Текст книги "Клёст - птица горная (СИ)"
Автор книги: Анатолий Ключников
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 19 страниц)
После войны
Мы вышли из города, и очень скоро наткнулись на нескольких коней, брошенных химиками при входе в город. Подарочек нам, что и говорить, достался приятный, но я был и вовсе потрясён, узнав среди них мою Чалку:
– Ах, ты ж моя красавица! А я думал, что тебя уже давно на колбасу отправили!
Лошадка подняла голову от травы, которую щипала, и заржала осуждающе.
– Ну-ну, не сердись, хорошая! – я погладил её по гриве.
Я в двух словах объяснил солдатам, что такому великому человеку, каким являлся Механикус, не пристало топать пешком, как лопуху-пижону, а потому ему нужно непременно ехать верхом, как представителю благородного сословия. Механикус пытался что-то возражать, но я решительно подвёл к нему другого коня, ещё более убогого, чем моя Чалка, и помог вскарабкаться ему на спину. Хм, сразу вспомнилась поговорка: «Как корова на заборе».
А я и без седла чувствовал себя вольготно.
Наши бравые солдаты-провожатые сразу поскучнели, и не захотели топать пешком. Тем более, когда за спиной лежит целый город, готовый к началу тотального разграбления, а воевать там осталось – всего ничего. Очень скоро мы ехали вдвоём, а Механикус, возбуждённый счастливым спасением, простодушно разбалтывал мне государственные секреты.
Оказывается, то треугольное крыло, на котором спасённый мной летун вёл шпионаж, называется «самолёт». «Дракон» же по научному именуется аэроплан, а его «возница» – авиатор. Внутри у аэроплана имеется огромный двигатель, вращающий стальные лопасти, а также химик, запускающий это чудо техники, а потом готовящий «подарки» к взрыву и сбрасывающий их в открываемый люк.
Самый опасный из грузов называется «дождик». Химик активирует боеприпас сразу внутри аэроплана, и, если промедлит со сбросом, то тот взорвётся прямо в брюхе «дракона». Для наиболее эффективного использования «дождика» нужно лететь на строго определённой высоте – тогда бомба с картечью взорвётся прямо над головами недругов.
У «дракона» имелась одна скверная особенность: он не мог взлетать два раза в день. После каждого полёта его двигатель требовалось разбирать до винтика, всё перебирать и чистить, а это – работа на целый день, а то и больше, – если выявлялись дефекты. Вот этим и объяснялся тот факт, что эти «птички» не появлялись дважды, – даже если всем очень хотелось, даже если второй удар мог обеспечить решающий перелом ситуации.
Перед посадкой в городе Механикус приказал напарнику сбросить топливо для двигателя. Тот дёрнул рычаг, и улицу накрыло взрывоопасным туманом. После этого тот бросил в люк ручную бомбу…
«Воздушного» химика ранило при обстреле шутихами со шпиля собора, и он еле-еле выполнил последний приказ своего командира. Шансов добраться до своих у него не имелось. Механикус после посадки выбрался через свой аварийный люк, а его напарник, скорее всего, отравился: каждый химик носит с собой ядовитую дрянь, не надеясь на милость при взятии в плен. На мой взгляд, Механикус шансов на вражескую милость не имел ещё больше, но, вот поди ж ты – решил прорываться. И повезло.
Вообще-то, везение Механикуса началось тогда, когда ему сделали бронированное кресло, защитившее его от картечи. А у его напарника, кроме рубахи, никакой брони не имелось…
Вот так, с задушевными байками, мы и подъехали к шатру армейского командования. Вернее, к целому палаточному городку, где каждому важному чину полагалась отдельная палатка, по размерам едва ли уступавшая шатру Старика.
Механикус вошёл в ту, где сидел пожилой чиновник в кителе «тех самых», – со всеми регалиями и наградами. Плешь, начинавшаяся со лба, мясистый нос, толстые губы, помутневшие глаза не мальчика, но мужа, – вот то, что можно было сказать про этого субъекта.
Мой спасённый вытянулся и отрапортовал о частичном выполнении задания, аварийной посадке и о своём спасении с моим участием.
– Так-так… – протянул чиновник. – Уже два БЕСЦЕННЫХ аэроплана потеряны. При том, что кто-то обещал, что они могут сделать любую войну лёгкой прогулкой…
– Могут, – твёрдо ответил Механикус. – Но при условии хорошей разведки. Любой противник быстро учится, и, даже имея аэропланы, никогда нельзя расслабляться. Нужно выискивать новые возможности – и только. Я и сейчас говорю: в будущих войнах авиация будет играть решающую роль.
