Текст книги "Перикл"

Автор книги: Анатолий Домбровский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 29 страниц)

Вот из чего возникла тревога в душе Аспасии и не отпускала её весь вечер, вернее, всю ночь – ведь пировала она с гостями до рассвета, как в прежние времена.

Утро, как обычно в это время года, было тихое, с росой, сверкающей драгоценными камнями на листьях деревьев, на цветах и траве, с пением птиц – особенно старались бесстрашные овсянки и важные, солнцелюбивые скворцы. И ни одного облака, чистая бирюза, только над Гиметтой повисла лента тумана, оранжевая и розовая в лучах юного солнца.

Гости разошлись на рассвете, теперь светало рано – дневной час был почти вдвое длиннее ночного и на столько же день длиннее ночи. Так что у Аспасии и Перикла после ухода гостей ещё осталось время для сна, а вернее, для любовных ласк – Перикл так любил Аспасию, что не мог уснуть рядом с ней, всё обнимал и целовал её, пока она не уходила. Он и теперь, после бурных и страстных минут любовной близости, не спал, был нежен с нею, гладил и целовал её руки, плечи, груди, она отвечала ему тем же, шепча слова, предназначенные только для него, единственного, любимого, желанного, нежного, сладкого, неуёмного, страстного.

Они уснули и проснулись одновременно, так что никто не видел друг друга спящим.

   – Я счастлив, что ты не ушла, – сказал Аспасии Перикл.

   – Ия счастлива, что ты рядом со мной, – ответила Аспасия.

Солнце уже освещало стену их спальни, проникнув через кроны деревьев и ажурные решётки окон, отражаясь зелёными и красными лучиками от камешков-самоцветов, которыми были разукрашены сказочные птицы и цветы, нарисованные на стене.

   – Мне пора, – со вздохом сказал Перикл: ему не хотелось расставаться с Аспасией. – Сегодня возвратившийся из Спарты Кимон будет отчитываться на Совете о переговорах, это очень важно.

   – Конечно, это очень важно, – тоже вздохнула Аспасия: и ей не хотелось отпускать мужа, да ведь нельзя было не отпустить – Кимон привёз из Спарты мирный договор, оглашение которого так ждут все афиняне. – Кимон постарался, это победа... Но заметь, это не твоя победа, – сказала она, помолчав. – Все станут говорить: «Кимон привёз нам мир», о тебе же, думаю, не вспомнят при этом, хотя ты поручил переговоры Кимону. Впрочем, не в этом дело, дело в другом: старый вождь олигархов, тесть Фукидида, снова на вершине успеха, как после победы при Эвримедонте. Фукидид и все твои противники-аристократы очень обрадуются такому возвращению Кимона, возвращению со славой. И не возглавит ли Кимон поход против тебя? А Каллия, шурина Кимона, ты послал в Сузы для переговоров с персами. Если и Каллий вернётся с мирным договором, славы Кимону только прибавится – скажут: «Вот какие славные родственники у Кимона».

Перикл, собравшийся уже было уходить и остановившийся у двери, когда Аспасия заговорила о Кимоне, вернулся к ложу, присел на край и терпеливо дослушал Аспасию до конца. Такое происходит уже не впервые – когда Аспасия как бы упреждает его мысли, которые уже родились, но ещё не до конца оформились и окрепли. Она одевает их в слова, нанизывает слова на нить мыслей, как нанизывают на шёлковый шнурок бусинки, предлагает ему готовые суждения, как готовые ожерелья.

   – Захочет ли Кимон взяться за старое, не знаю, – продолжала между тем Аспасия. – Он сослужил добрую службу Афинам, чтобы вернуть прежнюю любовь, загладить вину. Это понятно. Возможно, что большего он и не хотел. Но народ с трудом верит в благородство великих, станет льстить ему и проситься под его знамя: дескать, ты – славный, ты веди нас, веди против Перикла. Против кого же ещё он может повести афинян, ведь это твоими стараниями, Перикл, Кимон был изгнан из Афин.

