Текст книги "Перикл"

Автор книги: Анатолий Домбровский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 29 страниц)

Какое может быть благолепие в куске камня величиной с Пелопоннес или в куске железа такой же величины? Да и с чем сравнивает величину Солнца Анаксагор – с этим ненавистным всем афинянам Пелопоннесом!

А вот какое страшное кощунство: Анаксагор, будто он бог, предсказал три года тому назад затмение Луны, которое и случилось в предсказанный срок. Его спросили: «Было знамение богов для предсказания?», а он ответил: «Потому и предсказал, что затмение совершается без участия богов, а по одним лишь законам движения и чисел». Да и много другого успел за свою жизнь наговорить старик, что афиняне, задумавшись, непременно поставят ему в вину.

Ох, надо умолять судей, надо слёзно просить их о снисхождении.

А кто же станет обвинять Анаксагора в измене? Тоже Зенодот?

Аспасия, возвращаясь от Анаксагора домой, сама побывала в портике царя-архонта и прочла выставленную там для всеобщего ознакомления жалобу Зенодота, поданную им фесмофетам в судебную коллегию. Она сразу же увидела, что донос фесмофетам на Анаксагора подписал не только Зенодот, но и Клеон, молодой демагог, вождь бедняков и мелких ремесленников.

«Это странно, – подумала Аспасия. – Если подвигнуть Зенодота на донос мог Фукидид, вождь аристократов, то как в одной компании с ним мог оказаться Клеон? Впрочем, вождь олигархов и вождь нищих всегда могут договориться: ни на кого так сильно не действует подкуп, как на нищих, а у олигархов всегда найдутся деньги для подкупа».

Когда она сообщила об этом Периклу, тот сказал:

   – Ты права. Так обвинение против Анаксагора найдёт большую поддержку среди афинян: и бедные и богатые будут против Анаксагора. За философа станут голосовать только умные, а их всегда так мало!

   – Значит, Клеон выступит с обвинением в измене? – спросила Аспасия.

   – Вероятно, – ответил Перикл. – Скоро узнаем.

   – Ты ничего не можешь узнать заранее? Поговори с фесмофетами, узнай, когда состоится суд, в какой филе, кто будет председательствовать на суде, кто сочиняет речь для Зенодота, будут ли вызваны свидетели сторон, кто они.

Перикл выслушал Аспасию с печальной улыбкой:

   – Разумеется, я всё это могу сделать, но надо ли? Этим я только уроню себя в глазах афинян, поскольку сам же нарушу правила, которые постоянно отстаиваю, защищая от посягательств других. Фесмофетам запрещено заранее объявлять, когда и в какой филе состоится суд, кто будет председательствовать на нём, кто определён в качестве свидетелей защиты и обвинения, а жалобщики не обязаны открывать кому бы то ни было имена своих логографов.

   – Я не подумала об этом, – извинилась Аспасия. – Я стала рассуждать как рядовая афинянка, а не как жена Перикла, вождя демоса. Но если всё это сделать тайно, через кого-то другого?

   – Тайна рано или поздно обнаруживается.

   – Ты очень осторожен, Перикл, – сказала Аспасия не без осуждения.

   – Я всегда должен оставаться Периклом, – ответил он ей на это. – Я сам избрал для себя этот путь. Всякий иной путь привёл бы меня к тирании или к поражению.

   – Но Анаксагор – твой учитель, твой советник, твой друг. Следовало бы помочь ему. И самим себе – ты сам сказал, что Фукидид копает яму для нас. Для тебя, разумеется, в первую очередь. Но мы угодим в неё одновременно.

   – Тут ты права, Аспасия. Мы обязаны помочь Анаксагору. И самим себе. Ты права. Кстати, как он себя чувствует? Удалось ли тебе уговорить его постоять за себя и за нас?

   – Навести его, – посоветовала мужу Аспасия. – Он совсем плох. И хотя он дал мне обещание, что будет сражаться храбро и до конца, у меня нет уверенности, что так и будет. Он ослабел душой и телом и пойдёт за любой смертью, которая поманит его в миг отчаяния. Он уже в отчаянии.

