Текст книги "Перикл"

Автор книги: Анатолий Домбровский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 29 страниц)

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Перикл обиделся на Анаксагора и мысленно бранил его за то, что тот потерял волю, не вступил в борьбу с обвинителями, не воспользовался речью, которая была написана для него и которую он выучил наизусть и, стало быть, мог бы произнести на суде, если бы собрался с силами и захотел. Потерял волю, не собрался с силами, не захотел... Испуганный слабый старик, утративший вкус к жизни, смиренно принявший смертельный удар. Зенодот и Фукидид издевались над ним, а он, в сущности, промолчал, склонив голову. А ведь начал он свою жизнь смело, бросив дерзкий вызов всему – обычаям и богам. На родине, в Клазоменах, он был знатен и богат, но в один прекрасный день заявил, что отказывается от своего богатства, раздарил его родственникам и отправился в Афины беседовать с мудрецами о солнце, луне и небе.

Братья спросили его, когда он садился на корабль:

   – Вернёшься ли ты? Как бы не умереть тебе на чужбине.

   – Спуск в Аид отовсюду одинаков, – ответил им Анаксагор.

Когда скифы несли его на носилках в тюрьму, а друзья провожали его, Перикл сказал ему:

   – Не надо было говорить, что ты хочешь умереть – этим ты только обозлил судей. Да и нас очень опечалил: тебе ещё жить и жить, а ты так говоришь. Рано тебе ещё умирать.

   – Когда бы у человека было несколько смертей, – лёжа на носилках, ответил Анаксагор, – тогда можно было бы сказать: «Вот это ранняя смерть, а вот эта поздняя». Но смерть – одна; стало быть, не бывает смерти ни ранней, ни поздней. Когда ни умрёшь – спуск в Аид всегда одинаков.

Он был нездоров, и Коллегия Одиннадцати, ведавшая тюрьмами и казнями, отложила его казнь до выздоровления, чтобы не получилось так, будто он умер от болезни, а не от яда.

Перикл приставил к нему Гиппократа, чтобы тот лечил его по всем правилам, но не торопился объявлять, что Анаксагор поправился и здоров.

Пока Анаксагор находился в тюрьме и был болен, в Афины пришла весть, что оба его сына погибли в схватке с пиратами, что их корабль затонул у берегов Эгины. Гиппократу поручили сказать об этом Анаксагору и поддержать его всеми возможными способами, если весть о смерти сыновей сразит его. Анаксагор, узнав о гибели сыновей, заплакал и сказал, отказавшись от лекарства, которое тут же предложил ему для поддержания сил Гиппократ:

   – Я знал, что мои сыновья родились смертными, что природа давно уже вынесла им свой смертный приговор. И мне тоже.

Тела сыновей Анаксагора были выловлены в море и доставлены в Афины для похорон. Философа по этому случаю выпустили из тюрьмы, чтобы он мог похоронить их.

Члену Коллегии Одиннадцати, которому было поручено находиться постоянно рядом с Анаксагором, когда он выйдет из тюрьмы, мудрец сказал:

   – Если меня отпустили на похороны сыновей, которые лишь часть меня, то, может быть, меня отпустят на собственные похороны? Ведь я не часть себя, а всё, что называется Анаксагором.

   – Когда же твои похороны? – спросил член Коллегии.

   – Да вот как похороню сыновей, так и покончу с собой, чтобы тебе долго не ходить следом за мной.

Слышавший этот разговор Гиппократ тотчас сообщил о нём Аспасии, а та – Периклу.

   – Вот случай спасти Анаксагора, – сказала Аспасия Периклу, – пусть Гиппократ даст ему такое снотворное снадобье, чтобы погрузившийся в сон узник стал похожим на мертвеца. И пусть Анаксагор перед принятием яда – а это будет не яд, а снотворное снадобье Гиппократа – завещает похоронить своё тело на родине, в Клазоменах. Или в каком-нибудь другом городе, чтобы его можно было тотчас увезти из Афин.