– То, что будет в будущем, – возразил «тот самый», – это будет не скоро. А нас, грешных, «строгают» сегодня и сейчас. И нам, увы, приходится искать виноватых и крайних… сейчас и сегодня.
– Если позволите… – кашлянул я. – Господин Механикус – великий герой вашей страны. Если бы не он, то ваши потери в этой войне были бы гораздо больше. А потери людей – это прямые убытки государству. Ваш Механикус сделал столько, сколько не всякий легион смог бы сделать. Делать его крайним – этого, извините, мне не понять.
Безопасник откинулся на спинку мягкого стула, внимательно на меня посмотрел:
– Так-так… господин Клёст, я так понимаю? Наслышан, как же… если случается что-то из ряда вон выходящее, то без Вас, конечно, там никак… и язык у Вас хорошо подвешен. И откуда только у вас берутся такие шустрые умники, из каких войск? – ехидно спросил он.
– Из обозных, – обречённо ответил я, закатив глаза на потолок.
– Ах, да, конечно же… Кстати, вы ведь завербовались к нам десятником, и, раз Вас отправили на прикрытие химического отряда, то Вам должны были дать пять ручных гранат. Вы ведь их не потеряли, надеюсь?
– Никак нет, господин старший советник! Все пять использовал во время боя!
Чиновник откинулся от своего мягкого ложа и подался вперёд:
– Так-так, поподробнее, пожалуйста… Использовали ВСЕ? И все – по уважительным причинам?
– Так точно, господин старший советник! Нас послали на убой – зачищать улицы. Все мои «гранаты» были использованы для освобождения прохода доблестной божегорской армии и для спасения господина Механикуса!
Плешивый, похоже, был крайне изумлён тому факту, что все боевые изделия могли быть использованы во время боя. Если бы он носил очки, то, конечно, же, сняв их, вынул бы белоснежный платок и тщательно протёр стёклышки. Поскольку этот бывалый безопасник очков не носил, то принялся задумчиво теребить какую-то очень важную бумажку на столе.
– Господа! – в его мозгах что-то сложилось, и он включил железную уверенность. – Я жду ваши рапорта о нынешних событиях в течение трёх дней.
– Служу Великой Божегории! – гаркнул я, вытянувшись.
Безопасник, втянув голову в сутулые плечи от моего крика, отмахнулся вялой ладошкой – сгиньте с глаз моих! И устало снова откинулся на спинку стула, прикрыв измученные глаза. Да, это самое тяжёлое занятие изо всех – работать с простым народом, вникая во все его глупости и желания…
Мы вышли на свежий воздух, с наслаждением его вдохнув.
– Денёк сегодня был адский, – пожаловался Механикус. – Давай напьёмся в дупель, что ли? У меня есть хорошее вино. Кстати, ты не поверишь: у нас есть такие ушлые солдаты-прохиндеи, которые где-то ухитряются добывать вино бочками, а безопасники ничего об этом выяснить не могут. Вот такие водятся ловкачи.
– Что ты говоришь! – изумился я. – Только ради этого я готов надраться в доску. Но сейчас пока не могу: мне нужно своих обормотов из города вывести – нечего им там сейчас делать. Потом приду вечером – тогда да.
Я взобрался на Чалку и поторопился в город.
Как я и предполагал, наши фургоны стояли на том же месте. В центре города ещё шли бои, то и дело слышались отдалённыевзрывы, но его падение было делом времени.
– Кашевар кончается, – хмуро приветствовал меня Шмель. – Тебя ждёт – попрощаться хочет.
– ЧТО?!!
Я птичкой влетел внутрь фургона.
Кашевар лежал бледный, но уже пожелтевший, со следами приливающей к лицу смертной синевы.
– Вы, химики, мать вашу!!! Не могли человеку нормальную перевязку сделать, что ли?! У вас же самые лучшие мази, я знаю! Безрукие вы совсем, что ли?! Поубивать бы вас всех нахрен!!!
Философ вынул изо рта окурок:
– Обижаешь, Клёст. Бывают такие раны, когда и медики ничего сделать не могут. Ты сам знаешь. Не шуми, дай человеку умереть спокойно.
Кашевар, похоже, надышался той дряни, что смолил Философ: его губы тронула блаженная улыбка.
– Ты, слушай, не смей умирать, да! – я подсел к изголовью умирающего. – Ты ведь ещё не все рецепты собрал. Ты только скажи: я весь этот грёбаный город вверх дном переверну, но найду тебе самого лучшего тут повара, и всю душу из него выну, чтобы он тебе рассказал всё, что знает!
