Текст книги "Необходимо для счастья"

Автор книги: Анатолий Жуков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 26 страниц)

И правда, все теперь глядели назад, ребятишки вскочили с полу и вытягивали шеи, чтобы увидеть живых кулаков, а длинные братья Торгашовы стояли у порога, как воротные столбы, и костерили почем зря Советскую власть.

Здорово получалось, страшно даже. Нина Николаевна, то есть красноармейка Матрена, махала красным платком – она уж сорвала его с головы, – а братья Торгашовы остервенели от ругани и пошли, расталкивая колхозников и опрокидывая скамейки, через весь зал к сцене.

– Ироды, хулиганы! – неслось им вслед.

– Паразиты немилящие! Топают прямо по одеже…

– Сеня, дай ему, чего глядишь!

– Эй ты, сволочь, на тракторе едешь, что ли… Вот я сейчас!

– Они и на тракторах прямо по посадкам ездят, по молодым деревцам.

Жуткий шум поднялся. Но уже поняли, что так подстроено, и хотели увидеть, как пойдет дальше, а тут скамейки надо подымать, одежда попадала, с криком села на пол хромая тетка Паша, подсменная доярка, упал, изругавшись матерно в праздничный день, бригадир Митряев дядя Иван.

Будто по-правдашнему получилось. «Кулаков» дружно ругали, грозили вложить им после спектакля, а когда они потащили растрепанную учительницу со сцены, вдогонку им неслись настоящие проклятья и ребячий визг.

В общем, сцена удалась хорошо, «кулаки» победили, а смелые они оказались потому, что в село вошли интервенты во главе с Митькой – американцем.

В клубе сразу успокоились, когда увидели Митьку. Он был свойский, хотя и незнакомый сейчас, с холодком. И мундир на нем не нашенский, и фуражка, и язык заплетается, как у пьяного: хау ду ю ду, иес.

Митька похлопывал по плечам братьев Торгашовых и рассказывал им о богатой стране Америке, где скотину не режут, а загоняют в такую машину – Митька показал руками, какая она большая, – и вот с другого конца этой машины выходят колбаса, сосиски, сардельки, яловые сапоги, гребешки, студень, а также валенки разных цветов: красные, белые, черные – смотря по тому, какой масти была скотина.

– Неужто так? – разевали рты братья Торгашовы.

– Иес, – непонятно говорил Митька. – Все в дело идет: кожа – на сапоги, шерсть – на валенки, рога, копыта и кости – на гребешки, из хрящей студень делаем.

– Вот это да-а! – ахали братья Торгашовы. – И любую скотину загонять можно?

– Иес, – говорил Митька. – Если изрежем не ту, суем в машину гребешки, сосиски, валенки и все прочее, включаем обратный ход, и на другом конце выскакивает свинья или корова.

– Живая?! – Братья изумленно выкатывали глаза.

– Иес, – говорил Митька.

И в зале улыбались, переговаривались, хвалили своего любимца. Опять он был на своем месте, роль делового человека пришлась ему впору. Вскоре он поучал уже не Торгашовых, а весь зал – в пьесе крестьян опять собрали на сходку, – он учил деловому отношению к жизни, учил практичности, которой не хватает русскому человеку, учил жить. И выходило это убедительно, несмотря на протесты Нины Николаевны, то есть активистки Матрены.

Теперь она стояла у порога и кричала, что владыкой мира будет труд, но оглядывались на нее уже немногие, это был повторный прием, колхозники не боялись, что учительница станет опрокидывать скамейки, к тому же общим вниманием завладел Митька. Он снисходительно улыбался на ее лозунги и говорил, что главное, дорогая миссис (опять мудреное слово ввернул!), не революция и не труд, а умение получать выгоду из труда. Лошадь тоже трудится, а где ее выгода? У хозяина.

– Знает! – восхищались в зале. – Он свою выгоду не упустит.

– Надо жить так, чтобы всем было хорошо, – поучал Митька.

И это было правильно. Прихватит по пути баб на базар – и они довольны, и Митьке выгода – по пятьдесят копеек с головы. Станет резать скотину – и опять все благодарят, и плата особо.