С тем, что говорила Аспасия, нельзя было не согласиться, а он и согласился, спросил:

   – И что ты предлагаешь? Снова изгнать Кимона? Но за что?

Он ошибся, полагая, что Аспасия хочет предложить ему именно это – изгнание Кимона.

   – Нет, нет, – сказала она, обнимая Перикла. – Не следует изгонять Кимона. Кимон – герой. Он много веселился, много трудился и много страдал. Если кто и заслуживает изгнания, так это Фукидид, который готов обрушить на тебя горы лжи и ненависти. Кимон же готов и дальше доказывать свою любовь Афинам. Предоставь ему такую возможность, найди для него достойное дело. Это будет и справедливо и полезно. Не дай, чтобы Фукидид и олигархи совратили Кимона. Окажи Кимону новое доверие – и твоё благородство превзойдёт в глазах афинян любой новый подвиг Кимона.

Перикл должен был согласиться, что такой поворот в его отношении к Кимону не приходил ему на ум – тут Аспасия не просто опередила его, она подсказала ему блистательный ход, придуманный, кажется, не теперь.

   – О каком новом доверии Кимону ты говоришь? – спросил Перикл, тщетно ища в душе слова, которые могли бы стать ответом Аспасии.

Он очень удивился, когда Аспасия заговорила вдруг не о Кимоне, а о Каллии, будто не слышала, о чём он спросил её.

   – Каллию в Сузах сейчас очень трудно, думаю, – сказала Аспасия. – Попытка нанести удар персам в Египте закончилась поражением, ты это знаешь и не можешь отрицать. Я вспомнила об этом не для того, чтобы досадить тебе, а чтобы подкрепить свою мысль: Каллию в Сузах тяжело вести переговоры о выгодном для нас мире, потому что Артаксеркс почувствовал вдруг нашу слабость, потому что его всё ещё вдохновляют победы в Египте, и он не идёт на уступки, не соглашается с нашими требованиями. Я не знаю точно, так ли это, но думаю, что так. Нет ли на этот счёт вестей от Каллия?

   – Есть, – ответил Перикл. – Ты словно прочла его письмо, которое пришло вчера. Но почему ты заговорила о Каллии? Ведь мы говорили о Кимоне. Не потому, надеюсь, что Каллий – шурин Кимона.

   – Не потому, – засмеялась Аспасия и поцеловала Перикла в щёку. – Я думаю, что Каллию надо помочь. И эта помощь должна заключаться в том, чтобы ударить по персам и нанести им поражение, показав нашу мощь. Тогда персы сразу же станут сговорчивее.

   – Ты права, это помогло бы Каллию, – согласился Перикл и хлопнул себя ладонью по лбу. – Я догадался, при чём здесь Кимон, – сказал он, обрадовавшись своей догадке. – Ты хочешь, чтобы удар персам нанёс Кимон, которому это всегда удавалось? Верно?!

   – Верно. – Аспасия крепко обняла Перикла. – Пошли Кимона с флотом на Кипр, пусть он выбьет оттуда персов. Он это сделает, уверяю тебя. А флот наш к этому готов: он умеет штурмовать острова.

   – Да, – сказал Перикл. – Будь ты мужчиной, тебя следовало бы избрать стратегом. Так, пожалуй, и поступим: дадим Кимону двести триер и отправим его на Кипр, пусть выбьет персов, пусть поможет Каллию.

   – Но главным образом – афинянам, – добавила Аспасия. – И тебе, мой Перикл.

«Должно быть, я старею, – с тревогой подумал Перикл, – и моя мысль работает не так быстро, как прежде. Вот и Аспасия опередила меня, найдя блестящее решение. Впрочем, сама ли она нашла его? Не друзья ли подсказали ей, как нужно поступить с Кимоном и Каллием? Несомненно, они. И, стало быть, это решение я как бы сам заказал им, позволив Аспасии собирать их вокруг себя и вместе с ней обсуждать мои проблемы! Мои друзья – мой совет, которым руководит Аспасия, этим десятком самых мудрых голов в Афинах. Я позволил их собрать, открыть для них мой дом, сделать их моими сторонниками. Не в этом ли заключается и моя мудрость? Друзья мои мудры, но ещё большая мудрость в том, что я сделал мудрых моими друзьями. Вот блестящая мысль: сделай мудрых своими друзьями – и ты превзойдёшь в мудрости всех мудрецов».