Коллегия Одиннадцати не позволила философу покончить с собой. Сразу же после того, как его сыновья были погребены на кладбище в Керамике, Анаксагора возвратили в тюрьму и, видя, что он уже здоров, – мудрец собственными руками засыпал могилу землёй, – назначили ему время казни – нынче же после захода солнца.

Вечером к нему в тюрьму пустили его друзей – на прощальный пир. Пришли Перикл, Сократ, Гиппократ, Фидий, Протагор и Геродот. Софокл был болен и не смог прийти, Продик уплыл в Фурии для составления тамошних законов – по просьбе Перикла. Полигнот от посещения тюрьмы отказался, сказав, что пировать в тюрьме – дурная примета: кто пирует в тюрьме, тот вскоре сам туда попадёт; а проститься с Анаксагором он придёт на кладбище.

Пока шёл пир, люди Перикла готовили всё для мнимой казни: Гиппократ принёс снадобье, похожее на стёртую цикуту. Снадобье вручили дежурному члену из Коллегии Одиннадцати, тот передал его тюремщику, из рук которого пленник должен был принять «яд» в смертной чаше и которому доверялось, удостоверить наступление смерти. Всё это стоило немалых денег, большую часть из которых внесла Аспасия, не уведомляя о том Перикла ради его спокойствия, остальные – Софокл, Фидий и Протагор. Доля участия Гиппократа была в приготовлении снадобья, доля Геродота – в предоставлении корабля для побега, доля Сократа – в организации похорон мнимо умершего. Только самого Анаксагора ни о чём не предупредили: о плане побега, о снадобье, о подкупе тюремщиков, о мнимых похоронах и об отплытии на корабле. Боялись, как бы он не стал противиться всему этому или, согласившись с планом спасения, не проговорился о нём до времени.

   – Похороните меня в Клазоменах на холме, – пируя с друзьями, говорил Анаксагор, – на холме, подальше от моря, но так, чтоб море было видно с холма.

   – Ты опасаешься, что твою могилу может размыть море, потому выбираешь холм? – спросил его Фидий. – Разве со временем не станут дном моря клазоменские холмы?

   – Конечно, станут, – ответил с улыбкой Анаксагор, будто речь шла не о его могиле. – Хватило бы только времени – и тогда не только клазоменские холмы, но и вся земля станет морем. Или все моря высохнут и станут землёй.

   – Я подозреваю, что со временем вся вода на земле станет виноградным соком, сок – вином, а вино выпьют греки, – весело сказал Сократ, осушая очередную чашу вина, принесённого в тюрьму слугами Перикла.

Весел был не только Сократ – ведь все знали, кроме самого Анаксагора, что это вовсе не прощальный пир перед казнью, а весёлый пир перед побегом. Анаксагор, должно быть, дивился тому, что друзья его так веселятся накануне его казни, все затеваемые им разговоры о смерти превращают в предмет весёлых шуток, пьют и закусывают с удовольствием, без каких-либо признаков горечи, и постоянно предлагают тосты за его здоровье. Правда, в начале встречи поговорили о погибших сыновьях, посочувствовали его беде, пожелали душам погибших сладкого сна до пробуждения на Островах Блаженных.

   – И мне пожелайте такого же сладкого сна, – попросил Анаксагор.

   – Желаем! – неожиданно радостно воскликнул Сократ. – Чтоб тебе сладко спать до пробуждения на родине!

   – На какой родине? – спросил несколько озадаченный философ.

   – Как?! Разве ты не знаешь, – пришёл на выручку Сократу Перикл, – что Острова Блаженных – вечная родина всех добрых душ? Сократ, подтверди это!

   – Именно так: наши души родились не здесь, у них есть общая прекрасная родина. Итак, сладкого тебе сна, Анаксагор, до пробуждения на родине, – по-прежнему весело повторил свой тост Сократ.

Все дружно выпили, а Фидий, хлопнув Анаксагора по плечу,сказал:

   – Потом расскажешь нам, что тебе снилось. Вот тебе моё пожелание: пусть тебе во всё время пути снятся девушки Феодоты.

