Текст книги "Перикл"

Автор книги: Анатолий Домбровский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 29 страниц)

   – Какую должность хочет получить Финей? – спросила Аспасия.

   – Должность казначея в Фуриях.

   – Дай ему эту должность. Как человек подлый, он скоро проворуется. Это и будет ему наказанием.

   – Финей, конечно, человек подлый, но хитрый. Я верну ему деньги.

Одно из отцовских имений Периклу пришлось срочно продать, чтобы вернуть долг Финею, не доводя дело до суда. Но слухи о том, что Перикл принял взятку от Финея, поползли по Афинам, и Совет Пятисот уже намеревался – по настоянию Фукидида – допросить Финея, а затем и Перикла, если Финей подтвердит, что ссужал тому деньги, но тут произошло непредвиденное: у Финея случился запор от большого количества яиц, съеденных им на спор с друзьями, отчего он и умер. Повезло Периклу и в другом – Ксантипп наконец переехал в купленный для него дом и оставил отца в покое. Только после этого Аспасия вздохнула с облегчением, почувствовав себя полновластной хозяйкой в Перикловом доме. Впрочем, свою роль она определила так: жена – это, конечно, так, само собой разумеется, её горячую любовь к мужу ничто не в состоянии охладить, да и он так любит её, что целует при каждой встрече или расставании и каждую ночь дарит ей ласки, жена – это несомненно, это на первом месте, и на первом же месте – помощница, соратница, верный друг.

   – Рядом с другими твоими помощниками и соратниками, – сказала она Периклу. – Или во главе их, – добавила она, смеясь. – Если позволишь.

   – Позволяю, – ответил он, целуя её.

   – В таком случае я открою для них дом. Пусть приходят днём или ночью, пусть обсуждают наши общие дела, пусть спорят, уча друг друга и нас. Мне так хочется быть не только приятной, но и полезной тебе.

   – Это удваивает моё счастье.

Единовластные правители имеют обыкновение приглашать к своему двору выдающихся поэтов, скульпторов, архитекторов, механиков, врачей, философов, чтобы они трудились ради их славы. Перикл – не единовластный правитель в Афинах. Единовластный правитель Афин – народ, Народное собрание, Экклесия. Перикл лишь служит народу, он у народа при дворе. До той поры, пока служит. Сократ, как и многие другие, преувеличивает его власть, его влияние на афинян. Да, он не потакает их необдуманным желаниям, он знает, в чём состоит польза Афин, и ради этой пользы не только возбуждает в афинянах добрые порывы, но и гасит дурные, вредные, опасные, опираясь на силу своего ораторского искусства и мощь законов. Он служит у народа его правителем, такую роль афиняне отвели ему в своей жизни. И эту роль конечно же должны разделить с ним его друзья. Не придворные, а друзья. Не ради его личной славы, а ради славы афинян. Анаксагор, Фидий, Калликрат, Софокл, Геродот, Протагор, Сократ, Продик, Полигнот, скоро вернётся Гиппократ, часто наведывается Эврипид... Ах, ещё Аспасия! Он забыл про Аспасию, которая хоть и не может заменить ему всех его друзей, но так же дорога ему, как и все его друзья. Как она сказала? Во главе их? Прекрасно! Пусть будет во главе. Она их уже приручила, они слетаются в его дом по первому её зову. Им даже кажется, будто это их собственный дом.

Аспасия сказала ему:

   – Завтра весь вечер мы посвятим Парфенону. Ты будешь?

   – Непременно, – ответил он, радуясь предстоящей встрече с приятными ему людьми, тем более приятными после многодневных деловых разговоров с Кимоном, который вернулся в Афины после многих лет изгнания и с завидным жаром сразу же принялся оправдывать своё возвращение тем, что с жадностью ухватился за порученную ему поездку в Лакедемон для переговоров о мире, собрав необходимое посольство и обсуждая с ним – и с Периклом, разумеется, – принципы и пункты будущего договора со Спартой. Кимон за эти годы заметно постарел, избавился от многих своих привычек – не пошёл гулять по дружеским пирам и «домам радости», – отчего его деловое рвение только возросло: он готов был обсуждать мирный договор со Спартой без перерыва днём и ночью. Периклу приходилось тратить каждый вечер немало усилий, чтобы выпроводить Кимона и его посольство домой до следующего утра.