Эта мысль развеселила Перикла и прогнала все другие, грустные мысли.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Прорицатель Астифил переселился в Пирей из Луканин, что в Великой Греции, откуда его изгнали за то, что все его предсказания были плохими да к тому же сбывались. А сбывались они потому, что он был не только прорицателем, но и колдуном, призывал своими чарами зло на сограждан. По этой причине пирейцы и афиняне обращались к Астифилу за прорицаниями крайне редко, на это решались самые смелые, самые бесстрашные, готовые противостоять любым чёрным силам. Таким был Кимон. И поэтому, когда в канун отплытия на Кипр ему приснилась собака, которая лаяла на него и говорила при этом человеческим языком: «Поспешай, поспешай на Кипр, это будет на радость мне и моим щенятам!» – он обратился за толкованием сна к прорицателю Астифилу. Астифил ужаснулся, выслушав Кимона, побледнел и затрясся: сон предвещал Кимону смерть – самое худшее из всего, что случается с человеком.

   – Говори, говори! – настоял Кимон.

   – Лучше бы мне самому умереть, – заплакал Астифил.

   – Значит, смерть? – рассудил Кимон.

   – Смерть, – признался Астифил и растолковал: – Лающая на человека собака – это враг. Чего может желать твой враг, Кимон? Самое лучшее для него – это твоя смерть. А то, что собака не только лаяла, но и говорила, показывает, кто твой смертельный враг – это персы, которые лают, и греки-наёмники, которые говорят, таково войско Артаксеркса – смесь варваров и греков-наёмников. Вспомни про Фемистокла. Говорят, что Фемистокл, пригревшийся под крылом Артаксеркса, собирает войско против Афин.

   – Значит, смерть, – мрачно повторил Кимон. Прежде при слове смерть он дерзко улыбался, а теперь – должно быть, старость тому виной – стал темнее грозовой тучи.

Астифил не решился подтвердить своё предсказание, лишь посоветовал Кимону:

   – Принесём жертву Дионису, который насылает безумие на врагов и карает смертью.

Кимон так и сделал – принёс в жертву Дионису молодого бычка. Когда жрец заколол бычка и кровь, стекая с жертвенника, образовала на земле красную лужу, к ней устремились муравьи, стали хватать сгустки крови и переносить их к ногам Кимона, облепив ими его пальцы. Кимон не сразу заметил это, а когда увидел, что пальцы его ног в жертвенной крови, подозвал жреца. Жрец посмотрел на кровь и показал ему печень бычка, у которой не оказалось верхней части, предвещавшей удачу. Не будет удачи, и земля станет кровью – это то же самое, что и сон, истолкованный Астифилом: смерть.

   – Дионис! Помоги мне! – попросил бога Кимон. – Гоплиты на кораблях и дует попутный ветер – отказаться от похода уже нельзя, поздно.

Флот под командованием Кимона ушёл из Пирея в тот же день.

Дионис выполнил просьбу Кимона – наслал безумие на его врага: Фемистокл, узнав, что Кимон двинул свой флот на Кипр и что он, Фемистокл, по обещанию, данному Артаксерксу, должен немедленно выступить против Кимона, против своих соотечественников, покончил с собой, чтобы не умереть позорной смертью от руки своего старого соперника Кимона, битву с которым он выиграть не смог бы, да и не хотел.