   – Я послал за его сыновьями, которые вышли на охоту за пиратскими кораблями к Эгине, отправил за ними быстроходную триеру. Они поддержат его – ребята крепкие и отважные. И сейчас отправлюсь к нему сам. Я готов написать для него защитительную речь.

   – Я тоже, – сказала Аспасия.

   – Он согласился?

   – Он сказал, что из моих рук он даже яд примет как мёд – так прекрасны мои руки. – Аспасия кокетливо выставила свои руки вперёд.

Перикл наклонился и поцеловал их.

   – И что? – спросила Аспасия. – Неужели слаще моих губ?

Ксантипп, старший сын Перикла, увидел, как они целуются, и сказал громко, уходя и не оборачиваясь:

   – Противно видеть, как они слюнявят друг друга!

   – Откуда он здесь? – возмутился Перикл. – Я запретил ему появляться в моём доме! Кто позволил?

   – Я позволила. Он хотел о чём-то поговорить с тобой. Но, кажется, напрасно позволила.

Перикл нашёл Анаксагора там же, где его оставила Аспасия: на кровати под чёрным покрывалом, какое приносят для умирающих. Перикл сдёрнул с него покрывало, отбросил его в угол, сказал, беря Анаксагора за руку:

   – Анаксагор, друг мой, учитель мой, мой мудрый советник. Почувствуй, как мои силы перетекают к тебе, воспрянь, обозлись на беду, улыбнись судьбе. Ну же, ну!

Анаксагор открыл глаза и ответил:

   – Если я лампа, то твои силы – масло для неё. Ты подливаешь масла в мою лампу, Перикл. Зачем? Ты хочешь сказать, что нуждаешься в моём свете?

   – Именно это я и хочу сказать.

   – Тогда что ж, тогда я поднимусь. А был уже так близок к краю, за которым только тьма. Ты позвал меня – и я вернулся. Как далеко я был, как далеко... Знаешь, там нет ничего, только тьма. И тех, кто видит эту тьму, там тоже нет. И страха там нет. И надежд. Там всё отсутствует. – Анаксагор, кряхтя, сел, спустив ноги на пол.

   – Это хорошо, – сказал Перикл. – Страх – это ожидание неизвестного. А если нет ничего, то нечего и ждать. И в этом мире нет ничего неизвестного. И нет ничего таинственного. Всё просто: тела, пустота, движение, свет огня, воздух, вода, законы, постигаемые геометрией, животные, растения, люди, которые тоже животные и тоже растения, но только разумные, умеющие мыслить, чему их научили руки. Возникновение и гибель – только слова, потому что нет ни возникновения, ни гибели, а есть лишь смешение существующих вещей и их разделение. Ты научил меня бесстрашию и свободе, Анаксагор. А сам хочешь умереть из боязни быть осуждённым на смерть.

   – Не смерти боюсь, Перикл, а позора, не справедливого возмездия, а наказания по ложному доносу.

   – Мы напишем для тебя защитительную речь – мы знаем, как разжалобить судей, а я буду с тобой на суде и скажу слово свидетеля.

   – Вы славные, вы не оставили меня под чёрным покрывалом, – прослезился Анаксагор. – Пусть всё так и будет.

Перикл советовался с Сократом о том, как помочь Анаксагору, и тот сказал, что подобный донос можно сделать на каждого мудреца и каждого обвинить в нечестии, потому что ум всё исследует, во всём сомневается, всё сопоставляет и наконец обращается к собственной душе за ответом, где истина и где ложь. Душа же, обременённая делами, не всегда откликается и оставляет нас в неведении. Анаксагор и вообще-то не достучался до своей души, потому и говорит, что душа – это всего лишь чувства, а чувства, как известно, обманывают.

