Текст книги "Перикл"

Автор книги: Анатолий Домбровский

   – Ты пойдёшь с нами в Халкиду? – спросил Перикла Сократ.

   – Да, я пойду с вами, – ответил тот. – Мы должны покарать халкидян с той мерой жестокости, какую они заслуживают, убив наших гребцов, гоплитов и лучников. Никто не вынуждал их к этому: корабли были захвачены ночью, когда все мирно спали и никто не мог оказать сопротивления. Клерухов же избивали только за то, что они афиняне... Только я могу определить меру жестокости, с какой мы должны покарать халкидян.

   – Свободны только афиняне, они танцуют свободно, а все прочие лишь повторяют движения афинян. Но поскольку этих движений много и они разнообразны, то другие, повторяя их, тоже чувствуют себя как бы свободными – нет, кажется, таких движений, какие невозможно было бы найти в танцах афинян, одно лишь удручает – последовательность движений должна быть той же. И, стало быть, все неафиняне – только марионетки афинян. Свободны ли марионетки?

   – Разумеется, нет, – ответил Сократу Перикл, когда они после ухода гостей продолжили некогда прерванный разговор. – Разумеется, не свободны. Но тут ничего не поделаешь. Выпустив из рук нити управления, мы разрушим всё, в Элладе начнётся хаос, а это – начало гибели. Либо держать всех в напряжении и самим держаться, либо всё потерять: власть, свободу и, может быть, жизнь. Таков закон империи: несвобода в империи окупается всеобщей безопасностью и благополучием. Свобода приносит лишь вздох облегчения перед смертью.

   – Но, может быть, лучше один раз по-настоящему свободно вздохнуть и умереть, чем долго жить в изнуряющем душу и тело напряжении?

   – Пусть решение о своей преждевременной смерти принимает народ – тут нужна только его воля. Если же кто-то примет такое решение за него, тот станет убийцей. Отпустить Халкиду – сделать шаг к такому решению. Империя, конечно, рухнет, есть предел терпению и напряжению, но пусть это случится не по нашей вине. Да и не мы эту империю создавали.

   – Для чего же памятник империи?

   – Именно для того: только империи и можно поставить памятник, потому что у неё есть средства для такого памятника и потому что только она обладает высшим смыслом накануне неизбежной гибели. Дурно ли, хорошо ли, но пусть вспоминают о ней: она – высшее соединение совершенства и уродства, бога и человека. Всё прочее – пошлая игра провинциалов.

   – Так вот каковы твои тайные мысли, – сказал Сократ.

   – Я вынужден так мыслить. Не свою волю исполняю, но волю истории. Геродот сегодня хорошо сказал: «Сидящий на льве не может соскочить с него добровольно». Помнишь?

   – Помню. Но ведь ты управляешь волей народа – это все видят.

   – Но лишь в той мере, в какой он позволяет собой управлять. Телега сама катится только вниз, а вверх её надо либо тянуть, либо толкать, да и то, когда достаточно сил или если не слишком велика крутизна подъёма. Отпустишь телегу – и всё полетит в пропасть. Я ещё толкаю эту старую огромную телегу.

На сборы ушло три дня. На четвёртый день многотысячный отряд гоплитов и лучников направился из Афин к Ливанскому Рогу, затем на плотах и судах переправился на Эвбею, к Эретрие, откуда после короткой передышки двинулся к Халкиде, главному городу Эвбеи. Войско возглавил Перикл.

К тому времени, когда карательная армия подошла к стенам Халкиды, на её рейде появился флот под командованием Гекатона, прибывший для поддержки армии Перикла из Делоса, а ещё через два дня на грузовых судах из Пирея к стенам Халкиды была доставлена «черепаха» – громадная стенобитная машина, подаренная Афинам сиракузянами. Началась подготовка к штурму Халкиды – рытье траншей к стенам, строительство защитных плетней, прокладка дороги для «черепахи». Халкидяне в ожидании штурма собирались на крепостных стенах у башни, напротив которой началась сборка «черепахи» – этой чудовищной машины, какую они прежде не видели – многометровая башня, собранная из толстых брёвен, обтягивалась спереди и с боков листами железа и бычьими шкурами, а внутри башни на толстых канатах раскачивался таран – связка древесных стволов, концы которых, обращённые к стене, были окованы толстым железом в виде устрашающего конуса.

