Текст книги "Перикл"

Автор книги: Анатолий Домбровский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 29 страниц)

   – Коринф – союзник Пелопоннеса, – напомнил Аспасии Перикл. – Как бы Пелопоннес вместе с Коринфом не бросился на помощь Потидее. Да и Пердикка тоже.

   – Потом займёмся Пелопоннесом и Коринфом.

   – Тебе бы стать стратегом, – засмеялся Перикл. – Весь мир лежал бы у твоих ног.

   – Запомни: или весь мир у наших ног, или мы окажемся перед ним на коленях.

Лучше было бы не напоминать Периклу о том, как он стоял на коленях перед судьями на Ареопаге. Перикл мгновенно посуровел и отстранился от Аспасии.

   – Ты говоришь о том, в чём пытались убедить афинян аристократы из партии Фукидида, – сказал Перикл. – Они кричат на каждой Экклесии, что война – благо, что она принесёт нам новые богатства, новые земли и всеобщее благополучие.

   – Сторонники Фукидида снова подняли голову? Изгнание вождя их не испугало?

   – Нет.

   – Если потеряем Потидею, они осмелеют ещё больше.

   – Не потеряем, – уверенно сказал Перикл. – Но надо торопиться. Тысяча гоплитов и тридцать кораблей уже готовы к походу. Мы разрушим крепостные стены Потидеи и возьмём заложников. Другим городам Халкидики пригрозим тем же, а Пердикку загоним в его логово.

Она не провожала Перикла в Пирей: ей не хотелось лишний раз напоминать о себе афинянам и тем самым давать им повод для пересудов о ней и о Перикле. Никакая тень не должна сейчас ложиться на Перикла – впереди трудный поход, битва за Потидею и победа, которая так нужна. Аспасия осталась дома, простившись с Периклом у ворот, а на следующий день вернулась в Ахарну, к сыну, решив, что там ей будет легче дожидаться возвращения мужа.

Перикл был прав: следовало торопиться с походом на Потидею. И он торопился. Но Потидея всё же опередила его, сделала то, чего Перикл опасался: за несколько дней до прибытия афинского флота в Халкидику она успела заручиться военной поддержкой Коринфа, Спарты и городов Халкидики. Две тысячи добровольцев и наёмников из Пелопоннеса и Коринфа и тысяча добровольцев из соседних городов поджидали афинян у Потидеи. Потидея отвергла все требования Перикла – не разрушила крепостные стены, которыми была обращена к морю, не выдала заложников, объявила о выходе из Афинского союза и приготовилась к обороне. Перикл не решился на штурм, запросил ещё сорок кораблей и две тысячи гоплитов, дождался их прибытия, организовал осаду Потидеи и вернулся в Афины: в городе стало неспокойно, пошли разговоры о скором нападении Спарты, о большой войне, которая должна вот-вот начаться. Разговоры были не напрасными: Спарта стала бряцать оружием.

...Едва вернувшись домой, Перикл послал в Ахарны за женой. Аспасия поспешила приехать, оставив, как и в прошлый раз, Перикла-младшего на кормилицу и своих служанок, иначе слишком долгими были бы сборы. Примчалась налегке, кинулась в объятия мужа. Ночь прошла в любовных ласках и разговорах. Ласки были страстными, разговоры – тревожными: Коринф, Мегары и десятки послов из союзных Спарте городов, собравшихся в Лакедемоне, требуют, чтобы Пелопоннес пошёл войной на Афины. Перикл узнал об этом, ещё будучи в Потидее.

   – Что будешь делать? – спрашивала Аспасия. – Будешь готовиться к войне?

   – Я пошлю в Мегары, в Коринф и в Спарту глашатаев.

   – Зачем? Ты хочешь вступить с ними в переговоры? Или объявить войну?

   – Вступить в переговоры.

   – Коринф тебя ненавидит. Мегары оскорблены твоей псефизмой, твоим запретом торговать с Афинами, хотя заслужили большего наказания, помогая нашим врагам. Я слышала, что они претендуют на часть священной земли в Элевсине. Переговоры с Коринфом и Мегарами ни к чему не приведут, мы лишь потеряем время. Война же со Спартой неизбежна. Ты знаешь: неизбежна. Не ищи других путей победить. Что неизбежно, то случится. Победить Спарту мы можем только в войне.