   – Кимон намерен заключить со Спартой мирный договор на десять лет, – сказал Перикл Аспасии.

   – Десять лет – это мало, – заметила Аспасия. – Я уверена, что и ты и Кимон проживёте дольше десяти лет, да услышат меня боги. Договор надо заключать на всю жизнь, тем более мирный договор. Конец жизни – и конец договора. Пусть Кимон скажет об этом Архидаму, спартанскому царю. Я думаю, что Архидаму это понравится. А потом и суеверие заест: кончится мир – кончится и жизнь. Скажи об этом Кимону.

   – Сегодня же и скажу, – пообещал Перикл. Он не знал, понравится ли предложение Аспасии Кимону и Архидаму, ему же оно понравилось, особенно её слова о том, как возникают суеверия, как переворачиваются, меняются местами причины и следствия, которые не являются ни причинами, ни следствиями.

   – Правильно! – сказал Кимон, когда Перикл рассказал ему о предложении Аспасии. – На всю жизнь! И кто умрёт первый, тот первый и проиграет: я умру – Архидам пойдёт на нас войною, Архидам умрёт – мы пойдём на Спарту.

   – Ты старше Архидама, Кимон, – заметил ему кто-то из членов его посольства.

   – Это не значит, что я умру раньше, – ответил Кимон. – В детстве я думал, что буду среди людей первым, кто никогда не умрёт. Я и теперь иногда так думаю.

К вечеру текст договора со Спартой был готов и одобрен. Теперь предстояло обсудить его в Буле и утвердить на Пниксе. В нём сохранилась строка о том, что договор заключается на срок жизни того из подписавшихся под ним, кто проживёт дольше – если дольше проживёт Кимон, то на срок жизни Кимона, если же дольше проживёт царь Архидам, то на срок жизни Архидама.

Выходя из Пританеи вместе с Периклом, Кимон сказал:

   – Я подумал, что в случае, если договор будет заключён, я и Архидам тем самым подпишемся под своим смертным приговором: чтобы начать войну досрочно, спартанцам и афинянам придётся убить нас.

   – Наоборот, – ответил Перикл, – чтобы не началась война, спартанцам и афинянам придётся оберегать ваши жизни пуще собственных.

   – Ты меня простил? – спросил Кимон впервые за всё это время.

   – Простил, – ответил Перикл. – А ты?

   – И я простил, – сказал Кимон и обнял Перикла.

«Брак справляй без пышности». Так сказал спартанец Хилон, великий мудрец, чей девиз «Познай самого себя» высечен на мраморной плите Дельфийского храма Аполлона и с некоторых пор стал также девизом Сократа. Тем с большей охотой Сократ готов был следовать совету Хилона, относящемуся к браку. Впрочем, все знали, что Сократ лукавит, говоря, что во всём намерен следовать Хилону: скромность предполагаемой свадьбы – Сократ женился на Марто – объяснялась главным образом тем, что жених и невеста были бедны. Правда, отец Мирто собрал для дочери кое-какое приданое, а Сократ приготовил выкуп, горсть серебра – без приданого и выкупа какая же свадьба? – но это крохи, которыми, как говорят, и воробья не накормишь. Друзья хотели устроить сбор денег для Мирто и Сократа – на этом больше других настаивали Аспасия и Перикл, – но Сократ сказал:

   – Подавайте нищим, а я богат. – И добавил, что обидится, если кто-нибудь принесёт ему хоть обол. Критон расплакался, когда Сократ отказался принять от него подарок к свадьбе – новый гиматий, коричневый, с синей полосой по подолу, и кожаные эндромиды, сапоги, зашнуровывающиеся спереди. В новом плаще и дорогих сапогах Сократ был бы похож на настоящего жениха, а так – в одном белом хитоне и старых сандалиях, которые чаще всего забывал надевать, он скорее походил на завсегдатая рыночных рядов, где продавали дешёвое вино. Но один подарок – от Софокла – Сократ всё-таки принял: это были два цилиндрических ларца, изготовленные из керамики, в которых находились папирусные свитки с сочинениями Пифагора Самосского, великого мудреца, чья слава растеклась по всей Элладе задолго до рождения Сократа. Софокл потом рассказывал, что Сократ, приняв его подарок, поцеловал каждый ларец, потом прижал их к груди, как мать прижимает младенцев-двойнят, унёс в дом и не выходил из него трое суток – пока не прочёл каждый свиток до «пупа», до палки, на которую наматывался папирус. Из-за этого могла сорваться свадьба, так как пока Сократ сидел над свитками, в доме не велось никаких приготовлений – очаг не был вычищен и побелён, полы не устланы свежей травой, а стены и двери не украшены цветами, не было сколочено брачное ложе. То, на котором обычно спал Сократ, только именовалось ложем, на самом же деле это были всего лишь связанные верёвками прямые стволы молодых деревьев, покрытые старыми бараньими шкурами, – на таком сооружении более приличествовало отправиться в плавание по морю – как на плоту, чем в плавание по семейной жизни. И конечно же ничего не было куплено для пира, хоть и предполагалось, что он будет очень скромным – пятеро приглашённых со стороны невесты, братья и сёстры её отца, и столько же со стороны жениха – Критон, Перикл, Фидий, Анаксагор и Софокл. Сократ пригласил, разумеется, и Аспасию, но та сказала, что придёт на свадьбу не как гостья, а как распорядительница пира в доме Сократа – в доме Мирто распорядителем свадьбы мог быть только её отец. У Сократа же для роли распорядителя никого не было – ни родителей, ни даже дальних родственников. Аспасии было даже на руку то, что Сократ, забыв обо всём на свете, и о свадьбе в том числе, погрузился в чтение сочинений Пифагора: он не мешал ей заниматься приготовлениями к брачным торжествам. По её распоряжению – и на её деньги – были сделаны все закупки для пира: мясо, вино, овощи, фрукты. Привезены и поставлены во дворе пиршественные ложа и столы, куплено брачное ложе – настоящая кровать и все постельные принадлежности, приглашены повара и ещё несколько богатых гостей – Протагор, Геродот, Перилам, Калликрат и Полигнот, которым предписано было – ведь они ничего не знали о том, что Сократ отказывается принимать свадебные подарки от друзей, – явиться на пир с серебром для невесты и жениха, которым их будут обильно посыпать у ворот Сократова дома, а не только финиками, орехами и фигами, как принято. Да и тем, кто знал об упрямстве Сократа, Аспасия посоветовала запастись серебряными монетами. Талам, брачный покой, куда Сократ не заглядывал, Аспасия приказала украсить накануне свадьбы ветвями деревьев и цветами, пригласила нескольких молодых людей – юношей и девушек, с которыми разучила эпиталамы, свадебные гимны, часть из них, шутливые и весёлые, она сочинила сама. Критон пригласил своих музыкантов и рабов, знавших, как обслуживать свадебное торжество. Словом, когда Сократ оторвался наконец от чтения сочинений Пифагора – а это произошло лишь в канун свадьбы, – он обнаружил вдруг, что двор его неказистого дома превращён в роскошный сад, украшенный зелёными ветвями и цветами, что в нём стоят пиршественные ложа, которые не сразу удалось сосчитать, и столы, где уже расставили посуду, а у ворот дымят костры под треножниками с котлами и в них что-то варится, жарится, булькает и шипит, наполняя воздух аппетитными ароматами.

Первым, кого Сократ увидел, выйдя во двор, был Критон. Не дав Сократу протереть глаза – после комнатного сумрака и продолжительного усердного чтения его ослепило яркое солнце, – он схватил его за руку и потащил в умывальню, где их уже поджидали обнажённые рабы Критона – в умывальне было жарко натоплено, стоял густой пар, пропитанный запахами патрона и благовоний.

   – Меня будут мыть? – спросил Сократ. – Зачем? – Он всё ещё не мог понять, что происходит.