«Черепаху» начали уже подвигать на катках к крепостной стене, по вечерам у костров в ожидании близкого штурма исполнялись военные песни, которые укрепляют боевой дух юношей и зрелых мужей и услаждают стариков. Чаще других звучала в эти вечера старинная песня, которую греческие воины пели ещё во времена Гомера:

 
Доблестному мужу хорошо умереть,
Пасть в первых рядах,
Сражаясь за отчизну.
Всего тягостнее покинуть свой город,
Свои тучные поля и нищенствовать,
Блуждая с милой матерью,
Престарелым отцом,
Малыми детьми
И законной женой.
К кому бы ни пришёл такой человек,
Все к нему относятся враждебно,
Теснит его нужда и жестокая бедность.
Он бесчестит свой род,
Унижает свою блестящую красоту,
Всякое бесславие и мерзость
За ним идут следом.
Итак, если на побеждённого
Не обращают никакого внимания,
Если нет к нему ни почёта,
Ни уважения, ни сострадания.
То будем храбро
Сражаться за отчизну
И умрём за детей,
Не щадя своей жизни.
Юноши, твёрдо сражайтесь
Подле друг друга,
Не предаваясь ни постыдному чувству,
Ни страху.
Пусть сердце в вашей груди
Будет великим и мужественным,
Не щадите жизни, сражаясь с врагом.
Не бегите, покидая стариков.
Колени которых уже не обладают быстротой.
Ведь постыдно видеть,
Если в числе павших
В первых рядах лежит впереди молодых
Муж более зрелый годами,
С белой уже головой и седой бородой,
Испуская в пыли сильную душу
И прикрывая руками
Своё окровавленное тело.
Юношам всё же идёт,
Когда они обладают прекрасным цветом
Любезной юности.
Юноше при жизни удивляются мужчины.
Его любят женщины.
Он прекрасен,
Пав мёртвым в первых рядах...
Пусть каждый после сильного натиска
Остаётся на месте,
Упёршись в землю обеими ногами,
Прикусив губы, и закрыв бёдра и голени,
Грудь и плечи
Широким щитом...
Пусть он сражается с мужем,
Поставив ногу подле его ноги,
Прислонив щит к щиту,
Шлем к шлему,
Приблизив грудь к груди
И взяв или меча рукоять,
Или длинное копьё...
 

Эту песню сложил спартанец Тиртей, как и много других боевых песен, которые распевают теперь все греки, готовясь к сражениям. Распевают их и афиняне, хотя спартанцы уже не раз становились их врагами. Впрочем, уже давно никто не помнит, что это спартанские песни – ведь были времена, даже не столь далёкие, когда афиняне и спартанцы сражались вместе против общего врага – персов и одержали много блестящих побед. Но дух соперничества сильнее братства, и спартанские мечи хранят глубокие зазубрины, полученные от афинских мечей. Может быть, потому, что дух соперничества древнее братства. Этот дух напомнил о себе с новой силой после изгнания из Афин Кимона, которого в Спарте уважали и боялись. Огонь затаённой вражды между Спартой и Афинами тлел всегда, а Фивы год назад неожиданно раздули его. Среди всех городов Беотии, что лежит севернее Аттики, только Фивы после поражения персов сохранили олигархическое правление, власть могущественных и знатных родов, враждебную демократии. Естественно, что в Фивы отовсюду потянулись олигархи, свергнутые в демократических полисах Беотии, союзных Афинам и входящих в Делосский союз вместе с двумя сотнями других эллинских полисов. Совращённые беглыми аристократами, Фивы не только восстали против Афин и разорвали союз с ними, но и захватили соседние беотийские города Херонею и Орхомен. Тайную поддержку Фивам оказала Спарта. Перикл это знал, но не предпринимал никаких решительных действий против мятежников, полагая, что затевать войну против них преждевременно, что можно добиться изменения отношений с Фивами и захваченными ими городами мирным путём. Эту мысль он пытался внушить Народному собранию, но Народное собрание прислушалось не к его мнению, что случалось крайне редко, а к мнению стратега Толмида, молодого, горячего, жаждущего прославиться в боях.