Кимон, приблизившись к Кипру, разбил вышедший ему навстречу флот Артаксеркса, состоявший из финикийских и киликийских кораблей, высадил гоплитов на остров и покорил несколько городов. Это открыло ему путь на Египет, путь к новым победам над персами, к великой славе. Подойдя к берегам Ливии, он отправил своих посланцев за оракулом в храм Амона, повелев им узнать, отменяются ли прежние предсказания, данные ему Астифилом и жрецом Диониса. Оракул не стал слушать послов Кимона, а сразу же приказал им вернуться в свой лагерь, сказав, что Кимон уже находится в свите Амона. Это означало, что Кимон уже умер. Послы отправились обратно и, прибыв в лагерь афинян, находившийся у стен Кития на Кипре, узнали, что полководец умер от старой раны в тот самый день, когда они вошли с вопросом к оракулу бога Амона. Вместе с известием о смерти Кимона они получили приказ никому не рассказывать о случившемся несчастье – это был приказ самого Кимона, который он отдал перед кончиной. Тридцать дней войска не знали, что с ними уже нет их славного полководца, не знали об этом и враги. Афиняне вернулись домой с победой и лишь тогда увидели, что триера Кимона доставила в Пирей его гроб. Кимона похоронили с великими почестями. Он заслужил эти почести не только тем, что его флот разгромил персов на Кипре и в Египте, но главным образом тем, что поставил точку в войне с персами, длившейся пятьдесят лет: Артаксеркс, узнав о поражении своих войск на Кипре и в Египте, подписал с Каллием мирный договор, по которому отказался от всех ионийских владений, предоставив полную независимость островам и городам Хиосу, Самосу, Эритрее, Теосу, Колофону, Эфесу, Приене, Милету, Фокее, Клазоменам, Лебедосу и Миунту. Кроме того, по этому договору персидскому флоту в течение пятидесяти лет запрещалось появляться в Эгейском море. Договор о мире с Персией заключил Каллий, но все стали называть его Кимоновым. Так и говорили: Кимонов мир.

А первым эти слова – Кимонов мир – произнёс Перикл на могиле полководца. Это было тем более справедливо, что Кимоном ещё до похода на Кипр был заключён мир со Спартой. Мир со Спартой и мир с Персией – это полный мир, желанный и радостный. Праздник для Афин, какого ещё не было. Праздник, которым афиняне обязаны Каллию, Кимону, но прежде всего – Периклу. И, наверное, самим себе. В лице Перикла, конечно. Он их вождь, он их разум, он их главный стратег. Да здравствует славный Перикл!

   – Теперь пора, – сказала Аспасия Периклу. – Сделай для афинян что-нибудь такое, чего не было никогда. Победы были прежде, и мир был. Это не ново. Подари афинянам небывалое.

   – Небывалое? Что это может быть? Как придумать небывалое? Если чего-то никогда не было, то и придумать это невозможно. Всё мыслимое уже было – так говорит Анаксагор.

   – Анаксагор? А что думают об этом другие? Давай позовём наших друзей и спросим у них, можно ли придумать небывалое, – предложила Аспасия.

   – Позови, – согласился Перикл.

Вечер был дождливый, и потому на этот раз, против обыкновения, гости собрались не в саду, а в андроне, на мужской половине дома, в большой комнате, три двери которой выходили на широкий балкон перистиля, защищённый от дождя – и от солнца – навесом. Гости, таким образом, могли находиться и в комнате, и на балконе, не чувствуя при этом, что они разделены – двери были широкие, а пологи, закрывавшие их, подняты. Дождик сеял тихий, тёплый, так что никто из гостей, даже из тех, кому досталось место на балконе, не мог пожаловаться на холод или какое-либо другое неудобство. Только юный Лисикл, сын знатного скототорговца, приглашённый в дом Перикла впервые, бродил от ложа к ложу, присаживаясь то к одному, то к другому гостю, будто у него не было своего ложа, будто Аспасия забыла предложить ему место, и он теперь своим блужданием напоминал ей о себе, пытаясь обратить внимание хозяйки.

   – Кто этот юноша? – спросил у Сократа Софокл. – Прежде я его здесь не видел.

   – Никто его здесь не видел прежде, – ответил Сократ, не скрывая раздражения. – Это сынок скототорговца Кресфонта. Мальчишка чем-то понравился Аспасии. Правда, он недурен собой – тут не возразишь, но говорят, нагл и глуп. Впрочем, Аспасия считает, что это не так, что он многого достигнет, если образовать его ум... Смотри, смотри, как он таращит на неё глаза. Наверное, влюблён. Ох эти женщины, – покачал головой Сократ, – всё-то им неймётся, всё-то им красавцев подавай...

