Текст книги "Перикл"

Автор книги: Анатолий Домбровский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 29 страниц)

   – Поэтому ты выбрал его себе в друзья?

   – Стыдно задавать такие вопросы человеку бедному.

   – Ты беден?

   – У меня нет доходного дома, мастерских, скота и виноградников, – ответил Сократ, – но у меня много друзей, среди них есть и богатые, как Критон, но славятся они прежде всего тем, что они умные и добрые люди, чем в первую очередь и дороги мне.

   – Кажется, об этом же говорил и Анаксимен, когда посещал моего отца.

   – Неудивительно, потому что такое убеждение – первая основа всякой мудрости: человек славен не своим богатством, а умом и добрым сердцем. Бедный, но верный друг хоть и не накормит, но во всём прочем окажет помощь, а богатый, но неверный накормит, да предаст.

   – Гетеру предать нельзя, её все предают, а накормит только богатый, – сказала Аспасия.

   – Не становись гетерой, и тогда ты узнаешь, что такое настоящая любовь – одна на всю жизнь – и что такое настоящая дружба – тоже одна на всю жизнь. Настоящая любовь и настоящая дружба дороже любого богатства. Поразмысли об этом.

   – Когда ты живёшь в доме гетеры, чтобы постичь её искусство, стоит ли думать об этом, Сократ?

   – Наивысшая цель такого искусства, думаю, не богатство, а власть над мужчиной, обладающим властью. Власть над властелином – в этом могут преуспеть только женщины. Но тут одного искусства любви, умения разжигать любовную страсть в мужчине, недостаточно. Нужно овладеть не только его страстью, но и умом. Вот полная власть. По-настоящему властвовать над миром могут только женщины, как Гера, царица богов, которая понукает своим мужем, властелином мира Зевсом. Разве это не пример, достойный подражания?

   – Это пример, – согласилась Аспасия. – Но где красивая и юная гетера добудет ум?

   – Там же, где и богатство, – у мужчин. Ты знала Анаксимена, ты слышала о Зеноне, теперь ты познакомилась со мной... – Сократ многозначительно замолчал.

   – С тобой? Разве ты мудрец?

   – Я не мудрец, но у меня есть уже ученики.

   – Сколько же тебе лет?

   – Девятнадцать.

   – Разве в этом возрасте можно стать мудрецом? – не поверила Сократу Аспасия.

   – Мудрыми людей делают не годы, а знания. Старик поэтому может остаться глупцом, а юноша стать соперником Фалеса и Пифагора.

   – Ты сказал: юноша. А девушка? Как быть девушке? А гречанки сидят запертыми в гинекее всю жизнь.

   – Но ты уже не заперта. Первый шаг к мудрости ты уже сделала.

   – Став гетерой?

   – Став свободной. Теперь тебе надо найти учителя и наставника.

   – Не хочешь ли ты сказать, что готов стать моим учителем и наставником? – засмеялась Аспасия, представив в роли своего наставника и учителя этого некрасивого и бедного молодого человека.

   – Тебя что-то смущает? Моя уродливость и бедность? – догадался Сократ. – Но в богатого и красивого ты влюбилась бы, меня же станешь только слушать.

   – Сократ, перестань сучить ногами, – сказал лежавший на соседнем ложе Полигнот. – Ты раскачиваешь моё ложе и расплёскиваешь моё вино. Чем ты там занимаешься? – спросил он, обернувшись.

   – Не тем, чем ты думаешь, – ответил Сократ, – хотя другие, кажется, уже подают тебе пример, старый сладострастник.

Сгущались вечерние сумерки, но светильники в зал не приносили. Наоборот, как только кто-то вспомнил о светильниках, со всех сторон послышались возмущённые мужские голоса. Общий смысл возражений состоял в том, что мужчинам и без света хорошо: всё же они смущались друг друга, лаская доставшихся им «бабочек».

   – Выйдем в сад? – спросил Аспасию Сократ.

   – Выйдем, – согласилась Аспасия.

   – Не забудь, о чём я тебя предупредила, – напомнила Сократу Феодота, освобождаясь от объятий Полигнота.

   – Не забуду, – пообещал Сократ.