   – Затем, что ты завтра женишься, – ответил Критон. – Жених должен быть ароматным, как букет цветов со склонов Гиметты.

На этой вечеринке, по правилам, могли присутствовать лишь друзья-холостяки, и, разумеется, только мужчины, хотя этот обычай часто нарушался и на «мальчишник» приглашались также друзья, уже успевшие к тому времени жениться, но никогда не приглашались женщины.

Аспасия сказала:

   – Я надену мужской наряд, если обычай для вас так свят, и боги не заметят, что я женщина. Ведь они смотрят на нас сверху, – добавила она, смеясь, – а сверху что увидишь, кроме головы? Причёску я прикрою мужской шапочкой, припасённой для этого случая.

Из всех мужчин, присутствовавших на вечеринке, а были на ней Критон, Перикл, Фидий, Геродот, Продик, Анаксагор, Калликрат и Протагор – вся честная компания, которую не раз уже собирала Аспасия в своём прежнем доме, не были женаты лишь пятеро: Фидий, потому что не нашёл для женитьбы времени, Геродот и Продик – по молодости, Анаксагор же оставил свою жену в Клазоменах, где она и умерла, не дождавшись его возвращения из Афин, несколько лет назад. Критон и Перикл женились уже по второму разу, а Калликрат и Протагор были верны первым жёнам, что, впрочем, не означало, что у них не было любовниц или что они не навещали дома афинских гетер – это было в обычае едва ли не всех мужчин и не осуждалось, хотя и не поощрялось открыто. Среди мужчин, разумеется. Женщины же только тем, кажется, и занимались на своих женских пирушках, что гневно судачили о неверных мужьях, хотя и без видимого успеха в исправлении мужских нравов.

Мужчины провожали Сократа из жизни холостяцкой в жизнь семейную, обременённую тяжкими брачными узами, а проще – обязанностями содержать и кормить семью, жену и детей.

   – Ты будешь каждую ночь спать дома! – поднимая бокал, сказал Геродот. – Выпьем за то, чтоб тебе это не надоело.

   – Ты будешь приносить в дом каждый обол, вместо того чтобы тратить деньги на вино и развлечения, – сказал Продик. – Выпьем за то, чтобы, отдав деньги жене вечером, ты утром обнаружил, что за подкладкою твоей шляпы остались несколько серебряных монет!

   – Зимой ты будешь согревать своё ослабевшее от тяжких забот тело у семейного очага, а не на груди прекрасной гетеры, – сказал Калликрат. – Выпьем за то, чтобы дрова не были сырыми, а гетеры холодными!

   – Завтра ты перенесёшь на руках молодую жену через порог своего дома и всю жизнь будешь чувствовать её тяжесть на своих руках, но более – на своей шее, – сказал Анаксагор – это была старая шутка, смысл которой понимали только те, кто уже женат. – Выпьем же за то, чтобы на твоей шее могла повиснуть не только твоя жена, но и прекрасные «бабочки», которые порхают вокруг нас.

Перикл сказал, что Мирто – прекрасна, что Сократ будет смотреть на неё, не отрываясь, так что никаких других соблазнов он уже не заметит.

Выпили и за это.

   – Теперь твоя очередь, – обратился Сократ к Аспасии. – Хоть ты и нарядилась мужчиной – это для богов, конечно, – для нас же ты остаёшься женщиной, а потому скажи мне что-нибудь от имени женщин.

   – Хорошо, от имени женщин, хотя я заготовила мужской тост, чтобы уж совсем сбить с толку богов. Смысл моего мужского тоста в том, что мужчина не может оставаться мужчиной, если он ежедневно и еженощно не доказывает это какой-либо женщине. – Далее следовало её предложение: – Оставайся мужчиной и тогда, когда нет рядом жены. Выпьем ли мы за это? – спросила Аспасия.

   – Выпьем! – хором ответили мужчины.

   – А теперь женский тост, – попросил Сократ, когда все выпили.