   – Мир – это тоска! – громко заявил между тем, ораторствуя, Протагор. – Жизнь без событий – это бездарное времяпрепровождение. Надо насыщать ими жизнь, как наш Софокл насыщает драмы действиями. Самое большое событие в жизни народа – это война, битвы, поражения и победы. Тогда рождаются герои, тогда мы обнаруживаем трусов, тогда горе и радость сменяют друг друга, как сладкое и горькое, как горячее и холодное, как мучительная жажда и утоление жажды этим прекрасным вином. – Протагор поднял кубок, и тут Анаксагор прервал его вопросом:

   – Стало быть, ты против мира, Протагор?

   – Да! – ответил тот и как-то странно мотнул головой, отчего многие подумали, что Протагор пьян. – Да! – произнёс он громче. – Я против мира, когда ничего не происходит, когда нет борьбы и волнений. – Рука Протагора при этом дрогнула – и вино из чаши пролилось ему на голову, вызвав весёлый смех гостей. – Вот! – сказал он, утираясь подушкой. – Вот единственное событие, которое возможно...

   – Мир – это возможность трудиться и в труде создавать великое или значительное, – возразил Протагору Перикл. – Мир – это праздники, торжества, радость, отсутствие страданий, наслаждение спокойным досугом, любовью, общением с друзьями, это долгая, обеспеченная жизнь, путешествия. Я удивлюсь, если ты не согласишься с этим, Протагор!

   – Я соглашусь, – ответил Протагор, и теперь все убедились, что он действительно опьянел: произнеся эти слова, он откинулся на подушки и тут же захрапел.

Юноша Лисикл, желая услужить хозяевам дома, и прежде всего Аспасии, подбежал к Протагору и стал его тормошить, требуя, чтобы тот проснулся.

   – Оставь его в покое, Лисикл, – сказала юноше Аспасия без всякого осуждения в голосе, скорее даже с некоторой нежностью, как говорят матери расшалившимся детям. – Пусть Протагор поспит, Лисикл. – Она дважды произнесла имя Лисикла, и ей это, кажется, понравилось, но, может быть, она делала это только для того, чтобы гости узнали и запомнили имя юноши.

Самую мудрую мысль высказал Фидий, с чем сразу же согласились хозяева дома, да и другие поддержали его. Фидий сказал, что преимущества мира должен почувствовать каждый афинянин, что мир просто обязан сказаться на благополучии граждан, что богатство и могущество Афин – это богатство и прочность очага каждого человека.

   – Запомним, что предложил Фидий, – сказала Периклу Аспасия, сидевшая, как всегда, на ложе мужа, сказала тихо, не для всех. – Улучшить жизнь всех афинян, взять да и улучшить вдруг – вот, кажется, небывалое. То-то Фукидид взовьётся от злости.

   – Раздать афинянам деньги из казны? – спросил Перикл. – Это можно сделать, но только один раз, ну два раза, три. Скажем, раз в год.

   – А раз в день?

   – Как?! Тогда никаких денег не хватит. Впрочем, я подумаю.

Этот разговор Перикл и Аспасия продолжили после того, как гости разошлись. И вот к какому решению пришёл Перикл: надо не просто раздавать афинянам деньги из общей казны, а платить им за службу, какая только существует в Афинах: пританам – за участие в Совете Пятисот, гелиастам – за разбирательство судебных дел, стратегам, командирам пехотных отрядов, начальникам конницы, софронистам, воспитателям эфебов, государственному казначею и секретарю Буле, Совета Пятисот – словом, всем, кого афиняне избирали на должность. Но не только избранным, но и назначенным по жребию: архонтам, которых десять и из которых один, первый, архонт-эпоним, председательствует в судах, второй, архонт-царь, отвечает за гимнастические состязания и разбирает дела об оскорблении богов и святынь, третий архонт, полемарх, приносит жертвы богам войны, остальные, фесмофеты, проверяют, соответствуют ли новые законы старым, и разбирают дела о политических преступлениях. По жребию назначаются также астиномы, следящие за порядком в Афинах, агорономы, или рыночные надзиратели, метрономы – они следят, чтобы торговцы не обвешивали и не обсчитывали покупателей, портовые надзиратели, члены коллегии из одиннадцати человек, ведающие тюрьмами и исполнением смертных приговоров, заведующие ремонтом храмов, священнослужители, алофеты – они устраивают всякого рода праздничные процессии и состязания, оподекты, собирающие подати и пошлины, практоры, взыскивающие штрафы, логисты и их помощники, следящие за тем, как исполняют свои обязанности городские чиновники, – словом, все магистраты, кому выпал жребий служить Афинам в течение года.