Они вышли на балкон, спустились по лестнице во внутренний двор дома, в перистиль, и через одну из дверей вышли в сад. Птицы ещё шуршали в древесных кронах – устраивались на ночлег, за высокой садовой оградой громыхали по каменным мостовым колеса телег, где-то лаяли собаки и мычали в стойлах коровы, в небе сквозь вечернюю мглу там и сям уже просвечивали звёздочки, из-под кустов уже тянуло лёгкой вечерней прохладой, из соседних дворов пахло печным дымом и горячим оливковым маслом. Дромос наполнялся стуком копыт и голосами людей, возвращающихся в город с соседних полей.

   – Кем же мне надо овладеть, чтобы овладеть всеми Афинами? – спросила Аспасия, когда они присели на скамью у садовой дорожки, ведущей к строению, где обитали девушки Феодоты.

   – Периклом, – ответил Сократ.

   – Вашим стратегом?

   – Да. Но он тебе не по зубам, – сказал Сократ. – Он слишком скромен, его не затащишь в дом Феодоты, он женат, и, главное, он умён. Ты можешь, конечно, привлечь его своей красотой, но умом – никогда.

   – Ум – не красота, которая даётся от природы, ум можно приобрести. Ты сам говорил об этом. У кого приобрёл ум Перикл?

   – Он благородного происхождения, арете, добродетели ему достались от родителей. К тому же у него знатный учитель – Анаксагор из Клазомен, мудрец, которому равных нет среди нас, человек столь же благородный и богатый, как Перикл.

   – Сведи меня с Анаксагором, – сказала Аспасия.

   – Перикл старше меня на двадцать пять лет, Анаксагор же старше Перикла – ему уже шестьдесят. Боюсь, что юные девушки давно выпали из круга его забав.

   – Полиглот пришёл к Феодоте, которая старше меня, почему бы и Анаксагору не прийти ко мне, он, кажется, ровесник Полигноту. Клазомены, откуда родом Анаксагор, это на азийском берегу, там мужчины сохраняют страсть к женщинам до гробовой доски. Мой отец зачал меня, когда ему было шестьдесят. Где я могу увидеть и услышать Анаксагора?

   – Нигде, – ответил Сократ. – Анаксагор живёт в доме Перикла.

   – Какими ещё мудрецами славятся нынче Афины? – спросила Аспасия.

   – Софокл великий, Геродот из Галикарнаса, историк и друг Перикла, Протагор из Абдеры, софист и тоже друг Перикла, великий поэт Эврипид, Горгий из Леонтин, оратор, ещё скульптор Фидий, друг Перикла, архитектор Калликтрат, друг Перикла...

   – А ты? Ты не друг Перикла? – перебила Сократа Аспасия.

   – Тебе хотелось бы, чтобы и я был другом Перикла?

   – Конечно. Я собрала бы на пир всех друзей Перикла и тогда ко мне пришёл бы и сам Перикл.

   – Боюсь, что из всех друзей Перикла ты сможешь пригласить только меня. Все другие – очень важные люди: и Софокл, и Геродот, и Протагор, и Анаксагор, и Эврипид, и Горгий, и Фидий, и Калликтрат. К тому же я ещё не всех назвал – у Перикла много друзей, потому что он мудрый и справедливый человек. И мужественный. И непримиримый к фальши и злу.

   – А хорош ли собой? – спросила Аспасия. – Не похож ли он на тебя, Сократ? – хихикнула она.

   – На меня не похож. Красив, но у него есть один недостаток – длинная, похожая на морскую луковицу голова. Поэтому он любит носить высокий шлем. Лицо же его прекрасно. И тело тоже.

Они помолчали, наслаждаясь тишиной и прохладой вечера. Первым заговорил Сократ.

   – Думаю, что мы вели с тобой пустой разговор, – сказал он, положив ладонь на плечо Аспасии. – Зачем тебе Перикл? Жизнь нельзя ничему посвящать – тогда ты становишься просто инструментом какого-нибудь божества, как, скажем, нож в руках хлебопёка или ножницы в руках закройщика. А человек – не инструмент, он – как букет полевых цветов, многообразен. Жизнь прекрасна множеством и разнообразием отношений. Знаешь, из одной буквы слово не получается, так и жизнь – из одного служения. Пусть Перикл живёт своей жизнью, а ты живи своей – ты юная, горячая, – Сократ, охнув, отдёрнул руки от плеча Аспасии, – ароматная, сияющая, нежная... Ох, ох, тут я остановлюсь, иначе зайдусь в томлении, – вздохнул Сократ. – Пустым был наш разговор.

