Текст книги "Перикл"

Автор книги: Анатолий Домбровский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 29 страниц)

   – Я не предлагаю тебе измену, я предлагаю тебе золото, Клеандрид. Много золота. Оно находится уже в храме Деметры в Элевсине.

   – Прекрасно! – деланно захохотал Клеандрид. – Мы возьмём это золото силой, захватив Элевсин. Ты принёс хорошую весть – золото нам очень понадобится.

   – Нет, – сказал Сократ, – вы не ворвётесь в Элевсин и не захватите золото: на вашем пути уже стоит ваша смерть. Смерть вашей армии, твоя смерть, смерть твоего сына и царя Плистоанакта. Так будет, если вы двинетесь вперёд, потому что этого хотят боги.

   – Чепуха! – ответил Клеандрид. – Перед походом мы получили оракул в Дельфах. Оракул благоприятен. Там сказано: «К выгоде вашей этот поход совершится». К выгоде Спарты. Стало быть, мы вас победим.

   – Ты торопишься, Клеандрид. И толкователи оракула, думаю, ошиблись, сказав, что слова «к выгоде вашей» следует понимать как «к выгоде Спарты». Вы – это не вся Спарта. Вы – это ты, Клеандрид, и твой царь Плистоанакт, оракул говорит только о вашей выгоде. Клянусь Зевсом, это так.

Клеандрид долго молчал, шумно вздыхая, как бы унимая свой гнев, потом вдруг спросил, не глядя на Сократа:

   – Сколько золота привёз Перикл в храм Деметры?

   – Десять талантов, – ответил Сократ. – Столько золота двое не поднимут. Чтобы поднять его, понадобится, думаю, человек пять.

   – Десять талантов? – переспросил Клеандрид. – Ты это точно знаешь?

   – Я сказал Периклу: «Если золота будет меньше, я не пойду к спартанцам». Перикл ответил: «Хорошо, десять». И это значит, что там точно десять талантов.

   – Почему ты не сказал Периклу «пятнадцать»? – осклабился Клеандрид.

   – Потому что пятнадцать на два плохо делится, – ответил Сократ, тоже показав в широкой улыбке зубы: он понял, что Клеандрид сдался, не устоял, и добавил: – Тебе не обязательно делиться с юным Плистоанактом. Ты имеешь над ним власть, как я понял, и тебе достаточно лишь дать ему разумный совет, не подтверждая его золотом.

   – О каком совете речь? – нахмурился Клеандрид.

   – Да всё о том же: ты посоветуешь ему, что войско следует вернуть за Истм.

   – Почему?

   – Потому что на пути к Афинам вы будете разбиты.

   – Ха, ха! Кем будем разбиты? Мне известно, что впереди нет вашей армии, что на высотах лишь несколько заградительных отрядов да гарнизон Элевсина, поднятый по тревоге. А это для нашей армии всё равно что ничто – нас одиннадцать тысяч, а Перикл в лучшем случае сможет собрать пять тысяч, да и то лишь после того, как мы войдём в Элевсин и возьмём ваше золото.

   – Вы войдёте в Элевсин, – сказал Сократ. – Да, ты не ослышался, Клеандрид: вы войдёте в Элевсин и возьмёте золото. А потом уйдёте. С золотом. А если двинетесь дальше – вам смерть и никакого золота. Это условие: вы входите в Элевсин, берёте золото и возвращаетесь домой. Никто не заподозрит, что золото – награда за ваше возвращение за Истм. Просто добыча. Это на тот случай, если сведения о золоте дойдут до ваших эфоров. А если не дойдут, то всё оно, это золото, достанется вам: тебе и Плистоанакту. Перикл велел мне спросить вас: «Вы войдёте в Элевсин, где золото, или просто ворвётесь в Элевсин, где золота нет»?

Клеандрид размышлял какое-то время, хотя решение, как догадывался Сократ, им было уже принято, потом шагнул к выходу из палатки, позвал охрану и приказал:

   – Этого человека привяжите к коновязи и дайте ему воды и пищи. Поставьте возле него охрану, чтобы никто с ним не разговаривал. – Сократу же сказал: – Продолжим наш разговор завтра, обдумай своё положение.