– Не надо, командир, – еле-еле прошептал Кашевар, улыбаясь. – Не нужны мне больше рецепты.
– Ты же обещал ещё Бимку с Бомом на работу взять! Не смей умирать – я приказываю!!!
– Меня зовут Боги… А они повыше тебя чином будут… Я хотел тебе сказать… что в моей жизни… ты относился ко мне лучше всех… Спасибо тебе… Я хотел попросить… передать мою зарплату моей семье…
– Да, обещаю…
– Спасибо…
И он умер. Один из сотен, которых я знал и которые погибали или пропадали бесследно.
Оказалось, что Бим и Бом тоже были ранены: Бим – в руку, возле плеча, а Бом слегка хромал, красуясь разрезанной штаниной и белевшей на ноге повязкой. Похоже, эти «близнецы» нарочно старались казаться похожими друг на друга во всём: если одного ранили, то и другой подставился. Или мы и правда попали в самое пекло.
Штырь со своей бандитской рожей и фривольной татуировкой на шее и раньше-то не походил на записного красавчика, а сейчас, когда его небритую щёку изуродовала жуткая рана от арбалетного болта, и вовсе стал похож на пугало, подходящее для того, чтобы устрашать маленьких детей.
То, что Шмель не получил ни царапины, хотя его щит получил три дырки от вражеских болтов, говорило о том, что ему доводилось выходить сухим из разных переделок. А оставшийся целым Деляга своей шкурой доказал, что ему благоволит нечистая сила. Последний человек из моего десятка, тоже из новичков, умудрился ляпнуть:
– Мы сегодня работали, как молочники: горшки по всем домам разносили. Только вместо молока раздавали «весёлый дым».
– Ох, лучше бы ты молчал в тряпочку! – в сердцах ответил я, огорчённый смертью Кашевара. – Вот тебе и кличка нашлась – «Молочник». А, если полная, то – «Весёлый молочник».
Этот дуралей счастливо улыбнулся. Тяжело у нас жить человеку, которому окружающие отказывают в праве зваться по кличке. А, когда она есть, – совсем другое дело!
Мы кое-как запрягли Чалку обрывками ремней и потопали прочь из города, помогая ей подталкиванием фургона сзади.
А вечером все напились. Я – в компании Механикуса.
Армия имеет законное право на разграбление города в течение трёх дней после взятия. Хотя мы обязаны были караулить химиков неотлучно, но в такие дни приказы не работали, и я отпустил своих людей поискать себе что-нибудь хорошее, а сам уселся диктовать полковому писарю текст рапорта тому, «кому надо». Затем отпросился у сотника, которому строжайше запрещались любые отлучки, отнести намаракованную бумагу Плешивому.
Тот, злой, как алкаш с похмелья, дал мне дружеское благословение в дорогу:
– Надеюсь, тебе всё-таки оторвут голову!
– А я, вообще-то, иду за орденом, – поддразнил я его.
Плешивый сидел за столом, заваленный бумагами, а его писарь в углу увлечённо строчил что-то, не обращая на меня ни малейшего внимания. Небось, победную реляцию варганит, в которой указывает ведущую роль Службы безопасности…
Я поприветствовал хозяина палатки и протянул свою бумажку. Тот углубился в неторопливое чтение, то и дело недоверчиво похмыкивая. Наконец, отложил мой отчёт в стопку таких же помятых рапортов и побарабанил толстыми пальцами по столу:
– В целом, конечно, Ваши показания сходятся с теми, которые дал господин… э-э-э-э… Механикус, как вы его называете. Только уж больно всё у вас получается гладко: приземлился, побежал, прикрыли, добежали. Сказки какие-то.
– Ради хорошего конца этой сказки погибли 4 человека, господин старший советник!
– Да, конечно… погибли. Только господин Механикус не смог точно сказать, сколько именно людей помогали его спасению: 3, 4, 5 или сколько? Не мог даже сказать: погиб его напарник или нет? – если нет, то он мог попасть в плен, а это – угроза потери большого количества ГОСУДАРСТВЕННЫХ секретов… вы понимаете, что благонадёжность господина Механикуса из-за это – под большим вопросом? И благонадёжность того, кто ему помогал…
– Т. е., ордена мне не будет? – спросил я раздражённо, не совсем отошедший после ночной пьянки.
Плешивого изумила моя наглость:
– Молодой человек! Вы должны благодарить Богов, что к Вам пока больших претензий не имеется!