   – Бедный Анаксагор, – сказал Сократ. – Ему следовало бы бежать из Афин, но это стыдно, ибо будет демонстрацией трусости, недоверия и даже презрения к афинянам и подтверждением его вины – и в нечестии, и в персидской измене. Стало быть, надо остаться и защитить себя в суде. Защититься же от такого обвинения невозможно: афиняне с молоком матери впитывают в себя нелюбовь к мудрецам, ибо в сравнении с ними всякий является глупцом. И чтобы сравниться умом с мудрецом, надо много трудиться, афиняне же бездельники от природы. Нельзя философу вымаливать прощение у глупцов. А без прощения – либо изгнание, либо смерть. За богохульство и за предательство. Не знаю, как помочь Анаксагору. Правду скажет о себе – получит смерть, оклевещет себя – тоже смерть. Лучше бы ничего не говорить. Но молчат на суде только мёртвые.

   – Значит, умереть до суда? – осторожно спросил Перикл.

   – Нет суда, нет преступления. Но я не умер бы.

   – Не тебя судят, Сократ.

   – Потому и не могу ответить, как должен поступить Анаксагор. Решение может принять только он. Мы можем лишь советовать.

   – Что же посоветовать Анаксагору?

   – Пусть случится то, что должно случиться – судьба никогда не выпускает человека из своих рук. Человек – это судьба. Но я пойду на суд, я буду свидетелем защиты, я хочу оправдания для Анаксагора, которое невозможно.

Протагор сразу же предложил свои услуги – написать для Анаксагора речь.

   – Моя система доказательств испытана и безупречна, – сказал он. – Я написал сто речей для привлечённых к суду, и сто человек были оправданы судом, – похвастался он, и не без основания: многие из тех, для кого он писал защитительные речи, действительно были оправданы, правда, судимы эти люди были по частным делам, когда речь идёт о частных интересах – кто кого обманул, кто кому нанёс ущерб, кто кого оскорбил, – здесь же, по делу Анаксагора, должен был состояться процесс графэ параномон – Анаксагора обвинили в государственном преступлении, ибо он, как написал Зенодот, отверг отеческих богов и служил персам, врагам Афин.

   – Я знаю, как ты говоришь, Протагор, то, что представляется человеку истинным, и является истиной, потому что никакого другого представления у него быть не может. Истинным является то, что представляется таковым Анаксагору, таким его сотворили боги, такими и никакими другими представлениями наградили его. И если Анаксагору что-то видится не так, как видят это другие люди, то винить в этом надо богов, а не Анаксагора. Словом, Анаксагор богохульствует по воле богов. И никто не может его за это осудить.

   – Да! Ты рассуждаешь замечательно, – похвалил Перикла Протагор. – Твой ум достоин твоей славы.

   – Не об этом речь, Протагор. Каждый без труда может сообразить, выслушав то, что я уже сказал, следуя твоему правилу, что мнение Зенодота тоже является истинным, поскольку именно таким оно ему представляется по воле всё тех же богов.

   – Конечно.

   – И где же решение? Какому мнению должны будут отдать предпочтение судьи?

   – Своему.

   – И оно будет истинным?

   – Разумеется.

   – А как же быть с мнением Анаксагора и мнением Зенодота? Ради чего они будут стараться доказать истинность своего мнения? Ради чего ты готов писать защитительную речь для Анаксагора? Если истины двух людей противоположны, как они могут повлиять одна на другую? Зачем судьи станут выслушивать Анаксагора и Зенодота? Да ещё Клеона. Зачем?

   – А затем, что из двух противоположных истин правильной может быть только одна, третьей истины быть не может.

   – Значит, судьи признают Анаксагора либо виновным, как хочет Зенодот, либо невиновным, как хочет Анаксагор и хотим мы.

   – Да. Разве ты в этом сомневаешься? – усмехнулся Протагор. – Именно так и случится.

   – Зачем же тогда старания защитников и обвинителей? – начал терять терпение Перикл. – Зачем? Зачем? Ты можешь ответить, наконец?

   – Могу. Все эти старания нужны для того, чтобы состоялся суд, чтобы присяжные опустили в урну бобы, кто чёрный, кто белый, чтобы было вынесено решение, какое определено судьбой. Чтобы работала твоя демократия.