   – Я пошлю глашатая. Я знаю, что война неизбежна, но я не хочу начинать её первым, быть зачинщиком и виновником войны эллинов с эллинами. Это будет братоубийственная бойня – позор всей Эллады.

На следующий день Перикл отправил в Мегару стратега Антемокрита, поручив ему в переговорах с мегарянами найти путь к примирению. Мегарцы не пустили Антемокрита в город и убили его. Узнав об этом, афиняне тотчас же созвали Народное собрание и по предложению Харина, друга, изгнанного из Афин Фукидида, приняли постановление, по которому мегаряне отныне и навсегда объявлялись врагами Афин. «Наша вражда с коварными мегарянами, – говорилось в этом постановлении, – отныне будет продолжаться вечно, без перемирия и без переговоров. Каждый мегарянин, вступивший на землю Аттики, подлежит смертной казни. Афинские стратеги, принося присягу, должны отныне прибавлять к ней клятву, что они по два раза в год будут вторгаться в Мегариду и разрушать её!»

На этой же Экклесии было решено похоронить Антемокрита с почестями на кладбище у Триасийских ворот. Ещё до похорон Антемокрита в Афины примчался глашатай из Мегар, который сообщил Совету, что мегаряне непричастны к убийству Антемокрита, что сделали это бандиты, промышляющие грабежами, и просил прислать в Мегары другого посла в сопровождении вооружённой охраны. Совет не поверил мегарскому глашатаю, вручил ему постановление Экклесии и выдворил из города. Через два дня из Мегар прибыл новый глашатай в сопровождении двух послов из Спарты с просьбой отменить постановление Экклесии по Мегарам и начать переговоры о примирении. Два обстоятельства способствовали тому, что Перикл отказался созывать Народное собрание для рассмотрения просьбы мегарян и спартанцев: накануне Перикл узнал, что в Спарте на совещании с союзными послами царь Архидам принял решение потребовать от афинян, чтобы те очистили свой город от скверны, которая всё ещё гневит богов и побуждает их настраивать афинян против других эллинских городов, война с которыми станет наказанием для афинян и несчастьем для остального эллинского мира. Эта скверна, или миазма, как понимал Перикл и все, кто знал о ней, существовала в Афинах в лице самого Перикла. Очищение Афин от миазмы означало изгнание Перикла из Афин.

Поразила же скверна Перикла следующим образом. Некто Килон, победитель тридцать пятой Олимпиады и очень знатный человек, запросил перед состязанием дельфийский оракул. Пифия изрекла ему прорицание, истолкованное таким образом, что во время Диасий, праздника Зевса, который отмечается в начале анфестериона, он овладеет афинским Акрополем. Это время наступило как раз во время Олимпийских игр, когда Килон стал победителем, он тут же собрал большой вооружённый отряд – ему помог мегарский тиран Феаген, на дочери которого он был женат, – и двинулся на Афины. Килон без труда захватил Акрополь и объявил себя тираном. Афиняне воспротивились этому и осадили Акрополь. Килон и его приверженцы стали страдать от голода и жажды. Килон не вынес этих мучений и тайно покинул Акрополь, бросив своих соратников на произвол судьбы. Те собрались у алтаря в святилище Афины и стали молить богиню о защите. Видя, что Килоновы друзья могут умереть в святилище и тем осквернить его, афиняне предложили им выйти из храма, пообещав не причинять вреда. Но как только они покинули святилище, горожане набросились на них и стали убивать. Нескольким приверженцам Килона при этом удалось убежать и укрыться неподалёку от храма Афины в святилище Евменид. Но разъярённые убийствами афиняне ворвались туда и добили остальных, осквернив святилище. С той поры они стали считаться нечестивцами и были изгнаны из города. Но некоторые из них со временем вернулись. Перикл – потомок этих осквернителей и святотатцев по материнской линии: предком его матери Агаристы был афинский архонт Алкмеонид Мегакл, который участвовал в убийстве людей Килона в святилище Евменид.