   – Нет, – возразила Аспасия. – Такой, о какой ты говоришь, я уже была: горячей, ароматной, нежной, страстной, обольстительной. В этом для меня не осталось ничего нового. Теперь я хочу властвовать над Афинами, властвуя над Периклом, как Гера над Зевсом. Разве это не цель? Это хорошая цель, Сократ. А я начала было уже привыкать к мысли, что ничего значительного в жизни меня не ждёт, – призналась Аспасия. – Ты подсказал мне, чем я должна заняться. Спасибо тебе, Сократ.

   – Значит, это я надоумил тебя совратить Перикла, прекрасная гетера?

   – Ты сказал, что по-настоящему властвовать над миром может только красивая и умная женщина и привёл пример Геры и Зевса.

   – Но про Афины и про Перикла придумала ты, верно?

   – Да, – согласилась Аспасия. – Про власть над Афинами и над Периклом придумала я. И знаешь – почему?

   – Скажи.

   – Потому что Афины и Перикл разорили и разрушили нашу семью, хотя это, по правде говоря, и не совсем так. Да ведь и я овладею Афинами и Периклом не для мести, хотя это тоже не совсем так.

   – Ты, кажется, коварна и хитра, как Деянира или Омфала.

   – Нет, Сократ. Признаюсь тебе, что я боюсь жизни, боюсь нищеты, насилия, болезней, одиночества – ведь всё это подкарауливает бедных сирот, а потому хочу преуспеть в жизни – стать богатой, властной, окружённой верными слугами и друзьями, знаменитой... Ты, кажется, подсказал мне путь к этому. Судьба выбросила меня из родительского дома и сделала свободной. Значит, надо грести против ветра, чтобы не утонуть в бурю. Не так ли, Сократ?

   – Может быть, – ответил Сократ. – Если отвечать ударом на удар судьбы, то так и должно быть. Либо погибнуть в борьбе, либо победить – такова участь сильных и отважных людей, не желающих оказаться побеждёнными, униженными и отвергнутыми. Клянусь гусем, тебе можно позавидовать...

   – Я буду твоей ученицей, – обнимая Сократа, сказала Аспасия. – Приходи ко мне, учи, наставляй. И не бойся: я стану для твоего друга Перикла не наказанием, а наградой...

   – Женщина не может быть наградой для мужчины, – засмеялся Сократ, освобождаясь от объятий Аспасии. – Она расслабляет его душу и тело, увлекает в омут сладчайших наслаждений – и тут мужчине конец.

   – Но ты забыл про женский ум, – напомнила Сократу Аспасия.

   – Ты своей близостью отшибла у меня память, – засмеялся Сократ.

На садовой дорожке, ведущей от дома Феодоты к дому девушек, послышались голоса и смех, мужские и женские голоса.

   – Спрячемся, чтобы нас не заметили, – предложил Сократ.

   – Зачем? Пусть все видят нас вместе. Ведь и мы их увидим. К тому же мы знаем, куда и зачем они идут. Тебе тоже хотелось бы пойти со мною туда? Признайся, Сократ.

   – Конечно, – не стал скрывать Сократ. – Но я не пойду: нельзя преподносить Периклу подарок, которым попользовались другие. Я так люблю Перикла. Ты согласна?

   – Хорошо, я согласна, – ответила Аспасия.

Аспасия могла бы пригласить Сократа в свою комнату, которую предоставила ей Феодота в порнее, но не решалась: вдруг Сократ забудет о Перикле, думалось ей, и станет склонять её к любви – с мужчинами такое случается, они даже жён своих лучших друзей порой пытаются соблазнить, впрочем, не только пытаются, но и соблазняют, а потом ещё и хвастаются этим.

Между тем становилось всё прохладнее. Ночь остужала землю и воздух, волосы у Аспасии стали влажными от росы. И звёздочки в небе замигали, словно в колеблющемся тихом водяном потоке. Ветви дерева, свисавшие над Аспасией и Сократом, опустились ниже под тяжестью листьев, покрывшихся ночной росой. Прежде до них было не дотянуться, а теперь они почти касались головы.

