Текст книги "Перикл"

Автор книги: Анатолий Домбровский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 29 страниц)

   – Прославляя богов сооружением величественных храмов, созданием совершенных скульптур и сочинением бессмертных гимнов и трагедий, не оскорбляем ли мы их? – спросил Анаксагор, который, как все знали, не верил, что боги существуют, говоря, что не может судить, есть они или нет, поскольку боги ни в чём и ничем себя не проявляют. Он не раз задавал этот вопрос Периклу, а теперь вот задал Аспасии, не подумав, должно быть, о том, что следовало бы пощадить её, молодую женщину, и не спрашивать о том, чего и убелённые сединами мудрецы толком не знают. – Боги велики, всесильны и сами могут прославить себя, – продолжал Анаксагор, не замечая гневных взглядов своих соседей, Сократа и Фидия, жалеющих Аспасию. – Зачем же мы будем тратить свои жалкие силы на прославление всесильных? Зачем?

Аспасия посмотрела на Перикла, ища в нём поддержки, но Перикл отвернулся, будто ничего не заметил. Никто другой из присутствующих прийти ей на выручку не решился, боясь унизить самолюбие хозяйки. Так что пришлось Аспасии отвечать Анаксагору самой.

   – Прославлять богов полезно, – ответила она с извиняющейся улыбкой, как бы говоря: я не совсем убеждена, что говорю верно, но я так думаю, а потому так и говорю. – Боги внушают людям страх, отвращая их от дурных поступков, и поддерживают надежду в людях несчастных и робких. Покой и величие государства основываются на возвеличивании богов-защитников. Поэтому стоит строить богам величественные храмы, создавать изваяния богов из золота, бронзы, слоновой кости и мрамора, сочинять в их честь гимны и трагедии. Так я думаю, – закончила Аспасия свой ответ Анаксагору уже совсем уверенно и не ища чьей-либо помощи.

   – Стало быть, в возвеличивании богов нуждаются не боги, а люди? – спросил Анаксагор.

   – Да, – коротко ответила Аспасия.

   – Можно ли допустить, что умные люди придумали богов только ради этой цели? – продолжал наседать на Аспасию Анаксагор.

   – Можно, – сказала Аспасия. – Всё, что допускает разум, можно допустить.

   – Если так, то можно допустить, что мы возвеличиваем то, чего нет на самом деле. Не так ли, Аспасия?

   – Только после ряда допущений, Анаксагор. Мы возвеличиваем отеческих богов и, стало быть, продолжаем дело отцов, которое они нам завещали. Завещали же они нам величие, свободу и мощь нашего народа. У великого народа должны быть великие боги. На зависть и в пример всем другим народам. А потому будем возводить величественный Парфенон и поставим в нём изваяние Афины из золота и слоновой кости. Теперь поговорим о Парфеноне. Калликрат, расскажи, как ты всё рассчитал. – Так она ответила Анаксагору, вспомнив то, что ранее говорил Перикл, когда его спросил о богах Сократ.

Анаксагор успокоился. Победа Аспасии не только не огорчила, но обрадовала его – ведь она была, так он считал, прежде всего его ученицей. К тому же он сказал всё, что хотел оказать о богах, о том, что они выдуманы людьми себе на страх и на радость. Умными людьми, хитрыми людьми, которым проще обманываться, чем проникать своим умом в тайны судеб и мироздания. Боги – это авторитет опыта, не освящённого подлинным знанием, они сотканы из законов, с которыми все согласились, из представлений, которые понятны даже глупцу: боги создали землю, небо и людей, дали людям законы и следят за их исполнением, не зная в этом деле никаких препятствий, ибо всё видят, всё слышат, всё знают, всё умеют. А ты, человек, букашка, ползущая по яблоку земли...

   – Парфенон – это геометрия, – сказал Калликрат, – это сочетание форм, числовое и пространственное, как, впрочем, всё в этом мире, если внимательно приглядеться. Пифагор, если помните, утверждал, что сам Творец мыслит числами, линиями, плоскостями и поверхностями. Весь мир – это числовое соотношение пространственных форм. Таков и наш Парфенон – Геометрия в камне. Но с одним уточнением: это геометрия, приятная человеку. Египетские пирамиды построили боги и построили для богов. Поэтому они пугают людей своим нечеловеческим величием и мощью. Парфенон построим мы, люди, и, кажется, для людей. В этом разница между пирамидами и Парфеноном. Хотя мы могли бы строить Парфенон как боги, потому что боги наградили нас и этим умением. Или позаимствовали его у нас, о чём никто, даже Гомер, толком не знает.