Архидаму очень хотелось избавиться от Перикла до начала войны.

Вторая причина, по которой Перикл не стал созывать Экклесию для рассмотрения просьбы мегарян и спартанцев, заключалась в том, что накануне приезда послов мегарцы похитили двух молодых служанок Аспасии из имения в Ахарне в отместку за то, что афинские молодые люди во время одной из пирушек в Мегарах похитили девку Симефу, танцовщицу и гетеру.

Перикл обиделся на пелопоннесцев за требование об очищении города от скверны, Аспасия обиделась на мегарян за похищение служанок. Обида Аспасии конечно же прибавилась к обиде Перикла.

Он сказал послам Спарты и Мегар:

   – Есть закон, по которому я не могу созывать Экклесию для отмены её же постановлений. Этот закон написан на доске. Кто уничтожит эту доску, тот совершит преступление против Афин.

   – А ты не уничтожай доску, – посоветовал ему один из пелопоннесских послов. – Ты только переверни её: ведь нет закона, запрещающего это.

   – Твои слова остроумны, – ответил послу Перикл, – но не более того.

Экклесия была созвана через три дня, когда мегарских и пелопоннесских послов в Афинах уже не было. Она приняла ответ дарю Архидаму на его требование об очищении Афин от скверны – афиняне решили потребовать от пелопоннесцев, чтобы те очистились от скверны сами: у пелопоннесцев тоже были грехи, связанные с умерщвлением людей в святилищах, – и выслушали речь коринфского посла в Спарте, запись которой была тайно доставлена в Афины. Коринфский посол произнёс её на собрании пелопоннесских союзников в присутствии царя Архидама. Коринфянин старался уговорить всех проголосовать за войну с Афинами. Там были такие слова: «Союзники, выбирайте не мир, а войну, в которой мы непременно победим, ибо на нашей стороне численное превосходство и военный опыт, мы склоним к восстанию афинских союзников и этим лишим Афины всех доходов, дельфийский бог изрёк нам свой оракул и обещал своё заступничество, вся Эллада на нашей стороне».

Заканчивалась же речь коринфянина словами: «Нет сомнения, что Афины, ставшие тираном Эллады, одинаково угрожают всем: одни города уже во власти Афин, над другими они замышляют установить своё господство. Поэтому давайте немедленно выступим против этого города и поставим его на место, чтобы впредь не только самим жить в безопасности, но и освободить порабощённых ныне эллинов!»

Пелопоннесское собрание послов союзных городов после речи коринфянина проголосовало за войну.

Речь коринфянина на Экклесии прочитал эпистат. Сразу после этого к Камню бросились несколько ораторов. Одни из них были за немедленное объявление войны Спарте, другие за отмену мегарской псефизмы и за мир. Последним на Камень поднялся Перикл.

   – Я держусь, афиняне, такого мнения, что не следует уступать пелопоннесцам, хотя и знаю, что люди с большим воодушевлением принимают решение воевать, чем на деле вести войну, и меняют своё настроение с переменой военного счастья. Но я и теперь вижу, что должен вам посоветовать то же или почти то же, что и ранее, и считаю справедливым, что те из вас, кто согласится с общим решением, поддержат его, даже если нас постигнет неудача, а в случае успеха не припишут его своей проницательности. Ведь исход событий так же нельзя предвидеть, как проникнуть в человеческие мысли. Поэтому мы и непредвиденные бедствия обычно приписываем случайности.

Афиняне не поняли из этих слов, что предлагает им Перикл, а потому молчали. Когда же он сделал паузу, кто-то крикнул:

   – Говори яснее! И короче!