   – Ладно, женский: мужчины – это ветер, который разбрасывает семена деревьев и цветов по всей земле. Женщины – это поле, на котором вырастают цветы и деревья. Придут дровосеки и срубят деревья, придут косари и скосят цветы. Жена – это сад и цветник у дома, куда не проникнут ни лесорубы, ни косари. Вот где ветру шуметь в листве и играть лепестками цветов. Так поётся в одной милетской эпиталаме. Завтра, Сократ, ты услышишь, как она поётся. И надеюсь, запомнишь её на всю жизнь. За крепкую память о важном и прекрасном, которое и есть любовь, – сказала Аспасия, глядя почему-то не на Сократа, а на Перикла.

Дальше всё пошло по обычаям тех лет: молились у очага в доме невесты и отец освободил её от покорности богам своего дома, а она откупилась от них своими детскими игрушками – бросила свои куклы, бусы и колечки на алтарь; пировали до обеда, провожая невесту из родительского дома, затем жених повёл её к своему дому... Тут следовало ехать на брачной колеснице, украшенной лентами и цветами, но от дома Мирто до дома Сократа было не более трёх десятков шагов, если идти от ворот к воротам, а если пройти через калитку в ограде – то вдвое ближе. Шли от ворот к воротам. Сократ вёл Мирто, держа невесту за руку и поправляя на её голове венок, то и дело сваливающийся ей на плечи. Впереди с факелом, зажжённым от огня в очаге Мирто, шла её тётка, хотя эта роль обычно предназначалась для матери, которой у Мирто не было. У порога дома Сократа молодых осыпали щедро серебряными монетами. Потом по приказу Аспасии монеты собрали и ссыпали в глиняный кратер, его с трудом поднял и перенёс в дом один из рабов Критона. Следом за кратером Сократ внёс в дом Мирто – поднял её на руки и перешагнул с радостным криком через порог, славя богов. Затем был пир в доме Сократа, точнее, во дворе дома, так как ни одна комната в доме не могла вместить всех многочисленных гостей. Сократ, как жених, не пил вина ни в доме Мирто, ни здесь: женихам на свадьбе пить вино не полагалось, чтобы потом не зачать ребёнка в пьяном состоянии – от пьяных родителей, как известно, рождаются ущербные дети. Он очень страдал, что нельзя пить, а ещё, кажется, оттого, что не удалось – ох уж эта Аспасия! – соблюсти совет Хилона: «Брак справляй без пышности».

   – Да ведь эта пышность не для тебя, а для твоих гостей, – сказала Сократу Аспасия. – А ты не пьёшь и не ешь. Так что Хил он не обидится. Считай, что я устроила пышный праздник не для тебя, а для всех остальных.

   – В этом есть резон, – согласился Сократ и успокоился. К тому же пришло время уводить жену в брачные покои.

Тут и эпиталамы зазвучали, и среди них та, что была обещана Аспасией, – про ветер и про сад. Эпиталамы звучали до утра, до утра продолжался пир. Утром, пока молодожёны ещё спали, со двора было убрано всё, что могло бы напомнить о свадьбе: ложа, столы, цветы, ленты, треножники и всякая посуда, унесена зола с кострищ, а сами кострища политы водой и засыпаны песком.

Даже дух вина и угощений успел выветриться, когда Сократ вышел во двор. Друзья его стояли у ворот. Сократ направился было к ним, но они помахали ему руками, закрыли ворота и удалились. Праздник для Сократа кончился. Новая жизнь соединилась со старой, это означало, что к старым заботам отныне прибавились новые и что в доме он теперь не один, а стало быть, обязан думать не только о себе.

Вышла из дома Мирто в длинном белом хитоне с распущенными волосами, присела на камень, предназначенный для надгробной стелы ремесленника Родокла, заказанной Сократу братом покойного Калликсеном.

   – Не сиди на камне, – сказал жене Сократ, подавая ей руку. – Это камень для мёртвого. Чтобы жить долго, ничто мёртвое не должно прикасаться к нам.

Мирто встала. Сократ обнял её.

   – Будем жить долго, да? – спросила Мирто.

   – Да, – ответил Сократ, целуя её в горячее плечо.