Весь остаток дня и всю ночь Сократ провёл, лёжа на земле у коновязи перед кувшином с водой и чёрной ячменной лепёшкой. Ни к воде, ни к лепёшке он не притронулся, так как считал, да и отец его этому учил, что нельзя принимать пищу из рук врага – ни хлеб врага, ни его мысли, часто говаривал отец, иначе и телом и душой рискуешь переметнуться на сторону противника.

На рассвете его снова привели к палатке Клеандрида. Он вышел к нему сонный и, потягиваясь, сказал:

   – Будешь ждать меня в храме Деметры возле золота. Если золота там не окажется, я тебя убью и разрушу Афины, – засмеялся полководец и повелел стражникам вывести Сократа за пределы лагеря и отпустить.

«Как обыденно совершаются предательства, – думал Сократ, идя меж двух стражников. – Человек зевает, потягивается после сна и объявляет о том, что он предал своё отечество».

Он подходил к Элевсину, едва волоча ноги – так устал, поскольку не позволил себе ни одной передышки, спешил. В храме Деметры его ждал сам Перикл.

   – Ну что? – спросил он, едва завидев Сократа.

   – Я всегда думал, что нагруженный золотом осёл сильнее любой вражеской армии, – ответил Сократ. – А теперь ещё раз убедился в этом. – Потом, немного отдышавшись и выпив вина, добавил: – Но спартанцы коварны. На холмах за Элевсином должен стоять наш заслон, иначе у спартанцев появится искушение двинуться дальше, к Афинам.

   – Заслон будет, – ответил Перикл. – Но не более чем заслон. Три тысячи человек против одиннадцати – не такая уж значительная сила. Но выставить больше мы не успеем.

   – Если Клеандрид не убьёт меня после того, как получит золото – опасно оставлять в живых свидетеля предательства, я тотчас присоединюсь к вам. И тогда в заслоне будет не три тысячи афинян, а три тысячи один.

Перикл улыбнулся и обнял Сократа.

   – А об обещании пойти к Аспасии ты помнишь? – спросил Сократ.

   – Помню, – ответил Перикл. – Но к тому ещё много препятствий. Посмотрим, уйдёт ли Плистоанакт и не будет ли Эвбея покорена.

Знатные и богатые люди Элевсина укрылись в Телестерионе на акрополе, опасаясь грабежей и убийств. Плистоанакт и Клеандрид Телестерион не тронули, лишь с небольшим отрядом поднялись на элевсинский акрополь к храму Деметры. Сократ ждал их, сидя на ступеньках у входа в храм. Плистоанакт и Клеандрид, приказав своему отряду окружить храм, поднялись по широкой лестнице к нему. Сократ намеревался встретить их сидя – так сильно было его презрение к ним, – но не смог: всё же к нему приближались царь Спарты и его первый военачальник, Плистоанакт и Клеандрид, люди, наделённые великой властью и доверием народа. Перед этой властью и перед этим доверием следовало, наверное, встать. К тому же, разгневанные его непочтением, они с большим желанием убьют его, если только оно у них появится после того, как десять талантов золота окажутся в их руках. Впрочем, предательство их будет неокончательным, пока они не уйдут из Элевсина с золотом, пока не окажутся за Истмом. И тут – вот парадокс! – им понадобится известная доля благородства, умение быть верными своему слову: ведь можно взять золото и не уйти из Элевсина, даже более того – двинуться с армией на Афины. Этим они доказали бы свою преданность отечеству и в то же время своё коварство, подлость по отношению к Афинам, к Периклу. Вероятно, война только и возможна там, где соединяются в одно подлость и благородство, во всех же других случаях их соединить нельзя.