   – Хорошо, – ответил на выкрик Перикл. – Скажу яснее и короче. Лакедемоняне уже давно открыто замышляют против нас недоброе, а теперь – особенно. Хотя они согласились улаживать взаимные притязания третейским судом и признали, что обе стороны должны сохранять свои владения, но сами никогда не обращались к третейскому суду и не принимали наших предложений передать спор в суд. Они предпочитали решать споры силой оружия, нежели путём переговоров. И вот ныне они выступают не с жалобами, как прежде, а с повелениями. Действительно, они приказывают нам снять осаду Потидеи, признать независимость Эгины и отменить мегарское постановление. И наконец, требуют признать независимость эллинов, распустить Афинский союз и отказаться от всех колоний! Они хотят уничтожить нас без войны, афиняне, силою только одних требований! «Выполняйте наши приказы, – говорят они, – и тогда войны не будет». И вот я говорю: если мы решительно отвергнем требования лакедемонян, то докажем, что с нами следует обращаться как с равными.

   – Говори же, война или нет! – прокричал прежний голос. Теперь Перикл увидел, кому он принадлежал: это был горбун из Пирея, охранявший склады с пшеницей. – Объявляй войну! – потребовал горбун.

   – Обдумайте, афиняне, желаете ли вы идти на уступки лакедемонянам и таким образом избежать войны, – продолжал Перикл, – или мы будем вести войну.

   – Будем вести войну! – закричала Экклесия на разные голоса. – Объявляй войну, Перикл!

   – Мне думается, – сказал Перикл, – что война лучше, чем идти на уступки из страха войны. Война, афиняне, война! Вопрос лишь в том, кто победит в этой войне?

   – Мы победим! – закричала Экклесия.

   – Победа зависит от силы, а сила – от наличия средств, афиняне. Мы не слабее пелопоннесцев. Вот из чего я заключаю. Пелопоннесцы – земледельцы и живут трудами своими от урожая до урожая. Денег у них нет, ни в частных руках, ни в казне. Поэтому на долгую войну, да ещё в чужой стране, они никогда не решатся. У них нет кораблей. Они не могут отправиться в долгий поход по суше, так как им нельзя надолго оставить своё хозяйство, которое только и кормит пелопоннесцев. К тому же союз Лакедемона с другими городами непрочен, потому что у них нет единой союзной власти. Но главное – у пелопоннесцев нет денег на ведение долгой войны в чужой стране. Конечно, Лакедемон попытается захватить сокровища Олимпии и Дельф и постарается высоким жалованьем переманить на свою сторону наших наёмных солдат и моряков. Но мы наберём необходимую армию среди наших граждан. У нас есть и другие преимущества, афиняне! Если пелопоннесцы пойдут на нас по суше, то мы нападём на них с моря, и тогда опустошение даже части Пелопоннеса будет для них гибельным: у них не останется другой земли, тогда как мы, даже потеряв Аттику, будем располагать землёю на островах и на материке. Мы должны быть готовы к тому, что нам однажды придётся покинуть свои земли, ограничиться обороной города и не вступать в порыве гнева в бой с далеко превосходящими сухопутными силами пелопоннесцев. Мы будем бить их с моря и у стен Афин!

   – Что ты говоришь?! Что ты говоришь?! – послышались гневные голоса со всех сторон. – Бросить наши имения?! Наши земли? Ты рассуждаешь как трус!

Друзья Перикла были правы. Они предвидели такую реакцию Экклесии и просили его не говорить о планах отступления, сдачи всех земель пелопоннесцам, об отказе от прямых столкновений с пелопоннесцами на суше, о долгой войне на море и у стен осаждённых врагами Афин, о войне, в которой афиняне победят пелопоннесцев, как предполагал Перикл, измором. Друзья и вообще-то были против такой стратегии. Стратег Фукидид сказал Периклу, когда он изложил ему свой план войны с Пелопоннесом:

   – Ты хочешь предложить афинянам стать трусами и спрятаться от пелопоннесцев за стенами города, бросив все земли, которые нас кормят, на разграбление врагам. Не предлагай этого афинянам. Ты боишься, что пелопоннесцы разобьют нас в открытом бою на суше. Я допускаю, что на суше они сильнее нас. Они отважны и не боятся смерти. Их к тому же много. Не дай же им собраться. Нанеси удар первым! Давай вторгнемся на Пелопоннес и разобьём их. Или встретим их на марше, если успеем. Высадим десант в тыл, на Истм, и ударим в лоб. Не предлагай афинянам стратегию трусов даже в том случае, если она действительно принесёт нам мучительную победу.