Анаксагор снова вклинился в разговор, – должно быть, ему понравилось то, что сказал о богах Калликрат:

   – Они странным образом возникают на вершинах гор, вернее, возникли, так как в наше время боги почему-то не размножаются, хотя сохраняют вечную молодость, и не умирают.

   – Для них столетие – как для нас одно мгновение, потому мы и не можем судить о событиях и переменах на Олимпе: одно слово Зевса растягивается на тысячу наших лет, – сказал Геродот. – Так думают египтяне.

   – Арес у Гомера высотою в семь плетров, – вставил своё слово Продик, – это больше стадия. Нужно поставить по меньшей мере шестьдесят человек друг на друга, чтобы сравняться высотою с Аресом. Если справедливо это соотношение, то для Ареса один день равен нашим шестидесяти дням, а вся наша жизнь равна одному его году.

   – Во всём прочем, – продолжил Анаксагор, – боги, по Гомеру, похожи на нас: они едят, пьют, спят, страдают, радуются, гневаются, мстят, награждают, любят, изменяют своим возлюбленным и совсем не заботятся о справедливости в своих суждениях и поступках.

   – Нет, нет, – поправил Анаксагора Протагор, – они отличаются от людей не только ростом, и главным образом не этим, а своим бессмертием и тем, что могут превращаться во что захотят – становиться то пламенем, то звездой, то деревом, то птицей, то камнем, то рекой.

   – Вот! – радостно воскликнул Продик. – Я знаю, почему так тихо на Олимпе, почему боги не спускаются к людям – им надоело быть похожими на людей, они превратились в нечто совершенное и прекрасное – кто в звезду, кто в свет солнца, кто в чистую реку, кто в орла. А мы всё ещё поклоняемся богам, похожим на людей. И ты, – обратился Продик к Фидию, – должен изваять Афину не в виде женщины, а в виде пламени...

   – Мы отвлеклись от темы нашей беседы, – сказала Аспасия, прервав Продика. – Продолжим разговор о Парфеноне. Впрочем, давайте сразу же установим одно правило: в этом доме можно вести самые смелые разговоры, ничего не боясь, но не следует развивать в себе страсть к такого рода разговорам, – став достоянием доносчиков, они могут нам навредить. Словом, надо помнить: в этом доме – свобода, за его стенами – осторожность. Согласны?

Все согласились: правило было разумным.

К разговору о Парфеноне вернулись не сразу, потому что Протагор сказал:

   – Хотя я напомнил вам о бессмертии богов – кстати, не потому ли они бессмертны, что в их жилах течёт не кровь, а амброзия, тут пусть поразмышляет Гиппократ, – а ещё об их способности превращаться, всё же я должен заявить, что мы ничего не можем знать о богах, есть ли они, нет ли их, потому что слишком многое препятствует такому знанию – и вопрос тёмен, в чём признавался уже Гомер, и людская жизнь, как мы установили, слишком коротка даже для того, чтобы выслушать от начала до конца хотя бы одно слово бога, если он даже есть. Но, как сказала Аспасия, а мы с ней согласились: вера в богов полезна государству. Боги полезны. И тот, кто придумал их, думал о пользе, а не об истине. Но и истина полезна, если её признают все. В сущности, что признается всеми, то и есть истина.

   – Истина исчисляется во времени и пространстве, а общее мнение утверждается общей болтовнёй, – возразил Протагору Калликрат, о котором говорили, что он признает лишь три вещи: число, фигуру и движение.

Аспасии пришлось приложить немало усилий, чтобы заставить гостей вернуться к разговору о Парфеноне, потому что, услышав слово «истина», всякий мыслящий человек ввязывается в спор, которому, как известно, нет конца.