   – Где ты живёшь? – спросил Аспасию Сократ, растирая ладонью озябшее плечо.

   – Там, – ответила Аспасия, махнув рукой в сторону порнеи, и подумала, что Сократ сейчас предложит отправиться к ней. Не успела она придумать, как возразить ему, как он сказал:

   – В доме, наверное, теплее. Одному мне возвращаться по тёмным улицам домой не хочется, хорошо бы дождаться рассвета и пойти вместе с друзьями...

   – Ладно, – пожалела Сократа Аспасия, вздохнув. – Пойдём ко мне.

Порнея располагалась в самом конце садовой дорожки, справа и слева к дому примыкали высокие стены ограды, и сам он как бы составлял её часть, но западная его стена не была глухой, там имелся выход в переулок, откуда можно было попасть в порнею, минуя дом Феодоты, – как бы с чёрного входа. Через эту калитку чаще выходили, чем входили, особенно когда гости расходились по домам ночью или на рассвете. Так они никого не беспокоили в особняке, выходившем воротами на Дромос, в том числе и его хозяйку – Феодоту.

Комнат в порнее было больше, чем девушек, которых содержала Феодота, и поэтому не на всех дверях значились имена, а лишь на тех, где обитали прелестницы. Впрочем, это были не настоящие имена, а ласковые прозвища девушек: Соловей, Щеголёк, Ласточка, Газель, Смоква, Комарик, Кифаристка, Зайчик, Светлячок и Воробышек – всего десять, по числу девушек.

Сократ, читая прозвища девушек на дверях, цокал языком, закатывал глаза, покачивал головой от плеча до плеча, будто глоток за глотком пил сладкое наксийское вино.

   – Ты их всех знаешь? – спросила Аспасия. – Эти прозвища соответствуют тому, что они есть на самом деле?

   – Да, да, да! – горячо заговорил Сократ. – Всё так и есть. Феодота не держит толстых, старых, грубых и уродливых. Все её девушки – как цветы.

   – Возможно, что какая-нибудь из девушек сейчас свободна, – предположила Аспасия, – и ты мог бы провести остаток холодной ночи в горячих объятиях на мягких подушках и покрывалах...

   – Нет, – ответил Сократ и остановился. – Я умею быть верным и останусь с тобой. Ведь я уже сказал Феодоте, что красота твоя и беседа с тобой для меня приятнее объятий и мягких покрывал.

   – Смотри, как бы не пожалеть потом, – сказала Аспасия и указала на дверь, окрашенную в золотистый цвет: – Здесь моё убежище. Временное, думаю. Какое прозвище ты написал бы на моей двери? – спросила она, посмеиваясь.

Сократ мог бы сказать какую-нибудь глупость, чтобы позлить Аспасию, и даже открыл было рот, Чтобы произнести прозвище, которое не понравилось бы ей, но встретил пристальный взгляд её больших и печальных глаз, поперхнулся и закашлялся.

   – Вот, – сказала Аспасия, – не надо гневить нашу заступницу Афродиту.

   – Ты была в Коринфе? – спросил Аспасию Сократ, когда они были уже в её комнате.

   – Нет, – ответила Аспасия. – А что в Коринфе?

   – Знаменитый храм Афродиты, где тысяча жриц, или, как их ещё называют, жеребят Афродиты. Впрочем, не только в храме Афродиты. В обеих гаванях Коринфа располагаются «дома радости», которых не сосчитать. Оттого-то и говорят, что поездка в Коринф не каждому по зубам: матроса ли, солдата ли, путешественника или любого купца жрицы любви в один момент там лишат состояния, а то и здоровья. Кто въехал в Коринф богатым и здоровым, вернётся оттуда нищим и больным. Храм Афродиты возвышается на Акрокоринфе и виден с моря издалека. Его вид словно приворотное зелье для плывущих в Коринф. Все деньги приезжающих в Коринф остаются в городе, поэтому Коринф так богат...

   – Как мне разбогатеть? – спросила Сократа Аспасия. – Не могу же я вечно ютиться здесь, в порнее Феодоты. Феодоту мне, конечно, боги послали, но отсюда я не выберусь без денег. А мне бы купить красивый дом и завести хороших учителей. Скажи твоему другу Критону, пусть даст мне денег, в долг конечно, года на два, потом я эти деньги верну удвоенными.