Они втроём вошли в храм, и Сократ указал Плистоанакту и Клеандриду на кожаные мешки с золотом. Клеандрид поднял один из них, сказал с удовлетворением:

   – Тяжёлый. – Но тут же спросил более поспешно, чем приличествовало человеку сдержанному и благородному: – Не свинец? Золото? Говорят, что Поликрат Самосский чеканил деньги из позолоченного свинца. – Клеандрид сам развязал мешок и вынул из него несколько золотых брусков, тускло засветившихся в полумраке храма. Передал один брусок Плистоанакту, тот подбросил его на ладони и сказал:

   – Кажется, золото.

   – Да, – подтвердил Клеандрид и, повернувшись к Сократу, приказал: – Теперь уходи! Если сумеешь выбраться из города, – добавил он, засмеявшись. – Все ворота заперты и охраняются.

«Что за глупец, – подумал о Клеандриде Сократ, – неужели он не догадывается, что я предусмотрел на этот случай возможность тайно покинуть Элевсин?»

Охрана, выставленная спартанцами вокруг храма Деметры, не остановила его. Он беспрепятственно добрался до северного заброшенного колодца, спустился в него по верёвке на половину глубины и оказался у двери в подземный ход, который вскоре вывел его за пределы стены акрополя, которая была в то же время и городской неприступной стеной. К вечеру, поднявшись на один из придорожных холмов, он натолкнулся на секретное охранение афинян. Его привели к Периклу, на самый высокий холм в окрестностях Священной Элевсинской дороги.

   – Они взяли золото, – сказал Периклу Сократ, когда остался с ним наедине.

   – Как ты думаешь, не следует ли сообщить об этом в Спарту? – спросил Перикл. – Чтобы спартанцы сами покарали Плистоанакта и Клеандрида за корыстолюбие и предательство. Надо постараться, чтобы до Спарты долетел такой слух.

   – Слух дойдёт, – сказал Сократ. – На бревне коновязи, к которой Клеандрид приказал привязать меня на ночь, я вырезал острым камнем слова: «Плистоанакт и Клеандрид предали спартанцев за золото Афин». В отместку за мои мучения.

На рассвете разведчики сообщили Периклу, что армия спартанцев покидает Элевсин и движется в сторону Мегары.

Афинское войско стояло на элевсинских холмах ещё два дня. На третий день Перикл первым покинул стан и помчался на колеснице в Афины. Сократ вернулся в Афины вместе с отрядом гоплитов, в котором оказался его друг Критон. На площади у Помпейона, сразу же за Дипилонскими воротами, для воинов, вернувшихся из Элевсина, были накрыты столы, где вино в тот день лилось рекой, а юные гетеры под звуки флейт и бубнов танцевали и пели без устали.

Сократ вернулся домой только под утро, пел, входя во двор, всполошил гусей и разбудил соседа, следом за которым из дома вышла и его дочь Мирто. Сократ тут же принялся благодарить их за то, что они присматривали за домом и за гусями во время его отсутствия, что он, как только получит деньги за участие в походе на Эвбею «и ещё кое за что», добавил он хвастливо, тотчас сделает им подарки: соседу подарит новый плащ, а Мирто – браслет с камнями-самоцветами. Сосед хмурился, слушая его пьяную болтовню, а Мирто смеялась, потому что он на самом деле был смешон – держался за ограду, едва не выворотив из неё камни, потому что его качало, и так выпячивал и без того выпяченные губы, будто хотел ими через ограду дотянуться до девушки. Мирто разбудила его, когда солнце было уже высоко в небе – он уснул под навесом среди сваленных там могильных камней. Они не успели ни обняться, ни обмолвиться двумя словами, как в калитке ограды появился чёрный скиф-глашатай и заорал во весь голос:

   – Сократу, сыну Софрониска, явиться с оружием и провизией к Пирейским воротам для отправки на Эвбею – приказ Перикла! Приказ Перикла – срочно явиться к Пирейским воротам Сократу, сыну Софрониска!

   – С этим Периклом не соскучишься, – сказал, вздыхая, Сократ. – Но и ослушаться его нельзя, – пожалел он опечалившуюся Мирто, поглаживая её по плечу. – Так что укради мне у отца с десяток лепёшек и головку сыра, потом я всё верну.

