и деловит. Вот и Алешка таким же бычком глядел. Милый, родной Алешка…

На четвертом кругу Надежда совсем повеселела. Трактор подымался на увал с жалостной, правда, но все же с песней:

 
…Рукой махнула у ворот
Моя любимая.
 

Васяня сидел на переднем плуге и слушал.

Влажная земля, вспоротая лемехами, пучилась, лезла на крутые отвалы, срывалась с них в мелкую борозду и застывала черной блестящей рябью. Грачи осматривали ее и о чем-то переговаривались. Может быть, они тоже слушали Надежду.

«Поет, чертовка, – думал Васяня. – Давеча плакать собиралась, сейчас песни, а осенью ругаться станет: мало хлеба собрали! Соберешь при такой пашне, жди!»

Он решительно поднялся и стал заглублять плуг. Черные волны от лемехов пошли заметно крупней. Васяня усмехнулся и засадил плуг по раму. Пой теперь!

Трактор натужно захлопал, задымил, застучал, и вдруг заглох. В наступившей тишине послышался хриплый говор грачей и высокий звон жаворонков.

– Ты что, сдурел! – закричала Надежда. Спрыгивая с трактора, она неловко задела подолом за угол сиденья и порвала платье.

– Не сдурел, а глубже надо, – сказал спокойно Васяня. – Ковыряем, как мотыгой. По такой пашне лебеда только вырастет.

– Да ведь не тянет, глупый ты человек!

– Потянет, если с одним плугом ездить.

– С одним! – рассердилась Надежда. – С одним мы все лето будем пахать. А сеять когда? Пусть хоть мелко, да вовремя. – Она поглядела на порванное мешочное платье, из-под которого выглядывало круглое белое колено, и сердито уставилась на подростка. Васяня был непоколебим.

– Баба ты, по-бабьи и рассуждаешь, – сказал он вразумительно. – Посеять не терпится, а как – тебе и горя мало. Думать надо.

– Вишь ты какой!

– А что ж, конечно.

Надежда с веселым удивлением глядела на чумазое лицо подростка и улыбалась. Васяня обиженно отвел взгляд. Уставила свои фары и не мигнет: думает, ее боятся.

– Васенька, милый, не сможем мы с тобой глубоко-то, не сможем!

– Сможем. Мой отец с твоим Алешей в колено пахали, двадцать пять сантиметров, я помню.

– То они, а то мы… Эх, Васянюшка…

Она вздохнула и присела рядом на плуг.

– Давай тогда хоть один корпус отнимем, – смягчился Васяня.

Надежда покачала головой, но потом согласилась. Уж не первый раз она замечала, что слушается советов этого нескладного парнишки и приглядывается к нему. Не по летам серьезный и рассудительный, он вправду многим напоминал Алешку: такой же неторопливый, спокойный, уверенный, даже походка у него такая же – вразвалку.

Вот и сейчас он деловито пошел к трактору, достал из-под сиденья ключи и молоток и, возвратившись, стал отвертывать болты у корпуса заднего плуга. Работал он сноровисто, быстро, и от этого хмурое скуластое лицо его в грязных потеках пота казалось старше, мужественней.

Когда из гнезд был выбит последний болт, Васяня взял тяжелый лемех обеими руками, напрягаясь, поднял и грохнул на раму плуга.

«И силенка уже есть», – отметила Надежда. Она хотела помочь, но он оттолкнул ее плечом, сказав гордо: «Я сам».

Пахать глубоко им в этот день, однако, не пришлось. Едва трактор поравнялся с ометом на другой стороне загонки, как Надежда уловила подозрительные стуки в моторе и заглушила его.

Опять подплавились подшипники. Говорила зимой, что заменить коленчатый вал надо, не заменили и расточить не смогли. А этот эллипсный, замучаешься опять.

Блок мотора разогрелся и отдавал крепкой вонью горячего железа и масла. Звеня срывающимся ключом, Надежда долго отвертывала горячие болты люков, потом осматривала дымящиеся паром подшипники, и когда вынула первый шатун, стало совсем темно.

– Давай немного поспим, – предложил Васяня, наблюдавший за ней. – Все равно не видать. Встанем пораньше и сделаем.

– Спать холодно будет, – сказала Надежда.

– Вдвоем-то?

– Вдвоем? – Надежда озабоченно подняла голову, обернулась и пристально посмотрела на ожидающего Васяню.

– А что? В омет зароемся и уснем, – ответил он беспечно.

Надежда усмехнулась и вышла из-за гусеницы. Васяня говорил дело, он был почти одного роста с ней, и его можно было послушаться. А почему нельзя? Она уже не раз слушалась его, он всегда говорит дело.

Она вытерла замасленные ладони землей, взяла с сиденья ватник и пошла за Васяней к омету.