Они были счастливы, ничто не предвещало скорой беды, того, что Мирто родит мёртвого ребёнка и умрёт сама. Впрочем, была дурная примета: выйдя из дома после первой брачной ночи, Мирто присела на могильный камень...

После свадьбы пять дней они не расставались, никуда не ходили, благо, в доме после пиршества осталось достаточно пищи – фруктов, овощей, масла, сыра, колбас, вина... И рабы Критона оставались в доме, так что стоило Сократу и Мирто чего-нибудь захотеть, как они тотчас выполняли их желания: приносили питьё, еду, одежду. На шестой день появился гонец от Аспасии, принёс дощечку-письмо, где рукою Аспасии были аккуратно написаны слова: «Нынче вечером в доме Перикла собираются твои друзья для серьёзной беседы и ждут тебя, Сократ. Размышляй о прекрасном и приноси свои мысли к нам. Аспасия».

   – Скажи хозяйке, что непременно приду, – сказал гонцу Сократ: он и сам собирался уже выйти из дома, чтобы повидаться с друзьями, поболтать с ними и выпить кружку-другую вина на Агоре, как в прежние дни, когда был свободен, подобно ветру над полем.

   – Мне было тринадцать лет, когда Фемистокл и Кимон прогнали персов из Афин, разгромив их флот у Саламина. Афины после ухода персов являли собой более чем печальное зрелище – уходя, персы разрушили и сожгли всё, что можно было сжечь и разрушить. Помню, что вскоре после возвращения отец повёл меня на Акрополь, что посвящён самой Афине, нашей богине-защитнице. Я увидел обширное кладбище с грудами камней и осколками разбитых статуй – среди опалённых камней торчали мраморные руки, ноги, головы, прекрасные торсы статуй наших божеств. Эрехтейон был превращён в пепел. Я боялся взглянуть вниз, куда персы сбрасывали с Акрополя последних защитников наших святынь, хотя тела их уже были собраны и достойно погребены, – так начал свою речь Перикл, когда его друзья, устроившись на ложах, поставленных в саду у высокой каменной ограды, за которой в трёх стадиях возвышался Акрополь, совершили возлияние богам и снова наполнили свои чаши вином. – Потом мы соорудили там деревянные храмы, торопились, чтобы дать прибежище нашим богам; Фемистокл и Кимон возвели на южном и северном склонах крепостные стены, расширили площадь Акрополя, забросав камнями и осколками статуй все неровности холма. Только на это хватило тогда у города средств. Город был озабочен прежде всего укреплением своей обороны и восстановлением жилья. Теперь же, друзья, мы обильно снабжены всеми средствами обороны, необходимыми для войны, наши посольства, Каллиево и Кимоново, обсуждают в Сузах и Спарте условия длительного и прочного мира; теперь настала благоприятная пора использовать наши богатства на дела, завершение которых сулит Афинам бессмертную славу. В нашем распоряжении – значительные средства. Мы закупили камень, железо, слоновую кость, золото, чёрное дерево, кипарис. Бесчисленное множество рабочих – плотники, каменщики, кузнецы, краснодеревцы, ювелиры, чеканщики и художники – заняты теперь их обработкой. Заморские торговцы, матросы и кормчие доставляют по морю это огромное количество материалов. Возчики перевозят их по суше. Канатные мастера, колесники, шорники, землекопы и горняки всегда обеспечены работой. Благодаря этому люди всех возрастов и всех состояний призваны разделить благосостояние, повсеместно доставляемое этими работами. Я хочу призвать к работе и вас, мои друзья. Прямо сейчас. Давайте пировать и работать. Впрочем, эта мысль – пировать и работать – принадлежит не мне, – сказал Перикл, улыбаясь, – она принадлежит Аспасии. – Свободной рукой – в другой он держал чашу с вином – Перикл обнял за плечи стоявшую рядом с ним Аспасию, которая походила скорее на богиню, сошедшую к пирующим, чем на смертную женщину – так она была хороша, так со вкусом одета: пурпурный пеплос облегал стройное тело, а голову украшала изящная диадема-стефана, венок, сплетённый из стеклянных бус, эмалированных пальмовых веточек и золотых маргариток. Принаряженными сегодня были и гости. И хотя они пировали не в доме, а в саду, на воздухе, запах благовоний не успевал улетучиваться, радовал ноздри вместе с запахом угощений и благородного вина.