Тут Сократ, кажется, впервые пожалел, что встретился с Аспасией, а ещё больше о том, что внушил ей честолюбивые желания: он был плохим добытчиком денег, богатства своего не имел, зарабатывал на хлеб и вино тем, что высекал из мрамора и гранита надгробия в мастерской, доставшейся ему по наследству от отца. Он был и владельцем мастерской – черепичного навеса во дворе отцовского дома, – и её единственным рабочим: сам привозил камни, сам их обтёсывал, сам шлифовал. Критон, сочувствуя, предлагал взаймы деньги, чтобы Сократ мог купить хороший дом, землю, скот – что Сократ пожелает, но тот решительно отказывался от денег друга, всякий раз говоря: богатство убьёт душу, а как я без неё отправлюсь на Острова Блаженных, где вечное счастье даётся праведникам без труда?

Словом, он не мог быть посредником между Аспасией и Критоном – это выглядело бы смешно: для себя он взять деньги отказывался, а для гетеры решился просить и стать залогом того, что Аспасия эти деньги когда-нибудь – она говорит через два года – вернёт.

   – Нет, – ответил Аспасии Сократ, – о деньгах меня не проси: я ни у кого одалживать деньги для тебя не стану, как не стану одалживать их для себя.

   – Ты так горд?

   – Да, я так горд.

   – Тогда я продам все свои украшения, платья и найду для себя богатого любовника, – сказала Аспасия. – Ведь ты не хочешь мне помочь.

   – Видно, пришла пора проститься, – сказал Сократ, сбросив с плеч тёплое покрывало, в которое его заботливо укутала Аспасия. – Теперь ты говоришь как обыкновенная гетера, как эта, – он указал рукой на стену комнаты. На стене была изображена обнажённая наяда в объятиях страстного сатира.

– Но до рассвета ещё далеко и твои утомлённые друзья ещё крепко спят в комнатах девушек Феодоты. Может быть, я попрошу денег у Феодоты, – остановила Аспасия Сократа, уже направившегося к двери. – Или вот: в Милете у меня остался большой дом, и если кто-нибудь из афинян или приезжих милетцев купит его у меня, то вот я и разбогатею, куплю дом в Афинах.

   – Ты не сможешь купить дом в Афинах, потому что ты чужестранка. Ты можешь лишь снять дом.

   – Хорошо, я сниму дом – разница небольшая. И стану приглашать в гости ваших знаменитостей – для пиров, для бесед, для того, чтобы они рисовали и лепили меня. Приглашу Фидия, Анаксагора, Софокла, Эврипида, Протагора, Геродота, Калликрата, тебя... Что скажешь, Сократ?

   – Ты всех запомнила, о ком я говорил, – похвалил Аспасию Сократ. – У тебя в Милете на самом деле есть дом?

   – На самом деле. Отцовский дом. По праву он принадлежал моим братьям, но их нет в живых. Большой дом с большим садом.

   – Пока ты не продашь дом, ты сможешь взять деньги под его залог. Обратись к милетскому проксену. Я, кажется, знаю его – это Каламид, у которого тысячный табун лошадей на Саламине, а здесь – кузнечные мастерские в Пирее. Я покажу тебе его дом.

   – Ты пойдёшь со мной? – обрадовалась Аспасия.

   – Пойду. – Сократа это тоже обрадовало: появиться на улицах Афин с такой красавицей, как Аспасия, дорогого стоило. Не важно, что она всего лишь гетера – кто об этом знает, да и нельзя считать её гетерой: она пока никому не продавалась в Афинах, никто не посмеет её так назвать. Но даже появиться рядом с такой красивой гетерой – большая честь для бедного и некрасивого молодого человека. О нём наверняка скажут: он и беден и некрасив, но, вероятно, обладает какими-то другими достоинствами, раз держит при себе такую юную красавицу. – Конечно, пойду! – сказал Сократ, возвращаясь на прежнее место.

   – И ты покажешь мне город, правда? – попросила Аспасия. – Все ваши достопримечательности.

