Текст книги "Перикл"

Автор книги: Анатолий Домбровский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 29 страниц)

   – Не послать ли тебе кого-нибудь за Афродисией, Калликсеной и Аристолохой? – предложил Аспасии Сократ. – Уверен, они не станут свидетельствовать на стороне Гермиппа и Диодота.

   – Против кого свидетельствовать? Против меня или против Перикла? Ведь получается, что против Перикла, хотя судить собираются меня.

   – Ты их свела с Периклом, – значит, прежде всего против тебя. Жалобы против Перикла нет. Ох как всё это гадко. Позови этих женщин. Я уверен, они не будут свидетельствовать – ведь всё это выдумка и ложь. Хотя правда то, что Перикл не поддержал на выборах Мениппа, обвинил во взяточничестве архонта Тимократа и отстранил от командования флотом наварха Сострата.

   – Видно, мне всё-таки придётся обнажить на суде грудь, – сказала со вздохом Аспасия, – грудь, которую так любит мой маленький Перикл. Знаешь, он уже самостоятельно делает несколько шагов и говорит два слова: «мама» и «папа». Как я обещала его отцу, которого всё нет...

Она послала за Афродисией, Калликсеной и Аристолохой. Женщины сразу же пришли. Долго охали, сочувствуя Аспасии, смеялись, когда она рассказала им о сплетнях, распространяемых на Агоре и в портике архонта-царя, пообещали прийти на суд и вместе с Аспасией обнажить перед судьями свои груди.

   – Твои полны молока, они вздымаются, как холмы, наши с твоими не сравнятся. Ты ещё дай судьям попробовать, какое сладкое у тебя молоко, – хохоча, посоветовала Аспасии весёлая Аристолоха. – Слаще всякого мёда, думаю, и пьянее самого крепкого вина.

О том, что ни Афродисия, ни Калликсена, ни Аристолоха не собираются свидетельствовать против неё, Аспасия сказала Сократу на следующий день, когда он снова пришёл к ней.

   – Не будут свидетельствовать. Ты слышишь? Слышишь, что я говорю? Они не будут свидетельствовать против меня. И не собирались. Да слышишь ли ты меня? – Аспасия видела, что её слова не производят на Сократа никакого впечатления, словно проносятся мимо него, не касаясь его слуха.

   – Да, я слышу, – ответил Сократ.

   – И не радуешься?

   – Так ведь нечему радоваться. Обвинение в сводничестве – не самое страшное. Да и оправдаться тут не составляет труда. Но как ты защитишь себя от обвинения в богохульстве, в асебии? Учитель Перикла и твой учитель Анаксагор обвинён в асебии, твой друг Протагор обвинён... Присяжные скажут, вспомнив известную басню: если свиньи едят из одного корыта, то и хрюкают одинаково. Вот что они скажут. А это государственное преступление. Продик был прав: надо отменить закон об асебии. Но его не отменят: глупый народ любит глупые законы. Думаю, что и меня когда-нибудь осудят по этому закону: он направлен против всех, кто мыслит. Тебе показалось, что я не слушаю тебя. Конечно, не слипаю! – вдруг повеселел Сократ. – Ведь меня просто распирает от радостной вести: вчера Перикла видели у берегов Андроса! При ветре и без ветра Перикл будет в Пирее завтра, если не нынче к вечеру!

Аспасия закрыла лицо руками и затихла. Потом посмотрела на Сократа потемневшими от тайной тревоги глазами и спросила:

   – Думаешь, он поможет мне?

   – Конечно! Но почему ты сомневаешься?

   – Прошло столько времени. Он мог разлюбить меня.

   – Тебя нельзя разлюбить. Тебя можно лишь полюбить ещё сильнее. И ещё сильнее, и ещё! Пока не сгоришь, как ночная бабочка в пламени факела. Ты мать его сына!

Аспасия подошла к Сократу и обняла его.

   – Ты мой лучший друг, – сказала она ему. – И самый первый.

   – И навсегда, – добавил он. – Я встречу Перикла и первый расскажу ему обо всём, что здесь случилось. Чтоб другие не наговорили ему глупостей.

   – Хорошо. Сейчас же отправляйся в Пирей. Я велю заложить повозку. Или дать тебе коня?