   – Ладно, – устало вздохнул Перикл. – Я всё равно убеждаюсь в том, что не в разговорах выход, а в делах. Самое хорошее словесное решение можно не исполнить, а самое дурное взять да и выполнить. Это ужасно.

   – Всякое словесное решение, чтобы быть исполненным, должно стать законом. А законом оно становится тогда, когда за неисполнение назначается наказание. Суд превращает частное мнение в закон. Так афиняне договорились друг с другом. Тут действует не истина, а договор. Я пойду на суд и буду кричать и плакать в защиту Анаксагора.

...В тот день Перикл повидался ещё с Фидием и Геродотом. Фидий был мрачен, вздыхал, говорил, что правды в афинском суде так же трудно добиться, как дотянуться рукой до звезды, что афиняне судят не по справедливости, а по чувству, какое их посещает в час суда, что плохи дела Анаксагора, что он должен решиться на одно из двух: либо на то, чтобы убежать из Афин, либо на то, чтобы принять яд из рук тюремного надзирателя. Ещё он сказал, что запечатлеет образ Анаксагора в одной из фигур фриза Парфенона, поставит его среди метэков, несущих дары Афине.

   – А на суд не пойду. Никогда, – сказал он. – Это самое отвратительное, что придумали люди – судить друг друга. Это и есть самое страшное богохульство, ибо судить должны только боги, а не люди. Тут люди бегут впереди богов, похваляются своим умом и силой, а на самом деле богохульствуют. Когда-нибудь будет суд, суд богов, который приговорит всех гелиастов к смертной казни за богохульство. На этот суд я пойду.

Геродот так был взволнован появлением Аспасии в его доме, что долго не мог сосредоточиться на том, что говорила ему она, был сбивчив в ответах, краснел и бледнел, ломал от волнения пальцы, при этом у него время от времени начинал дрожать подбородок, будто его обдавало вдруг порывом студёного ветра. В конце концов он, конечно, успокоился и резонно заметил Аспасии, что ей следовало бы собрать друзей в своём доме, всех сразу, и там обсудить положение Анаксагора и то, как ему помочь.

   – Кажется, я впервые теперь жалею, что Перикл не тиран, а всего лишь стратег. Тиран всё решил бы в один миг, никто не посмел бы вопреки его воле осудить друга вождя. Перед учителем и другом тирана трепетал бы каждый.

   – Но у тирана никогда не было бы такого друга, как Анаксагор, как ты, как Сократ, как Фидий... И такой жены, как ты, Аспасия. Ты никогда не полюбила бы тирана, правда?

   – Не будем говорить о любви. Поговорим об Анаксагоре, Геродот, – напомнила ему Аспасия. – Сегодня это важнее.

   – Ничего не может быть важнее любви, – продолжил было Геродот, снова заливаясь краской смущения: о, боги, ведь перед ним стояла Аспасия, само совершенство, предел сладострастных мечтаний мужчины! Но Аспасия снова остановила его.

   – Нет ничего важнее смерти, – сказала она. – Смерти, которая угрожает нашему другу.

   – Да, – со вздохом согласился Геродот. – Я не знаю, чем я могу помочь Анаксагору до суда и на самом суде. Но вот что я обещаю: я вывезу его тайно из Афин, у меня есть знакомый владелец судна, он это сделает по первому моему слову. Если Анаксагор не может покинуть Афины до суда, убежать из Афин, как ты говоришь, если он должен будет принять решение суда, который приговорит его к смерти, то вот что надо сделать в таком случае: подкупить продажных тюремщиков и устроить Анаксагору побег из тюрьмы. Побег из тюрьмы – это только побег от смерти, а не от суда и от решения уважаемого суда, что могло бы оскорбить афинян. Побег от тюремщиков, от этих презренных людей, от палачей – да это же благое дело! Я готов помочь в этом нашему доброму другу Анаксагору. И Периклу, конечно. Я понял. Я люблю Перикла. И тебя, – добавил он тихо. И посмотрел Аспасии в глаза.