Всем им Перикл решил назначить ежедневную оплату, а кроме того, раздавать афинянам деньги на посещение театров и оказывать другие вспомоществования, особенно бедным. Только за участие в Народном собрании решено было не платить.

   – Присутствие на Собрании – не служба, а святой долг каждого афинянина, – сказал Перикл. – За это – ни обола. Говоришь, Фукидид взовьётся от злости?

   – Взовьётся, – ответила Аспасия.

   – Охотники любят сбивать птиц на взлёте...

Утро выдалось ясное, но прохладное – трое суток до этого лил дождь, всё остыло – земля, камни, дома, само небо. Лужи на улицах сверкали, как слюда, ветви на деревьях опустились под тяжестью влаги, трава вдоль оград лежала мокрая и тёмная, голоса и стук тележных колёс гулко разносились в застывшем до неподвижности воздухе, птицы радостно щебетали, встречая солнце после утомительных дождливых ночей и дней.

В это утро легко работалось глашатаям: крикнешь в одном конце улицы – и вот твой голос возвращается к тебе эхом с другого конца. И ввысь летит, и в стороны. Глашатаи идут по разным улицам, но слышат друг друга, словно находятся рядом. Сегодня они созывают афинян на Пникс, на Экклесию, Народное собрание. Голос глашатая – как голос божества: ни ослушаться, ни перечить ему никто не имеет права. И не услышать не может: голоса у глашатаев могучие, глухого разбудят, и благозвучные, зовут, не пугают.

   – На Пникс, на Экклесию, граждане! Совет созывает Экклесию, Перикл предлагает новый закон!

Перикл – это всегда неожиданность, правда. Не всегда приятная. А афиняне ничего так не любят, как новости. «Если не случается ничего нового, то и жизнь не случается», – говорят они. И готовы охотиться за новостью хоть целый день, с утра до ночи. Тоскуют и видят печальные сны, если охота была неудачной. Радуются и созывают друзей на симпосии, если удастся раздобыть новость – тогда на всю ночь хватит разговоров, иначе – уснут уже после третьей чаши.

– На Пникс, граждане, на Экклесию! – кричат глашатаи, не уставая.

Кто успел открыть с утра лавку или мастерскую, спешно закрывает её. Сони вскакивают с постелей, словно их вдруг окатили холодной водой. Кто сильно проголодался за ночь – ест: на ходу жуёт лепёшки, заедает сыром, кто потерпеливее – собрал еду в узелок, запасся водой или вином. Экклесия длится не один час, и пока говорят ораторы, приятно утолить голод и жажду, перебрасываясь словами с соседями. Переговариваться и угощать соседей в таких случаях просто необходимо – так определяется общее мнение, которое потом надо выражать криками, аплодисментами, свистом или топаньем ног.

Со скрипом и грохотом запираются городские ворота – в дни Экклесий город не принимает ни гостей, ни торговцев и бдительно охраняется на случай неожиданного нападения врагов – так повелось с давних пор.