   – Конечно! Вот! – хлопнул в ладоши Сократ. – Тебе очень повезло! Скоро большие Панафинеи! Ты увидишь самое великолепное шествие афинян в честь своей покровительницы.

   – И проксен Каламид мне поможет? – вернулась к прежнему разговору Аспасия.

   – Конечно. Он обязан помогать всем гражданам Милета, он представляет в Афинах их интересы, и за это милетцы платят ему деньги.

   – А я и не знала.

   – Ты многого ещё не знаешь. Впрочем, многознание – суета. Нужно знать главное – где хранятся все знания. И брать их оттуда по мере надобности.

   – И где же они хранятся, эти знания, молодой мудрец?

   – В душе, Аспасия, в душе! Всё в нашей душе, она всё знает, ибо существует вечно, общалась с богами и всеми мирами. Надо лишь уметь разговаривать со своей душой.

   – Ты умеешь?

   – Учусь, – ответил Сократ.

   – Как интересно! Давай учиться вместе, – предложила Аспасия.

   – Давай, – согласился Сократ.

Только он сказал это, как за дверью послышались голоса, топот, потом заиграла музыка – флейта и бубен.

   – Что это? – спросила Аспасия.

   – Разве ты не знаешь? Это мои друзья и девушки Феодоты решили устроить пляску, которая тут называется «ожерелье».

   – Пойдём посмотрим?

   – Посмотрим? – засмеялся Сократ. – И девушки, и мои друзья танцуют голыми. А мы одеты. Или разденемся? Когда я раздет, я кажусь ещё уродливее. Мне постоянно приходится перетаскивать и переворачивать огромные каменные глыбы, напрягать живот, отчего он у меня, как ты видишь, – Сократ похлопал себя по животу, – заметно выпирает, и плечи у меня оттянуты вниз, покатые, а ноги не так стройны, как у тебя.

   – Я хочу танцевать! – решительно заявила Аспасия. – Пусть все меня наконец увидят, и девушки, и твои друзья, пусть расскажут другим, какая я.

   – О такой красоте рассказать нельзя, её можно лишь увидеть. Я жажду увидеть.

В дверь громко постучали.

   – Мы знаем, что вы здесь, – узнал Сократ голос Критона. – Выходите плясать!

Аспасия быстро сбросила с себя все одежды, оставив украшения – диадему, сверкающую разноцветными камнями, ожерелье из золота и слоновой кости, браслеты и золотые шнурки на лодыжках – и открыла дверь. Её тут же схватили за руки и увлекли в просторный коридор, оглашая «дом радости» смехом и восторженными возгласами.

   – А ты? – заглянул в комнату разгорячённый вином и танцем Критон. – Ты почему стоишь? Раздевайся! – потребовал он, стаскивая с Сократа гиматий.

Сократ не стал противиться, хотя сказал:

   – Хорошо, что ещё не рассвело, а светильников в коридоре мало. Иначе все разбежались бы, увидев меня обнажённым.

«Ожерелье» танцуют все вместе, выстроившись в цепочку и взявшись за руки. Тот, кто во главе цепочки, показывает плясовые движения, а все остальные за ним по очереди повторяют. Фигура танца скользит по цепочке как волна – под музыку, со смехом, выкриками, с притопыванием, даже с пением. Надо ещё при этом знать, что юноши и девушки, находясь в цепочке вперемешку, выполняют разные движения: юноши – резкие, сложные, девушки – плавные, изящные. Для юношей пример в голове «ожерелья» показывал Критон, для девушек – поставили Аспасию. Сократ же оказался в самом конце «ожерелья», в хвосте. Но Аспасию он видел – там, где находилась она, было больше света стоял высокий многофитильный лампион.

Глядя на Аспасию, Сократ твердил про себя лишь одно слово: «Чудная! Чудная! Чудная!»