   – Да уж ладно, – сказала Мирто, – сам вернись.

   – Это я тебе обещаю, как если бы уже вернулся, – постучал себя кулаком по груди Сократ.

В Пирее были собраны самые разные суда: и круглые, купеческие, и широкие, грузовые военные, и боевые триеры. Гоплиты, стрелки, лучники, пращники грузились на них всю ночь при свете факелов в бухтах Зеи и Мунихия. Сократ оказался на купеческом судне, которое утром вышло под широким и высоким парусом из бухты и, обогнув мыс и миновав Саламин, оказалось в Саронийском заливе, держа курс на Сунион, где в голубом мареве белел храм Посейдона над обрывом, с которого бросился в море несчастный царь Эгей, отец Тесея. Другие корабли, более быстроходные, вскоре обогнали купеческую посудину, на которой плыл Сократ, – другие шли на длинных вёслах, а «кругляк» Сократа лениво колыхал свой тяжёлый парус не лёгком ветру. Здесь не скрипели натужно уключины, не свистела флейта келевста, здесь было тихо и всегда можно было укрыться от палящего солнца в тени паруса, подставив лицо воздушным волнам. Сократа вовсе не огорчало то, что его судно причалит к берегу Халкиды Эвбейской позже других – ведь никто из бывалых солдат не торопится на войну, но вручает себя воле богов, и чем ленивее боги, тем спокойнее солдату. К тому же, к удовольствию Сократа, он снова оказался на судне вместе с другом Критоном, который позаботился о себе – а стало быть, и о Сократе – лучше, чем Сократ: среди его провизии оказались не только лепёшки и сыр, но и вино, и запечённые в тесте дрозды, и пирожки с круто прочесноченным мясом, и рыба, и фрукты. Вина было вдоволь, целая большая амфора, которую втащили на судно рабы Критона, да и всего другого тоже. Правда, вскоре к Сократу и Критону присоединились ещё двое гоплитов, но вина и еды хватало всем без ущерба для хозяев, хотя Сократ поначалу ворчал, упрекая своего друга Критона в излишней щедрости. Таким образом, плавание во многих отношениях оказалось приятным. Они плыли даже ночью, не причаливали на ночлег к берегу – на судне было достаточно места на палубе и в трюмах, чтобы улечься, прикрывшись плащом, и безмятежно уснуть, тогда как триеры с заходом солнца устремлялись к берегам – на триерах не найти ни места для сна – там все сидят, прижавшись друг к другу, ни места, где разогреть и приготовить пищу. Из-за того что весельные корабли причаливали ночью к берегам, а парусные не останавливались, к Халкиде они подошли почти одновременно. Подготовка к штурму крепостных стен здесь не прекращалась и в те дни, что Сократ – и Перикл, разумеется! – был в Афинах и Элевсине, теперь же, с прибытием подкрепления и главнокомандующего, работа закипела с новой силой.

Штурм начался через пятнадцать дней и длился всего один день – халкидяне защищались плохо и число защитников оказалось немногочисленным. Так что потерь со стороны афинян было так мало, что это не озлобило их и не побудило к ответной мести. Штурмующие к вечеру перебрались через стены, открыли городские ворота, и армия афинян вошла в Халкиду, не встречая сопротивления. Вопреки приказаниям Перикла были всё же грабежи – победители набрасывались главным образом на винные погреба и склады продовольствия, но порядок вскоре был восстановлен, часть войска уведена в казармы и палестры, другая часть возвращена на суда. Отряд Сократа остался в городе, ему была поручена охрана центральной площади, где уже на другой день после падения Халкиды было созвано Народное собрание, на котором выступил с речью Перикл. Высокий помост, с которого он говорил, был окружён сотней телохранителей, чего никогда не случалось в Афинах, хотя Совет Пятисот несколько раз выносил на заседание Экклесии решение о назначении Периклу вооружённой охраны. Экклесия утверждала эти решения, но Перикл отказывался от какой-либо охраны иод тем предлогом, что всякий вооружённый отряд, находящийся постоянно под началом стратега в мирное время, может быть использован – при злом умысле стратега – для государственного переворота и установления тирании.