– Вот мистеры кулаки не воюют, а работают, поэтому жены у них одеты и сыты. Где ваши супруги? – спросил Митька стоящих рядом Торгашовых. – Не эти ли милашки? – И пальцем в первый ряд, на сестер Ветошкиных.

– Эти! Эти! – гаркнули братья.

– Вот видите – королевы! А ваш муж плохой романтик, бросил вас, бедную, в одних калошах и без хлеба.

– Он революцию защищает! – крикнула активистка Матрена.

– Для чего ему революция – для калош? Их проще заработать.

Настала очередь Федора. Сознательный красноармеец, он пришел в разведку и все время наблюдал за врагами из-за занавески (зритель видел его голову в буденновском шлеме), что-то писал на листочке, а потом вышел через боковую дверь со сцены – не иначе как отправить донесение своим. Вскоре он опять пришел и уже не прятался в закуток, а стоял с решительным видом у двери и сердито глядел на Митьку. Его горячее сердце не могло терпеть захватчиков на родной земле, и пусть он погибнет сейчас от руки интервента, он не даст в обиду свою верную подругу и не позволит позорить Советскую власть!

– Я скажу, – выступил Федор вперед, показывая из-под шинели мешочные обмотки, – я объясню, зачем я делаю революцию, бандит заморский!

– О-о! – изумился Митька, трогая деревянный пистолет на боку. – Рад видеть большевика живым. – И кивнул братьям Торгашовым, которые тотчас взяли Федора под руки. – Ну-ну, скажи.

– Чего он скажет? – засмеялись в зале.

Федор смутился, забыл слова, не слышал горячего шепота Громобоева: «…против капитала… за мировую революцию,-за всех угнетенных и обездоленных…»

– Я скажу, – тяжко дышал Федор. – Я все тебе скажу, гад. Ты зачем сюда пришел, а? Выгоду ищешь? А моя выгода не в калошах, не в гнутых спинках и шифоньерах. Я за такую жизнь стою, чтобы человеком быть, понятно?

– Иес, – улыбнулся Митька. – И как же это выйдет?

– Не так, как ты хочешь. Люди будут честные все, добрые, они свою землю не бросят, ухаживать за ней станут, любить. – Он вырвался из рук Торгашовых, оттолкнул их. – Они не станут ездить с плугом через посадку, у нас же степь, каждое дерево на счету, а тут на тракторах ездят. Опять же и фураж у лошадей воровать, а потом хлестать их кнутом нельзя. Совесть надо знать, бесстыжие морды!..

– Федя, Федька, не по тексту! – шипел Громобоев из-за занавески. – «Мы боремся за светлое будущее всех людей…»

– Правильно, – услышал Федор, – за будущее. Американцы тоже не одним брюхом живут, они тоже на нас глядят, весь мир глядит и всякую нашу удачу, ошибку учитывает. Будем мы хорошими, добрыми, все пойдут за нами, а разве тут будешь, когда на казенных машинах калымят! С улыбочкой ведь калымят, весело…

– Иес, – не дрогнул Митька. – А почему? Потому что всем от этого польза и никакого вреда. Или ты хочешь, чтобы люди пешком в район ходили, раз автобуса нет? Я права могу потерять, – это же самосвал! – а я сажаю и везу, я для своих людей все сделаю.

– Занавес дайте, занавес! – Нина Николаевна пробивалась от порога на сцену.

– И к тебе я иду в любое время, – наступал Митька. – Я доброту делами делаю, руками вот этими, понял? Или мне тоже вздыхать, если вы такие честные? Я хозяин, мне дело подавай.

«Вот сволочь! – растерялся Федор. – Как с Прошкой: почешет дорогими словами, а потом в то место, где приятность, – ножом. И вроде все правильно, ничего не скажешь…»

– Или тебе теленка своего жалко? – добивал Митька. – А мне не жалко. Из теленка только бык вырастет, вот такой бык, как ты!

Под общий смех братья Торгашовы потащили занавес, грохнули деревянные ладони колхозников, и только из закутка вырвался хриплый от волнения крик Громобоева:

– Не сдавайся, Федька!

Его поддержали ребятишки.

1968 г.