   – Я не против, – рассмеялся Анаксагор. – Только как же я расскажу вам о моих снах? Разве вы последуете за мной? Вот этого я не хочу, оставайтесь здесь, на земле, не торопитесь на нашу общую родину. Обещайте! – потребовал он.

   – Туда мы не станем торопиться, – пообещал Геродот. – Но я поплыву с тобой, один из всех, – сказал он, вызвав общий смех и изумление Анаксагора. – У меня есть нужда в таком путешествии, – продолжил он. – Я пообещал Периклу подробно описать этот путь и то, что лежит дальше.

   – Ты просил его об этом, Перикл? – спросил Анаксагор.

   – Да, – подтвердил Перикл. – Я и сам намереваюсь, но позже, конечно, проделать этот путь.

   – На благо всей Эллады, – сказал Сократ.

   – Да, на благо всей Эллады, – согласился с ним Перикл.

   – Ладно, ничего не понимаю, – вздохнул Анаксагор и спросил: – Так за что пьём, друзья?

   – За сладкие сны, – напомнил Фидий.

Гиппократ наклонился к Периклу и сказал ему на ухо, пользуясь тем, что из-за шума Анаксагор не слышит их – все начали громко повторять тост Фидия, прибавляя к нему свои слова и пожелания:

   – Как бы вино не повредило моему снадобью. Было бы лучше, когда б Анаксагор меньше пил.

– Да вот, кажется, и время пришло, – ответил Перикл, глянув вверх, туда, где в стене под потолком тюремной камеры было пробито небольшое – чтобы не пролезть через него – отверстие, обращённое к западу, откуда заходящее солнце посылало свои лучи. – Солнце будто спряталось.

Последние его слова были услышаны всеми.

   – Спряталось? – посмотрел на отверстие Анаксагор. – И точно, спряталось, хотя ещё светло. Но надо всё же зажечь светильники.

Позвали стражника, попросили принести огонь. Тот сразу же принёс, зажёг масляные светильники в нишах, выпил предложенную ему чашу вина, сказал, что отравитель уже принёс цикуту и стоит за дверью, ждёт, когда его позовут.

   – И когда надо звать? – спросил Анаксагор.

   – Некоторые пируют до утра, – ответил стражник, приняв из рук Сократа вторую чашу вина. – Но тогда надо угощать вином и отравителя, чтоб ему веселее было ждать.

   – Вот, – подхватил слова стражника Протагор. – Главное, чтоб всем весело было ждать. Вся наша жизнь такова – весёлое ожидание казни. И если это весёлое ожидание, то мы готовы продлить его до бесконечности. Давайте выпьем, друзья, за бесконечное весёлое ожидание!

Стражник понял, что ему не следует покидать эту весёлую камеру, и присоединился к тосту Протагора, считая его и своим. Но, выпив, сразу же вновь напомнил об отравителе.

   – Кто отнесёт ему вино? – кивнул он в сторону двери, за которой находился отравитель. – Положено, чтобы сам приговорённый.

   – И прекрасно! – согласился Анаксагор. – Я дам ему чашу вина, а он мне – чашу цикуты. Кто хочет посмотреть на эту сцену?

   – Не обязательно обмениваться, хотя можно и так, – сказал стражник. – Я ведь сказал, что он подождёт.

Анаксагор прислушался к его словам, выбрал самую вместительную чашу, Сократ наполнил её вином из кувшина – он был на этом пиру за кравчего – и сказал:

   – Я пойду с тобой.

   – Мы все пойдём! – объявил Гиппократ. – А ещё лучше – пусть отравитель придёт сюда и пирует вместе с нами. Позови его! – повелел он стражнику, назвав того по имени: леча в течение уже нескольких дней Анаксагора, врач перезнакомился со всеми тюремщиками.

Отравитель перешагнул через порог, держа перед собой чашу обеими руками, вошёл степенно, чтобы не расплескать содержимое. Он был в длинном чёрном плаще, с чёрной широкой повязкой на лбу. Слегка поклонился, спросил:

   – Кто приговорённый?