Калликрат привёл с собой архитектора Иктина, молодого человека, построившего храм Аполлона в Элиде. Об этом храме говорили, что он наилучший, а потому и об Иктине говорили, как о наилучшем архитекторе. Калликрат пригласил его на строительство Парфенона по предложению Фидия, который был знаком с Иктином. Иктин помог Аспасии вернуть разговор в нужное русло. Он сказал, заставив всех замолчать и прислушаться к его словам:

   – Мы построим живой Парфенон, это будет живое существо, которое будет жить и двигаться, оставаясь на месте.

Сразу же несколько голосов прокричали:

   – Как?

Право ответить на этот вопрос Иктин уступил Калликрату.

   – Фидий знает, как построен храм Зевса в Олимпии – там только математика. Храм Зевса стоит, как стоит скала, обрушив все камни, которые нарушали закон равновесия и тяжести. Чистое воплощение закона равновесия и тяжести – вот что такое храм Зевса. Мы нарушим эти законы, как нарушает их летящая птица, бегущее животное, раскачивающееся на ветру дерево. Как нарушает их каждым своим движением человек, а потому и считает сродни себе всё, что движется: ветер, огонь, волну, растение, всякое животное. Человек сопереживает всему движущемуся, а незыблемое его мало занимает. Он будет восхищаться величественным движением Парфенона, как восхищался бы движением самой богини, которой этот храм посвящён. Это движение прежде всего должно быть лёгким, и сам храм должен казаться лёгким, хотя он будет огромным и каменным. Скажи о цоколе храма, – попросил Калликрат Иктина. – Ты рассчитал цоколь.

   – У храма четыре цоколя, четыре основания, которые видны нам как четыре ступени, ведущие к колоннам. Самый простой расчёт – сделать все четыре ступени одинаковой высоты – так и каменные блоки для них изготовить проще. Фокус, однако, в том, что человеку, стоящему чуть поодаль от храма, одинаковые по высоте ступени не будут казаться таковыми: первую, нижнюю ступень, он увидит в натуральную величину, вторая ему покажется чуть ниже первой, третья – ниже второй и четвёртая – ниже третьей и конечно же ниже всех предыдущих. Он увидит верхнюю ступень как бы вдавленной в основание под тяжестью храма. Когда камень сжимается под тяжестью храма, какова же эта тяжесть? Огромная, удручающе огромная. Она никак не может польстить храму, сделать его приятным для человека. Храм должен казаться лёгким. Поэтому мы сделаем верхний ряд цоколя выше всех других, третий – выше второго, второй – выше первого, в результате чего все они будут казаться стоящему возле храма человеку одинаковыми, не испытывающими никакого напряжения под тяжестью храма, как если бы он был сложен не из камня, а из света, из чистых форм.

Откровение Иктина было столь поэтическим, столь чудесным, что у Сократа от восхищения навернулись слёзы на глазах.

   – Клянусь харитами, – крикнул он, – я верю теперь, что архитектура – искусство изящного!

   – Посмотрим, что ты скажешь, дослушав наш рассказ до конца, – радостно рассмеялся Иктин, указывая рукой на Калликрата и тем самым как бы уступая ему слово – одной похвалы, одного возгласа восхищения в доме Перикла было для него достаточно, чтобы почувствовать себя признанным и, значит, счастливым.

   – Я хочу сказать о колоннах, – продолжил рассказ о «живом» храме Калликрат. – Мы могли бы сделать их совершенно одинаковыми и поставить строго перпендикулярно, как и требуется правилами строительства, все сорок шесть колонн, на равном расстоянии друг от друга. Повторяю, так было бы правильно. Но вот что подсказал Фидий и что мы сделаем: колонны не будут стоять строго перпендикулярно и параллельно по отношению к соседним колоннам. Они будут слегка наклонены внутрь здания, не так явно, как наклонены грани египетских пирамид, но всё же ощутимо для глаза, скорее для чувства, которое подскажет нам, что их вершины как бы устремлены к одной высокой, небесной точке, что они едины в этом порыве, что здание поднимается в небеса, чтобы парить, готово к этому взлёту. Но... – Калликрат вышел из-за столика, поставленного у его ложа, и поднял кверху руки, – но разум подсказывает нам: кто-то всё-таки должен держать на себе тяжесть фронтонов, карнизов и всей верхней части храма. Чувства чувствами, они приятны, но человек разумен. Наш разум успокоят четыре угловых колонны – они стоят перпендикулярно, они толще других, они ближе придвинуты к своим соседкам, пришли как бы на помощь им. Они сильны, они надёжны, они дружественны всем другим колоннам. В Парфеноне будет воплощена не геометрия кристалла, а геометрия живого существа. Он будет не огромным и тяжёлым, хотя превзойдёт по своим размерам все другие храмы, а величественным и лёгким, не мёртвой каменной фигурой, а живым богом – вечностью бессмертного существа...