– Слава Пресветлому! – я благовейно вознёс глаза к потолку.
– Кстати: господин Механикус сегодня утром сам лично попросил перевести Вас в его распоряжение – для охраны. Так что сдавайте свой десяток и принимайте новый – там как раз одного десятника пришлось выгнать…
– Может, хотя бы премию подбросите? Дляобустройства на новой должности.
– Бухгалтерскими вопросами наша служба не занимается. Если ваше командование сочтёт возможным – то ради Бога, – сухо ответит Плешивый.
– Но Вы ведь могли бы замолвить своё словечко… все-таки – спасение авиатора!
– Во-о-о-о-о-н! Бога душу мать!.. – взбешенный Плешивый подскочил, трахнул по столу кулаком…
…, и я снова удивительным образом оказался снаружи шатра, совершенно не помня, как уходил. Волшебники, блин! И грошика ломаного у таких никак не вырвешь, как кость у голодной собаки.
– Пошли, Чалка! Ну их… не любят нас тут.
Она фыркнула.
Не успел я как следует подумать о том, чтонужно сделать для перехода на новое место, как из города вернулся Штырь. Да, очень рано. И, да, с редким трофеем…
Он вёл за руку девчушку лет шести, с белокурыми волосами и огромными голубыми глазами на круглом личике. Она явно жила в небедной семье: её розовое платьишко имело пышный подол, да и башмачки были добротными, – с массивными, надёжными медными пряжками. Пожалуй, если ей замереть неподвижно, то простодушный прохожий скажет, что это – кукла, очень богатая и редкая кукла.
Вот только это небесное создание оказалось перепачкано кровью, грязью, пылью и сажей так, что, как говорится, и мать родная не узнала бы. Божественные волосы спутались, а изорванное платье имело плачевный вид.
Собственно, одежда, причёска – это всё ерунда: любого можно отмыть, приодеть и причесать. Хуже всего было другое: ребёнок был напуган до глубокого шока и подавленно молчал, не в силах вымолвить ни слова, и только смотрел на мир огромными глазами, в которых отражался пережитый ужас, прижимаясь к бедру Штыря, сжимая своей ладошкой его лапу.
– Это что такое? – спросил я, потрясённый едва ли не настолько же, как бедная девочка.
– Вот… нашёл… родителей потеряла…
– А… ты совсем дурак, что ли?!! Зачем притащил ребёнка в лагерь с мужиками?!!
– Тут такое дело, командир, – замялся Штырь. – Я, этого… уйти мне надо. Вот возьму малышку – и пойдём с ней вглубь Ледогории, где войны нет…
– Штырь, дорогой мой, – я совсем свалился на простецкий жаргон, не в силах вести разговор в командном ключе. – Тебя вчера по башке ничем не били, нет? Может, тебя контузило, а я и не в курсе?
– Не надо, командир, – тот покачал головой. – Я серьёзно. Смотри сам: война окончится – и куда мне? Служить, смерть искать? – это тошно. Если бы с тобой – тогда да, но ты ведь свалишь от нас – и всё. Снова стать «лопухом»? Старые дружки придут, будут чего-то от меня требовать, понты гнуть, и я опять покачусь по той же дорожке. А это – ещё более тошно, чем воевать…
Хм, рассуждает, вроде бы, вполне трезво.
– И что дальше? – поторопил я.
– Вот я и решил: надо начинать новую жизнь, и там, где меня не знают и вряд ли найдут. Ледогория – самое то: до неё пока дойдёшь, – все башмаки истопчешь. И начинать надо с чего-то хорошего, чтобы по людски. Я – не Кашевар, изысканную стряпню делать не умею, но уж дрова-то наколоть смогу: слава Богам, – армия научила кое-чему.
Вот я и решил: стану отцом этому ребёнку. С ней ледогорцы меня где хочешь примут, и миску каши дадут: я буду всем говорить, что служил наёмником в ледогорской армии, что нас разбили, а мне удалось спастись и ещё ребёнка вытащить. А я уж постараюсь ей на приданое накопить, чтобы замуж достойно вышла. Расшибусь, но сделаю.
Он говорил с такой душевной прямотой, что меня пробрало до костей. Я бросился в палатку, сунулся в мешок, достал кусок копчёного мяса и вынес его малышке. Она недоверчиво посмотрела на мою руку, потом подняла глаза на лицо Штыря – тот кивнул. Девочка взяла мясо, сунула в свой коралловый ротик, принялась старательно, аккуратно (как настоящая дворянка!) мусолить, не в силах разгрызть твёрдый мясной сухарь сразу.