Перикл ответил Фукидиду, что предложит афинянам то, что считает нужным. Обиделся на резкие слова, которые тот сказал ему. А ещё более на те, которые не сказал, но мог бы сказать, на те, что следовали за сказанными, как тень следует за человеком, – на слова о том, что он, очевидно, стареет, теряет силы и отвагу, что тяжкий груз опыта делает его робким, что он не видит в нём прежнего Перикла, отважного и молодого. Аспасия поддержала стратега Фукидида.

Перикл ушёл из дому, не простившись с Аспасией, не поцеловав её на прощание. Он обиделся. И считал, что прав он, а не Фукидид и Аспасия: отвага не должна предшествовать расчётам, отвага должна быть следствием всесторонних расчётов. Только тогда она чего-нибудь стоит. Безрассудная же храбрость не стоит ничего.

Собрание продолжало кричать всё яростнее. И слово «трус» было в этих криках самым частым...

   – Если мы даже победим пелопоннесцев в открытом бою, – напряг голос Перикл, – и отбросим их за Истм, то ведь это ненадолго. Они соберут новые силы и снова бросятся на нас. При этом наши потери даже в случае победы будут большими, чем потери пелопоннесцев: они умеют воевать!

И в этих боях мы истощим силы быстрее, чем пелопоннесцы. А если мы потерпим неудачу, то погибнем! Кроме того, против нас восстанут наши союзники, которых мы сегодня удерживаем силой оружия, в чём мы должны признаться себе. Поэтому... Поэтому, афиняне, нам не следует жалеть о жилищах и полях, когда мы укроемся за неприступными стенами города. Надо думать о нас самих! Ведь вещи существуют для людей, а не люди для них. Если бы я мог надеяться убедить вас в этом, то предложил бы добровольно покинуть нашу землю и самим опустошить её, чтобы доказать пелопоннесцам, что из-за разорения земли вы не покоритесь. Но мы ещё вернёмся к этому разговору, когда дело действительно дойдёт до войны. – Ему пришлось долго ждать, прежде чем эпистат успокоил Экклесию: все поняли, что он предлагает не начинать войны с Пелопоннесом, чему одни радовались, а другие по-прежнему противились, осыпая Перикла оскорбительными словами. – А теперь, – предложил Перикл, – давайте проголосуем за такое постановление: мы отменяем мегарскую псефизму, открываем мегарцам наш рынок и гавани, если лакедемоняне также перестанут изгонять нас, афинян, и наших союзников из своих городов и гаваней; мы признаем независимость наших союзников, если лакедемоняне также предоставят своим городам управляться по их собственному усмотрению, а не только по произволу лакедемонян. Войны мы не начнём, но в случае нападения станем защищаться. Это справедливый и достойный нашего города ответ, афиняне!

Все поняли, что Перикл закончил речь, и теперь молчали, ожидая, когда эпистат объявит голосование. И были в некотором недоумении, видя, что Перикл не уходит с трибуны.

   – Что стоишь? – спросили его из передних рядов. – Всё сказал – и уходи.

   – Я не всё сказал. Думал, скажу после голосования, но теперь вижу, что лучше сделать это сейчас. Вот что я хотел добавить к сказанному, афиняне: война неизбежна. И чем охотнее мы примем вызов, тем менее яростным будет нападение врагов. Помните, что там, где величайшие опасности, там и величайшие почести для города и для каждого отдельного гражданина. Наши отцы выдержали натиск персов – хотя и начали войну, не обладая столь великими средствами, как мы, и им даже пришлось бросить всё своё имущество, переправившись на Саламин. И тем, что предки возвысили нашу державу до её теперешнего величия, они обязаны более своей мудрости, чем слепому счастью или безрассудной отваге, и более своей моральной стойкости, чем материальной силе. Мы должны быть достойны их и всеми силами противостоять врагам, с тем чтобы передать потомству нашу державу не менее великой и могущественной.

Экклесия долго шумела, но когда эпистат спросил, каково же будет её постановление, – то ли, какое предложил Перикл, или другое, предложенное иными ораторами, Экклесия криками и аплодисментами одобрила предложение Перикла.