Одни торопятся, почти бегут на Пникс, другие идут медленно, важно, отчего скифские стрелки, стражники, покрикивают на них, торопят. На Пниксе афинян встречают лексиархи и их помощники, гонят прочь тех, главным образом юнцов, которым ещё рано посещать Экклесию, и чужестранцев, граждан же равномерно распределяют по площади, чтобы все могли видеть и слышать ораторов, ограждают входы на Пникс красными канатами, через которые без разрешения лексиархов никто не смеет переступить ни в ту, ни в другую сторону. А кто нарушит ограждение самовольно, уплатит штраф, после которого будет долго вздыхать и чесать затылок.

Эпистат поднялся на Камень и потребовал тишины. Стало тихо, хотя и не настолько, чтоб было слышно, как, встревоженные большим стечением народа, носятся, крича и рассекая воздух крыльями над Пниксом, чайки и голуби. Это станет слышно потом, в паузах между словами ораторов, когда все замолкают, чтобы не пропустить что-либо важное.

Появился жрец с заколотым поросёнком. Держа тушку за задние ноги, он обошёл всю площадь, заполненную афинянами, орошая землю каплями стекающей крови и повторяя слова привычного заклятия:

   – Да будут произнесены речи и приняты решения врагам на горе, афинянам на благо, да оградят наш город от всяких бед отечественные боги.

Перикл стоял у Камня и ждал, когда вернётся жрец и эпистат прокричит: «Начинаем, граждане!»

И вот эта минута пришла – эпистат объявил о начале Экклесии. Гул голосов затих, как откатившаяся волна.

   – Перикл, сын Ксантиппа из Холарга предложил, Совет обсудил и выносит на ваш суд закон о вознаграждении всех избранных голосованием и назначенных по жребию афинских магистратов, о зрелищных деньгах и других вспомоществованиях. Совет предлагает одобрить новый закон, но вам решать, граждане, после разъяснений Перикла и выступлений ораторов! – сказал эпистат и уступил место на Камне Периклу.

Сейчас он скажет о небывалом, и, если афиняне одобрят его предложение, наступит другая жизнь: пятьсот пританов, шесть тысяч гелиастов, двести чиновников других рангов, а всего две трети афинских граждан будут регулярно получать вознаграждение за свою службу, да и другие не останутся без вспомоществований. Отныне жизнь афинян станет обеспеченной в такой мере, что никому не придётся охотиться за куском хлеба или глотком вина, у всех появится необходимая пища, одежда, имущество, жильё, свободные граждане станут по-настоящему свободными не только от страха преследования неумеренной власти, но и от нужды. Гарантия от преследования властей – демократия, гарантия от нужды – умелое ведение хозяйства, мощь и богатство государства, Афин, властвующих над всем эллинским миром. Демократия и Афинский союз – источник небывалых благ для афинского народа.

Перикл знал, что и в демократии, и в Афинском союзе не всё так, как хотелось бы: демократия, власть Народного собрания, большинства, ущемляет права тех, кто остаётся в меньшинстве, власть эта часто бывает неразумна и поддаётся уговорам и подкупам вождей то на пользу тебе, то во вред. Афинский союз лишь Афинам обеспечивает приток больших богатств, а всем другим, союзным городам, – только безопасность, которая в условиях длительного мира кажется подарком судьбы, хотя на самом деле всеобщую безопасность ежедневно и ежечасно отстаивают Афины своим могуществом, а оно невозможно без богатства и военной мощи, поддерживаемой постоянно.

Словом, Перикл знал, что благополучие на афинской чаше весов уравновешивается тяготами на чаше других городов, что канву могучего белого паруса афинского корабля составляют чёрные нити. Но такова судьба – Ананке. Канву из паруса не вынуть, если не распустить весь парус. Но тогда – остановка, равносильная гибели, ибо море неспокойно... Он же хочет сделать афинянам небывалый и лучший подарок, на какой только способен.