– Ты точно уверен, что хочешь ЭТО сделать?! – жёстко спросил я.
– Да. Пора начинать жить так, чтобы тебя уважали, а не боялись. Эта девочка – мой шанс, сам Пресветлый позволил мне её спасти. Это – его знак.
Он взял малышку на руки и посадил себе на локоть. Она внимательно посмотрела на его шею, провела пальчиком по его похабной татуировке и вдруг сказала:
– О, змейка…
– Тебе будет трудно объяснять людям ЭТО, – я кивнул на его рисунок, увлечённо изучаемый девочкой. – Ледогорцы просто повесят тебя на первом же суку – и все дела. Лучше оставь ребёнка и не дури. Найдём мы ей мамку в ближайшем селе – не пропадёт.
Похоже, крошка испугалась моих слов или поняла, что у неё отнимают её дядю-защитника. Она посмотрела на меня обиженно и вдруг заревела, уткнувшись носом в шею уголовнику, бросив мясо и обняв его за плечи.
– Объясню уж как-нибудь, – буркнул Штырь, укачивая девочку. – Мне идти надо, командир. Отпусти, прошу, будь человеком. Скажи, что меня убили.
– Ты пропал без вести, – вздохнул я, махнул рукой и принялся торопливо собирать его мешок, засовывая туда хлеб, мясо и почти все свои деньги, вырученные за вино, которые держал в палатке, а сбоку прицепил его котелок. Отсыпал и крупы, завёрнутой в тряпицу, – мешок оказался забит под завязку. Терпеть не могу женские слёзы – они полностью меня разоружают. Особенно детские.
Я вышел, ткнул егособранным мешком в грудь:
– Иди, и да помогут тебе Боги. И больше никого не убивай, приказываю тебе. Только ради защиты ребёнка, а больше – ни-ни. Иначе плохо кончишь, а её в бордель заберут. Я бы тебе и лошадь дал, и телегу, но в военное время по дорогам шляются разбойники и дезертиры, а они тебя даже за худую лошадь на куски порвут: её, если не продашь, то сожрать можно. Так что прости, БРАТ.
– Нашим привет передавай, – он закинул протянутый мной мешок на плечо, даже не осмотрев содержимое.
И пошёл себе прочь, унося малышку, обнимавшую его за шею… А я ему так и не сказал, что меня переводят, – так сильно растерялся. Ну, и ладно: пусть помнит меня только как своего командира.
«По крайней мере, у него свежий шрам на лице, и никто про него не подумает: врёт, что воевал. И на шпиона совсем не похож.»
– Он был не трепло, – ко мне подошёл Философ и тоже начал смотреть в спину уходящего Штыря. – Он хочет начать другую жизнь, но пока не понимает, что для этого надо сначала начать смотреть на мир другими глазами…
– …, а для этого накуриться твоей дряни, что ли?
– А хотя бы… два-три раза покуришь, и поймёшь, что наш мир – многолик, и ты можешь стать в нём всем, кем захочешь. Даже папашей.
– У меня завтра тоже начинается другая жизнь: меня переводят охранять авиаторов. Оставлю Шмеля вместо себя. Живите дружно.
– Ну, вот, и ты становишься ближе к небу. Хотя и не куришь мои цигарки. Да тебе и не нужно: ты и так живёшь, как тебе нравится. Я могу искурить хоть полный мешок, но всё равно никогда не побегу на штурм целой баррикады в одиночку. Кашевара вашего убили – что тебя ещё могло бы удержать в нашей грязи? А там кормят получше, знаю.
– Живи долго, Философ. Пусть у тебя смерть будет такая, какой тебе хочется.
– Красиво сказал. Мне тебя будет не хватать.
– Мне с тобой тоже было не скучно…
И я снова потопал к полковому писарю: диктовать рапорт по итогам последнего боя. Кого убили, кого ранили, кто пропал без вести, и кого нужно премировать за героизм. Какое оружие имеется в наличии, и какое ещё требуется.
Затем принёс эту писульку сотнику, чтобы распрощаться. Он, которого из-за меня пару раз дёргали в шатёр командующего, вознёс очи к небесам и горячо возблагодарил Господа Бога нашего, Вседержителя, и осенил себя знаком Пресветлого. Даже рапорт не читал.
Мне осталось только собрать свои пожитки и отправиться в ставку командования. Чалку пришлось оставить, поскольку она числилась в обозе.
А ближе к ночи меня доставили в авиационный отряд.
