Текст книги "Перикл"

Автор книги: Анатолий Домбровский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 29 страниц)

ЭПИЛОГ

А война всё продолжалась. Через двадцать лет после смерти Перикла народ Афин избрал его сына стратегом. Тогда афиняне вспомнили об Аспасии, стали спрашивать друг друга, кто из них и когда видел Аспасию.

Одни говорили, что видели её совсем недавно, когда она брела одиноко по ночной улице в сторону Керамика, держа факел над головой. На кладбище Керамика – могила Перикла. Стало быть, Аспасия шла на кладбище. Уже совсем старая, согбенная, с чёрным лицом. Другие уверяли собеседников, что видели Аспасию выходящей из дома Феодоты, что она ещё молодая и красивая и ходит в дом Феодоты забавляться с молодыми людьми по старой привычке. Но это были лишь разговоры, досужие вымыслы.

Вскоре афиняне увидели Аспасию наяву, когда государственная триера «Саламиния» доставила с Аргинусских островов, что близ Лесбоса, шестерых стратегов, чтобы судить их за преступление, которое определено одним из древнейших афинских законов: стратеги-флотоводцы после битвы со спартанцами при Аргинусских островах не смогли подобрать из-за разразившейся бури своих раненых и погибших. Древний закон предусматривал кару за это преступление – смертную казнь.

Вообще-то битвой при Аргинусах руководили десять стратегов. «Саламиния» же доставила в Пирей только шестерых – четверо избежали ареста, скрывшись на материке, в Эолиде.

Аспасия молила богов, чтобы одним из сбежавших в Эолиду был её сын. И пришла в Пирей, чтобы узнать, услышали ли боги её молитвы.

Когда триера «Саламиния» причалила к берегу и с неё был спущен трап, первым, кто ступил на него, спускаясь с триеры, был Перикл-младший.

   – Проклинаю вас, проклинаю! – закричала Аспасия, обращаясь к небесам и потрясая кулаками. – Либо вас нет, либо вы бездушны. – Она упала на песок и забилась в рыданиях.

Были там и другие женщины-матери и жёны опальных стратегов. Они тоже кричали и плакали и тоже, обезумев от горя, рухнули с воплями на береговой песок. К ним бросились родственники и знакомые, чтобы поднять на ноги и утешить. Только к Аспасии никто не подошёл, пока Перикл-младший, уже окружённый вместе с другими стратегами плотным кольцом скифов, которым предстояло конвоировать арестованных в Афины, не закричал, указывая рукой на Аспасию:

   – Это моя мать! Это Аспасия! Помогите ей!

Из толпы встречавших триеру вышел один человек, тучный, коротконогий, с большой лысой головой. Увязая в песке, он доковылял до Аспасии, нагнулся над нею и сказал:

   – Аспасия! Аспасия! Это я – Сократ! Встань, Аспасия! Ты лежишь на сыром песке, ты простудишься.

Сократ взял Аспасию под локти и помог ей подняться, утёр ей лицо рукавом своего плаща, приобнял за плечи и повёл к камням, где бы она могла присесть.

   – А мальчики? Где мальчики? – спросила Аспасия, вертя головой и обливаясь слезами.

   – Да вон же, – ответил Сократ, указав на повозки, громыхавшие колёсами по дороге в сопровождении скифов, которые шагали по сторонам, обнажив мечи.

Повозок было три, а скифов – человек тридцать. Так конвоировали только очень опасных преступников, насильников и убийц. А эти всего лишь не смогли оказать помощь тонущим из-за сильной бури...

   – Я не узнал бы тебя, – сказал Аспасии Сократ, усадив её на камень и сам присев рядом. – Столько лет прошло. За это время я износил уже три плаща...

   – Пойдём за ними, пойдём за мальчиками, – рванулась было Аспасия, но Сократ удержал её.

   – Не надо, – сказал он. – Смотри, повозки движутся быстро, скифы бегут за ними. Нам же не угнаться. Ты ещё увидишь сына, суд будет нескорый, да и приговор, надеюсь, не очень суровый.

   – Им сохранят жизнь?

   – Не знаю, всем ли.

   – А сыну моему, а сыну? – вцепилась в грудь Сократу Аспасия.