Теперь же Перикл выступал в окружении афинских гоплитов, сам был опоясан ремнями с мечом, в латах и в шлеме. От всего этого, наверное, его речь была жёсткой и даже грозной. Он сказал, что отныне из Халкиды удаляются все олигархи, все владельцы богатых поместий, которые задумали и осуществили заговор против Делосского союза и Афин, что всё их имущество будет частью конфисковано (деньги и драгоценности) в пользу делосской казны, частью (строения и имущество) переданы афинским переселенцам. Он провозгласил восстановление в Халкиде демократического правления и предложил Народному собранию проголосовать за возвращение Эвбеи в Делосский союз. Собрание тут же приняло требование Перикла.

   – Все жители Гестиеи, захватившие афинские корабли во время бунта и убившие всех находившихся на них афинян, будут навсегда изгнаны из города, а в городе поселятся афиняне, – объявил он. – Что же касается Халкиды, то вот какое решение я предложу принять афинской Экклесии. – Далее он прочёл по табличке: – Я не изгоню халкидян из Халкиды и не разорю их город и честного человека без суда и постановления народа афинского не стану лишать гражданских прав, не накажу изгнанием, не арестую, не убью, не отниму ни у кого денег, не поставлю без предуведомления на обсуждение приговор как против общины, так и против какого-либо частного лида. Это я буду соблюдать по отношению к халкидянам, если они будут повиноваться народу афинскому. Вам же, халкидяне, я предлагаю принести сегодня присягу по следующим пунктам. – Перикл взял другую табличку и прочёл в наступившей глубокой тишине: – Я не изменю народу афинскому ни хитростями, ни какими-нибудь происками, ни словом, ни делом и не послушаюсь того, кто задумает изменить. И если кто-нибудь изменит, я сообщу афинянам. И подать я буду вносить афинянам такую, какую выхлопочу от них. И союзником я буду, насколько могу, лучшим и добросовестным. И народу афинскому стану помогать и содействовать, если кто-нибудь нанесёт ему обиду, и буду повиноваться ему. – Последние слова Перикл произнёс особенно громко и чётко, а потом с ещё большим напряжением повторил их: – И буду повиноваться ему!

Народное собрание молчало, не зная, следует ли сразу голосовать за принятие этой суровой клятвы, или Перикл что-то ещё добавит к ней.

Перикл передал эпистату табличку с текстом присяги и продолжил уже не так громко и грозно:

   – Пусть эту присягу принесут все совершеннолетние халкидяне. Если же кто не даст присяги, да будет тот лишён гражданской чести, имущество его будет конфисковано и десятая часть его сделается собственностью Зевса Олимпийского. О наказаниях пусть халкидяне решают в Халкиде по собственному усмотрению, как афиняне в Афинах, за исключением изгнания, смертной казни и лишения гражданской чести. По этим делам пусть им даётся право апелляции в Афины, к народному суду, гелиэе. Так-то, граждане Халкиды. Об охране же Эвбеи, – сказал в заключение Перикл, – пусть заботятся ваши стратеги, чтобы было как можно лучше для афинян. Мы же пока оставим здесь свой гарнизон, который вы станете содержать.

Уже к вечеру Сократ узнал, что его отряд остаётся в Халкиде для гарнизонной службы.

Он решил тотчас же поговорить с Периклом, но не смог повидать его: в дом, в котором остановился Перикл, охрана не впустила его, заявив, что Перикл устал и приказал до утра никого к нему не пропускать.

   – Он разрушил все мои планы, – пожаловался Сократ Критону. – Гарнизонная служба может продлиться и год и два, а я пообещал Мирто, что женюсь на ней до наступления осенних холодов.