Перикл предложил осушить чаши – за живой храм. Руки пирующих, держа наполненные чаши, дружно взметнулись вверх, со всех сторон послышались одобрительные возгласы:

   – Слава геометрии!

   – Слава Фидию, Иктину и Калликрату!

   – Слава Аспасии!!

Последний возглас – «Слава Аспасии!» – принадлежал Гиппократу. Это было справедливо – поставить в один ряд геометра, ваятеля, архитекторов и Аспасию: благодаря им тайные законы прекрасного обрели словесную форму, истолкование и, стало быть, право на жизнь, право воплотиться в Парфеноне.

   – И Периклу слава! – добавил Сократ, когда чаши были уже подняты. И это тоже было справедливо: волей Перикла только и могла воплотиться красота Парфенона. Это понимал не один Сократ, но и все другие гости. Сократ же, провозглашая тост в честь Перикла, подумал не только о справедливости, но и о том, чтобы утешить Перикла: то, что имя Аспасии прозвучало из уст Гиппократа, молодого косского лекаря, явно не понравилось Периклу – он бросил на него недовольный взгляд уязвлённого ревнивца, хотя и попытался потом скрыть это за весёлой улыбкой.

   – Скажи, Гиппократ, если у человека болят и портятся зубы, это признак болезни? – как бы невзначай спросил Сократ и тем перевёл разговор на другую тему: все, поставив чаши, прислушались к его вопросу и теперь ждали, что ответит Гиппократ.

Гиппократу, кажется, понравилось, что Сократ обратился к нему и таким образом обратил на него внимание хозяев дома и их гостей, – Гиппократ был честолюбив и приехал в Афины, может быть, лишь ради удовлетворения этого чувства: кто славен в Афинах, тот славен во всей Элладе.

   – Да, это признак болезни, – громче, чем следовало, ответил Сократу Гиппократ, будто обрадовался, что с кем-то приключилась эта болезнь.

   – А если выпадают волосы на голове и человек, подобно мне, становится лысым – это тоже признак болезни? – задал новый вопрос Сократ.

   – Несомненно, Сократ.

   – А если человек начинает плохо видеть и у него слезятся глаза?

   – Это тоже болезнь. – Гиппократ сошёл с ложа и теперь стоял, повернувшись к Сократу, готовый отвечать и на другие его вопросы.

   – А если человек слабеет и у него становится дряблым тело – это болезнь? – развеселился чему-то Сократ и, посмеиваясь, приподнялся на ложе, обмахиваясь снятым с головы фиалковым венком.

   – Ты намерен перечислить все болезни? – тоже повеселел Гиппократ.

   – Нет. Но твой вопрос – это твой ответ: слабость и дряблость тела – болезнь. Так?

   – Так, – согласился Гиппократ.

   – Болят суставы...

   – Болезнь, – не дав Сократу закончить вопрос, ответил Гиппократ.

   – Человеку трудно разогнуться в пояснице...

   – Болезнь...

   – Он кашляет и худеет...

   – Болезнь. Будет ли конец твоим вопросам? – спросил Гиппократ.

   – А вот и конец, последний вопрос: от всех этих болезней человека можно излечить?

   – Можно.

   – Очень хорошо! – Сократ захлопал в ладоши, другие последовали его примеру, полагая, вероятно, что все эти аплодисменты – в похвалу Гиппократу, который может избавить человека от всех перечисленных Сократом недугов. Сократ, перестав хлопать, сказал: – Я перечислил те болячки, которыми сопровождается наступление старости: выпадают зубы, слепнут глаза, человек лысеет, тело его слабеет и дрябнет, болят суставы и ломит поясницу... Станешь ли ты утверждать, Гиппократ, что это не так?