Философ разжал её пальцы, отвёл от груди руки, сказал:

   – Конечно, несчастье. Будем надеяться. Соберись с силами. Призови на помощь разум – прежде тебе это удавалось.

Она была всё ещё хороша собой, и только горе исказило её лицо, обескровило и стянуло морщинками на лбу и на щеках у губ. Отступит горе – и сойдёт с лица его маска, тогда Аспасия станет почти прежней, хотя годы, конечно, уже наложили на неё печать: и седину уже не скрыть, и в глазах нет прежнего огня, и губы изменили очертание, в них больше скорби, чем силы, и шея уже не прежняя, не точёная из слоновой кости, которой так восхищался Фидий. Постаревшая богиня, но всё же богиня.

Они вышли из Пирея и медленно побрели вдоль прибрежной крепостной Длинной стены, не по дороге, а по тропе, чтобы им не досаждали встречные и настигающие, которых на пирейской дороге всегда много.

   – Значит, конец всему, – сказала Аспасия, когда они в очередной раз присели отдохнуть. – Ты меня встретил в начале моей афинской жизни, теперь вот, надо думать, в конце. Встретил и проводил. Это знак. Никто ведь не подошёл ко мне, только ты.

   – Когда б я не подошёл, то подошёл бы кто-нибудь другой, наверное. Просто я оказался первым. Не думай ни о каких знаках. Суеверие – глупость, ты это знаешь. Лучше расскажи, как ты все эти годы жила.

   – Так и жила, – ответила Аспасия, поднимаясь. – Пойдём. Так и жила. Старалась. Вот Лисикл, говорят, неплохой оратор. Моя работа.

   – Могла бы выбрать кого-нибудь получше. Кстати, он был среди встречавших «Саламинию». Не мог не узнать тебя, но не подошёл.

   – Я знаю, я видела его. Обиделся на меня. Ведь я всё-таки прогнала его. Мне приходилось писать за него речи, но он не мог запомнить даже того, что я для него писала, всё перевирал, всё портил. Утомил меня. И я его прогнала. А тут и сын подрос... Скажи, Сократ, что с ним будет? – подняла глаза Аспасия. – Ты ведь хорошо знаешь законы.

   – Законы? Это при Перикле можно было говорить о законах. Тогда даже Экклесия не могла нарушить свой закон. Теперь же власть приобрели демагоги. Калликсен и Клеон обращаются с законами так, будто это приблудные щенки: хотят – ласкают их, хотят – пинают... Но, может быть, это и лучше. Увидим. Кстати, могу похвастаться: я избран по жребию членом Афинского Совета от филы Антиохиды, к которой принадлежит наш дем Алопеки. Завтра я буду председательствовать на заседании Совета – подошла моя очередь. Завтра же Совет будет рассматривать дело стратегов, и, значит, дело твоего сына... Он не похож на Перикла, он похож на тебя – такой красавец.

   – И на Перикла тоже похож. – Подобие улыбки скользнуло по губам Аспасии. – И ты будешь эпистатом, будешь председательствовать на Совете? – спросила она с отчаянной надеждой в голосе. – Что это значит, Сократ? Ты сможешь помочь моему мальчику? Говори же, говори! – стала она дёргать Сократа за плечо, видя, что тот медлит с ответом. – Отвечай! Какова власть эпистата?

   – Ничтожная, – ответил Сократ. – Совет рассмотрит лишь то, как и кто вынесет решение по делу стратегов. Ясно, что это не будет поручено суду – ведь обвинение стратегам предъявлено не частным лицом, а от имени государства. Значит, решение по этому делу примет Экклесия. Экклесия будет судить, и Экклесия вынесет приговор.

   – Это плохо? – тихо спросила Аспасия.

   – Да, это плохо. Это стадо баранов пойдёт за любым козлом-демагогом. Ораторов много. Всех не купишь, а выдающегося среди них нет ни одного. Перикла среди них нет. И твой Лисикл бездарен, как и все.

   – Что же делать, Сократ?