– В случае нашего поражения Фивы открыто присоединятся к Спарте, к Пелопоннесскому союзу, и занесут меч над нашей головой, – предупредил афинян огорчённый позицией Народного собрания Перикл, а Толмиду сказал: – Ты не хочешь послушаться Перикла, Толмид? Пусть так. Но ты, по крайней мере, не ошибёшься, если доверишься и поддержишь самого умного советника – время.

Вскоре афиняне вспомнили эти слова Перикла, раскаиваясь в своём опрометчивом решении: армия Толмида, едва вступив в Беотию, была разгромлена при Коронее, а сам Толмид погиб. Тогда же едва не умер и Сократ, оказавшийся под Херонеею вместе с армией Толмида. И когда б не его природная выносливость, несдобровать бы ему: он босой и полураздетый отчаянно сражался с беотийцами на заснеженном и продуваемом леденящим ветром поле – беотийцы напали на их лагерь ночью, врасплох. Только вцепившись окоченевшими от холода руками в сбрую мчавшегося по полю коня, на котором не было всадника, Сократ вырвался из окружения и остался жив. Тогда он сказал себе, что высечет из камня коня, спасающего воина. Поражение Толмида лишь воодушевило олигархов, которые начали захватывать власть и в других беотийских городах, заключая союз с мятежными Фивами.

Только полгода Сократу удалось побыть дома, потому что ровно через полгода восстала Эвбея, которая была для Афин важнее самой Аттики – Эвбея превосходила Аттику не только своей территорией, но главным образом богатством – там был скот, хлеб, рыба, лес, металлы, чем засушливая и гористая Аттика похвастаться не могла.

Сократ сидел вместе с другими гоплитами у костра и слушал песню Тиртея, когда его окликнул чей-то зычный голос.

   – Я здесь, – отозвался Сократ, вставая. – Кто зовёт меня?

Это был вестовой от Перилампа, друга Перикла.

   – Иди за мной, – приказал Сократу вестовой. – Перилами хочет тебя видеть.

   – Почему бы тебе не спросить, хочу ли я видеть Перилампа? – заметил Сократ.

   – Это приказ.

   – Периламп не может отдавать приказы: он лишь друг Перикла, а не военачальник. Конечно, если он просит меня прибыть в его палатку по приказу Перикла...

   – Хорошо, – согласился вестовой, – это приказ Перикла. Но ты не такая уж большая шишка, чтобы рядом с твоим именем упоминать имя Перикла.

   – А шишка Перилампа не очень отличается от моей, правда? Поэтому имя Перилампа можно ставить рядом с моим: он – друг Перикла и я – друг Перикла.

   – Ты? Друг? – рассмеялся вестовой. – Не смеши меня, а то я упаду.

   – Только дураки падают от смеха, а трусы от страха, – сказал Сократ, понимая, что вынуждает вестового взяться за меч – такое оскорбление вряд ли кто может вынести спокойно. Вестовой, пожалуй, так и поступил бы, уже и рука его легла на рукоятку меча, но вид Сократа его остановил. Гоплит Сократ тащил на себе всё положенное ему вооружение: медный шлем, латы, наголенники из металлических пластин, которые звякали при ходьбе, круглый щит из бычьей кожи – всё это должно было защищать Сократа в бою, и ещё то, с чем он должен был наступать – копьё, меч и нож. У кого из гоплитов есть рабы, те в походе отдают часть своего вооружения им, у Сократа же не было ни одного раба и, конечно, не было колесницы, а потому всё вооружение он тащил на себе в походе, как в бою. Словом, драться с Сократом, который к тому же сходился с врагами уже не раз, было опасно. И вестовой снёс оскорбление, перестав смеяться и болтать. Этого и хотел Сократ, намереваясь обдумать, для чего он понадобился Периклу. Почему-то думалось, что Перикл пошлёт его с каким-либо поручением в Афины, с секретным поручением, какое можно доверить только близкому другу, а не такому напыщенному болвану, как этот вестовой Перилампа. А если так, то Сократ успеет повидать свою дорогую Мирто, дочь соседа Левкона, которая каменотёсу так нравится, что ему захотелось на ней жениться. Правда, друг Критон отговаривает его от этого шага, потому что Левкои, как и Сократ, беден, не имеет ни одного лишнего обола за душой, чтобы справить дочери приданое.