   – Я хожу так быстро, что обгоняю повозку и всадников. Сейчас же и пойду. До Пирея всего сорок стадиев. Я буду в порту ещё до заката.

Сократу пришлось ночевать в Пирее, потому что эскадра Перикла вошла в бухту Зеи только на следующее утро.

Сократ встретил Перикла у трапа, переброшенного с берега на триеру стратега. И хотя его то и дело оттесняли – желающих встретить Перикла собралось несколько сот человек, философу всё же удалось протиснуться к нему как раз в тот самый момент, когда он ступил на берег.

Сократ схватил Перикла за опоясок меча и уже не отставал от него, как его ни толкали, поднялся вместе с ним на колесницу и только тогда отпустил его, сказав:

   – Я должен предупредить тебя о том, что поэт Гермипп и живописец Диодот подали фесмофетам жалобу на Аспасию, обвинив её в сводничестве и асебии. Суд состоится через два дня.

   – Гони, – сказал Перикл возничему. – К моему дому. Без остановок. – Он обнял одной рукой Сократа и спросил: – Она в отчаянии?

   – Она ждёт тебя, – ответил Сократ. – На тебя все наши надежды. Если ты не спасёшь, никто не спасёт.

   – Я сожгу этот город, если это будет нужно для её спасения.

   – Проще пролить несколько слёз перед судьями, бия себя кулаками в грудь от отчаяния, – сказал Сократ. – Когда судьи увидят могучего и великого Перикла рыдающим перед ними на коленях, они почувствуют себя богами. И в благодарность за это чувство простят Аспасию.

   – Ты так поступил бы?

   – Ради друга, ради любимой – да.

   – А ради кого ты не поступил бы так? Ради врагов?

   – Нет, – ответил Сократ. – Ради себя.

От Пирея до Афин они домчались за полчаса.

Сбросив с себя во дворе шлем, меч и эгиду, Перикл вбежал в дом и заключил в объятия Аспасию.

   – Моя единственная, моя любимая! Моя желанная! – говорил он, обнимая её. – Я здесь! Я с тобой! Всё будет хорошо, нас никто не одолеет. Только смерть. А до смерти – мы вместе, неразлучно. Я здесь. – Потом спросил: – Как сынок? Здоров ли?

   – Как обещала, – ответила Аспасия. – Уже ходит и говорит «па-па». И «ма-ма» говорит. Он похож на тебя.

Вместе с Периклом из Понта вернулся и Геродот. Весть о предстоящем суде над Аспасией глубоко опечалила его, и он не сразу решился повидаться с Аспасией: боялся, что не найдёт нужных слов сочувствия или по неловкости своей чем-либо оскорбит её. Но она сама послала за ним, желая услышать его рассказ об экспедиции в Понт. Об экспедиции ей мог бы рассказать и Перикл, но на Перикла свалилась гора забот: он бросился в город, в Пританею, в Буле, к фесмофетам, к друзьям, пытаясь предпринять всё возможное для спасения Аспасии. Словом, ему было теперь не до рассказов о плавании в Понт, да и неуместно, наверное, выглядели бы его речи о путешествии теперь, когда нужно думать о другом.

Аспасия сразу же предупредила Геродота, как только он поприветствовал её:

   – О Понте, о Тавриде, о Геллеспонте – об этом будем говорить. Другие разговоры мне уже надоели.

   – Хорошо, – согласился Геродот, мучаясь всё же мыслью о том, что не успел, как намеревался, выразить сочувствие и предложить помощь. Впрочем, какую? Не ту же, что он оказал Анаксагору, отправив его на корабле своего приятеля в Лампсак? Аспасия от Перикла не отдалится ни на шаг, даже если ей будет угрожать смерть – в этом Геродот был уверен.

   – Рассказывай, – потребовала Аспасия, когда они вышли в сад, где осень уже срывала с деревьев пожелтевшие листья, устилая ими дорожки. – Всё ли выполнили, что было задумано?

   – Да, всё. Мы победно прошли Геллеспонт, Пропонтиду и Понт, были в стране колхов, в Санатории и Пантикапее, я же по Борисфену проник в самое сердце страны скифов...

   – Вы были в Лампсаке и видели Анаксагора? – перебила Геродота Аспасия. – Как он?