   – Я постараюсь, чтобы Совет предложил Экклесии судить стратегов по одиночке, не всех сразу. Тогда есть надежда, что Экклесия вспомнит прежние заслуги каждого из шести, заслуги их отцов перед Афинами, прежнюю любовь свою к ним и простит кого-нибудь из обвиняемых, найдёт для него оправдание. Есть известная псефизма Каннона, по которой дело каждого обвиняемого даже на Экклесии должно разбираться отдельно. Но я уже сказал, как теперь относится к прежним законам Экклесия. И всё же я надеюсь, что она поступит так, как предложит Совет, на котором завтра я буду председательствовать.

   – О боги, сохраните Сократу жизнь до завтрашнего дня, – взмолилась Аспасия, опустившись на колени и оборотившись лицом к солнцу. – И пусть он убедит Совет не судить моего сына Перикла одновременно со всеми.

   – Не надо, – сказал Сократ, садясь рядом с Аспасией. – Ты ведь сама недавно сказала: богов либо нет, либо они бездушны.

   – Да, я так сказала, чтобы задеть их за живое, отвлечь от бесконечных пиров и развлечений. Ах, им нет дела до нас. Уже давно... У тебя большой живот, – вдруг переменила тему разговора Аспасия, – ты много ешь? Ты стал богатым?

   – Конечно, – засмеялся Сократ. – Я ем много бобов, а сплю на голой доске... Нет, Аспасия, – вздохнул он. – Я живу в прежнем доме, у меня сварливая жена и двое детей, а денег не прибавилось.

   – Почему же? Я слышала, что у тебя много учеников. Они тебе не платят?

   – Это не ученики, а лишь собеседники. Добровольные. Без них мне было бы скучно, а с ними я скитаюсь по пирам.

   – Тебя ещё не судили, жалоб на тебя и доносов не было?

   – Почему ты об этом спрашиваешь?

   – Уж больно много строчат о тебе поэты, и до меня кое-что доходит. Аристофан, например, я это сама читала, в своей комедии «Облака» говорит, будто ты отрицаешь всех богов Олимпа, вместо этого обожествляешь облака, проповедуешь тончайшую чепуху и вообще являешься философом-шарлатаном. Я даже запомнила его стихи про тебя, где ты, сидя в корзине, изрекаешь: «Эти ходячие по небу облака – могучие богини для лентяев: мы им обязаны даром суждения, способностями к диалектике, умом, искусством морочить других, болтать, спать и умением сбивать с толку противника». В «Птицах» он называет тебя неумытым Сократом. Да и Каллий много старается в этом же духе, и Телеклид, и Эвполид. И только один Амейпсий написал о тебе хорошие слова: «Мой Сократ, ты лучший в узком кругу, но непригодный к массовым действиям, также и ты, страдалец и герой, среди нас». А все прочие говорят плохо, словно свидетельствуют на суде против тебя. Потому я и спросила про суд.

   – Я вижу, что ты не забывала обо мне, чему я рад, – сказал Сократ.

   – А ты, кажется, забыл. И Софокл забыл, и Продик, и Геродот, и Калликрат, и Гиппократ, и Фукидид.

   – Софокл очень болен, Геродот, говорят, странствует, Фукидид изгнан, Полигнот, Протагор и Анаксагор умерли, Калликрат умер тоже. Если помнишь, то и Фидий...

Аспасия посмотрела на Сократа с упрёком.

   – И Эврипид умер, – добавил Сократ, – совсем недавно, в Македонии, в Пелле. Так много умерших, что кажется, будто и наша жизнь уже прошла.

   – Прошла, – сказала Аспасия. – Но ещё не кончилась. Ещё машет нам на прощанье рукой. – Она помолчала, затем положила Сократу руку на плечо и спросила: – Ты поможешь мне?

   – Да.

   – Если казнят моего сына, я тоже умру. Кстати, – не дав Сократу возразить, спросила она, – как теперь казнят преступников? Бросают в пропасть, забивают камнями, дают яд?

   – Дают яд, – ответил Сократ, – стёртую цикуту. Говорят, что в этом году был хороший урожай цикуты, семян собрали много, несколько мешков, так что можно стереть столько яду, что хватило бы на всех свободных граждан Афин.

   – Зачем же столько собрали?

   – Чтоб хватило на несколько лет, если станется так, что не будет урожая на цикуту.

   – Хороший яд?