СЧАСТЛИВО ДОЕХАТЬ

И поезд шел вроде быстро, и окна были открыты, а духота в вагонах стояла одуряющая. Пассажиры устали от нее и уже ни о чем не говорили, не играли в подкидного и в домино, не ели, не выбегали на каждой станции за пивом и лимонадом, чтобы не потеть лишний раз, не читали, не спали, а сидели осовелые у окон, глядели на бурую от вызревающих хлебов степь и ждали – кто своей станции, кто наступления ночи, когда железные бока и крыши вагонов остынут от солнца и можно будет если не спать, так хоть дышать свободно.

И в купе, где утром поселился Краснов со своей молодой женой, было так же тягостно-скучно. Жена дремала, положив голову ему на плечо, или делала вид, что дремала, а Краснов глядел в окно и думал, что она почти ничем не отличается от первой жены, которая не положила бы голову ему на плечо, ей не внове близость с ним, тем более такая телячья близость, потому что дремать удобнее на полке, ощущая телом чистую простыню, а не на жестком плече, вытянув шею и удерживая голову, под которой взмокла рубашка.

Попутчики, старушка и стриженный наголо парень, тоже угнетенно молчали, и почему-то было жалко, что они молчат и ничего не говорят, хотя если бы они и говорили, то вряд ли получилось бы что-то оживляющее. Краснов знал, что парня зовут Василием и он по пьянке совершил какое-то хулиганство, за которое его сажали, а теперь выпустили, а имени старушки не спросил. Да и парня он не спрашивал, Василий сам назвал ему свое имя при знакомстве, а хулиганил он или нет, мог бы и не говорить, кому какое дело, почему он пострижен нолевкой, может, ему так нравится стричься нолевкой, чтобы голова легкая была, вот он и постригся. Многие так стригутся, и ничего особого с ними не происходит, живут как все, в том числе и не стриженые и совсем лысые. Краснов не стал любопытствовать и назвал Василию свое имя и еще назвал отчество, поскольку ему было сорок лет, а не двадцать семь, как Василию, и не двадцать три, как жене, которая и здесь не удержалась от своей насмешливой болтливости и сказала, что его лучше называть товарищем Красновым, потому что он начальник и в его подчинении находится много людей хороших и разных.

Она любила подтрунивать вот так над ним, когда еще была не женой и никем еще не была для него, а просто средненький работник отдела, и подтрунивала не особо остроумно, и вот так обратила на себя его внимание, а потом удержала это внимание, а потом закрепила на него право де-юре, поскольку внимание стало де-факто.

Пожалуй, она любила его, и любовь эта была активной, действенной, потому что Краснов чувствовал, как жена старается разбудить в нем духовную энергию, которую она угадывала, старается всеми силами и средствами, какие у нес есть, и даже эту ее насмешливость надо принимать как задиристый вызов, на который он не отвечал либо отвечал снисходительно.

Старушку, видимо, смущало соседство начальника, она глядела на Краснова с почтением и тайным страхом и отодвигалась все дальше и дальше, пока не оказалась на самом краешке. А отодвигаться ей было незачем, она сидела не на его полке, а на той, где сидел Василий, и никому не мешала. Василий глядел в окно, особого интереса после глупого пояснения жены не оказал Краснову, а на старушку просто не обращал внимания. Он, видимо, тоже напугал ее объяснением, почему у него острижена голова, и она сидела, как солдат, положив сухонькие ручки на колени, часто вздыхала, как с похмелья, и вздрагивала, когда мимо купе кто-нибудь проходил.

Жена Краснова не спала, а просто сидела, поджав под себя ноги и закрыв глаза, и старалась представить, каким будет ее муж во время их первого совместного отпуска: таким же отчужденным, как на работе, или в нем проснется его веселая природа, о чем она слышала от первой жены. Очевидно, она его любила, та пожилая красивая женщина; во всяком случае, на суде при расторжении брака она говорила о нем с чувством большой потери.

Так они и ехали, а лучше сказать, сидели в идущем поезде, вытирали потные лица и шеи и не раздевались, потому что Краснову не хотелось тревожить жену, чтобы она не начала что-нибудь говорить, старушка снять кофту боялась, а Василий потел в тужурке, стесняясь показать на груди слишком уж нескромную наколку, которой он обзавелся накануне освобождения.