   – Да, мы видели его. Он заметно постарел, но стал ещё твёрже в своих взглядах на этот мир. Он говорит, что Разум – это душа мира, его тонкая мыслящая материя, которая состоит из тысяч и тысяч кристалликов, которые, вращаясь, поворачиваются друг к другу разными гранями и обмениваются лучами света. Мысль – это свет! Замечательно, правда?

   – Он встретил вас радушно?

   – Да, он едва не задушил нас в объятиях.

   – Он вспоминал обо мне?

   – Ох, как же я не сказал об этом сразу! – хлопнул себя ладонью по лбу Геродот и зарделся: он так и знал, что попадёт из-за своей неуклюжести в неловкое положение – о том, что Анаксагор при встрече сто раз произнёс имя Аспасии, надо было сказать сразу же, а он только теперь вспомнил, да и то лишь потому, что Аспасия спросила его об Анаксагоре. – Я видел, как губы Анаксагора ласкали твоё имя, когда он произносил его. Он сказал: «В ваших Афинах Аспасия – самое прекрасное из всего, что в них есть».

   – Спасибо, – сказала Аспасия. – Пойдём дальше. Из Лампсака вы поплыли куда?

   – В Византий, а затем в Синопу.

   – В Византии не будем останавливаться, сразу же войдём в бухту Синопы? – улыбнулась Аспасия, и эта улыбка сняла с души Геродота всю тяжесть. Он расправил невольно плечи, выпрямился, поднял голову – а до того всё смотрел себе под ноги, будто считал опавшие листья на тропе.

   – Да, сразу же в Синопу. Кстати, это ваша колония, милетская. В Синопе всё было дурно: ею правил жестокий тиран Тимесилай, продавшийся персам. Перикл приказал: «Деспота свергнуть, персов изгнать, установить в городе афинский порядок!» Такой приказ он отдал стратегу Ламаху, когда наш флот остановился на рейде Синопы. Ламах с тринадцатью кораблями вошёл в бухту Синопы, высадился с гоплитами на берег и в течение дня сделал всё, что приказал Перикл: Тимесилай был свергнут, персы бежали, ликующий народ собрался на Экклесию и восстановил демократию. Благодарные синопцы решили поставить памятник Периклу на центральной площади города у храма Зевса. Земли бежавших персов достанутся афинским клерухам. Потом мы пошли дальше, к Амису...

   – И Перикл приказал Ламаху: «Тирана свергнуть, персов прогнать, установить в Амисе афинский порядок!»

   – Да. Он рассказал уже тебе об этом?

   – Нет, – засмеялась Аспасия. – Я просто догадалась. Было именно так?

   – Именно так.

   – Затем вы поплыли в Котиору, Гермонассу и Трапезунт. Затем в Фасис, Диоскуриаду и Питиунт. Из Питиунта в Фанагорию, а из Фанагории в Пантикапею.

   – Да ты всё знаешь! – восхитился Геродот. – Ты помнишь все города на нашем пути.

   – Я плыла с вами, – ответила Аспасия. – Мысленно, конечно. Но была как бы глухая и слепая – ничего не слышала, ничего не видела. Теперь ты – мои уши и глаза. Наполняй их словами и образами. Жажду!

   – Почти то же самое сказал нам Спарток, боспорский царь, восседающий на троне в Пантикапее: он никогда не бывал в Афинах и просил нас быть его афинскими ушами и глазами. Мы пировали во дворце Спартока три дня и три ночи и всё это время рассказывали ему об Афинах.

   – И обо мне?

Геродот взглянул на Аспасию и опустил глаза: он мог бы рассказывать боспорскому царю о красоте и мудрости Аспасии не три ночи и три дня, а всю жизнь, но рядом с ним был Перикл, которому это, наверное, не понравилось бы – ревнив Перикл, и, когда имя Аспасии слетает с чужих уст, у него тёмной влагой наливаются глаза.

Чей-то голос позвал Аспасию. Они обернулись и увидели бегущую к ним служанку Антию. Антия сказала, что возвратился Перикл и желает видеть жену.

   – Ты иди, а я останусь, – сказал Аспасии Геродот. – Выйду через садовую калитку: не хочу раздражать Перикла тем, что прогуливался с тобою наедине.