   – Хороший. Действует безболезненно, останавливает движение крови в теле, человек как бы холодеет, начиная с ног. Сначала бесчувственными становятся ступни, затем голени, затем холод поднимается всё выше и выше и достигает сердца. Сердце медленно останавливается.

   – И человек всё это чувствует? Не засыпает?

   – Нет, не засыпает. Ум остаётся ясным до самого конца.

   – Пойдём, – сказала Аспасия.

   – Да, пойдём.

Совет обсуждал перечень вопросов, подлежавших обсуждению на Экклесии, которая должна была собраться через день. Председательствовал Сократ. Ему удалось убедить Совет, что в соответствии с псефизмой Каннона Экклесия должна рассмотреть вину каждого стратега отдельно. Совет буйствовал и едва не включил в список подлежащих суду Экклесии самого Сократа – как сторонника преступных стратегов. Особенно усердствовал демагог Калликсен, который также принадлежал к филе Антиоха и был членом Совета. Лишь небольшое число голосов перевесило чашу весов в пользу Сократа и его предложения.

   – Не надо радоваться, – сказал Сократ Аспасии, навестив её дома. – Никогда не надо радоваться преждевременно.

   – Я и не радуюсь, – ответила Аспасия. – Но всё же благодарю тебя, мой старый друг. – Она обняла Сократа, и они долго стояли так, ни о чём не говоря, но каждый, наверное, думал о том, как это хорошо, когда старые друзья обнимаются после многих лет разлуки.

Калликсен стал эпистатом Совета на следующий день. И начал заседание с того, что предложил обсудить вопрос о суде над стратегами ещё раз. Совет охотно принял его предложение и после коротких дебатов принял решение, по которому Экклесии предлагалось осудить всех стратегов разом, поскольку вина их очевидна и в равной мере принадлежит всем. Этим же решением предлагалось осудить и Сократа, как явного сторонника преступников. Все понимали, что последний пункт Экклесия отвергнет, но тем не менее проголосовали за него – Сократу в назидание.

Председательствующим на Экклесии, которая собралась на другой день после заседания Совета, был всё тот же Калликсен – ему и по закону полагалось предлагать Экклесии для обсуждения вопросы в том порядке и с тем обоснованием, в каком они были приняты на Совете. Вопрос о стратегах был предложен Экклесии первым. Экклесия решила сразу же голосовать по делу о стратегах, не предоставляя слова ни ораторам, ни подсудимым. Экклесия потребовала от Калликсена формулу приговора. Калликсен сказал лишь одно слово:

   – Смерть!

И оно стало решением Экклесии.

   – А я? – спросил Сократ. – Я тоже в этом списке?

Кровожадная Экклесия расхохоталась, она исключила Сократа из списка приговорённых к смерти, ведь это так легко было сделать – избавить от казни невиновного человека.

   – Когда казнь? – спросила Аспасия Сократа, когда он сообщил ей о решении Экклесии.

   – Сегодня, – ответил Сократ. – После захода солнца.

   – Где?

   – Во дворе тюрьмы. Нет такой большой камеры, которая могла бы вместить одновременно всех приговорённых и их родственников. Поэтому прощальный пир будет во дворе. К тому же там лучше наблюдать за солнцем: как только оно сядет, члены Коллегии Одиннадцати принесут цикуту. Тебе надо быть там до захода солнца.

   – А тебе? – спросила Аспасия.

   – Я пойду с тобой. Прикажи слугам приготовить вино и всякую пищу для сына и его друзей.

   – Да, сейчас прикажу. А ты жди меня здесь. – Аспасия вышла, чтобы отдать приказание слугам, долго не возвращалась.

Когда Сократ сообщил ей о решении Экклесии, она не закричала, не заплакала – готова была к такому решению, – лишь глаза затуманились и лицо вдруг потемнело. Несчастье – темно, светится только радость. Так она держала себя перед Сократом и перед Феодотой, которая была здесь же. Теперь, уйдя, должно быть, где-то плакала, а может быть, и нет, может быть, просто сидела и молчала, заглушая в себе силою рассудка нестерпимую боль. Ведь боги не избавляют нас от боли, полагая, что милосердие – пустое занятие.