В эту ночь Перикл не пришёл домой, проведя её в Толосе со стратегами за обсуждением предстоящих действий. Было решено немедленно приступить к снаряжению флота и укреплению гарнизонов в городах союзников. Софокл сообщил стратегам о состоянии казны, поскольку, как сказал Перикл, казна важнее всего для военного успеха. Софокл сказал, что сумма союзнической дани по-прежнему составляет шестьсот талантов в год, а прочие доходы равны четырёмстам талантам в год; на Акрополе в Парфеноне хранится шесть тысяч талантов серебра в чеканной монете, общая же сумма денег в афинской казне равна десяти тысячам талантов, хотя часть этих средств уже определена на строительство Пропилей, Парфенона, Одеона, Телестериона в Элевсине и на осаду Потидеи.

   – Кроме того, – добавил Софокл к общему удовольствию стратегов, – в казне на Акрополе хранится нечеканное золото и серебро и всякая священная утварь, драгоценные предметы из индийской добычи на сумму в пятьсот талантов. Есть также сокровища в других святилищах – около восьмисот талантов. На статуе богини Афины – золотое облачение. Его стоимость – сорок талантов.

   – Сколько предстоит потратить на Пропилеи, на Потидею, на Телестерион в Элевсине, на Одеон? – спросил Софокла Перикл.

   – На строительство Пропилей – две тысячи талантов, во столько же обошлась уже осада Потидеи, Одеон стоит также две тысячи талантов, Телестерион в Элевсине – тысячу.

   – Это дорого, – сказал стратег Фукидид. – Надо остановить строительство.

   – Останавливать нечего, – ответил Фукидиду Софокл. – Строительство уже завершено. Афина в Парфеноне, в Одеоне готовятся к состязанию музыканты, паломничество в Телестерион можно начинать хоть завтра, Пропилеи освящены. И деньги израсходованы. Казна оплачивает сейчас только осаду Потидеи и строительство боевых кораблей.

   – Стало быть, в казне десять тысяч талантов за вычетом этих расходов? – уточнил Фукидид.

   – Да, за вычетом, – ответил Софокл.

   – Денег достаточно, – заключил эту часть обсуждения Перикл, – чтобы продержаться, изматывая силы Пелопоннеса, и год, и два, и три. К тому же мы будем увеличивать наш флот: сейчас у нас на плаву триста триер. Армия, за вычетом той, что находится под Потидеей, насчитывает тринадцать тысяч гоплитов – это в Афинах. Пять тысяч гоплитов в гарнизонах союзных городов и в пограничных крепостях. Наши городские стены уже завтра будут охранять шестнадцать тысяч бойцов ополчения. У нас тысяча двести всадников и тысяча восемьсот лучников. Из всего этого следует вывод, что никогда пелопоннесцам не взять Афины, а с прилегающих к Афинам земель мы должны вывезти всё ценное – всё имущество с полей, запасы зерна и овощей, домашнюю утварь. Овец и вьючных животных надо переправить на Эвбею и на другие соседние острова. Для людей мы найдём место в городе, потеснимся. Их приютят родственники, друзья, знакомые, мы предоставим в их распоряжение гимнасии и палестры, храмовые постройки и всё, что окажется пригодным для жилья. Думаю, что нам хватит терпения на несколько месяцев – дольше война не продлится.

   – Она ещё и не началась, – заметил Фукидид.

   – Но непременно начнётся, – ответил Перикл.

Он вернулся домой только к вечеру и узнал новость – из-под Потидеи вернулся Алкивиад, раненный в одной из стычек. Вместе с ним вернулся Сократ, который не только сопровождал Алкивиада из Халкидики домой, но и, о чём рассказал Алкивиад, спас его в том бою, когда он был ранен, – Сократ, прокладывая себе путь мечом, вынес Алкивиада с поля боя, где отряд афинян попал в окружение.