   – Ладно, – махнула рукой Аспасия. – Не раздражай, если так любишь Перикла. Об экспедиции поговорим в другой раз. После суда, – добавила она и пошла, не оборачиваясь: молодая, сильная, красивая, как Афродита, а может быть, и красивее Афродиты – Парис отдал бы яблоко Аспасии.

У Перикла было серое, осунувшееся лицо. Увидев его таким усталым и подавленным, Аспасия ощутила ноющую боль в сердце. И чуть было не упала перед ним на колени с мольбою о прощении: она была причиной его усталости и подавленности. Это так обидно и горько, потому что она нашла его, чтобы возбуждать в нём любовь, радость, стремление к подвигам, к прекрасному и мудрому, а тут – отчаяние, горе, тоска и смертельная усталость в глазах.

Он сел, облокотясь, за стол, уронил голову на ладони и сказал, не глядя на Аспасию:

   – Я ничего не добился. Ничего. Я сам создал эту систему, которую не могут прошибить ни деньги, ни власть. И все мои заслуги ничего не стоят перед законом. Я не знаю, какая фила будет судить тебя и кого из фесмофетов назначат эпистатом на суде. Гермипп не возьмёт свою жалобу обратно. Он речист и нагл. Меня допустят в качестве твоего свидетеля, да ещё Фидия и, может быть, Сократа. На суд тебя поведут скифы и будут всё время при тебе до завершения суда. Суд состоится в назначенное время на холме Ареса, поскольку зал суда не сможет вместить всех желающих поглазеть на тебя и меня... Теперь обсудим, как мы будем вести себя на суде. И всё остальное – если тебя приговорят к изгнанию, если к смертной казни – говорят, будто Гермипп хочет, чтобы тебя побили камнями, – Перикл не сказал «как шлюху и неверную жену», но Аспасия мысленно сама произнесла эти слова, – или к выплате большого штрафа... А если оправдают, – Перикл поднял голову и натянуто улыбнулся, – мы устроим вселенский пир. Тебя оправдают, – быстро заговорил он, словно боялся не успеть, – тебя обязательно оправдают, никто не поверит Гермиппу, этому жалкому стихоплёту. – И вдруг снова уронил голову на руки и заплакал, сдерживая рыдания и задыхаясь.

   – Перестань! – приказала Аспасия и уже тише, погладив мужа по голове, заговорила: – Не плачь, не надо. То, что происходит, – это неизбежная борьба. Мы всё время выигрывали в этой борьбе. Но беда, если один раз проиграем. Но я уверена – не проиграем. У нас хватит сил, чтобы и на этот раз победить. Неужели правда против лжи бессильна в нашем прекрасном государстве? Тогда это не то государство, ради которого мы боремся...

   – Сократ сказал мне: «Ползай в пыли на коленях перед судьями и рыдай – только так ты спасёшь Аспасию».

   – Никогда! – откачнулась и выпрямилась Аспасия. – Нет, нет, никогда! Что за глупость тебе сказал Сократ! Я накажу его. Как у него только язык повернулся: ползай в пыли и рыдай... Чтобы такое да сделал Перикл?! Так унизиться? Никогда, Перикл, никогда! Я отдала тебе жизнь, и я приму смерть ради твоей гордой славы. Ты велик, ты мудр, ты создал великое эллинское государство... Ты уйдёшь из жизни с этой славой, ни разу не споткнувшись. А чтоб в пыли и рыданиях предстать перед неблагодарной толпой – не смей! Или я покончу с собой. До суда. Нет Аспасии, нет суда, нет позора. Я говорю это серьёзно.

   – Но другого способа спасти тебя нет, – сказал Перикл, опустив голову ещё ниже, так что кисти рук его оказались на затылке, большие кисти сильного мужчины, привыкшего держать в руках оружие.

   – И не надо, – ответила Аспасия.

Утро начиналось плохо – с мороси, с тумана, и ветер был холодный, с северных гор. Перикл всю ночь не спал, Аспасия слышала, как он бродил по дому, она же спала и не спала, поднялась задолго до рассвета, разбудила служанок, приказала готовить горячий сытный завтрак – не брать же было с собой на Ареопаг узелок с едой, хотя многие так и поступят: суд будет длиться с утра до вечера. Сама возилась на кухне, поджаривая лепёшки с сыром и вталкивая в солёные оливки ореховые ядрышки – такие оливки любил есть Перикл, запивая их козьим молоком.