   – Ты женись на богатой, – постоянно советует Сократу Критон, – чтоб был хороший дом, рабы и имение. Тогда будешь жить безбедно. Красивые девушки есть и в богатых семьях.

   – Жениться на богатой в два раза хуже, чем на бедной, – отшучивался Сократ. – Бедная станет упрекать, что ты её плохо кормишь, а богатая – что она тебя кормит.

Его решение жениться на Мирто было твёрдым, а любовь к ней – нежной. Он любил в себе эту нежность больше всего на свете, а потому так хотел повидать Мирто.

Вестовой больше не мешал ему думать о Мирто. Впрочем, вскоре пришлось расстаться с мыслями о ней – впереди, освещённая огнями костров, показалась палатка Перикла.

   – Иди и доложи Периклу, что ты явился, – сказал Сократу вестовой, когда они приблизились к палатке.

С этими словами он оставил Сократа, повернул к костру, где гоплиты потчевали друг друга вином. Сократ приблизился к палатке, из которой доносился многоголосый и нестройный хор голосов, и у самого входа повстречал Геродота, молодого галикарнасца, путешественника и историка, с которым недавно виделся в доме Перикла.

   – Там ли Перикл? – спросил Геродота Сократ.

   – Там, только к нему не пробиться, – пожаловался Геродот. – Он, как матка в муравейнике, окружён гоплитами и всадниками, каждый из которых мнит себя полководцем и лезет к Периклу со своими советами. Кажется, что там все командиры и только один среди них солдат – Перикл.

   – Что тебя сюда привело? – спросил Геродота Сократ. – Сегодня здесь не самое приятное место на земле.

   – Хочу быть свидетелем всему, что происходит при моей жизни, – ответил Геродот. – Такую я избрал себе судьбу.

   – А может быть, судьба избрала тебя для этого?

   – Всё равно, Сократ. Ты-то зачем здесь? Тоже хочешь дать совет Периклу, как захватить Халкиду?

   – По таким мелким поводам я не советчик, – усмехнулся Сократ. – Если уж я и стану советовать, как захватить что-либо, то речь пойдёт по меньшей мере обо всём мире.

Перикл сам увидел появившегося в палатке Сократа и, протиснувшись между обступившими его со всех сторон гоплитами, подошёл к нему.

   – Выйдем, – предложил он Сократу. – Жалею, что не послушался в своё время Народного собрания и не завёл личную охрану – теперь она, наверное, смогла бы оградить меня от навязчивых сограждан.

   – Охранники вели бы себя точно так же, – сказал Сократ, – ведь они были бы свободными гражданами Афин.

   – Пожалуй, – согласился Перикл.

Они вынырнули из палатки и, отдалившись от света костров, устроились на прибрежных камнях.

Убедившись, что поблизости никого нет, Перикл сказал, когда очередная волна скатилась с берега и затихла:

   – Случилось несчастье: гонец из Афин сообщил мне на закате солнца, что восстали Мегары, уничтожив наш гарнизон, а спартанский царь Плистоанакт собрал армию и через Истм двинулся к границам Аттики.

   – Это очень дурная весть, – вздохнул Сократ, и новая волна, набежавшая на берег, казалось, повторила его вздох.

   – Да, – согласился Перикл. – Такой пример подала им Эвбея. Мы на грани небывалой катастрофы. Отделение Эвбеи – только полбеды, а если Плистоанакт возьмёт или хотя бы осадит Афины – случится полная беда. Хуже того, что сделала Эвбея, она уже не сделает. Поэтому мы можем повременить с её усмирением. А навстречу Плистоанакту мы должны выступить уже завтра. Хорошо, если он задержится на Истмийском перешейке. Нам следует просить об этом богов.

   – Ты хочешь, чтобы это сделал я, Перикл? Чтобы я помолился? Для этого ты позвал меня? – изумился Сократ.

   – Конечно же нет, – ответил Перикл. – Богов просить надо на тот случай, если они слышат наши молитвы. На всякий случай. Всё прочее для своего спасения надо делать самим.

   – Ты кощунствуешь, и значит, ты очень встревожен, – сказал Сократ.