   – Вот как благодарит людей государство, – сказала Сократу Феодота. – Я уже не говорю о тех, кто жил сам по себе, а о тех, кто служил государству и, стало быть, народу. Нет благодарности. А ведь даже хорошо поставленные камни не падают на тех, кто их поставил, хотя у камней нет души. Сколько радости досталось бы Аспасии, когда б она жила просто: любила, пела, танцевала, рожала детей, девочек и мальчиков, таких же красивых, как она сама. Всё было у неё – красота, богатство, ум, сердечность. А это пустое – служение городу, народу. Народ переменчив и что любил прежде, то нынче ненавидит. Его радости – в переменах, о которых можно болтать, болтать и болтать. Вот и вся страсть, вот и вся суть государства – болтовня о переменах, а подлинное благо государство не ценит. Прославляет умерших – всё ради той же болтовни, а живых казнит с наслаждением в предчувствии долгой и громкой болтовни. Что ты скажешь, Сократ? – спросила старая Феодота.

   – Осуждать государство – тоже любимое занятие болтунов, – ответил Сократ.

Слуги тащили амфору с вином и корзины с едой, следуя за Аспасией, Сократом и Феодотой. У ворот тюрьмы их встретила многочисленная охрана, но не остановила, лишь кто-то из стражников спросил, достанется ли что-нибудь и им из принесённых угощений. Аспасия приказала слугам оставить для стражников корзину с едой и два кувшина с вином, которые тут же с благодарностью были приняты.

Они пришли не первыми. Во дворе тюрьмы, обнесённом высокими каменными стенами, было уже многолюдно. Правда, пиршество было не общим – каждый осуждённый со своими родственниками и друзьями располагался за своим столом, деревянным настилом на камнях-подставках. Таким же образом возле этих столов были сооружены из досок и камней скамьи.

Аспасия сразу же увидела сына и устремилась к нему. Перикл-младший стоял у пустого стола в правом дальнем углу тюремного двора, устремив взгляд на ворота. Увидев мать, он бросился ей навстречу, обнял и заплакал, уткнувшись лицом ей в плечо.

   – Мой мальчик, – прошептала Аспасия, гладя сына по голове, – родной мой мальчик.

Сократ и Феодота остановились, чтобы дать возможность Аспасии и Периклу-младшему обменяться первыми словами после долгой разлуки и в преддверии разлуки ещё более долгой, вечной.

   – Будь стойким, – сказала Аспасия сыну. – Не урони себя перед другими, собери силы. Мой мальчик...

   – Да, да, – ответил Перикл, – я сейчас успокоюсь. Сейчас. – Он вытер глаза, тряхнул головой и улыбнулся матери. – Теперь хорошо?

   – Теперь хорошо, – ответила Аспасия, с трудом удерживаясь от рыданий.

Вино и еда были выставлены на стол – много вина и много еды, а пирующих за ним оказалось всего четверо: Перикл, Аспасия, Сократ и старая Феодота. Всем слугам стража велела уйти.

Сократ наполнил принесённые кружки вином, сказал:

   – Сделаем возлияние богам на тот случай, если они наблюдают за нами. Мне кажется, что наблюдают: не каждый день афиняне казнят своих верных сыновей. – Он поймал взгляд Аспасии и первым плеснул из кружки на землю.

   – Я счастлив, что вы пришли проводить меня, – сказал Перикл. – Я так боялся, мама, что у тебя не хватит сил, что несчастье сразит тебя и мы не увидимся. Я счастлив, видя тебя, мама.

   – Плесни на пол, – напомнила сыну Аспасия, – не забудь.

Земля в тюремном дворе была истоптана до пыли. Капли вина покатились по ней шариками, как по раскалённой сковороде.

За каменной оградой покачивались на ветру деревья, на западе висело солнце, на востоке в золотых отсветах лучей вознесённый ввысь Акрополем сиял Парфенон. Он был прекраснее солнца.

   – Когда я смотрю на солнце, я думаю об Истине, – сказал Сократ, – когда же я смотрю на Парфенон, я думаю о Прекрасном. Благо в соединении Истины и Прекрасного...

   – Говорят, ты рисковал жизнью, защищая нас, – обратился к Сократу Перикл-младший. – Поговори со мной, – попросил он, – ты мужчина, ты участвовал в боях...