Из дома Перикл и Аспасия вышли вместе. У ворот их уже поджидали два вооружённых скифа, которые должны были сопровождать Аспасию до места суда, до Ареопага. Здесь же их ждали друзья – Гиппократ, Геродот, Сократ, Фидий, Лисикл и Полигнот.

И скифы, и друзья выступили из тумана, как только супруги вышли за ворота, хлопнув калиткой. Их сопровождали двое слуг – они несли с собой раскладные стулья, подстилки под ноги и тёплые плащи для хозяев на тот случай, если задождит, и кувшины с питьём: для Перикла вино, для Аспасии – сладкую медовую воду. Слуги сопровождали и друзей Перикла и Аспасии. Кроме дифров, одежды и питья, они прихватили и съестное: орехи, лепёшки, жареные каштаны, оливки. Слуги Полигнота взяли из дому даже медный котелок с кашей, намереваясь, очевидно, разогреть эту кашу на костре где-нибудь на холме Ареса. Из всех пришедших не было слуг только у Сократа, потому что их у него не было. Сократ сам нёс свёрток с ячменными лепёшками, которые испекла ему накануне Мирто.

   – Вот славно, – сказал Сократ, указывая на скифов. – Они нас охраняют, никто на нас не нападёт.

Было ещё рано, время третьих петухов, рассвет едва пробивался сквозь густой туман.

   – Хорошая погода! – пробасил, выныривая из тумана, Продик. – Туман и дождь в начале дня – к удаче.

Едва они вышли из переулка на улицу, которая вела к Агоре и к Акрополю, как их догнал Алкивиад, от которого, как все заметили, сильно пахло вином и благовониями, из чего нетрудно было заключить, что он только что покинул пир. Алкивиад крепко обнял и расцеловал свою тётку – он, должно быть, ещё плохо соображал, что перед ним его родственница, а не просто прелестная женщина.

   – Хватит, – сделал ему замечание Перикл и обратился к Сократу: – Ты бы, Сократ, взял его себе в ученики: Алкивиад мало что знает из наук, разве что науку владения оружием. Нынешние молодые люди тем только и занимаются, что упражняются в палестрах, а по ночам устраивают попойки. – Перикл сделал паузу, поняв, что говорит с излишним раздражением, что было неуместно, и добавил, обращаясь по-прежнему к Сократу: – Обещай также, что будешь ему наставником, когда меня не станет. Словом, будь его учителем. Я стану тебе платить за это. – Сказав это, Перикл выполнил просьбу Аспасии: минувшим вечером, когда разговор о предстоящем суде был исчерпан, она сказала Периклу, что хотела бы сделать что-нибудь приятное для друзей перед возможным расставанием. «Сократ так беден, что уже целый год носит один и тот же плащ. Хорошо бы назначить ему какое-нибудь достойное содержание. Фидию надо бы для отдыха устроить длительное путешествие – он так много трудится, что может заболеть. Так утверждает Гиппократ. Самому же Гиппократу нужен хороший дом – он ютится у бедных друзей. Софокла надо избавить от службы в казначействе, которой он отдаёт слишком много времени и терпит из-за неё всякие обидные нарекания. Боюсь, как бы и его не привлекли к суду по какому-нибудь обвинению. А между тем он великий поэт. Творцам нужен обеспеченный досуг для творчества. Следует позаботиться об этом. Обещай, Перикл».

Перикл обещал. Аспасия попросила также, чтобы для Полигнота привезли откуда только можно хорошее дерево, которое было бы вечным, и хорошие стойкие краски. «Его картины должны увидеть наши самые далёкие потомки», – сказала Аспасия. Для Геродота она попросила найти побольше переписчиков, чтобы его сочинения могли читать по всей Элладе. Не забыла она и архитекторов, сказав, что их имена должны быть увековечены на гранитных досках, прикреплённых к тем сооружениям, которые ими созданы, – к Парфенону, Эрехтейону, Пропилеям, Одеону, Телестериону в Элевсине, храму Аполлона в Бассах и к другим храмам, возведённым ими на священной земле Эллады. Она пожелала также, чтобы Феодота, которая приютила её в Афинах, была похоронена в Керамике рядом с могилами почётных граждан. «Феодота подарила афинянам столько истинных наслаждений и веселья, что заслуживает долгой и доброй памяти о ней», – сказала Аспасия.