На узловой станции поезд встал, и несколько пассажиров сошли с вещами, а несколько, с вещами, вошли и заняли освободившиеся места. Краснов глядел на вокзальную суету и думал, что сейчас поезд пойдет дальше, повезет несколько новых пассажиров вместо тех, которые сошли, а на следующей станции еще кто-то сойдет и кто-то сядет, и так очередь приблизится к нему и его жене, к стриженому Василию и боязливой старушке, и все они сойдут, и их места займут другие пассажиры, а поезд все будет идти и идти.

В его жизни было достаточно и вот таких мирных поездов, и фронтовых, когда на вздрагивающей платформе тявкают зенитки, а в небе воют штурмовики, и санитарных, с крестами на крышах и на боках вагонов, переполненных ранеными. Много было поездов, но еще больше было людей – и хороших, и всяких. Иногда кажется, что живет он не сорок лет, а бесконечно долго, потому что он видел уже все, что сопровождает человека от рождения до смерти, и видел столько смертей, будто со времени его рождения прошли не годы, а века, десятки веков. И жизнь, казалось, не может дать ему уже ничего нового, и люди, в общем, были одинаково утомительны, сильные – своей ненавистью, слабые – любовью. Или наоборот. Слабые нередко были самыми беспощадными, потому что они вечно боятся за себя.

После третьего звонка, когда поезд уже тронулся, дверь в купе распахнул загорелый парень в тенниске с авоськой в руке:

– Челябинский поезд?

– Челябинский, – ответил Краснов с облегчением, потому что жена очнулась и приподняла голову с онемевшего плеча.

– У-уффф, чуть успел! Такая жара, толкучка, а тут еще дядька слепой попался. – Парень снял кепку и вытер ею вспотевший лоб. – Недавно ослеп, дурак, и сам автобуса не найдет. Напился технического спирту и ослеп. Подвинься, бабуся!

Парень был светловолос и голубоглаз, вздернутый курносый нос придавал ему лихой вид деревенского забияки.

Старушка испуганно подвинулась к Василию, парень сел и весело оглядел попутчиков:

– Взопрели? Что не разденетесь? Сейчас только в майках ехать.

– Мы стыдливые, – сказала жена Краснова, поправляя взлохмаченную прическу.

– Понятно. Где-нибудь на пляже с фиговым листом ходите, а здесь так – фу-ты ну-ты! – Парень усмехнулся и заглянул старушке в лицо: – Далеко стремишься, невеста?

Старушка испуганно вздрогнула.

– К внучку еду.

– Зачем?

– Любопытный ты. – Старушка несмело улыбнулась, сморщив мятое личико.

– Я не только любопытный, я щедрый. Морковь любишь?

– Веселый ты, – засмущалась старушка.

– Правильно, и веселый. Откуда ты узнала? – Парень раскрыл авоську и достал молодую розовую морковь с кудрявой ботвой. – Хрупай!

Жена Краснова засмеялась, Василий поглядел на парня с любопытством. Старушка взяла морковь и доверительно поглядела на парня:

– Зубов-то нету, сынок.

– Орехи грызла, поди? Золотые надо вставить. Тряхни капиталами и вставь.

– Какие капиталы, дрожу вот всю дорогу, боюсь – без билета еду.

– Ну да! – удивился парень. – А я тебя морковью угощаю, думал – честный человек, советская гражданка… Ай-я-яй!..

Вот она почему вздрагивала, подумал Краснов, вздрагивала и ничего не говорила. Могла бы сказать, не все же люди так легко заботливы и внимательны, как этот парень. Лет двадцать пять ему, наверное. Краснов в это время уже успел похоронить родных и друзей, искупаться в собственной крови, и мир не казался ему таким солнечным и зеленым, как цветущий пойменный луг, он казался ему полигоном, а себя Краснов сравнивал с пулей на излете, когда пуля разогрелась и частично деформировалась на пути к цели, но уже потеряла силу, не долетев до нее. Сравнение не ахти применительно к человеку, но тогда оно ему нравилось.

– Я деньги в платок завязала, в кошелку хотела положить, да заторопилась и забыла. На станции вспомнила, а поезд уж отходить собрался.

– Значит, деньги есть, ты их просто забыла? – допытывался парень.