Было уже прохладно, выпала роса. В сумеречной тишине плыл рокот трактора с дальнего поля, видны были дрожащие огоньки его фар. Луна еще не всходила. В темном глубоком небе ярко горели набухшие звезды, а Млечный Путь был похож на ленту загонки, по которой рассыпали семена пшеницы.

– Не замерзнем? – спросила Надежда, бросая ватник у омета.

– В мае-то? – удивился Васяня. – Не бойся. Мы с матерью раз зимой в омете ночевали, и ничего. Прижались друг к дружке – теплынь, жарко даже было.

Надежда поглядела на него, странно улыбнулась и стала разрывать солому. Скоро в омете образовалась глубокая черная нора, они заползли в нее, забросали вход соломой и легли, укрывшись ватником.

– Ты горячая, – сказал Васяня, ощущая подбородком ее грудь. – С тобой хорошо. Как на печке.

Надежда не ответила, прижалась к нему, поправила ватник.

В омете с писком возились мыши, дважды сдавленно прокричала сова. Охотилась, наверно. Васяня подтянулся повыше, положил голову на плечо Надежды и, чувствуя, как гулко и редко бьется у нее сердце, закрыл глаза. Перед ним медленно колыхались и закручивались длинные волны пашни, потом они застыли и разгладились в темное озеро – и на его гладь посыпались сверху крупные семена. Они были яркими, как звезды на небе, и в том месте, куда падало зерно, вставали рослые колосья.

Он уже спал, когда почувствовал, что задыхается. Надежда, жаркая, сильная, прижала его к себе и, тиская, целовала губы, щеки, глаза.

– Ты чего? – пробормотал сонно Васяня.

Надежда не отвечала. Ее вздрагивающие руки прижимали и гладили его, лицо горело, жаркие сухие губы шептали какие-то слова.. И сердце у ней колотилось где-то рядом – часто колотилось, громко, будто испуганно. «Сон, что ли, нехороший видит», – встревожился Васяня, окончательно проснувшись. Зимой, когда они с матерью в поездке за кормами заблудились и ночевали в омете, она тоже целовала его во сне и гладила.

Васяня разжал влажные руки Надежды и повернулся к ней спиной.

И тут случилось непонятное: сонная Надежда разразилась проливными слезами. Она плакала вслух, плакала навзрыд, и горячее, потное тело ее вздрагивало. Наверно, она проснулась.

Васяня лежал на боку и слушал. Что-то в этих слезах смущало его.

Понемногу Надежда успокоилась, всхлипывать стала реже, а потом глубоко вздохнула, взяла ватник и, пятясь, выползла из норы. Васяня полежал, подумал и тоже решил работать.

В омете стало как-то неуютно, запахло прелой соломой и мышами, спать расхотелось.

Надежда хлопотала у трактора, налаживая костер.

– Дай-ка огня, – попросила она.

Васяня вынул из кармана «катюшу» и ударил несколько раз кресалом по камню. Когда фитиль начал тлеть и показался огонек, поднес самодельную спичку под названием «сперва вонь, потом огонь». Спичка обволоклась зеленоватым едким дымом – плавилась сера, – потом нехотя загорелась. Он бросил ее на смоченную в горючем тряпку. Пламя взмыло от земли вверх и осветило левый бок трактора с черными провалами открытых люков.

Подплавлены были первый и третий подшипники. Надежда положила на гусеницу два нижника и подала Васяне старое поршневое кольцо.

– Тебе который год? – спросила она, не глядя на него.

– Четырнадцатый скоро пойдет, – сказал Васяня. – А тебе?

– Мне? Мне двадцать три. Нижники будешь шабрить. Разломи кольцо пополам и ровненько снимай баббит, пока не исчезнут раковинки. Понял? Стружку тонкую пускай, чтобы канавок не было.

Зачем объясняла? Васяня старательно скоблил рябой баббит, потом ходил к ведру и плескал лигроином на тряпку, чтобы огонь был ярче. Затем снова шабрил. Изредка поглядывал на склоненную голову Надежды. Лицо ее было усталым, губы сжаты, взгляд остановился на грязном шатуне. Как побитая. И фуражка съехала на ухо, с кудрявых волосах соломинки: стряхнуть бы их легонько.

Скоро взошла луна, и работать стало способней.

Закончив шабровку, Надежда поставила шатуны и стала делать перетяжку. Васяня взялся шприцевать ходовую часть.

Уже отгорела-отполыхала заря, матово, как испарина, задымилась роса на пашне, проснулись птицы в осиновом колке, а они еще ремонтировали.

Надежда все так же молча закрыла люки, влезла на гусеницу и, сняв фуражку, обернула ею заводной ломик. Прическу она носила короткую, но сейчас волосы отросли и закрывали шею, спускаясь за воротник темного платья.

До войны она носила косы. Густые, пышные, почти в руку толщиной. Когда она скручивала их узлом на затылке, они слегка оттягивали голову назад, придавая лицу надменный вид. Алешка не хвалил почему-то красивый узел. Он больше радовался, когда она распускала косы, и ласково называл ее белой русалкой. Он любил ее, Алешка-то. Любил и хотел, чтобы она была счастливой. А разве она может быть счастливой сейчас? Одна-то?