Продика она велела отправить в Фурии к Протагору или в какой-либо другой город уже сейчас, чтобы не делать этого второпях потом, когда его привлекут, как Анаксагора и Протагора, к суду. «А Протагору и Анаксагору посылай деньги и подарки, пока жив», – попросила она Перикла.

«Ты говоришь так, будто собираешься умереть, – заметил ей тогда Перикл. – Сама и сделаешь всё, о чём просишь меня».

«Спасибо за желание утешить меня», – ответила Периклу Аспасия.

Итак, попросив Сократа стать учителем и наставником своего племянника Алкивиада и пообещав ему за это оплату, Перикл выполнил первую вчерашнюю просьбу Аспасии. Он положит Сократу за учительство хорошие деньги – и сам не беден, и племяннику досталось после смерти отца богатое наследство: несколько табунов лошадей в имении за Пниксом, земли в Ахарне, серебряные рудники.

   – За деньги? – переспросил Перикла Сократ. – Как Протагор, как оратор Лисий, как все эти бездарные логографы?

   – Как Сократ, – сказала ему Аспасия.

   – Как Сократ я не возьму ни одного обола, ни пол-обола. Мне мои науки достались даром, потому что я никому не платил, когда беседовал с мудрыми людьми, с тобой, например, Перикл, или с Софоклом, или с Протагором, или с Фидием.

   – И со мной, – напомнил о себе Полигнот. – Ты отнял у меня уйму времени, так ничего и не заплатив мне. Когда-нибудь я взыщу с тебя все долги. – Это была не очень весёлая правда – для острых шуток Полигнот был староват, но все обрадовались ей, засмеялись: очень нужно было шутить и веселиться, чтобы поддержать дух Аспасии и Перикла.

   – И со мной, – пробасил Продик. – Каждое своё слово я ценю в один обол. Получил моё слово – давай в ответ обол. Думаю, что Сократ получил от меня мириаду слов и, стало быть, должен мне мириаду оболов. Это сколько же драхм? – Он поднял глаза к небу и принялся считать: – Если в одной драхме шесть оболов, то, разделив мириаду на шесть, мы получим...

   – Тысячу шестьсот шестьдесят шесть драхм и ещё четыре обола, – подсказал Продику Гиппократ.

   – Вот! Спасибо, Гиппократ! Отдай мне сейчас хотя бы четыре обола, Сократ, я куплю себе кувшин доброго вина и выпью его, когда оправдают Аспасию.

Сократ приблизился к Продику и что-то шепнул ему на ухо. Продик зашёлся смехом, хватался за живот и чуть не упал. Все стали требовать, чтобы Сократ сказал вслух то, что прошептал Продику на ухо.

   – Мы тоже хотим посмеяться! – настаивал больше других Фидий. – Я уже давно не смеялся, забыл, что это такое. Говори!

   – Не скажу, – упёрся Сократ. – Я сказал Продику нечто неприличное. Я не думал, что это так развеселит его. Вероятно, в нём уже играло дурное веселье, а я лишь показал палец, как это делают, чтобы развеселить детей.

   – Ты хотел сказать – не детей, а дурачков, – набросился на Сократа Продик. – Признайся! Сейчас же признайся! Иначе я потребую и остальные деньги – тысячу шестьсот шестьдесят шесть драхм!

   – Получишь, когда я уплачу тебе четыре обола, – ответил Сократ.

   – И когда же ты мне их отдашь?

   – Никогда!

   – Тогда я их возьму у Перикла – и оболы и драхмы. Из тех денег, которые он приготовил тебе за учительство.

   – Теперь серьёзно, – сказал, обращаясь к Периклу, Сократ. – Никаких денег я не возьму. Да и не учитель я, а всего лишь собеседник. Я буду беседовать с Алкивиадом, если он станет приходить ко мне, но учить ничему не стану.

   – Вот видишь, – сказал Аспасии Перикл. – Придётся тебе потрудиться, уговаривая Сократа, на что, думаю, понадобится не день, не месяц и не год. Так что готовься к долгим разговорам с Сократом. И с Фидием, и с Геродотом, и с Гиппократом, и с Софоклом... Там, где за добро расплачиваются деньгами, там нет друзей.