   – Это так.

   – Сейчас же садись в быстроходную триеру и мчись в Афины, – посоветовал Сократ. – Там ты сумеешь собрать ещё одно войско из резервистов и эфебов и удержать с ним Плистоанакта до той поры, пока не вернутся в Афины солдаты, которые сейчас стоят здесь.

   – Да, я уже принял такое решение и с рассветом объявлю его в войсках. Спасибо за совет.

   – Значит, и совет тебе мой уже не нужен, – заключил Сократ. – Зачем же ты позвал меня?

   – Ты пойдёшь к Плистоанакту, – сказал Перикл, снова выждав, когда перестанет шуршать галькой морская волна. – Ты встретишься с ним, когда рядом не будет Клеандрида, его военного советника и помощника. И ты поговоришь с ним.

   – Пойду, встречусь, поговорю. Это мне ясно. О чём я должен поговорить с ним?

Перикл ответил не сразу.

   – Плистоанакт молод, – сказал он, – хорош собой, гостил у персидских сатрапов и у наших тиранов в Ионии. Он видел, что такое роскошь, он познал её удовольствия, хотя спартанские законы требуют суровой повседневной жизни и для своих царей – похлёбка, чёрный хлеб, жёсткая постель, постоянные упражнения для тела, походная обстановка, никаких расслабляющих развлечений – словом, жизнь спартанского царя ничем не отличается от жизни простого спартанца. А Плистоанакт видел роскошь и знает, что она приходит с богатством.

   – Ты наводишь меня на мысль о бесчестном поступке, – сказал Сократ. – Ты хочешь, чтобы я подкупил Плистоанакта, не так ли?

   – Не ты! – повысил вдруг голос Перикл, что позволял себе чрезвычайно редко. – Не ты совершишь бесчестный поступок, а я. Я предлагаю Плистоанакту деньги, я рассчитываю на то, что он уже развращён – заметь, не я и не ты, разумеется, развратили его! – что он возьмёт эти деньги, что он корыстолюбив и что корыстолюбие и развращённость Плистоанакта возобладают над его честью и преданностью Спарте.

   – Ты думаешь, что он, получив деньги, уведёт свои войска обратно, за Истм?

   – Я надеюсь.

   – Почему же ты избрал для такой неблаговидной роли меня, Перикл? – спросил Сократ, с горечью подумав, что на это, кажется, и надеялся, когда думал, что Перикл даст ему секретное поручение и отправит в Афины, где он – о, боги, вы услышали моё желание и исполнили его, но какой ценой! – где он встретится со своей любимой.

   – Потому что ты в своём умении убеждать людей превзошёл всех известных мне софистов, – ответил Перикл.

   – Да, когда спор освещают истина и благо, а не корысть и предательство. Я должен буду убедить, что корысть и предательство для Плистоанакта – благо и истина. Протагор, наверное, сумел бы, ему всё равно, только бы была достигнута цель...

   – Твоя цель выше истины и блага, – не дал договорить Сократу Перикл. – Твоя цель – жизнь и благополучие Афин. Идёт война, – напомнил Перикл. – И ты на этой войне боец, солдат. Одолеть врага мечом, словом, хитростью, деньгами – разве не всё равно?

   – Всё равно, – вздохнул Сократ. – Боги войны простят меня, но боги истины – никогда. Мы вместе жертвуем честью ради спасения Афин.

   – Да, вместе, – согласился Перикл.

   – И сколько же мы пообещаем Плистоанакту? – спросил Сократ.

   – Десять талантов золота.

   – Столько?! – изумился Сократ.

   – Безопасность Афин стоит больше, – ответил Перикл, – да и сам Плистоанакт большего не стоит.