Да и не один Сократ любовался Аспасией. То, как танцевала Аспасия, мало походило на прежние танцы, которые устраивались по ночам в порнее Феодоты. Причина же своеобразия Аспасии заключалась в том, что она была ионийкой. Ионийские девушки, как известно, танцуют совсем не так, как афинские: они ловко подпрыгивают, причудливо поворачиваются, сопровождают свои движения забавными жестами, поводят бёдрами – и всё это весело и привлекательно. Подражая Аспасии, танцевали и все другие девушки, раззадоривая юношей. Танцевали, пока на наступила усталость. А тут и рассвет начался – пришло время расходиться, чтобы агороном, надзирающий в числе других за порнеей Феодоты, не подумал, будто «дом радости», вопреки афинскому закону, открылся с утра, а не с девяти часов предыдущего дня, как было предписано этим законом. Закон, разумеется, был мудр, говорят, что его придумал всё тот же Солон, который разрешил в Афинах публичные дома: с утра до вечера юноши и мужчины должны заниматься серьёзными делами, а развлекаться с девушками по ночам. «Пусть мужчины и юноши накапливают днём энергию, – было написано в этом солоновском законе, – а избыток её растрачивают для удовольствия по ночам».

Афиняне любили праздники. Страсть к шумным и многолюдным торжествам с новой силой вспыхнула в них после победоносной персидской войны, которая принесла Афинам славу и могущество. Победа казалась абсолютной и прочной, и такой же была радость афинян, бурно изливавшаяся в праздничных шествиях, состязаниях и пиршествах. Благо, праздников у афинян было много, особенно тех, что сопровождались обильными угощениями. А из них самыми любимыми – древними – были Дионисии, в честь бога Диониса, сына Зевса и дочери фиванского царя Симелы, покровителя виноградарей и виноделов. Зимой праздновались Малые и Сельские Дионисии, когда не только в Афинах, но и по всей благословенной Аттике откупоривались бочки с молодым вином, наполненные с осени. Тогда выпивалось не только море вина, но и устраивались весёлые народные игры с представлениями актёров и шуточными состязаниями, среди которых асколии были, кажется, самыми любимыми: надо было стать одной ногой на тугой бурдюк с вином, политый обильно маслом, и продержаться на нём как можно дольше, выпивая при этом вино чашу за чашей. Победителю доставался бурдюк с вином.

Бочки наполнялись виноградным соком осенью. Тогда же отмечались другие Дионисии, которые назывались Лёней. К этому времени уже созревало хмельное молодое вино, от которого, как известно, пьянеют быстрее, чем от старого вина. «Оно бьёт в голову и урчит в животе, как играющие щенки» – так сказал о молодом вине Гесиод. Толпы подвыпивших людей слонялись в эти дни по улицам сел и городов Аттики, распевая песни и дурачась, афиняне же пировали на улицах и площадях за государственный счёт.

Весной праздновались, тоже в честь Диониса, Антестерии – это был праздник цветов и поминовения усопших. Впрочем, усопших поминали лишь в первый и третий из шести дней праздника, во все же остальные дни веселью не было границ.

Были ещё дионисийские Оксофории – праздник эфебов, когда они соревновались в беге на длинные дистанции. Но самым крупным праздником в честь весёлого бога были Великие Дионисии, введённые тираном Писистратом сто лет назад. Этот Писистрат прославился в народе не только введением этого праздника, но и строительством первого в Афинах водопровода. Вспоминая о нём, говорили, что когда бы он продержался у власти дольше, то, наверное, построил бы и винопровод. А ещё по его приказу были записаны и отредактированы великие поэмы Гомера.

Давно замечено, что афиняне любят цифру шесть, а потому и многие праздники отмечают по шесть дней, в том числе и Великие Дионисии. Впрочем, значение праздника – не в его продолжительности. Великие Дионисии славны не только своими процессиями и жертвоприношениями в честь божества, но главным образом тем, что в эти дни в театрах на агоре ставились трагедии и комедии, которые могли увидеть все. Представления длились с утра до вечера, без перерывов, так что зрители во время них ели и пили, усыпав, словно муравьи, склоны холмов, у основания которых устраивались орхестры, площадки для представлений.

Писистрату же афиняне обязаны возрождением самого пышного и красивого, самого значительного праздника – Великих Панафиней. Великие Панафинеи отмечались в Афинах раз в четыре года, на третий год после очередной Олимпиады, в первом месяце года – гекатомбеоне[5]5
  По нашему календарю это июль—август.


[Закрыть]. Гекатомбеоном месяц назвали потому, что он начинался великим жертвоприношением покровительнице и защитнице города Афине – для этой жертвы закалывали сто быков, совершали гекатомбу.