На Акрополь, до строящихся Пропилей, поднимались медленно – щадили силы Фидия и Полигнота. Шли по тёмной тропе среди густых олив, с которых капало, скользили на раскисшей опавшей листве. Пахло мхом и увядшим подлеском. Только у самого Ареопага прибавили шаг: сзади их стада подпирать говорливая толпа – афиняне спешили на представление, чем и был для них суд над Аспасией.

У ступенек, ведущих на холм Ареса, к зданию судилища, именуемого по названию холма Ареопагом, их ждал Софокл. Софокл поздоровался со всеми, кивая каждому головой, подошёл к Аспасии, обнял её и сказал:

   – Не бойся. Боги позабавятся и отпустят с миром. Мне был сон с таким предсказанием.

Туман начал рассеиваться, пожелтел, заклубился, задвигался, разрываясь на клочья, и вскоре уплыл с Ареопага, оставив его мокрым и сверкающим от росы в свете первых утренних лучей.

Аспасия вздохнула с облегчением.

   – Я уж думала, что солнца не увижу, – сказала она. – Аполлон меня пожалел.

Пологий склон Ареопага вместил всех, хотя людей собралось так много, будто предстояло собрание Экклесии, а не заседание суда. Стол и скамью для председателя суда и его секретаря вынесли из здания верховного судилища. Суд Ареопага состоял из бывших архонтов – так некогда установил Солон – и прежде ведал всеми подсудными делами афинян, касались ли они уголовных, государственных или религиозных преступлений, и мог отменить любое решение Буле или Экклесии. Древнее здание Ареопага и теперь ещё приводило афинян в душевный трепет – в нём были вынесены тысячи смертных приговоров. Казалось, что оно только для того и было построено, чтобы карать оступившихся граждан. Приговоры в Ареопаге выносились без присутствия народа. Несколько судей, подсудимый да стража – вот все, кто присутствовал на его заседаниях, а потому здание было небольшим, крепким и мрачным. Друг Перикла Эфиальт отнял у Ареопага все исключительные права, оставив лишь одно – судить убийц.

Аспасия, слава небожителям, не была убийцей, но то, что стол и скамью председателя суда и секретаря вынесли из Ареопага и что судить её будут у стен Ареопага, навевало мрачные мысли не только Аспасии, но и Периклу, и всем их друзьям.

Перед столом председателя скифы поставили деревянную ограду, чтобы никто не мог подойти к столу во время суда – ни гелиасты, ни рядовые афиняне. Для гелиастов отвели место перед оградой – они рассаживались кто на скальных уступах, кто на принесённых с собою дифрах, кто на циновках или подушках, сшитых специально для таких случаев.

Судить Аспасию предназначено было гелиастам филы Эрехтеиды, о чём председательствующий архонт объявил в начале суда. Архонт тоже принадлежал к этой филе, его звали Гегесий.

Секретарь суда и сопровождавшие его скифы вынесли из Ареопага клепсидру, урну для голосования, увесистую керамическую шкатулку с документами, относящимися к делу Аспасии, и кувшин с водой для клепсидры – водяных часов, которые станут отмерять время для речей Гермиппа, Диодота, Аспасии и свидетелей. Скифы наполнили водой верхний сосуд клепсидры, секретарь зажал пальцем отверстие, по которому вода станет перетекать из верхнего сосуда в нижний, и кивнул архонту Гегесию. Этот кивок означал, что можно начинать.

Гегесий поднял над головой обе руки, призывая всех к тишине, которая наступила не сразу – скифам пришлось покричать, чтобы афиняне наконец успокоились. Да и потом, когда Гегесий читал обычную в таких случаях молитву, обращаясь к верховным богам и Фемиде, на холме то там, то сям раздавались голоса – люди всё ещё устраивались, выбирая места поудобнее, откуда было бы хорошо видно и слышно всё, что будет происходить во время суда.

Потом Гегесий прочёл клятву гелиастов, чтобы напомнить её присутствующим присяжным из филы Эрехтеиды:

   – Я буду подавать голос сообразно законам и постановлениям афинского народа и Совета Пятисот! – произнёс он громко, на что все гелиасты, поднимая над головой руку, дружно ответили:

   – О-о-о!