Сократ понял Перикла: тому нужна была поддержка перед казнью, слова о том, как должно мужчинам встречать смерть, сильное плечо для опоры. Но тут и Аспасия могла быть для него этой опорой – лицо её было суровым, почти величественным, жесты размеренны и спокойны, она выплеснула едва ли не всё вино на землю, подняла кружку выше головы, будто собиралась произнести речь, и сказала:

   – Возлияния земным богам уносят из нашей души глупое и тёмное, унавоживая этим землю. А бессмертно только то, о чём сказал Сократ: Прекрасное, Истина и Благо. В ком этого нет, тот не воскреснет. Любуйся солнцем, Парфеноном и вспоминай о благе, которое ты творил для Афин, произнося речи, командуя воинами, сражаясь с врагами. Ты жил достойно, сынок. Но ничего уже не добавишь. Скоро зайдёт солнце, померкнет Парфенон и для добрых дел не останется времени. – Она выпила вино в три глотка, стукнула кружкой по столу, совсем по-мужски, и велела Сократу: – Рассказывай!

   – Когда члены Совета готовы были обвинить меня и отдать под стражу, – отвечая на просьбу Перикла-младшего, заговорил Сократ, – я думал о том, что мне следует, несмотря на опасность, стоять на стороне закона и справедливости, чем из страха перед тюрьмой и смертью быть заодно с Советом, потому что его решение было несправедливым. Победа при Аргинусах, конечно, победа, но она заранее была обременена всякими несчастьями. Наша эскадра готовилась к походу в спешке, на снаряжение ста десяти кораблей было отведено лишь тридцать дней. Большую часть воинов на кораблях составили метэки и рабы, которым, в нарушение закона Перикла, дали гражданство и свободу. Мы победили в бою спартанцев, но потеряли двадцать пять кораблей, к тому же разразилась буря. Спартанцы потеряли меньше, хотя и отступили, надеясь вернуться и вернуть себе Митилену. Они вернутся, тогда мы не устоим, потому что мы истощены, потому что тонет наш общий корабль под ударами штормовых волн – тонут Афины. И кто не погиб вчера, не погибнет сегодня, умрёт завтра. Над нами тяготеет рок. Возбуждённый демагогами демос прожорлив, мстителен и подозревает всех в измене. Но я знаю имя нашего главного изменника: нам изменило Счастье...

Несколько стражников прошлись по двору от стола к столу, напоминая о том, что приговорённым не следует пить слишком много вина, что надо помнить о последней чаше и оставить для неё в желудке место. Они вставили в стенные ниши ещё не зажжённые факелы в ожидании близкой ночи.

   – Из Спарты нам передали известие о том, – сказала Феодота, которая была лучше других осведомлена о событиях, происходящих в мире, по той простой причине, что её «дом любви» по-прежнему посещали гости из разных стран, – что спартанцы сегодня, когда афиняне готовят яд для своих стратегов (наливают в чаши цикуту), празднуют свою победу: у них при Аргинусах погиб лишь один наварх Калликратид, а мы потеряли всех стратегов. Твой дядя Евриптолем произнёс перед моими девочками речь, которую ему так и не дали произнести перед Экклесией. Он сказал, что мы осудили наших стратегов как изменников лишь за то, что они из-за бури не в силах были исполнить закон предков, посланный богами. Но боги сами с той поры уничтожали тысячи людей, оставляя их трупы на растерзание хищным птицам. Он, этот Евриптолем, сказал, что наших стратегов следовало бы увенчать венками победителей, а не казнить по приговору дураков.

   – А где Евриптолем? – спросил Перикл-младший. – Почему он не пришёл проститься?

   – Его отправили обратно в Митилену, – ответила Аспасия.