Быстроходная триера «Саламиния» утром понеслась по Эвбейскому проливу в сторону Афин. Перикл взял Сократа с собой – скорее, чем на «Саламинии», он не смог бы добраться до Афин, откуда к Элевсину Сократа должны были домчать быстрые кони – Перикл обещал предоставить ему одну из боевых колесниц. Из Элевсина Сократ отправится навстречу армии Плистоанакта. А пока «Саламиния» под частые и ритмичные посвисты флейты келевста взмахивала, словно крыльями, рядами длинных весел и мчалась против свежего ветра, гулко ударяясь днищем о встречные волны. Сократ, укрывшись плащом, спал на верхней палубе, его никто не тревожил. Спал он крепко и долго – Перикл, проходя мимо, позавидовал ему: Гипнос, бог сна, давно не одаривал его таким блаженством, а если и одаривал, то подсылал своего сына Морфея с беспокойными и тяжёлыми снами. Даже в объятиях жены не приходило забытье – дневные мысли не угасали, продолжали и ночью бередить беспокойное сердце. Впрочем, и в гинекее, на женской половине дома, он теперь появлялся редко: постаревшая жена, которой недавно исполнилось сорок, была с ним холодна, принимала его неохотно, а ничто другое друг к другу их не влекло – у них не было общих забот, общих интересов: сыновья Ксантипп и Парал уже выросли, Ксантипп успел даже жениться, не говоря уже о Каллии, отцом которого был покойный Гиппоник,– Перикл женился на его вдове, – Каллий был не только женат, но и жил с семьёй на Эгине, куда отправился в качестве клеруха, переселенца, получив там во владение богатый клер – землю и дом.

Многие афиняне в возрасте Перикла – ему недавно исполнилось пятьдесят лет – заводят себе молодых любовниц, часто с согласия своих постаревших жён, или же навещают гетер, «дома радости». Со времён Солона это не только не осуждается, но и поощряется общественным, а значит, мужским мнением.

Периклу же сама мысль о любовницах и гетерах казалась предосудительной: никто не должен говорить о вожде демоса: «Он, как я», но только: «Он лучше меня, умнее и чище». Сама природа, наверное, взбунтовалась бы в нём, когда б он окружил себя любовницами и гетерами: чужая плоть, в том числе и женская, вызывала в нём брезгливость.

Увидев Сократа спящим на палубе, Перикл не стал его будить, прошёл мимо, но на закате всё же повелел своему ординарцу разбудить его и привести в свою каюту. Сократ явился, позёвывая и протирая глаза кулаками.

   – Ты ведь знаешь, что рискуешь жизнью, отправляясь в стан Плистоанакта, – напомнил Сократу Перикл о своём тайной поручении.

   – Знаю, – прикрывая рот рукою, зевнул Сократ.

   – И что? Не боишься?

   – Боюсь, – признался Сократ. – Но демоний мой успокаивает меня, говорит, что бояться мне нечего, что всё обойдётся.

   – Этот твой демоний, это твоё божество, с которым ты постоянно советуешься относительно своих поступков, оно где находится? – спросил Перикл. – В душе? На небе? Где?

   – В душе, – ответил Сократ, посмеиваясь. – Поэтому я его хорошо слышу. Будь оно на небе, ему пришлось бы громко кричать, чтобы быть услышанным. Тогда и другие слышали бы голос моего демония, и все они орали бы так, что мы оглохли бы от их многоголосого крика. Разумное объяснение?

   – Очень разумное. Значит, ты боишься, а демоний говорит тебе: «Не бойся». Ладно. Так и мне спокойнее. А если с тобой всё же случится неладное, если демоний ошибается? Не оставишь ли ты мне какое-либо завещание, просьбу, которую я должен буду исполнить?

   – Ах, разрази меня гром! – посетовал Сократ, стукнув кулаком себя по колену. – Ты выжимаешь из моих глаз слезу, Перикл. Ты растрогал меня.

   – И всё же, – настоял на своём Перикл, не принимая дурашливый тон Сократа. – Твои распоряжения на этот случай необходимы. У тебя есть дом, имущество. Гуси, кажется, есть, ты как-то хвастался, – вспомнил Перикл. – Кому всё это должно достаться? Понимаю, что родственникам, но каким?

   – Дом мой только называется домом. На самом же деле это склад для камней с давно прохудившейся крышей, да ещё навес, где я обтёсываю надгробия, загон для десятка гусей и кухня, где я стряпаю и сплю в холодную погоду. Всё это ничего не стоит. А потому пусть достанется моему соседу – родственников у меня нет. Сосед будет держать в моём дворе овец.

   – И гуси пусть ему достанутся?

   – И гуси.