Этот-то праздник и ждали Аспасия и Сократ: Аспасия, чтобы впервые выйти в город, Сократ – чтобы возбудить зависть своих сверстников, гуляя рука об руку с прекрасной милетянкой.

С утра на Дромос, ведущий от Дипилона к Акрополю через весь Керамик, стали стекаться толпы народа для участия в праздничной процессии. Сюда пригнали жертвенных быков, привели лошадей для юных всадников, которые украсят собой процессию, принесли сосуды и корзины с дарами, прикатили на колёсах священную триеру, на мачте которой, как только процессия начнёт движение к Акрополю, заполощется на ветру чудесный парус – огромный пеплум, новое одеяние для Афины Паллады, для палладиума Афины, упавшего некогда с неба и хранящегося с тех пор в Эрехтейоне, храме Афины на вершине Акрополя.

Палладиум – это деревянная скульптура Афины, вооружённой копьём и щитом. Юные афинянки раз в четыре года ткут для неё новое одеяние, пеплум из тонкой белой шерсти, на котором вышивают картины, рассказывающие о славных деяниях богини, и портреты прославившихся афинян, среди которых со времён битвы при Саламине красуется портрет Фемистокла[6]6
  Под командованием Фемистокла в 480 г. до н. э. при Саламине был разгромлен флот персов.


[Закрыть], а с недавних пор и портрет главного стратега Афин Перикла, прославившегося несколькими победами.

На Дромос спускались из соседних храмов жрецы, красивые старцы, которые должны были возглавить процессию, девственницы из благородных семейств, сюда же прибывали пёстрые депутации союзных городов с носильщиками, нагруженными дарами для богини, атлеты на лошадях и колесницах, метеки, которым доверялось нести в процессии сосуды с маслами и всякую серебряную и золотую утварь, предназначенную для священных действ во время жертвоприношений.

Сократ, как и договорились накануне, поджидал Аспасию у калитки в переулке, куда выходил своей задней глухой стеной «дом радости» Феодоты. Аспасия вышла не одна, а со всем «выводком Феодоты», как она сама выразилась, со всеми девушками.

   – Я не могут быть пастухом для всех, – сказал Сократ, – меня засмеют.

Девушки объяснили ему, что не станут ходить следом за ним и Аспасией, но самостоятельно вольются в процессию – благо, участвовать в ней никому не запрещалось, ни мужчинам, ни женщинам, ни старикам, ни детям – в конце празднества их всех ждало щедрое угощение, оплаченное из богатой афинской казны.

Впереди процессии поставили священную триеру, и как только на её высокой мачте развернулось покрывало Паллады, как только десятки мускулистых рук юношей сдвинули триеру с места, вся многотысячная толпа зашевелилась, зашумела, загудели трубы, запели флейты, застрекотали бубны, увешанные серебряными колокольчиками. Разноцветные ленты, цветы, венки, флажки запестрели над толпой, двинувшейся по Дромосу сначала к Элевсиниону, а обогнув его, через агору к Ареопагу, холму Ареса, откуда начинался подъём к Пропилеям, длинная и широкая лестница, ведущая на Акрополь, к Эрехтейону и строящемуся Парфенону, разрушенному персами. У Ареопага процессия остановилась, дальше толкать священную триеру было невозможно. Ловкие юноши сняли с мачты покрывало Афины, передали его девушкам, одетым в белые одежды, те расправили полотнище во всю ширину и длину, взявшись за края, и стали подниматься к Пропилеям, преддверию Акрополя. Так, развёрнутым, они донесли покрывало до Эрехтейона, где хранился Палладиум, не осквернённый персами, – перед приходом персов афиняне покинули город и увезли с собой все священные реликвии, часть на Эвбею, часть на Саламин. Увезено было и надгробие Кекропса, первого царя Аттики и прародителя афинян, чей прах хранился в Эрехтейоне. Даже оливковое дерево, растущее ныне у Эрехтейона и посаженное здесь, по преданию, самой Афиной, было тогда выкопано и в огромном пифосе, куда погрузили его корни, отвезено на Саламин. Разгромив персов, Фемистокл вернул оливу на прежнее место и по этому случаю объявил в Афинах праздник. Говорят, что сам он в этот день выпил бочку вина и разъезжал по городу на колеснице в обнимку с гетерами.