В тюремном дворе становилось всё более шумно. Люди начали переходить от стола к столу с сочувственными и подбадривающими речами. Потом все шестеро приговорённых к казни пожелали сесть рядом за один стол. Все другие столы были тут же приставлены к столу стратегов, и все родственники и друзья сгрудились вокруг них. За длинными речами и за краткими тостами, которые сопровождались дружным звоном кружек, не заметили, как село солнце, как потемнело небо и начали сгущаться сумерки. И лишь когда стражники зажгли принесённые факелы, все поняли, что близок конец. Правда, ранее случалось, что иным приговорённым к смерти разрешали пировать перед казнью до утра, о чём напомнили пришедшему начальнику тюрьмы и попросили дать такое разрешение и теперь, но начальник тюрьмы ответил, что получил строгий приказ из Коллегии Одиннадцати, следящей за своевременным исполнением смертных приговоров, поднести стратегам чаши с ядом сразу же, как стемнеет, разведя приговорённых по камерам. И всё же разговор с начальником тюрьмы оказался не совсем бесполезным – он сказал, что позволит узникам выпить яд здесь же, при родственниках и друзьях, и здесь же умереть, для чего будут вынесены из камер во двор смертные ложа. После этих его слов раздались аплодисменты – аплодировали стратеги.

   – И вот, поскольку уже темно, – сказал начальник тюрьмы, воодушевлённый аплодисментами осуждённых, – то и начнём. И родственникам пора отдохнуть, и я устал за день от постоянного бдения. Смертникам же скажу: это – как перед боем, вам не привыкать, но совсем не больно.

   – Пробовал ли ты сам? – спросил его один из стратегов.

   – Пробовал, – ответил весёлый начальник тюрьмы. – Обмертвел вот до сих пор, – он похлопал себя по коленям, – столько выпил. А если бы выпил больше, то и ответить бы вам теперь не смог.

Ложа установили вдоль стены, под факелами. Тюремные слуги принесли кратер с цикутой, глиняные чаши мерой в хеник[9]9
  Около одного литра.


[Закрыть], черпак, всё это поставили на стол, освободив его от посуды и закусок, потом откуда-то из темноты появился человек в чёрном плаще, один из членов Коллегии Одиннадцати, подошёл к столу и приказал тюремному слуге наполнить ядом чаши. Тот резво принялся за дело, поставил все шесть чаш в один ряд, плотно друг к другу, чтобы яд из черпака не пролился мимо, размешал цикуту в кратере, как перемешивают вино с водой, потребовал от другого слуги поднести к нему факел и наполнил чаши до краёв.

   – Вот, – сказал человек в чёрном, – теперь прощайтесь. Приговорённые подходят к своим ложам, выбирайте любое. – Он показал рукой, что пора идти к ложам. – Затем к нему по одному приближаются родственники и друзья, прощаются и уходят, уступая место другим. Осуждённым всё время оставаться возле лож, чаши вам будут поднесены.

   – Я пойду последней, после вас, – сказала Сократу и Феодоте Аспасия.

Первой к Периклу-младшему подошла Феодота. Обняла его, поцеловала и, утирая слёзы, вернулась на прежнее место, за поставленные в один ряд пиршественные столы.

Вторым с Периклом-младшим простился Сократ. Похлопал его по плечу, обнял и сказал:

   – Страшнее всего – матери. Думай о ней. Прощай.

   – Прощай, Сократ. Говорят, что перед смертью люди пророчествуют. Хочешь пророчество?

   – Нет, – ответил Сократ. – Я знаю, что город убьёт и меня. В сущности, он убивает всех: одних посылает в бой, других заражает болезнями, третьих изводит лишениями, казнями и ещё всякими способами. Когда мы говорим, что любим свой город, мы признаемся в любви к своему палачу. Думай о матери. И пообещай, что найдёшь там отца. Привет ему от Сократа. Скажешь ему, что демократия чего-то стоит только при мудром вожде.

   – Обещаю. Прощай.

   – Прощай.

Аспасия села рядом с сыном на ложе, склонила голову на его плечо.

   – Всё уже сказано, мама. Правда? – Перикл слегка притиснул мать к себе.

   – Разве мы о чём-нибудь говорим? – грустно отозвалась Аспасия. – Мне кажется, что мы и не начинали. Такой короткой оказалась наша жизнь – не успели начать разговор, а уже и времени для него нет.

   – Я помню много твоих слов: о верной любви, о преданности отечеству, о пренебрежении всем бренным ради обладания истинными ценностями. Я часто возвращался к твоим наставлениям, вспоминал и поступал, как ты советовала. Ах, лучше бы я бросился в море и утонул там, при Аргинусах. Но буря не унималась два дня, и было темно, как ночью.