Она отвернулась.

   – Да, да, конечно, – проговорил он с пониманием. – Не время говорить о любви.

   – Боюсь, что это время не придёт, – ответила Аспасия, протягивая Геродоту руку на прощание.

   – Почему?

   – Потому что оно уже прошло.

Аспасия возвращалась домой через рыночную площадь и зашла отдохнуть и переждать дождик в портик Пейсианакта, который с той поры, как Полигнот, родственник Пейсианакта, разрисовал его стены, стали называть Расписным портиком, или Стоей Пойкиле. Полигнот сделал это ещё при Кимоне, который и пригласил его в Афины из Дельф. В Дельфах Полигнот расписал лесху, стоящую у храма Аполлона, под навесом которой собирались многочисленные пилигримы. Аспасия не бывала в Дельфах и не видела картины Полигнота, но из рассказов знала, что на стенах дельфийского портика Полигнот, как и в Стое Пойкиле, нарисовал Трою, суд эллинских вождей над Аяксом после взятия Трои. Этот Аякс, сын локридского царя Оилея, а не тот, другой, который был сыном саламинского царя Телемона, оскорбил, как известно, богиню Афину, обесчестив в её храме прорицательницу Кассандру, за что и был судим ахейцами. Впрочем, не только это изобразил на огромной картине в дельфийской лесхе Полигнот, но и другие эпизоды Троянской войны: пленных троянцев, связанных бечевами, царицу Елену, красавицу Елену, из-за которой погибла Троя, – на картине она, говорят, сидит в окружении своих рабынь, занятых её украшением; чуть поодаль от Елены лежит убитый царь Приам, отец Париса, Гектора и обесчещенной Аяксом Кассандры; Эней разрушает городские стены, над которыми видна голова деревянного коня, в чреве которого прятались ахейские воины; Неоптолем, который убил несчастного Приама, его дочь Полискену и увёл в плен Андромаху, жену Гектора, изображён Полигнотом в тот самый момент, когда он, нанеся последний удар Элазу, поверг на землю Астиноя; далее, рассказывают, можно увидеть, как изменник Синон влачит по земле труп Лаомедона, как воины Менелая уже снимают палатку своего царя, готовясь к отплытию, как собирается в путь Антенор, вождь троянцев, которого пощадили ахейцы...

Рассказывают и про другую картину Полигнота, находящуюся в дельфийском портике, на которой изображён Одиссей, сидящий на краю рва, куда слетаются души умерших на кровавый пир. Там же, на стенах лесхи, можно увидеть Тартар, где в ужасных муках пребывают преступники и нечестивцы, и Елисейские поля, Острова Блаженных, где предаются невинным развлечениям дочери Пиндарея – украшенные полевыми цветами, они играют в кости, где Аякс, сын Теламона, а не тот Аякс, который обесчестил Кассандру и прозябает ныне в Тартаре, где Паламед, невинно побитый камнями по ложному доносу Одиссея, и Терсит, этот безобразный и болтливый хромец, убитый Ахиллом за насмешки над его любовью к Пентесилее, прекрасной царице амазонок, помогавшей троянцам и тоже убитой Ахиллом – Ахилл влюбился в уже умирающую Пентесилею, – где все они также играют в кости. На Островах Блаженных Орфей и слепой Фамир, сатир Марсий и юный Олимп, великие герои Троянской войны Ахилл, Патрокл, Агамемнон, Гектор, Сарпедон, Мемнон, Парис, прекрасная амазонка Пентесилея...