Каждому гостю было приготовлено отдельное ложе, покрытое красивым одеялом, с мягкими разноцветными подушками. Ложа были так высоки, что не все смогли легко забраться на них, а для Продика принесли деревянный ящик, с которого он только и смог перебраться на ложе. Помосты были расставлены таким образом, чтобы все гости могли видеть друг друга и легко дотянуться до столов с угощениями – в форме подковы, обращённой развилкой к каменной садовой ограде. В развилке же стояло ложе хозяев – Перикла и Аспасии. Стена за ними была обвита цветущей глицинией. Там же была каменная лестница, по которой можно было подняться на стену, откуда хорошо был виден город и весь Акрополь от основания до вершины.

Как только стали сгущаться сумерки, слуги принесли факелы на длинных шестах и установили их поодаль от пирующих, чтобы на них не летели брызги кипящей в факельницах смолы и не падали эфемериды, которые все летели и летели на смертельное для них пламя...

   – Так сгорают наши часы и дни, падая на солнце, – сказал Софокл, указывая Сократу на ближайший факел, над которым вились ночные бабочки и искрами вспыхивали в огне.

Вино было отменное, хиосское, ведро которого на рынке стоит более тридцати драхм, тогда как в других домах даже во время праздников подают аттическое вино, по одной драхме за ведро, а то и совсем дешёвое, по пятнадцати оболов. Ведро фракийского вина стоит всего три обола, его пьют нищие.

Было на столах мясо, свиное и баранье, угри, голавли и окуни, всякая дичь – куропатки, дрозды, рябчики. И конечно, фрукты, какие только можно было найти на рынке в это время года, солёные пироги с разными пряностями и всякие печенья с мёдом, сыром, маком и кунжутом.

   – Сколько можно было прожить, если бы такой пир для человека никогда не кончался? – спросил Продик у Гиппократа, который недавно вернулся в Афины и был приглашён Аспасией на дружескую вечеринку.

   – Кто любит вино, ленив и обжорлив, тот проживёт, полагаю, не больше месяца, – ответил Гиппократ, человек молодой, красивый, со свежим цветом лица, как и подобает врачам, хорошо одетый – белоснежный хитон и синий гиматий на нём были безупречны, – в меру весёлый и в меру сдержанный. Он пил мало, мелкими глотками, говорил негромко, не размахивал при этом руками, как Продик или Полигнот, – словом, следовал тому правилу, которое сам же и установил: «Врач должен сохранять, насколько это ему позволяет его природа, свежий цвет лица и полноту тела, так как непросвещённые люди думают, что врач, не отличающийся здоровым видом, не может хорошо лечить своих больных. Он должен быть опрятен, прилично одет и иметь при себе благовония, так как всё это нравится больным. Он должен стремиться к той сдержанности и умеренности, которые состоят не в одном молчании, но также в безукоризненно правильной жизни; ничто так не способствует хорошей репутации. Пусть он обладает благородным и великодушным характером; если он окажется таковым, то прослывёт в глазах всех людей за почтенного человека и друга человечества. Излишняя торопливость и излишнее усердие, даже когда они вполне полезны, вызывают презрение. Пусть он сообразует своё усердие с пределами возможного, так как те же самые услуги приобретают большую цену, если они оказываются реже. Что касается внешности, то врач должен иметь вид размышляющий, но не печальный; в противном случае он будет казаться надменным и мизантропом. С другой стороны, врач, предающийся неумеренному смеху и чрезмерной весёлости, считается невыносимым; а этого он должен тщательно избегать. Врач должен быть честным во всех отношениях с людьми».