   – Не думай об этом. Я, наверное, могла бы устроить тебе побег, но всё произошло слишком быстро, и суд и казнь в один день. Мы спасли с твоим отцом Анаксагора, Протагора, спасли бы, наверное, и Фидия, когда б он не умер... Твой отец защитил на суде меня. А тут всё так быстро.

   – Не надо ни о чём жалеть, мама. Всё прошло. Побереги себя. Поживи ещё, посмотри. Потом расскажешь мне, когда встретимся.

   – Конечно, расскажу. Но всё самое интересное ты уже видел: как мать любит своего ребёнка, как она не хочет пережить его смерть и как поддерживает его, чтобы он жил дольше, чем она... как мужчина любит женщину, а женщина мужчину, как они дают жизнь новому человечку... как тепло под солнцем, какое синее небо, как звенит чистый холодный ручей среди зелени и цветов, как к нему подходят разные звери, слетаются птицы, как порхают разноцветные бабочки... Как сладок мёд, как пьянит вино. Хочешь ли ты ещё вина? – спросила она. – Я попрошу.

   – Нет, – ответил он. – Не хочу.

   – А что ты хочешь? Хочешь жить?

   – Конечно. Но не ценою унизительных просьб или попрания отеческих законов. Смерть лучше такой жизни. Некоторые думают, что смерть хуже любой жизни. Ты учила меня другому.

   – Да, сынок. Не всякая жизнь лучше смерти.

   – Пора, граждане, пора! – сказал громко человек в чёрном. – Уже факелы гаснут, а других у нас нет. Отойдите от приговорённых!

   – Встретимся, – сказала Аспасия, целуя сына. – Стремись к встрече.

   – Да, – ответил Перикл-младший. – Встретимся, мама.

Они расстались, отпустив руки друг друга.

   – Поднесите приговорённым чаши! – приказал член Коллегии Одиннадцати. – А начальник тюрьмы пусть убедится, что чаша досталась осуждённому, а не кому-нибудь другому.

   – Можно ли попросить яду для других? – спросил человека в чёрном Сократ. – Некоторые из друзей и родственников хотели бы умереть одновременно с осуждёнными. И готовы уплатить деньги за яд, если он чего-нибудь стоит.

   – Нет, – ответил человек в чёрном. – Цикуты стёрто ровно столько, сколько надо. Яд не продаётся.

Трое тюремных слуг, держа в каждой руке по чаше с цикутой, направились к стратегам.

   – Тем ли достались чаши, кому надо? – спросил начальника тюрьмы человек в чёрном. – Нет ли какой-нибудь подмены?

   – Подмены нет, – ответил начальник тюрьмы, – хотя всегда находятся смельчаки, которые готовы умереть за своего родственника или друга. Я в таких случаях говорю: подобным образом надо поступать на войне.

   – Хватит, – остановил разговорчивого тюремщика человек из Коллегии. – Теперь пейте, – обратился он к стратегам. – Выпивайте всё до дна.

Стратеги поднесли чаши к губам и стали пить в наступившей тишине.

   – Чаши не разбивайте, – попросил стратегов начальник тюрьмы, – они ещё пригодятся, а то некоторые разбивают чаши об пол.

Слуги собрали пустые чаши, вернули их на стол.

   – Теперь ходите, – приказал стратегам человек из Коллегии. – Прогуливайтесь, беседуйте друг с другом. К родственникам подходить нельзя. Родственникам не вопить и не кричать – не пугайте тихую смерть. Кто из приговорённых устанет, пусть садится или ложится. Смерть придёт, как сон.

Эта жуткая прогулка приговорённых вдоль смертных лож длилась не более получаса. Они почти одновременно разошлись к ложам, кто сел, кто сразу же лёг. Перикл, уже сидя на ложе, помахал матери рукой. При свете факелов, которые горели у него над головой, было плохо видно его лицо, но Аспасии показалось, будто он улыбнулся вслед за прощальным взмахом руки. Потом лёг и уже более не шевелился.

Архонт из Коллегии Одиннадцати сам прошёлся вдоль лож, прикладывая каждому ладонь ко лбу.

   – Холоден, – говорил он, отнимая руку от лба казнённого и обращаясь к следовавшему за ним начальнику тюрьмы. – И этот холоден. Этот тоже холоден.