   – Да, это так, – согласился Гиппократ, уже догадываясь, какую ловушку подготовил для него этот пучеглазый и курносый философ.

   – Ты сказал, – продолжил Сократ, – что можешь избавить человека от всех перечисленных мною болезней. Сказал?

   – Сказал.

   – Стало быть, ты можешь излечить человека от старости. А тот, кто может излечить человека от старости, может, очевидно, избавить его от смерти вообще – сделать вечно молодым и вечно здоровым. Ты можешь это, Гиппократ? Если не можешь, то ты солгал нам, говоря, что перечисленные мною болезни отступают перед твоим врачебным искусством, и, значит, ты плохой лекарь. Если же можешь победить их, то ты бог, потому что тебе по силам подарить человеку вечную жизнь. Когда ты спустишься с Олимпа, Гиппократ, и не Асклепий ли твоё настоящее имя?

   – Ах, Сократ, – сказала Аспасия, идя на выручку Гиппократу, – ты смутил своими вопросами нашего дорогого гостя, а мы-то думали, что ты хочешь открыть его нам во всеоружии врачебного искусства. Ты ведь и сам знаешь, что многие болезни излечимы, а старость и смерть неминуемы и что старость – это не болезнь, хоть и сопровождается всякими болячками.

   – А из ответов Гиппократа следовало, что старость – всего лишь болезнь, – возразил Аспасии Сократ, – и что он может избавить нас от неё, если говорил правду. Пусть сам ответит.

– Пусть сам ответит, – поддержал Сократа Перикл: кажется, он больше других был доволен тем, что Сократ поставил Гиппократа, этого молодого красавца, который весь вечер только тем и занят, что пялит глаза на Аспасию, в затруднительное положение.

Гиппократ, к радости Аспасии, – она любила Гиппократа, как и всех, кто был в этот вечер в Перикловом саду, – легко вышел из затруднения:

   – Я не лгал, но я и не бог, – сказал Гиппократ. – Всё, что создано богами, имеет в этом мире предел. Беспредельно лишь могущество богов. Самим законом творения победам медицины над болезнями и смертью поставлена преграда. Эта преграда – старость и, значит, время жизни. Нет лекарств против времени. Есть лекарства против нарушений природы человека. Мы лечим, содействуя природе, а не вопреки ей. Жизнь коротка – это установление природы, но и не должна быть короче этого установления. Путь постижения искусства врачевания, к сожалению, долог и недоступен каждому человеку. Случайные удачи на этом пути возможны, опыт зачастую бывает обманчивым, а выводы неправомерными. Кто намерен врачевать, должен всецело отдаться постижению искусства врачевания и не может жить другой жизнью, какая предназначена большинству людей. Но и богом асклепиад не станет: Зевс потому и убил молнией Асклепия, что тот пытался оживить мёртвых. Смерть – предел всему, чтобы не загромождать мир старыми творениями, ведь боги творят новые постоянно. Да и Хирона нет в живых – только он знал секрет воскрешения из мёртвых, который открыл Асклепию.

Никто не стал спрашивать Гиппократа, что случилось с кентавром Хироном, сыном Кроноса и Фелиры, наставником Ахилла, Ясона, Феникса и Асклепия, – все знали, что его случайно поразил во время охоты ядовитой стрелой Геракл. Смерть настигает живых не только неизбежно, но и случайно. Случай – это помощник неизбежного, со случаем можно бороться. Асклепиады – борцы со случайным.

Мудрый человек не боится смерти. И всё же жаль умирать: жаль покидать любимых, друзей, жаль оставлять незавершённым дело, расставаться со всем, что дорого и прекрасно на земле. Тем более жаль, что впереди – неведомое: быть может, Ничто, как сон без сновидений, а может быть, и обещанные древними преданиями Острова Блаженных, где обитают великие и прекрасные души, купаясь в блаженстве. А ещё можно предположить, что между Ничто и Островами Блаженных – вечные скитания между отчаянием и надеждами, без жизни, без действия, в одних лишь мечтаниях.