   – Чем осенние холода могут повредить твоей женитьбе? – ответил шуткой на его жалобу Критон. – Холод, как известно, вынуждает нас ещё теснее прижиматься к тёплому женскому телу.

Сократ, казалось, пропустил слова Критона мимо ушей и продолжал:

   – К тому же он обещал, что пойдёт вместе со мной к юной гетере Аспасии, которую ты видел у Феодоты.

   – А это тебе зачем? – удивился Критон. – Зачем вести к гетере, которая тебе нравится, ещё кого-то из друзей?

   – Ты бесчувственный человек, – заключил Сократ. – В холод мои члены становятся вялыми и малоподвижными, в холод я испытываю лишь одно желание – выпить как можно больше согревающего вина. Это во-первых. Во-вторых, я намерен спасти Перикла от душевного ожесточения. Ты слышал, что он говорил сегодня перед халкидянами: он сказал, что превращает их в послушных рабов афинян и что каждый халкидянин должен доносить на другого халкидянина, если тот замыслит что-либо против Афин, отныне афиняне по своему произволу будут решать, подлежит ли халкидянин за свои действия изгнанию, смертной казни или лишению гражданской чести, что хуже изгнания и смертной казни... Теперь я спрошу тебя, Критон, за что Перикл так унизил халкидян? И отвечу: за то, что они отказались вносить форос в делосскую казну, откуда Афины черпали деньги для войны с персами, защищая всех своих союзников. Но войны с персами давно нет, они не нападают ни на Афины, ни на союзные города, которые почему-то продолжают вносить деньги в делосскую казну.

   – Остановись, – попросил Сократа Критон. – Твои слова, думаю, очень не понравились бы Периклу. А если ты произнесёшь их перед халкидянами, Перикл прикажет казнить тебя – ведь здесь идёт война и ты всего лишь солдат.

   – Вот! – поднял указательный палец Сократ. – Ты сам подтвердил, что Перикл ожесточился душой и что он сможет казнить даже меня, своего друга.

   – Я думаю... – Критон хотел сказать, что Сократ слишком много мнит о себе, называясь другом Перикла, но Сократ не дал ему договорить.

   – Молчи! – потребовал Сократ. – И вникни в суть моего замысла: я хочу, чтобы Перикл влюбился, чтобы сердце его расцвело от этого сладкого чувства, чтобы он понял, как дороги могут быть друг другу люди и как может быть ужасна потеря, когда они лишатся друг друга, как много в жизни иного смысла, кроме того, что содержит в себе власть и подчинение, как много счастья в разделённой любви, а не только в победе и как нужно беречь всех, кто живёт одновременно и рядом с тобой, не только для них беречь, для их благополучия, и не столько для них, но и для себя. Для себя – прежде всего. Тогда многое изменится в Афинах и во всём мире, Критон.

   – Это что-то новое в твоих мыслях, Сократ. Прежде ты делил весь мир на мудрецов и глупцов, на умных и невежд и считал, что всё зло – в глупости и невежестве, что глупые и невежественные достойны не только осмеяния, но и принуждения, ограничения их прав. Халкида затеяла бунт по глупости, по невежеству – так ты сказал бы ранее. И заслуживает кары. Потому что светоч мира – это Афины, а все враги Афин выползают из тьмы. Что-то изменилось, Сократ?

   – Я люблю Мирто, – сказал Сократ, зажмурив глаза. – Я преисполнен нежности к ней. Я сгораю от желания поскорее жениться. И будь Перикл влюблён в Аспасию, он понял бы меня, он понял бы, почему я не могу оставаться в гарнизоне Халкиды, которая Афинам если и нужна, то как друг, а не как раб.

   – Бедный, бедный Сократ, – пожалел друга Критон. – Я никогда не видел тебя таким. Но вот что ты забыл: влюблённый властитель выполняет волю не народа, и даже не свою, а волю возлюбленной... Ладно, – сказал он, помолчав. – Утром я пойду к Периклу вместе с тобой. Попробуем уговорить его, чтобы он, нарушив воинские правила, отпустил тебя в Афины к твоей голубке Мирто.