Прежде чем пригласить Гиппократа в дом, Аспасия купила и прочла его сочинение «О враче» и теперь присматривалась к молодому целителю, оценивая, следует ли он сам своим правилам. О лекарском таланте Гиппократа Аспасия была наслышана давно и хотела, чтобы он стал врачом Перикла, постоянно находился бы при нём, да и при ней тоже. И хотя Перикл не жаловался на здоровье, Аспасия хорошо знала, что с возрастом люди слабеют и поддаются всяким недугам. Перикла же следовало беречь. Для себя и для Афин. Потому что её судьба, а пуще судьба Афин – в его руках. Гиппократ был нужен и друзьям Перикла: Фидию, который уже не молод, но на чьи плечи легла великая забота – строительство Парфенона, создание статуи Афины и всех скульптурных украшений храма; Анаксагору – он тоже не юноша, не может похвастаться здоровьем, всё время простужен и постоянно, даже летом, кутается в тёплый плащ; Гиппократ нужен Калликрату, так высохшему на ветрах и на солнце, постоянно находясь на Акрополе, что, кажется, вот-вот растрескается и рассыплется, как сухой лист; нужен Протагору, который сгорбился от многолетнего писания сочинений и теряет голос, едва начав говорить, – он произнёс уже за свою жизнь столько слов, уча других уму-разуму, сколько Зевс не произнёс, творя из слов весь видимый и невидимый мир; он не нужен Геродоту, Сократу и Продику – они ещё молоды, хотя болезни в равной мере навещают всех, и молодых и старых, но без него трудно будет Софоклу, у которого вот уже месяц слезятся глаза и болят ноги, из-за чего драматург стал просить Перикла, чтоб тот освободил его от должности главного казначея Афин, хотя в этой дол ясности он сегодня как никогда нужен – в Афинах началось такое большое строительство, нуждающееся в деньгах.

Гиппократ нужен Периклу и всем его друзьям, чтобы на многие годы сохранить их здоровье, столь драгоценное для Афин. Они – самое великое богатство города, его ум и слава. Она же, Аспасия, станет оберегать и награждать их своей любовью и заботами.

– Спокойная сила, скромная мощь, простая красота, умная демократия – так я понимаю совершенство, друзья, – сказал Перикл, когда после возлияния Доброму Гению и возложения на голову венков из фиалок и сельдерея – они спасают пирующих от опьянения – была выпита первая чаша. – Мы воплотили силу в спокойствии, ни на кого не нападаем, предлагаем всем мир, хотя могли бы сокрушить весь мир. Спокойствие и сдержанность сильного – высшая доблесть, друзья. Мы воплотили нашу мощь в дружеском и ненавязчивом расположении к нашим союзникам и соседям, ни к чему их не понуждаем, во всём добром подаём пример. Умная демократия – это когда разум управляет страстями, учёность – невежеством, когда частный интерес умело направляется в русло общего интереса. Заметьте, что всё это достигается огромными, часто чрезмерными усилиями и трудами, знанием и умением. Но не об этом сегодня речь. Наша хозяйка хочет – для этого она нас здесь собрала, – чтобы мы поговорили о простой красоте или красоте простоты, о красоте, воплощённой в простоте. Так она пожелала. Давайте же посвятим этой теме наш неторопливый симпосий. Да будет так. Сегодня и впредь. Теперь я умолкаю, – сказал Перикл, когда была осушена вторая чаша. – Теперь нашей беседой будет руководить Аспасия, красота, воплощённая в простоте, – добавил он, то ли напомнив этими словами о теме разговора, то ли отнеся их к самой Аспасии.

У неё был дивный голос – сильный и мелодичный, будто она не говорила, а пела – так приятно было её слушать. И губы её так изящно обрамляли каждый произнесённый ею звук, как искусный ювелир обрамляет золотом драгоценный камень. Лицо её, и прежде прекрасное, теперь словно светилось, а грудь при вдохе поднималась высоко, живя под тонким пеплосом страстностью и ритмом произносимой речи. Это было видно, это чувствовалось – что она любит всех, быть может, лишь за то, что они все любят Перикла, что друзья ему, помощники и советчики. А ещё за то, что, не страшась чрезмерных трудов, развили в себе ум, мастерство, божественные дарования, очистили души для мудрого сияния в этом сумрачном и грязном мире.