Всех постигнет эта участь – смерть: и великого Перикла, её любимого, её единственного, славу и надежду Афин; и Фидия, создавшего в Олимпии образ Зевса, его величественное изваяние из золота и слоновой кости, которое, говорят, одобрил сам Зевс, уничтожив молнией все инструменты Фидия, когда скульптура была уже готова. Эта печальная участь постигнет и других: великого поэта Софокла, славных мудрецов и наставников Анаксагора, Протагора, летописца мира Геродота, строителей самого прекрасного в Элладе храма Иктина и Калликрата, милого пучеглазого спорщика и друга Сократа.

Перикла убьёт чума, Сократа – яд, Фидий погибнет в тюрьме, Протагор и Анаксагор умрут в изгнании, Иктин похоронит Калликрата и завершит Парфенон, Софокл переживёт многих – Перикла, Фидия, Протагора, Анаксагора, Иктина, Калликрата, Геродота, Полигнота, Продика... Не переживёт лишь Сократа и её, Аспасию.

Ничего этого Аспасия, конечно, не знала и не могла знать, но мысль о неизбежной, поздно или рано, гибели всех была так горька, что глаза её наполнились слезами. Увидев это, Перикл сказал, обращаясь к Гиппократу:

   – Ты вверг нас своими словами в печаль, Гиппократ. Конечно, и в начале пути человек думает о его конце, иначе он не отправится в путь. Но, решив однажды идти, не следует останавливаться – ведь возвратиться не удастся. У египтян, Геродот это подтвердит, есть обычай напоминать пирующим о смерти, но лишь с тем, чтобы веселье пирующих было ещё больше. Веселись в час веселья, а печаль не заставит себя ждать. Мы, не сговариваясь, соблюли нынче этот египетский обычай, заговорив о смерти посреди веселья, напомнив друг другу о ней. Но вот уже напомнили – и довольно. Выпьем за радость бодрой и деятельной жизни, где неизбежность смерти не смущает сердце!

   – Как ты постигаешь образы богов, Фидий? – спросил Протагор. – Ведь не станешь же ты утверждать, что видел Зевса, Афину, Аполлона и других богов, которых ты изваял? Скажи нам, ты видел кого-нибудь из них?

   – Нет, не видел, – ответил Фидий.

   – И создал их статуи. Как? Боги, говорят, творцы людей, а тебя называют творцом богов. Не боишься, что боги, услышав это, накажут тебя?

   – Протагор, ты задал Фидию уже несколько вопросов, позволив ему ответить лишь на один: видел ли он богов. Фидий ответил, что не видел, и ты остался доволен этим. А если бы он сказал, что видел их? Что тогда сказал бы ты? – спросила Аспасия.

   – Я сказал бы, что Фидий говорит неправду, потому что видеть богов невозможно – уже много сотен лет они не спускаются с Олимпа, не являются людям. Стало быть, и статуи Фидия нельзя назвать статуями богов! В лучшем случае, думаю, они изображают натурщиц и натурщиков с добавлением некоторой фантазии самого Фидия. Если это не так, пусть Фидий докажет нам. Боюсь, однако, что это ему не удастся: ведь он уже сказал, что не видел богов. Ты сказал это, Фидий? – В голосе Протагора зазвучали торжествующие ноты.

   – Да, я сказал, – шумно вздохнул Фидий: оставить выпад Протагора без ответа он не мог – обвинение было чрезмерным, перечёркивало все его труды, да и саму жизнь, кажется, – а отвечать ему не хотелось: и вина уже было много выпито, и время было позднее. Но не ответить он не мог.

   – Теперь я задам тебе несколько вопросов, Протагор, – сказал Фидий, приободрившись и приподнявшись на ложе. – Ответь мне, правда ли то, что Зевс создал людей похожими на богов?

   – Говорят, – усмехнулся в ответ Протагор.

   – Стало быть, ты согласен. Теперь скажи, всё ли самое главное отражено на лице человека? Не случается ли так, что люди похожи друг на друга лицом, а в жизни совсем разные?

   – Случается, – ответил Протагор. – Чаще с близнецами, иногда же бывают двойники. У Ликурга, говорят, был двойник, но совершенно глупый и никчёмный человек.