Вскоре после того, как Полигнот расписал дельфийскую лесху, слава о нём разнеслась по всей Элладе. Кимон сам отправился в Дельфы, чтобы увидеть его картины и его самого. А увидев, решил, что Афины должны украситься картинами Полигнота. По приказу Кимона была расчищена и усажена деревьями рыночная площадь, и Пейсионакт соорудил на ней большой портик, облицевав его стену досками, пригодными для росписей. Приглашённый в Афины Полигнот, фасосец родом, тогда ещё молодой и красивый, аристократ, сразу же приступил к делу, заявив, что не возьмёт за работу никаких денег, поскольку он не ремесленник и не хочет уподобиться ремесленникам, берущим деньги за свой труд. Но если Афины будут настаивать на оплате, то пусть деньги достанутся его помощникам, Панэносу и Микону, отличным живописцам, но не аристократам по происхождению. Панэнос изобразил в Стое Пойкиле битву при Марафоне, Микон – битву греков с амазонками. Картины Панэноса и Микона находятся справа и слева от картины Полигнота. Полигнот, как и в Дельфах, изобразил разрушение Трои. Четыре краски несмешанные – белая, жёлтая, красная и чёрная – и десятки других цветов, возникших от смешения, легли на стену стой и потрясли все Афины. Афиняне были так восхищены картиной Полигнота, что подарили художнику афинское гражданство, что прежде случалось нечасто, а теперь, после Периклова закона о гражданстве, стало невозможным. Аспасия – не афинянка и не станет ею, и сын её, которого она намерена родить Периклу, никогда не станет афинским гражданином. А Полигнот – великий гражданин. Не является афинским гражданином и Анаксагор, но это не помешает афинянам судить его.

Аспасия решила навестить Полигнота и спросить его, придёт ли он на суд и станет ли поддерживать на суде Анаксагора.

Полигнот был в мастерской. Аспасия застала его за работой – он заканчивал большую картину, на которой была изображена Поликсена, принесённая в жертву на могиле Ахилла Неоптолемом, сыном Ахилла. Неоптолем убил дочь Приама и Гекубы, зная, как она нравилась его отцу, – таковы были жестокие нравы тех времён. Да они и теперь не менее жестоки: афиняне намереваются убить философа только за то, что он не почитает их богов...

Старик Полигнот спустился с козел, выслушал Аспасию молча, вытирая перепачканные краской руки – они были в охре и в саже, а нос его был вымазан – о чём Полигнот не знал – белой мелосской землёй и красным понтийским синописом. Аспасия своим платком вытерла Полигноту нос, что ему весьма понравилось, и спросила:

   – Придёшь ли ты на суд, Полигнот? Когда судьи увидят, что на стороне Анаксагора так много знатных людей: Перикл, Протагор, Фидий, ты, Геродот, Продик, Калликрат, Софокл, Иктин, которые поддерживают его аплодисментами и словами, они наверняка задумаются, бросать ли в урну чёрные бобы.

   – Нет, ни о чём таком они не задумаются, – ответил Полигнот. – Один будет думать о том, что у него болит живот, другой – о том, что ему хочется есть и пить, третий – о том, что ему холодно, четвёртый будет думать о своей любовнице, пятый – о том, как после суда он получит два обола и купит кувшин вина, шестой – о взятке, которую ему предстоит получить, а все вместе они станут с досадой думать, что этот Анаксагор, из-за которого созвали их гелиэю, мешает им полечить живот, напиться и наесться, встретиться с любовницей, поскорее получить свои два обола и купить кувшин желанного вина, оказаться дома и предаться безделью. Вот о чём будут думать гелиасты, а на нас они и внимания не обратят или же будут относиться к нам с раздражением – мы тоже будем помехой для них. Вот если бы можно было купить всю гелиэю или хотя бы большую часть присяжных...

   – Никто до суда не может узнать, присяжные какой филы будут судить Анаксагора и кто будет назначен председателем суда, какой архонт. Для того и держится всё это в тайне, чтобы нельзя было подкупить судей.

   – Перикл не может узнать?! – удивился Полигнот.

   – Не может. И не хочет. Подкуп судей для него – преступление. Ты знаешь, таковы его правила: он неподкупен, он чтит закон... Он сам этот закон.

   – Да-а, – покивал головой Полигнот, – таковы его правила... Думаю, что эти правила его и погубят. Как говорил Фемистокл: афиняне с радостью судят того, кто долго творил для них добро, потому что они от природы неблагодарны. Кимон подкупил бы не только гелиэю одной филы, но и всех десяти.