– Есть немного. Я пенсию получаю.

– Сколько?

– Двадцать шесть рублей.

– Как же ты села без билета?

– Я за гражданином милиционером шла, он мне руку из вагона подал, проводница-то и не спросила.

– Понятно. Обманула и дрожишь?

– Торопилась я, к завтрему поспеть надо. Внучек хворает.

– А попутчики на тебя ноль внимания? – Парень строго поглядел на Краснова. – Так, что ли?

Краснов устало улыбнулся.

– Я в отпуске, – сказал он с самоиронией. – С женой вдвоем вот едем.

– Хм, вдвоем… Хорошо, что вдвоем. – Парень поглядел на его остроглазую веселую жену. – Давно едете?

– С утра, – сказал Краснов.

– И не догадались спросить?

– Очень душно у нас, ничего не хочется делать.

Жена поглядела на парня вызывающе. Готова меня защищать, подумал Краснов.

– Сколько билет-то? – спросил парень старушку.

– Восемь с полтиной в один конец.

– Понятно. В другой конец сын купит. – Он положил авоську с морковью на колени старушке – внучку гостинец – и встал: – Скинемся, граждане. Бабке в рай скоро, а она грешит у порога. Ужели допустим? – Он снял кепку, положил в нее мятый рубль и протянул кепку Краснову и его жене: – Поздравляю с законным браком и прошу принять участие…

– А может, мы не в браке! – Жена Краснова кокетливо улыбнулась.

– Я даже скажу, кем работает ваш энергичный супруг.

– Кем же?

– Затейником в клубе, культурником.

Жена всплеснула руками и звонко расхохоталась. Потом сказала, вытирая слезы, что надо брать выше, он заведует отделом культуры.

– Вот же! – восхитился парень. – Как в воду глядел. А зачем из лесоводов ушли, или там труднее?

Все время наступает, подумал Краснов одобрительно, и о лесоводстве откуда-то узнал.

– Дело не в трудности, – сказал он. – Просто меня выдвинули на руководящую работу.

Жена бросила в кепку горсть мелочи, и парень повернулся к Краснову спиной. Очевидно, решил, что перед ним номенклатурный дуб, сбежавший из леса, а не человек, убежавший когда-то в лес, как раненый зверь. Он зализал свои раны и недавно возвратился, но то ли он поспешил с возвращением, то ли не успел еще освоиться в новой обстановке, а только дела у него идут не блестяще, как и предрекала первая жена. Она готова была замуровать его в лесу, в каком-нибудь дупле, лишь бы он оставался с ней и был спокоен.

Василий отвернулся от протянутой кепки и хмуро сказал, что у него нету ни копейки.

– Не прибедняешься? – спросил парень.

– Нет. Сидел я, только выпустили.

– За что?

– За хулиганство.

– Ты вроде хороший, смирный?

– Нет, я непутевый.

– Почему?

– Не знаю. Семена такие попались. Год вот просидел, как в сундуке.

– Го-од! Что же ты натворил такое? Ну-ка, рассказывай, рассказывай! – Парень присел с ним рядом, положил кепку с «кассой» на столик.

Василий, угрюмо сбычившись, рассказал, что жена у него инженер, теща тоже грамотная попалась, с получки он выпил, а потом еще опохмелился, а потом опять выпил и отругал их почем зря, отлаял. Они обиделись и в милицию – пятнадцать суток получил. Ну вот. Через полмесяца вышел, купил пятнадцать кирпичиков хлеба и запер в ванной жену и тещу с этим хлебом. Сквитать хотел. Воды там вдоволь, туалет есть, одежонка была, чтобы спать.

– Вот сволочь! – восхитился парень – И долго они сидели?

– Четверо суток. Тихо сидели, соседей не звали – пожалел и выпустил досрочно.

– А потом они в милицию и тебе год?

– Ровно, день в день.

– Вот захочешь сквитать, и опять посадят.

– Не знаю. Трудно мне там.

– Ну я тебя научу, подожди. Вот по вагону пройду и научу.

Он ушел, и вскоре в душном молчаливом вагоне послышался веселый говор, смех, звон денежной мелочи. Будто легким ветром дохнуло, прохладой будто.