   – Очень хорошо. Значит, не всё отражается на лице. Сила, ум, мужество, доброта, справедливость человека проявляются не в одном лишь выражении лица. Вот ты, например, умён и хорош собой, Протагор, а Сократ тоже умён, но никто не скажет, что он хорош собой.

   – Я не просто хорош, я совершенен, – сказал Сократ, развеселив всех. – Я смогу это доказать.

   – Пусть Протагор и Фидий сначала закончат свой спор, – попросила Сократа Аспасия.

   – Пусть. И мне интересно узнать, как будет посрамлён Протагор, – сказал Сократ: он просто не мог не уязвить Протагора, поскольку не соглашался с ним в главном, в том, что есть истина и что есть мнение.

   – Продолжай, – предложила Фидию Аспасия, довольная тем, что ей всё ещё удаётся управлять беседой этих в общем-то неуправляемых людей, для которых свобода и убеждение – единственные руководители.

   – Теперь скажи мне, Протагор, – продолжил Фидий, – правда ли то, что люди хоть и похожи на богов, но не так совершенны, как боги?

   – Разумеется! – хохотнул в ответ Протагор. – Афродитой может быть только Афродита, а все прочие женщины – в лучшем случае лишь жрицы её.

   – Значит, у женщин и Афродиты разные степени совершенства?

   – Очень разные.

   – Но и среди земных женщин есть менее совершенные, скажем, менее прекрасные и более прекрасные, так? – спросил Фидий.

   – Так, – ответил Протагор, позёвывая, показывая тем, что Фидий его уже утомил своими вопросами.

   – А как ты думаешь, есть предел земному совершенству, земной красоте, силе, уму, мужеству, благородству, могуществу и всем другим добрым качествам? – Зевки Протагора нисколько не смутили Фидия.

   – Есть, есть, – махнул рукой Протагор, дескать, получай то, что тебе надо, не жалко. – Предел прозрачности воды – прозрачность воздуха, предел яркости света – яркость солнца. Это школьные истины.

   – Хорошо. Тогда в этом же ряду, в продолжение этого ряда: предел совершенства человека – совершенство бога. Не правда ли? – спросил Фидий.

   – Да. И что?

   – Только то, что бог – есть предел человека, предел его красоты, силы, ума, доброты, могущества и всего другого, о чём мы уже говорили. В моих статуях я добиваюсь предела человеческого совершенства – так получаются изваяния богов. Кстати, если это и не боги, в существовании которых ты сомневаешься, то изобразить предел совершенства человека, его идеал – тоже не так уж плохо, не правда ли?

   – Всё-таки выкарабкался, – добродушно рассмеялся Протагор. – Я давно уже заметил, что двое умных людей в споре перебрасывают друг другу победу, как мяч в игре, вот почему эта игра так занимательна. Бог – это предел воображаемого человеческого совершенства. Кажется, ни для людей, ни для богов не обидно. Поздравляю, Фидий. Пусть таким совершенством будет блистать твоя Афина. Но хочу привлечь твоё внимание к совершенству, которое уже воплощено в одной из земных женщин. – Он посмотрел на Аспасию и добавил: – Эта женщина – наша божественная хозяйка. Вспомни, что сказал у Гомера Одиссей об Эвриале: «Ты обладаешь столь совершенной красотой, что сам бог не мог бы быть иным».

Самое плохое, что можно сказать о богах, это то, что их нет, что они не существуют и никогда не существовали, что люди придумали богов по своему невежеству, себе на страх и в утешение и часто видят проявление божественной силы там, где нет ничего, кроме сил природы – сил земли, воды, огня, воздуха и небесных светил, которые тоже суть соединения земли, воды, воздуха и огня. И нет, кажется, ничего страшнее для афинянина, чем услышать это – что богов нет, что боги придуманы, а то, что мы принимаем за богов – лишь силы природы. Правда, сам он иногда так и думает – как Анаксагор, например, или Протагор, или Продик, – но слышать это от других не желает, а услышав, осудит и не простит. Себя простит, потому что в грех неверия он впадает лишь иногда, один, но не хочет, чтобы в этот грех впало всё общество и навсегда – тогда и мораль и законы ничем не будут освящены и, значит, ни для кого не будут обязательными. Боги мудры и всесильны, они освящают мораль общества и законы государства. Только этим общество и государство крепки. Иначе – гибель всего доброго и справедливого.