   – Ты так любишь соседа? – усмехнулся Перикл.

   – Не соседа, а его дочь Мирто.

   – Да?! – удивился Перикл. – Я никогда ранее не слышал, что ты влюблён. Разве это возможно?

   – Как видишь, – развёл руками Сократ. – Мирто славная девушка, я хочу на ней жениться... Вот! – шлёпнул он себя ладонью по лбу. – Назначь для Мирто приданое, ну, ту сумму, которая причитается мне за работу. Правда, я могу и не выполнить твоё поручение, не уговорить Плистоанакта и, наверное, Клеандрида взять десять талантов золота. Тогда мне ничего не будет причитаться, верно?

   – Я позабочусь о Мирто, – сказал Перикл. – Что ещё? Переходи на деловой тон Сократ.

   – Хорошо, перейду. Но это всё. Больше у меня никаких просьб нет. Впрочем, есть ещё одна, – спохватился он. – Речь пойдёт о юной гетере, которая поселилась в доме милетского проксена Каламида. Это милетянка, её зовут Аспасия.

   – Ты хочешь, чтоб я позаботился не только о Мирто, но и об Аспасии? Экий ты любвеобильный, Сократ! – не сдержал улыбки Перикл. – Вспомни: может быть, есть ещё и другие девушки, о которых надо позаботиться!?

   – У гетеры Феодоты есть десять девушек...

   – О! – воздел к небу руки Перикл. – Я так и знал!

   – Ладно, – вздохнул Сократ. – Я пошутил, успокойся. Прошу тебя только о двух девушках: о Мирто и об Аспасии. Первой назначь приданое, а вторую возьми себе.

   – Себе? Как это? – не понял Перикл и насупился.

   – Возьми, и всё. Пусть она станет твоей. Подружкой, любовницей, женой. Как пожелаешь. Запомни: юная милетянка Аспасия, что живёт в доме милетского проксена Каламида возле Мусейона. Ты возьмёшь её себе, Перикл?

   – Нет, – ответил Перикл. – Такого обещания я тебе дать не могу. Не обещаю. О Мирто позабочусь. Об Аспасии же забудь. Считай, что мы о ней не говорили.

   – Ты посылаешь меня на верную гибель и не можешь исполнить мою последнюю волю?

   – Попроси о чём-нибудь другом.

   – Я так и думал: даже моя смерть не заставит тебя поступиться своим – очень сомнительным, запомни! – принципом.

   – Да. Попроси о чём-нибудь другом.

   – Хорошо, – пошёл, казалось, на попятную Сократ, прикрыв рукой хитрую усмешку. – О другом так о другом. Я останусь жив, я выполню твоё поручение, тебе не придётся заботиться о моём имуществе и о приданом для Мирто, я не возьму за работу ни обола, но ты мне при этом дашь одно пустяковое обещание, выполнив которое, ты получишь удовольствие.

   – Какой-нибудь подвох? – заподозрил Перикл.

   – Никакого подвоха. Клянусь собакой и священным египетским крокодилом, о котором нам рассказывал Геродот. Пустяковое обещание, но каков выигрыш: я останусь живым, Плистоанакт и Клеандрид отведут войска от наших границ, тебе, кроме тех десяти талантов из общественной казны, не придётся потратить больше ни обола. Это ли не цена, Перикл?

   – Хорошая цена, – согласился Перикл. – Ладно, даю обещание, хотя ты, конечно, меня перехитришь. Даю обещание, что выполню твою просьбу, если ты останешься жив и всё прочее. Клянусь собакой и священным египетским крокодилом, – засмеялся он, но настороженность всё ещё сквозила в его глазах. – Проси! – приказал он.

   – Когда я вернусь, – растягивая слова, заговорил Сократ, – когда мы прогоним спартанцев за Истм, когда афиняне, славя тебя, будут праздновать победу над Плистоанактом, когда вино будет всюду литься рекой, ты пойдёшь вместе со мной в дом юной и прекрасной милетянки Аспасии.

   – Ты меня всё же перехитрил, – сказал Перикл, печально кивая головой. – Но делать нечего – я пойду с тобой к милетянке. Только постарайся остаться живым.

   – Постараюсь, – ответил Сократ.