– Вот человек! – осмелела старушка. – В безрукавке шелковой ходит, в сандальках! Не промах, видать, мужик, добытчик.

– Энергичный, – сказал Краснов. – Даже о моем лесоводстве откуда-то узнал.

Жена усмехнулась на такое детское недоумение, Василий промолчал. Ему было интересно узнать, чему может научить его этот быстрый парень, а лесоводство Краснова было Василию ни к чему. И жена его была ни к чему со своими непонятными ухмылками, видно, она из молодых, да ранняя. Выбрала начальника постарше, за холку молодыми руками цап его – вези, сукин кот, руки у меня ухватистые, веселые, не скинешь!

Довольный, улыбающийся, возвратился парень, тряхнул зазвеневшей кепкой:

– Ну, граждане, подобьем итоги! Подвинься, бабуся. Что ты все двигаешься к краю, они же смирные! Не Василия боишься?

Старушка радостно подвинулась, Василий вытаращил глаза: еще одна новость – имя узнал. Откуда?

Парень сел, выгреб широкой пятерней из кепки звонкую мелочь и мятые рубли.

– Значит, так: ассигнации сложим отдельно, серебро отдельно, медь отдельно… Вот так. Доедешь, бабуся, хоть на край света доедешь, не бойся. Ассигнациями, значит, ровно семь рублей, полтинников… раз, два, три, четыре – еще два рубля. Теперь сочтем остальные…

Остальной мелочи набралось на три рубля сорок, копеек. Парень переложил всю «кассу» бабке в подол, кинул на затылок кепку, засмеялся:

– Хорошо поработали, славно!

Похвала эта самому себе была сказана просто и весело, но жена Краснова не удержалась от замечания:

– Вы не только энергичный, вы скромный.

– Правильно, – сказал парень весело. – И что главное, я не боюсь в этом признаться.

Она невольно улыбнулась. На этот раз поощрительно, без кокетства. Парень сердито смял ее взгляд.

– В картишки не перекинемся? – спросил он. – В дурачка?

– Для нас этот вопрос решен, – сказал Краснов, продолжая роль «дуба».

– И на карты уже не надеетесь? – усмехнулся парень.

– И вам не советую.

Жена засветилась от восхищения и поглядела на парня торжествующе, старушка протянула ему мелочь.

– Вот три рубля и девять гривен, – сказала она парню. – Спасибо, сынок, мне лишнего не надо.

– Гостинцев купишь, – сказал парень, отводя ее руку с деньгами. – Не стесняйся, не стесняйся, обратно разносить не пойду.

В дверь купе постучали, вошел одетый в темный форменный костюм (в такую-то жару!) контролер, за ним – проводница.

– Билеты хочу поглядеть, – сказал контролер вяло. – Духота – спасу нет, а тут еще в два вагона идти.

Билеты у супругов Красновых оказались в порядке, за старушку заступился парень, показав приготовленные деньги.

– На следующей станции возьмем полный билет, – сказал он, поднявшись. – Не беспокойтесь, товарищ начальник, все будет в порядке. Вот мой билет.

Контролер поглядел на билет, потом на парня, потом опять на билет.

– И вы не туда едете, – сказал он со вздохом. – Едут, а куда – не знают.

– То есть как не туда? – удивился парень.

– А так: не туда.

– Это же челябинский поезд?

– Челябинский. А идет он не на Челябинск, а на Москву, а тебе надо в сторону Челябинска. Давно едешь?

– С полчаса.

– Охо-хо-хо-хо… Теперь штрафовать тебя надо за безбилетность.

– Ерунда какая-то. Ведь по радио объявили: московский прибывает, на первый путь.

Вмешалась проводница:

– Это встречный принимали, челябинский. Он опаздывал, и стоянку сократили на пять минут, мы тоже идем с опозданием, вот и получилось…

– Что?

– Нас тоже на первый приняли.

– Вот черт! Теперь придется ждать.

Парень сел рядом со старушкой, мельком взглянул на попутчиков: Василий встретил его взгляд обеспокоенно, Краснов – сочувственно, его жена – разочарованно. Вступилась старушка. Робея перед кондуктором и оттого пришепетывая, она стала говорить, что парень этот ей будто сын родной, деньги на билет собрал, а на поезд сел не на тот, видно, потому, что слепого к автобусу провожал со станции.