   – Однако афиняне изгнали его, никакой подкуп не помог, – напомнила Аспасия.

   – Потому и изгнали, что неблагодарны. А уж он-то старался устраивать для них пышные празднества, кормил всех, кому было не лень прийти в его дом, сорил направо и налево деньгами и, наконец, защищал афинян от врагов. Ничего не помогло. Прав Фемистокл. И Анаксагора они умертвят, потому что он воспитал им вождя, выучил сотни их детей, а многих глупцов научил мыслить, избавив от суеверий. Я приду на суд, – пообещал Полигнот, – если он будет не на горе, куда мне трудно взбираться.

   – На Феодоту тебе не трудно взбираться, а на гору трудно.

Полигнот захохотал, хватаясь за живот, – такой солёной шутки от Аспасии он не ждал, забыл, что она была гетерой.

   – Узнаешь Феодоту? – ткнул Полигнот пальцем в изображение Поликсены.

   – Тебе не жалко? Она так страдает, – сказала Аспасия: о том, что умирающая Поликсена – это Феодота, она давно догадалась, невозможно было не узнать Феодоту в Поликсене.

   – Пусть страдает. Страдать вечно на картине великого художника, а я великий, как давно определили афиняне, такое же, а может быть, даже большее счастье, чем радоваться в быстротекущей жизни. Так что пусть страдает.

   – Ладно, пусть.

   – Я, когда закончу эту картину, намереваюсь приступить к новой. На ней я изображу Навсикаю, прекрасную и юную дочь царя феаков Алкиноя, которая, держа Одиссея за руку, ведёт его в дом своего отца. Она нашла Одиссея на берегу, куда вынесло его разбитый корабль. Он измучен, оборван, лохмат – вот как я сейчас! – засмеялся Полигнот. – А Навсикая свежа, прекрасна, изящна, невинна... Если хочешь, ты станешь Навсикаей. Ты такова, какой вижу Навсикаю.

   – Ах старый льстец, – добродушно пожурила Полиглота Аспасия. – Конечно, я соглашусь стать Навсикаей на твоей картине, но как бы не накликать на себя этим беду, как бы судьба Навсикаи не исполнилась на мне.

   – Я понимаю, что ты предпочитаешь судьбу Афины, божественную судьбу, всеобщее поклонение, могущество и вечность. – Полигнот намекал на то, что Аспасия позирует Фидию для его Афины. – Но судьба может исполниться и противоположно – все во власти богов, но более – во власти людей, завистливой и неблагодарной толпы, которую так возвысил твой муж.

   – Не станем продолжать этот разговор, – сказала Аспасия. – Итак, ты придёшь на суд.

   – Да, – подтвердил Полигнот.

   – И что скажешь, если тебя призовут в свидетели?

   – А что надо сказать? – простодушно спросил Полигнот.

   – Скажешь, будто Анаксагор не раз говорил, что вся его философия открыта ему богами, которые являлись ему во сне и учили его. А если она и противоречит чему-то, то только потому, что боги ещё не открыли ему всё до конца.

   – Хорошо, я так и скажу. Думаю, что всё так и есть: боги ещё не до конца открылись Анаксагору, он ещё, если послушать нашего удалого Сократа, не добрался до глубины своей души. В глубине каждой души скрыты великие истины, подсмотренные там. – Полигнот ткнул пальцем вверх. – Верно?

Когда-то афинян судили только цари или старейшины, благородные люди. Они судили по обычаям или по произволу, потому что не было писаных законов. Первые писаные законы принадлежат Драконту и Солону. Законы Драконта были жестокими, кровавыми. Солон сделал их мягче и добрее, заменив во многих смертную казнь штрафом и изгнанием из города. Солон заменил суд старейшин судом присяжных, или судом гелиэи. Гэлиэей суд назвали потому, что он собирался, как правило, где-нибудь на площади, на солнечном месте, освещённом Гелиосом. Тогда в Афинах не было зданий, которые могли бы вместить в себя даже гелиастов одной филы – это пятьсот человек. Теперь же такое здание в Афинах есть – возле Пританеи. Правда, оно деревянное и на вид скорее напоминает конюшню, но укрывает от дождя, от жары, от ветра и пыли. В конце зала, противоположном входной двери, сделано возвышение для председателя суда и его секретаря, там же находятся два стола, на одном из которых стоит клепсидра, водяные часы, которые отмечают время, отведённое для выступлений обвинителям и подсудимым, на другом – урна, куда присяжные опускают после разбирательства чёрные и белые бобы: чёрные – за обвинение, белые – за оправдание. На этом же столе стоит эксинос, сосуд с документами, относящимися к суду.