   – По этому случаю я позвала друзей, – сказала Периклу Аспасия. – Надо отпраздновать возвращение Алкивиада и подвиг Сократа. О решении Экклесии и о твоей речи мне рассказал уже Лисикл, – добавила она. – Пелопоннесцы не примут твоё предложение и начнут открытую подготовку к войне.

   – Мы – тоже, – ответил Перикл коротко, дав этим понять Аспасии, что не желает продолжать разговор на эту тему.

   – Я думаю, что пелопоннесцы нападут на нас уже следующей весной, – продолжила Аспасия, словно не заметила протестующий тон Перикла. – Так что у нас в запасе девять месяцев.

   – Тем лучше.

   – Мы могли бы начать войну уже через месяц – я прикинула...

   – Вот и начинай, – не скрывая раздражения, ответил Перикл.

   – Ты хочешь сказать, что не моё это дело? – спросила Аспасия.

   – Да, не твоё!

   – Меня судят, меня поэты высмеивают в стихах, обо мне сплетничают все Афины, будто я держу тебя под каблуком, против меня готовят новые козни твои враги – и я всё это должна терпеть, не смея высказать тебе своё мнение?

   – Я знаю твоё мнение, – сказал Перикл. – Но я не намерен к нему прислушиваться. Стратег я, а не ты.

   – Это мне известно. Мне известно также и то, что я твоя жена, которая думает о твоей безопасности и чести, а также о безопасности и будущем нашего сына, Перикла-младшего.

Перикл на это ничего не сказал.

   – Ты будешь на вечеринке в честь возвращения Алкивиада? – спросила его Аспасия.

   – Кто придёт? – в свою очередь спросил Перикл.

   – Алкивиад, конечно, – Аспасия стала загибать пальцы на руке, – Сократ, Фидий, Мнесикл, Софокл, Калликрат, стратег Фукидид, Гиппократ, Геродот, который вернулся из Фурий. – Теперь она загибала уже пальцы на другой руке.

   – Лисикл, – подсказал Перикл, усмехнувшись.

   – Да, Лисикл. Тебе это не нравится?

   – Мне это не нравится, – подтвердил Перикл.

   – Почему? Потому что он молод, красив и берёт у меня уроки?

   – Да.

   – Молодость пройдёт, красота увянет, а хороший оратор и друг останется. Он нам понадобится. Как Сократ, как Фидий, как Геродот и Гиппократ, как Софокл...

   – Ладно, я приду на вечеринку, – ответил со вздохом Перикл. – Но при этом я хотел бы, чтобы вопросы, связанные с предстоящей войной, не обсуждались.

   – Хорошо, я остановлю всякого, кто попытается заговорить о войне, – пообещала Аспасия.

За долгие месяцы, что он провёл под Потидеей на Халкидике, Сократ так стосковался по друзьям, по Аспасии и по её дому, что пришёл первым, не дождавшись назначенного часа, когда в экседре, обращённой к саду, где были уже поставлены ложа и столы для гостей, ещё никого не было, кроме Эвангела, который давал указания слугам, что и куда поставить, что и куда положить.

– Говорят, что на Халкидике так холодно, что там лежит, не тая, снег, а ты будто бы простоял на этом снегу босым несколько часов, пока тебе не раздобыли обувь, которую ты потерял, убегая от врагов, – сказал Сократу Эвангел, посмеиваясь, – с Сократом он мог так шутить и потому, что знал его давно, и потому, что был слугой Перикла, самого великого человека в Афинах, и потому, что был богаче Сократа во много раз, хотя являлся всего лишь слугой, и просто потому, что любил Сократа, который, кажется, питал к нему такие же чувства.

   – Да, – ответил Сократ, присаживаясь на ложе, которое указал ему Эвангел. – Стоял на снегу. Несколько часов. На посту. Но не потому, что у меня не было обуви. А потому что много выпил, был очень горяч от выпитого, не чувствовал холода, снег подо мной растаял, как от горящих углей, шипел, а про обувь я забыл всё из-за того же вина. Вино спасает от холода, – сказал Сократ. – Избавляет от простуды.

   – И, кажется, от ума, – добавил Эвангел.