Мотор, как всегда, долго не заводился. Надежда стучала ломиком об гусеницу, плескала бензин в заливные краники и опять стучала. Наконец он зачихал, захлопал, затрещал.

«Троит, – определила Надежда. – Какая-то свеча отказала или клапаны». Она шагнула на кожух маховика, перешла на правую сторону трактора и нагнулась к головкам. Крутящийся внизу валик водяной помпы захватил надорванный подол платья и, накручивая его, резко потянул Надежду вниз.

– Алешенька!.. О господи! – Она хваталась испуганными руками за цилиндры. – Васяня, да что же ты!

Васяня увидел ее сползающие с гусеницы дрожащие от напряжения ноги, схватил их сзади и прижал к себе. Цельнокроеное, из крашеного мешка платье не поддавалось, Надежду пригнуло к мотору, но тут лопнули швы на плечах и на спине, платье разом слетело, хлестнуло по раме и забилось лоскутьями, накручиваясь на валик.

Надежда облегченно охнула, распрямилась и сорвала провода со свечей – один, другой. Мотор заглох.

Стало тихо, очень тихо стало, и в этой светлой тишине зазвенели спокойные тонкие трели первых жаворонков.

Васяня лежал грудью на холодной жесткой гусенице и прижимал потные дрожащие ноги Надежды.

– Пусти, спаситель, – сказала она насмешливо. – Пусти же, вцепился, как клещ!

Васяня разжал руки, поглядел вверх и обомлел: Надежда стояла на гусенице голая. Только на ногах были серые брезентовые тапочки в темных пятнах мазута.

– Уйди, – сказала она, не оборачиваясь.

Васяня глядел на нее и, пятясь-пятясь, уходил за трактор. Потрясенный и растерянный, он сел на прицепную серьгу и опустил голову. Он глядел на свои сморщенные худые сапоги с проволочными узлами на головках, а видел Надежду. Он видел ее такой, какой еще никогда не видел. Она больше ходила в комбинезоне, а с позапрошлого года, когда спецовку перестали выдавать, в этом платье-мешке да в грязном ватнике. Он никогда не знал, что она такая белая, нежная, красивая.

– И надо же так, – послышался из-за трактора виноватый голос. – Постиралась третьего дня, а смены нет. Даже лифчик и трусы последние.

Васяня молчал.

– Как же я пойду теперь… такая?

Васяня слушал ее и видел полные белые плечи, белые руки с грязными, как в перчатках, кистями, белые бедра и горячие вздрагивающие икры, к которым он припадал лицом, когда старался удержать ее на гусенице.

Надежда вдруг рассмеялась – весело, громко, с нервным захлебывающимся ликованием. И смеялась долго, вздыхая, охая и хлопая себя, может быть, по бедрам. Васяня сидел, слушал, сдерживая дыхание, глядел на свои худые сапоги и не смел пошевелиться.

– Ты мне дай штаны, – сказала Надежда, отсмеявшись. – Стыдно мне так-то. Слышишь, что ли?

– Слышу, – прохрипел Васяня. – Только не дам. На мне тоже внизу ничего нету, нагишом буду сидеть.

– Как же я тогда?

– Иди на стан, там бабы дадут чего надо.

– Глупый. До стана-то голой мне идти, что ли?

– А как же еще. Мужиков нет, стыдиться некого. Пахомыч встретится если, не бойся, он старик, не видит ничего.

– Оба вы хорошо видите!

Надежда опять вроде бы засмеялась и зашуршала чем-то матерчатым.

Васяня вдруг вспомнил ночевку в омете, тревожное тело Надежды, ее поцелуи и слезы и догадался, что она не спала.

Осторожно, крадучись, он поднялся и воровато выглянул из-за гусеницы. Надежда легко и быстро шла на увал, который они так и не одолели вчера с проклятой поломкой. На влажной черной пашне четко белела ее фигура с длинными стройными ногами и гибкой талией. Бедра она обернула, как индеец в книжке, лоскутьями своего платья.

Когда Надежда поднялась на взгорье и потом скрылась из глаз, Васяня решительно влез на гусеницу и стал заводить трактор.

Нет, он не будет больше прицепщиком, хватит! Он попросится сменщиком, он станет работать наравне с Надеждой и даже лучше ее. А когда кончится война, он станет большим и сильным; как ее Алеша. И вот тогда он женится на ней и станет звать Надей. И потом купит ей шелковое платье. Новое! И комбинезон еще купит синий – для работы.

И хватит маяться с эллипсным валом! Он потребует в МТС новый коленчатый вал, подшипники не будут плавиться при большой нагрузке, и начнут они с Надеждой пахать глубоко, всеми корпусами и вырастят такой урожай, какой не выращивали даже его отец и Алеша, когда они были живые.

1962 г.