Присяжные располагаются в зале перед возвышением. За ними, за деревянной перегородкой, устраивается публика. Обвинители, обвиняемые и свидетели произносят свои речи с возвышения, когда их вызывает туда из публики секретарь архонта, председателя суда.

Сначала в зал входят гелиасты – в дверях стражники выдают им свинцовые жетоны, по которым они после завершения суда получат свои два обола (по закону Перикла о вознаграждении магистратов). Потом входит публика. Все рассаживаются на деревянных скамьях. Суд длится с утра до вечера с двумя перерывами: во время первого перерыва гелиасты голосуют за или против обвинения, во время второго – за меру наказания, если подсудимый признан первым голосованием виновным. Во время перерывов секретарь подсчитывает количество белых и чёрных бобов, высыпав их из урны на мраморный стол. По результатам его подсчётов архонт-председатель объявляет о решениях суда: виновен или невиновен подсудимый, каково наказание, если подсудимый признан виновным. Суд длится не более девяти часов.

Первыми выступают обвинители. На суде Анаксагора это были Зенодот и Клеон. Зенодот, произнося обвинительную речь, то и дело обращался к секретарю суда с просьбой прочесть отрывок из сочинений Анаксагора, предварительно им же переписанный и хранящийся теперь в сосуде для документов на столе секретаря. Клеон прибегал к показаниям свидетелей, которые в один голос подтвердили, что Анаксагор переправлял письма в Персию, адресуя их то самому Артаксерксу, то его сатрапам. Свидетелями были капитаны торговых судов, ходившие в персидские порты Ионии и Египта.

Когда секретарь вызвал на возвышение Анаксагора, тот не смог подняться со скамьи – так он был слаб. Перикл поднял его и, держа за плечи, вышел с ним на возвышение.

   – Смотрите, – сказал Перикл, – позор убивает его. Теперь я хочу спросить вас, сделал ли я что-либо худое для вас, афиняне?

   – Нет! – закричали дружно из зала вопреки требованиям секретаря, призывавшего всех к тишине.

Я не сделал для вас ничего худого, Анаксагор же – учитель мой! Стало быть, ничему худому он научить не может. Оправдайте его! – попросил Перикл.

Председатель разрешил Анаксагору говорить сидя. Голос Анаксагора был слаб – его едва слышали гелиасты, сидевшие в первых рядах, а речь его оказалась такой короткой, что секретарь, остановив клепсидру, сказал, что воды в ней ещё больше половины, и предложил Анаксагору продолжить речь.

Анаксагор отказался, сказав, что он готов выпить воду, оставшуюся в клепсидре, так как его мучит жажда. Ему принесли чистой воды в большом кубке. На вопрос, хочет ли он, чтобы выступили его свидетели, Анаксагор ответил отрицательно – так он был подавлен происходящим. Свидетели стали кричать из зала – Перикл, Протагор, Геродот и Фидий, – что готовы выступить. Председательствующий на суде архонт, друг Фукидида, свидетелям Анаксагора в слове отказал – это было его право.

Гелиэя большинством голосов проголосовала за обвинение Анаксагора. Зенодот и Клеон потребовали для Анаксагора смертной казни.

   – Казните меня – и делу конец, – сказал в заключительном слове Анаксагор. – Я так устал, что хочу умереть.

Суд приговорил его к смертной казни. Из зала суда скифы унесли философа в тюрьму.