   – Я! – вышел вперёд Сократ. – Давай чашу!

   – Нет, – ответил спокойно отравитель. – Я знаю, кто приговорённый, но я обязан был задать этот вопрос. А ты поступил дурно, – сказал он Сократу. – Твои слова связали тебя со мной. Кто шутил, подобно тебе, все приняли яд из моих рук.

   – Я уже и теперь готов принять его, если он не достанется Анаксагору.

   – Ты усугубляешь свой дурной поступок, – покачал головой отравитель. – Мне жаль тебя. Бери, если хочешь, – обратился он к Анаксагору. – Но можно и подождать, поставим чашу в нишу, с ней ничего не случится: этот напиток не портится и не выдыхается.

Анаксагор взял чашу отравителя, поднёс к носу и понюхал.

   – Странно, – сказал он, – цикутой не пахнет.

   – Разреши, – попросил Гиппократ и тоже понюхал содержимое чаши. – И всё-таки это цикута, – заключил он, возвращая чашу Анаксагору.

   – Что делать? – спросил Анаксагор отравителя.

   – Выпей – и всё, – ответил отравитель. – Я всегда так говорю.

   – И все слушаются тебя? – спросил Протагор.

   – Не все. Иные выливают яд из чаши, не хотят пить, кричат. Тогда я приношу другую чашу – яда у нас всегда большой запас.

   – Я выпью, – сказал Анаксагор.

   – Это хорошо, – похвалил его отравитель. – Напиток подслащён мёдом для приятности, приправлен другими травами для аромата. Он приятен, не производит болезненных действий. Человек просто холодеет и замирает. Перед тем как замереть, следует лечь и принять хорошую позу.

   – Это какую же позу ты называешь хорошей? – спросил Сократ.

   – Ту, с какой ложатся в гроб, – невозмутимо ответил отравитель.

   – Надо выпить до дна? – спросил Анаксагор. Он медлил, его охватила тоска, мудрец прощался с друзьями, раня их глазами, полными слёз.

   – До дна, – вздохнул отравитель. – Выпей – и всё, – повторил он.

   – А если выпить не всё, что будет?

   – Тогда холод дойдёт только до колен или до живота. А надо, чтобы дошёл до сердца. Тогда сердце остановится – и всему конец.

   – Кто тебе сказал, что с остановкой сердца всему наступает конец? – напустился на отравителя Сократ. – Со смертью не всё кончается, со смертью только начинается подлинная жизнь души – свободная, чистая, не обременённая никакими страстями и заботами.

   – Возможно, – не стал возражать Сократу отравитель. – Тогда тем более следует выпить яд сразу и до дна.

Теперь Анаксагор смотрел на Перикла, и он, кажется, знал, о чём философ спрашивает его остановившимся взглядом.

Перикл подошёл к нему и, помня, что яд в чаше отравителя ненастоящий и что смерти не будет, прижался щекой к его щеке и сказал:

   – Все любят тебя, все будут помнить о тебе, ты узнаешь об этом, прощай.

Никто не плакал, но и веселья уже не было: хотя друзья прощались с Анаксагором не навсегда, провожали его не на казнь, не на смерть, но впереди всё же была разлука, может быть долгая, а то и вечная: Геродот, как договорились, должен был увезти Анаксагора не в Клазомены, где о нём уже никто не помнил, наверное, а в Лампсак, к своим друзьям, которые могли позаботиться о философе.

Они поочерёдно подходили к нему, целовали в лоб и произносили это грустное слово:

   – Прощай.

   – Прощайте, друзья, – сказал он. – Если верить Сократу и души наши вечны – то встретимся ещё. Если прав я, то не встретимся никогда. Но и того счастья, что подарили вы мне, достаточно... – Он поднёс чашу к губам и выпил одним духом. Постоял какое-то время в задумчивости, прислушиваясь к своим ощущениям, потом обвёл взглядом друзей, остановил его на отравителе и спросил:

   – А можно ли запить твой яд вином?

   – Если хочешь, можно, – ответил добрый отравитель. – Пей сколько хочешь – всё равно умрёшь.