Ночью они были в Афинах. Сократ, не заходя домой, поднялся на боевую колесницу Перикла, возничий гикнул – и колесница с грохотом понеслась по тёмным и безлюдным улицам к Дипилонским воротам и дальше по Священной дороге к Элевсину, к городу Деметры, на акрополе которого возвышается величественный Телестерион, храм Осенних мистерий в честь богини, Фесмофорий.

Сократ оставил оружие у главного жреца храма и передал ему послание Перикла, в котором, как догадывался Сократ, Перикл уведомлял жреца, что в храм будет доставлено золото из Афин для военных нужд. Затем накинул на себя старый серый плащ, подарок Критона, обулся в педилы с ремнями – подарок башмачника Симона, перекинул через плечо котомку с провизией – ячменной мукой и сыром – и отправился в путь в сторону Истма, надеясь вскоре увидеть лагерь Плицтоанакта, который, как сказал ему жрец Деметры, уже прошёл Мегариду и остановился за дальними элевсинскими высотами.

Сократ – это случилось на другой день – не попал к Плистоанакту. Его схватили, едва он оказался вблизи лагеря спартанцев – наткнулся на скрытый пост, – и привели к Клеандриду, хотя он настаивал на том, что ему непременно надо встретиться с царём Плистоанактом, чтобы сообщить ему нечто очень важное, касающееся военных замыслов афинян. Позже он понял, что, хотя спартанским войском командовал молодой царь Плистоанакт, главным человеком в армии являлся Клеандрид, которого спартанские эфоры приставили к Плистоанакту наблюдателем и помощником – Плистоанакт юн и неопытен в военном деле.

Клеандриду было столько же, сколько и Периклу – лет пятьдесят, у него был уже взрослый сын, которого звали Гилипп и который был в палатке отца, когда Сократа привели к Клеандриду.

   – Я позову Плистоанакта, когда узнаю, зачем Перикл заслал к нам лазутчика, – сказал Сократу Клеандрид в ответ на требование провести его к царю. – А если я не узнаю, зачем Перикл прислал тебя сюда, то об этом не узнает и царь, никто не узнает, потому что я велю зарубить тебя, – добавил Клеандрид. – Это сделает, например, мой сын Гилипп, поупражняется на тебе перед предстоящим боем.

Гилипп при этих словах отца улыбнулся и положил руку на рукоять меча.

   – Он меня просто зарубит или вы дадите мне меч? – спросил Сократ.

   – Просто зарубит, – пообещал Клеандрид.

   – Жаль, – сказал Сократ, – мне тоже хотелось бы поупражняться перед боем. Но делать нечего: придётся открыть, зачем я пришёл сюда.

   – Это разумно, – похвалил его Клеандрид, а Гилипп снова улыбнулся и снял руку с меча.

   – Нельзя ли нам поговорить с глазу на глаз? – спросил Клеандрида Сократ. – То, что я скажу, не предназначается для ушей твоего сына.

   – Хорошо, – подумав, согласился Клеандрид и велел сыну выйти из палатки.

   – Предложи мне сесть, – попросил Сократ, – я вторые сутки на ногах. – Он посмотрел на сбитые педилы и подумал, что новые появятся у него не скоро: заработка ему хватает лишь на еду, а башмачник Симон, его давний друг, разорился: торговцы кожей подсунули ему захудалый товар, на который он потратил чуть ли не всё своё скромное состояние, – из плохой кожи лишь тот шьёт башмаки, кто враг самому себе.

Клеандрид указал Сократу на походный раскладной дифр, стоявший у входа в палатку. Сократ сел, закинул ногу на ногу и сказал:

   – Ты можешь стать самым богатым человеком Пелопоннеса, если сам согласишься и уговоришь своего юного царя отменить поход на Афины.

От наглости Сократа у Клеандрида глаза полезли из орбит. Он чуть не задохнулся от возмущения – как вскоре выяснилось, напускного возмущения, – прокашлялся, хватаясь за грудь, выпил шумно несколько глотков воды, сильно ударил фиалой по столу, так, что она разлетелась на куски, и прорычал:

   – Мне? Ты? Ты предлагаешь мне измену? Убью! – закричал он, хватаясь за меч, который почему-то не поддавался, как Клеандрид его ни дёргал.