   – А ты налей мне вина, проверим, – предложил Эвангелу Сократ. – Поставим такой эксперимент. А то мне скучно от моего ума: все серьёзные и серьёзные мысли, скучные, а хочется лёгких и весёлых.

Эвангел налил чашу вина и подал её Сократу.

   – Не стоило так рано приходить, – сказал он Сократу. – До назначенного времени ещё целый час.

   – Скажи это кому-нибудь другому, – ответил Сократ.

   – Кому?

   – А вот этому человеку, – указал он на появившегося Лисикла.

   – А, этому! – махнул рукой Эвангел. – Этот и не уходил. Едва рассветёт, как он уже здесь. И целый день торчит, будто тут живёт.

   – Здравствуй, Сократ, – сказал Лисикл, усаживаясь рядом с Сократом и похлопав его по плечу. – Рад тебя видеть живым и здоровым.

   – Здоровым я буду, когда выпью это вино, – ответил Сократ, поднося чашу к губам. – Не отвлекай меня, – попросил он и жадно выпил вино.

   – Так пьют под Потидеей? – спросил с насмешкой Лисикл.

   – Так пьют под хорошую закуску, – ответил Сократ и потянулся за яблоком – фрукты, орехи и сыр уже были на столиках.

   – Сейчас тебе расхочется закусывать, – сказал Лисикл. – Сейчас я сообщу тебе такую новость, которая посильнее всякой закуски и всякого вина.

   – Боги покинули Олимп и поселились во дворе твоего дома? Только эта новость могла бы заменить мне чашу вина, да и то лишь одну. Говори, что у тебя там за новость?

   – Фидия арестовали, – ответил Лисикл. – Менон написал на него жалобу архонтам, обвинил его в краже золота, которое отпускалось ему из казны для одеяния Афины, и в святотатстве: он сделал лицо Афины похожим на лицо Аспасии, а на щите богини изобразил себя и Перикла. Жалоба Менона выставлена в портике архонта-царя, я видел её собственными глазами. Если не веришь мне, пойди и посмотри.

   – Ты сказал уже об этом Аспасии? – спросил Сократ, кладя яблоко обратно в деревянное блюдо. – А Перикл знает?

   – Я боюсь сказать об этом Аспасии: кто первым сообщает дурную весть, того перестают любить. Перикл, наверное, тоже не знает. Но и ему я не скажу об этом: он и без того смотрит на меня косо.

   – Менон – это кто? Тот самый, что был помощником Фидия?

   – Тот самый, – утвердительно покивал головой Лисикл. – Так что пирушки сегодня, наверное, не будет, а жаль – давно не собирались.

Пришёл Софокл, заглянул в экседру, увидел Сократа и Лисикла, сказал:

   – Пойду мыть ноги. Целый день сегодня ходил по разным святилищам, проверял сокровищницы – получил такое поручение от стратегов. Ноги черны от пыли и гудят.

   – О чём же они гудят? Не о том ли, что арестовали Фидия? – спросил Лисикл: не решаясь сообщить эту новость Аспасии и Периклу, он готов был поделиться ею не только со всяким встречным, но и с каждым придорожным камнем. Софоклу он рассказал об аресте Фидия и жалобе Менона едва ли не с радостью.

   – Арестован?! Что он совершил?

   – Менон обвинил его перед архонтами в краже золота, которое ты ему отпускал на облачение Афины Парфенос!

   – Вздор! – сказал Софокл. – Всё облачение Афины – съёмное. Его всегда можно снять и взвесить.

   – Я тоже так сказал, когда прочёл жалобу Менона в портике царя. Но там были большие знатоки дела, которые сказали, что Фидий мог украсть золото, подмешав в то, что ты отпустил ему из казны, всякие добавки – медь, олово, всякие камни и соли. При плавке. Когда он добивался, чтобы золото было разных цветов и оттенков. Ведь делал же он это – переплавлял, правда? Как в одно вино добавляют другое, в дорогое – дешёвое. Иногда же просто воду добавляют. Ты понял, Софокл?

   – А если допустить, что я отпускал ему золото уже с добавками? Какое я ему отпускал, такое он и плавил, и ковал, делая из него облачение для богини. Никто не докажет, что было не так.