   – Мы не так богаты, афиняне, чтобы, служа народу и городу, оставляя без ухода своё хозяйство, дом и семью, когда того требует честное служение общему делу, ничего не получать взамен, кроме благодарности города и осознания того, что ты служишь своему народу, исполняешь священный долг, что тебе, избранному или назначенному по жребию, выпала эта высокая честь, – начал свою речь Перикл, с удовольствием отмечая, что народ слушает его молча, внимательно, что на лицах афинян, устремивших на него глаза, нет печати обычной настороженности, что они оживлены неподдельным интересом и доверием к его словам. – У одних из вас имущество оценивается в талант, у других, которых немного, в десяток талантов, но у большинства – лишь в несколько десятков мин, а то и несколькими минами. Только у Каллия, который привёз нам мир из Персии, да у двух или трёх арендаторов серебряных Лаврийских рудников богатство исчисляется в сто и более талантов. Но не о них речь, а о наших пританах, гелиастах и всех тех, кто избран на должность или назначен по жребию. Я предлагаю всем им назначить вознаграждение за службу. Ежедневное, установленное вами с благодарностью, из государственной казны, которая, афиняне, не оскудеет, потому что мирная жизнь умножает наши богатства. Мы успокоили пелопоннесцев. Персы больше не держат свой флот в Эгейском море, уже нет их гарнизонов в ионийских городах. Мы трудимся и торгуем с большим успехом, чем ранее, и сами распоряжаемся союзной казной.

   – По праву наглых захватчиков! – успел выкрикнуть Фукидид, заявив тем самым своё право на следующую речь с Камня.

Народ зашумел – одни с возмущением, другие – в поддержку Фукидида, но эпистат быстро успокоил всех, и Перикл продолжил.

   – Нет, – сказал он, возражая Фукидиду. – Не по праву захватчиков, а по праву мудрых распорядителей. Мы, афиняне, заставили персов силой своего оружия и уговорами отказаться от войны. Живя отныне в покое, наши союзники ленятся посылать своих советников к нам, чтобы обсуждать, как лучше распорядиться союзной казной, они перепоручили это нам. Не собирается более союзное собрание – всё по той же причине; и делами, которыми занималось прежде союзное собрание, теперь занимаетесь вы, Народное собрание Афин! Вы управляете казной и союзом, свободно распоряжаетесь союзными суммами и строго следите за исполнением союзного договора.

Фукидид потом скажет: афиняне по вине Перикла не свободно распоряжаются союзной казной, а бесконтрольно; а города, уплачивающие взносы в эту казну, являются уже не союзными городами, а подданными. Афинский флот, построенный на средства союзной казны, держит отныне в повиновении не только персов и Пелопоннес, но и союзные города, афиняне бесцеремонно вмешиваются в управление союзных городов, они свергают там законную власть, когда та становится неугодной им, насаждают демократические режимы и посылают свои гарнизоны. Даже афинские суды начали судить граждан союзных городов за то, что те подговаривают своих соотечественников к отложению от союза с Афинами.

А пока Перикл продолжал:

   – Избранным на должность или назначенным по жребию может стать каждый из вас – в этом суть нашей демократии. Все, таким образом, имеют власть над каждым и каждый – над всеми. Звания и должности у нас не распределяются по цензам и не отдаются на откуп одним и тем же лицам. Исключение здесь составляют только военные. Только они имеют право на смерть в бою за нашу свободу. Все граждане призываются к исполнению судейских обязанностей, а суды разбирают всё, что важно для нас.

Афиняне! Народное собрание доступно для всех. Экклесия и только Экклесия назначает должностных лиц государства, издаёт законы, решает вопросы о войне и мире и ведает всеми отношениями с союзниками и врагами. Эту работу облегчают вам на ежедневных обсуждениях пританы. Так станете ли вы возражать, если притану мы станем платить в день по одной драхме?

   – Нет! – закричали афиняне. – Не станем!

   – Пусть и все другие исполнители вашей воли получают вознаграждения за труд.

   – Пусть!

После Перикла говорил Фукидид. И хотя в его словах было много правды, иногда горькой, его слушали плохо, то и дело прерывали криками и свистом. Только один раз, кажется, призадумались немного, когда он сказал:

   – Сегодня Афины пляшут на спинах союзников и транжирят их деньги, а завтра союзники будут плясать на спинах афинян и отнимать у них последние крохи. Мы подаём миру дурной пример и будем за то наказаны богами Олимпа, для которых справедливость – главный закон!