Совет Пятисот не начинает работу без жертвоприношения богам, ораторы не начинают свою речь на Пниксе без воззвания к богам-покровителям Афин, богами освящены все законы, все договоры, монеты, гири, таблицы мер, в храмах хранится всё богатство государства, суд над всяким злом осуществляется от имени богов, хвала за доброе возносится богам, в их руках свобода, жизнь и смерть афинян. Кто верит в отеческих богов, тот патриот. Эту веру афинянам завещали их предки, и поэтому она верна, надёжна, не нуждается ни в каких иных доказательствах и не подвержена никаким сомнениям философов, которые часто судят не о богах, а о возможности их познания. Философы рассуждают, а боги живут и действуют. С богами жить спокойно, они наказывают нечестивцев, но всегда защищают людей добрых и справедливых. Отнесёшь пирог Асклепию – и выздоровеешь, если болен; сделаешь возлияние Зевсу – и победишь в битве, если ты воин; сплетёшь венок для нимф – и они помогут тебе в твоих житейских делах. Боги – это ставшие таковыми предки народа, услужившие добром народу и верховным богам Олимпа, они трудятся для этого и теперь. Чем больше жертв приносится божеству, тем надёжнее оно защищает жертвователя, становится его должником. Рассуждения философов и поэтов о том, есть ли боги, тешат богов, развращают афинян, колеблют устои государства. Стало быть, философы и поэты не столько вредят богам – против богов все бессильны, – сколько афинянам: развращённые поэтами и философами афиняне отвращают свой взор от богов, не приносят на их алтари жертвенных животных, цветы и плоды земли, нарушают обычаи, меняют привычное течение жизни, накликают бедствия, превращают богов-покровителей в неумолимых врагов.

– В существование богов следует верить, – повторила Аспасия, – потому что это полезно для народа и государства. К тому же мы не можем ни опровергнуть, ни доказать их существования. Одно достоверно: нас терзают сомнения. А раз это так, то вот что должен признать для себя обязательным мудрец: приносить жертвы богам и обращаться к ним с молитвами на всякий случай. Вот такую хорошую молитву на всякий случай придумал для меня Сократ: «Зевс, даруй нам истинные блага, просим ли мы их или нет, и отвращай от нас зло, даже когда мы домогаемся его. Посылай нам то, что ты считаешь хорошим для нас, потому что ты лучше нас знаешь, что для нас полезно и приятно». Молиться же нужно молча.

Весь вечер что-то тревожило Аспасию, душевное беспокойство накатывалось на неё волнами, она не могла понять, что это, пока не заспорили о богах Протагор и Фидий. В какой-то момент она вдруг поняла, что беспокойство её вызвано слишком вольными суждениями её гостей о богах, что тут кроется опасность для всех быть обвинёнными врагами в оскорблении и даже в непризнании отечественных богов. Такое обвинение, как правило, заканчивается изгнанием из Афин – это в лучшем случае, в худшем – смертной казнью. Оскорбление или непризнание отечественных богов приравнивается к предательству Афин, к посягательству на их свободу и безопасность. А если такое обвинение выдвигается против приезжего, метека – чужеземца, то на него ложится ещё и подозрение в злонамеренности, в том, что он заслан в Афины враждебным государством с коварными целями – подрывать изнутри устои афинской государственности. А её гости – едва ли не в большинстве чужеземцы, кроме Сократа, Софокла, Иктина, Калликрата и, конечно, самого Перикла: Фидий – из Олимпии, Протагор – из Абдеры, Продик – с Кеоса, Геродот – из Галикарнаса, Анаксагор – из Клазомен, Гиппократ – из Коса, Полигнот – с Фасоса, правда, за свои услуги он получил афинское гражданство, законность которого после известного указа Перикла о гражданстве сомнительна; да и сама она, Аспасия, – милетянка. Ах, какой заговор тут можно обнаружить против Афин – и даже против Перикла, – если только захотеть, если только Фукидиду придёт это в голову, если найдётся, лживый доносчик – все доносчики лживы – или лживый обвинитель.