Так слышалось – «О-о-о!», хотя гелиасты отвечали «Да!»: их было слишком много, чтобы слово «Да!» прозвучало чётко, – пятьсот человек. К тому же охотно кричали «Да!» и люди из публики, разместившейся на холме сразу же за гелиастами – их разделяла лишь натянутая на кольях верёвка да стоящие вдоль верёвки скифы.

   – Я буду голосовать, следуя моей совести, без пристрастия и без ненависти.

   – О-о-о! – снова отозвались на слова клятвы гелиасты.

   – Я буду голосовать только по тем пунктам, которые составят предмет преследования, – продолжил чтение клятвы архонт Гегесий. – Я буду слушать истца и ответчика с одинаковой благосклонностью. Я клянусь в этом Зевсом, Аполлоном и Деметрой!

   – О-о-о!

   – Если я сдержу клятву, пусть на мою долю выпадет много благ!

Тут гелиасты особенно постарались, кричали долго и громко – ведь речь шла об их благах, хотя одно из них им было уже обеспечено – по окончании суда каждый из них – по закону Перикла – получит два обола.

   – Если я нарушу её, – закончил чтение клятвы Гегесий, – пусть я погибну со всем моим родом.

Ответ гелиастов был вялый и короткий:

   – О!

   – Пусть истцы и ответчики выйдут из публики и подойдут к ограде, – потребовал архонт.

Секретарь громко повторил его приказание.

Гермипп и Диодот подошли к ограде первыми, затем скифы подвели к ней Аспасию.

Архонт велел секретарю суда прочесть жалобу истцов. Секретарь сорвал восковую печать со шкатулки, в которой были документы, достал листок папируса величиной в две ладони и прочёл:

   – «Гермипп и Диодот возбуждают дело о преследовании по законам Афин милетянки Аспасии, которую обвиняют в том, что она занимается сводничеством, совращая свободных женщин, и оскорбляет отечественных богов, поддерживая и поощряя кощунственные разговоры о них, каковые ведутся в её доме и в тех домах и местах, которые она посещает».

Пока секретарь читал жалобу, Аспасия искала глазами Перикла. Он помахал ей рукой, стоя у верёвки, разделявшей публику и гелиастов. Она кивнула ему головой. Тут и чтение жалобы закончилось. Секретарь объявил, что теперь слово предоставляется истцу Гермиппу, что оно ограничено одним сосудом клепсидры и что он остановит истца, как только время его истечёт. Он убрал палец с отверстия трубки, и все, кто был близко к столу архонта, услышали звук капающей воды – так вдруг стало тихо.

Аспасия подняла глаза на Гермиппа и презрительно улыбнулась – ничего другого в отместку доносчику она сделать не могла.

Гермипп был плохим поэтом, но хорошим оратором – артистичным и остроумным. Он начал с того, что назвал Аспасию прекрасной гетерой, вольнолюбивой милетянкой, которая не только не признает афинские законы, но и знать о них ничего не хочет, потому что обладает тремя всесильными свойствами: молодостью, красотой и богатством.

   – Счастье, которое ей доставляют эти три свойства, – сказал Гермипп, – так значительно, что она пожелала поделиться им с другими молодыми, прекрасными и богатыми женщинами. Она их повела за собой по пути супружеских измен и любовных наслаждений.

Публика закричала, то ли выражая восторг по поводу действий Аспасии, приписываемых ей Гермиппом, то ли возмущение.

   – Прочти показание художника Диодота, – сказал секретарю Гермипп.

Секретарь вновь запустил руку в шкатулку, достал следующий лист папируса и прочёл:

   – Диодот, художник, свидетельствует: «Указанная Аспасия, наложница Перикла, пользуясь своим чрезвычайным влиянием на свободных женщин, приводила их в мастерскую Фидия под предлогом, что те хотят полюбоваться скульптурой и попозировать Фидию, вынуждала их обнажаться перед присутствовавшими там мужчинами, из-за чего они теряли стыдливость, позволяли мужчинам близко подходить к ним, заводить любовные разговоры и договариваться о тайных встречах. Самых красивых женщин Аспасия отводила в пристройку мастерской, где они перед тем обнажались и где их уже поджидал Перикл. Вот эти женщины, чьи имена я запомнил: Афродисия, жена бывшего стратега Мениппа, Калликсена, жена архонта Тимократа, Аристолоха, жена наварха Сострата. Были там и другие женщины ».