– Без тебя некому было, что ли? – спросил кондуктор. – В Рузаевке вот одного такого же сняли прошлый раз. Двести километров проскочил. Охо-хо-хо-хо! Совсем о себе не думают.

– Ему недалеко, – сказала проводница. – Если в Ночке сойдет, успеет на местный. Вы из совхоза?

– Правильно, – сказал парень, – из совхоза. Тороплюсь на сенокос, бригадир я. Так местный, говорите, скоро будет?

– Часа через два. В Ночке сойдите и успеете.

– А скоро Ночка?

– Уже подходим.

– Вентиляторы надо здесь поставить, – сказал парень. – Задыхаются же люди!

– Про то начальство знает, – сказал кондуктор, выходя.

Парень поднялся.

– Ну, счастливо доехать, бабуся! Расти большая и не робей, внучку привет. До свиданья, товарищи!

– Постой, – сказал Василий. – Ты хотел мне совет дать.

Поезд начал притормаживать, зашипели внизу тормозные колодки. Парень открыл дверь купе, обернулся:

– Поезжай в свою деревню и работай. Тогда и тосковать не будешь и пьянствовать, и женишься второй раз. Детей у тебя нет, жалеть нечего.

– Откуда ты знаешь?! – почти крикнул Василий.

– Чудак! Ты же сам рассказывал.

– Не говорил я про то.

– До свиданья!

Дверь захлопнулась, и все тотчас же сгрудились у открытого окна. Даже старушка осмелилась – глядела, приподнявшись на цыпочки и вытянув шею, через плечо Краснова.

Парень выпрыгнул из вагона и побежал к станции.

– А имя ты откуда узнал? – крикнул вдогонку Василий.

Парень на ходу обернулся и показал кисть руки. Все поглядели на Василия и на его руку: у большого пальца темнели синие буквы его имени.

– Как просто, – сказал Краснов. – И о лесоводстве он узнал, вероятно, по вузовскому значку на пиджаке.

– Ты догадливый, – сказала жена.

Поезд тронулся, проплыла мимо неказистая станция с милым названием Ночка, и Краснов подумал, что скоро придет ночь, вагоны остынут от солнца, и можно будет полежать и подумать, не страдая от духоты. Они уж так одурели от духоты, что сообразить простых вещей не могут, самые элементарные наблюдения за пророчество принимают. А какой пророк этот парень, ничего особенного нет, обыкновенный парень. Надо снять рубашку и остаться в одной майке, правильно он заметил. И насчет лесоводства правильно спросил, хоть и не совсем деликатно. Может, вот так и надо жить, открыто и доверчиво, принимая все, что было и есть, и веря в солнечную бесконечность грядущего, потому что без такой веры жить невозможно. Да без такой веры и не живут. Разве Краснов сейчас живет? Так себе, чиновник, функционер. Вначале надеялись, избрали в райисполком, а теперь перебрасывают с отдела на отдел…

– И ведь все в аккурат, прямо в десятку, – сказал Василий. – И насчет жены, и насчет детей. Если бы у меня были дети, я бы не запер жену с тещей в ванную. И насчет тоски правда. В городе я чужой человек, а он из села, сразу меня почуял.

Жена Краснова улыбнулась этой простоте и сказала, что тут особого чутья не надо, по разговору видно.

– И что я, старая дура, морковь у него взяла, зачем?! Ждал бы сейчас да грыз себе, зубы молодые, здоровые…

– Доедет, – сказала жена Краснова и подумала, что им нужен ребенок.

Может быть, тогда муж выйдет из состояния удручающей отрешенности. Первая жена не могла этого сделать и, видимо, чувствовала свою вину перед ним, а ему нужен родной человек, любящий и доверчивый, как ребенок. Даже с этим парнем он вступил в какую-то игру, поддавался ему, а с людьми он сходится трудно.

– Вентиляторы надо здесь поставить, – сказал Василий. – С вентиляторами станет хорошо, как в ресторане.

– Потерпим, – сказала старушка. – Мне ночью сходить.

Краснов промолчал: один живой человек был в купе, да и тот ехал не туда.

1967 г.