   – Ты очень развеселил меня, – сказал Анаксагор и потребовал, обратясь к Сократу: – Вина! Хочу запить вином яд, заглушить весельем смерть!

Перикл с тревогой посмотрел на Гиппократа.

   – Что делать? – спросил он.

   – Ничего, сейчас уснёт навсегда... – зная, что говорит неправду, ответил Гиппократ.

Сократ поднёс Анаксагору чашу вина, тот взял её, но пить не стал, словно услышал тайную мольбу Гиппократа.

   – Нет места для вина в животе, – сказал он с сожалением. – Да и пить не хочется. А хочется спать. Это смерть? – спросил он отравителя.

   – Раньше я отвечал: да, это смерть. Но твой товарищ сказал: это начало новой жизни. Пусть будет так, как сказал твой товарищ. Как тебя зовут? – спросил Сократа отравитель.

   – Сократ, – ответил тот.

   – Всё же выпей, – посоветовал Анаксагору отравитель. – Выпей за Сократа, за то, чтобы его слова сбылись.

   – За вечную жизнь, – сказал Анаксагор и выпил вино.

Вскоре он лёг на топчан и уснул. Уснул тихо, без слов.

   – Он умер, – сказал отравитель, не приблизившись к Анаксагору. – Можете унести его тело – я позволяю. Носилки вам принесёт тюремщик. А вы оставьте вино и всё, что принесли. Стража пропустит вас, услышав имя Анаксагор.

Они устроили ложные похороны, когда взошло солнце, эта раскалённая добела каменная глыба: похоронили пустой гроб.

На похоронах были все: Перикл, Фидий, Полигнот, Протагор, Калликрат, Сократ, родственники и слуги Анаксагора. Не было только Геродота и Гиппократа – вместе с очнувшимся от сна Анаксагором они отдалялись на корабле от берегов Аттики, бросая прощальные взгляды на сунийский храм Посейдона, который ещё долго парил в синем мареве, подобно белой птице.

Аспасия сказала Периклу:

   – Если твоя демократия погубит хоть одного философа, её проклянут так же, как и ненавистную всем тиранию.

   – Пока я жив, – ответил Перикл, – ни один афинянин не наденет из-за меня чёрный плащ.

Гиппократ вскоре вернулся в Афины, сказал, что Анаксагор не сразу смирился с тем, что остался жив, убежав от неминуемой казни. Лишь на десятый день стал принимать пищу, а на двенадцатый попросил вина, пил целый день, а утром объявил: «Я всех прощаю и буду жить».

Геродот из Лампсака не вернулся – он остался там ожидать Перикла, который намеревался, как они договорились, взять его с собой в плавание к берегам Понта Эвксинского, где греческие колонии с трудом сдерживали натиск соседних варваров и откуда Афины получали хлеб, рыбу, лен, шкуры, лес, мёд и рабов. Варвары грозили перекрыть путь к этим богатствам Понта, надо было показать им мощь Афин, смирить их воинственность и таким образом помочь греческим городам-колониям Колхиды и Таврики. Геродот давно намеревался побывать на берегах Понта, познакомиться с варварскими племенами скифов и тавров, с их историей, бытом и нравами. Он считал, что это могло бы украсить его труд, который он давно начал и который назывался «Изложение событий». Перикл, направляясь в Понт Эвксинский, непременно должен был побывать в Лампсаке на Геллеспонте, через который только и можно было попасть в Пропонтиду, а уже оттуда, из Пропонтиды, в Боспор Фракийский и Понт Эвксинский, к берегам Колхиды и Киммерии, где вездесущие и отважные милетцы давно поставили свои города – Пантикапей, Фанагорию, Нимфей, Феодосию – и куда ещё раньше волею Артемиды была перенесена дочь Агамемнона и Клитемнестры Ифигения.

Геродот не дождался Перикла в назначенный срок – восстал Самос, и Перикл повёл флот к берегам мятежного острова.

В тот день, когда Перикл прощался с Аспасией, чтобы отправиться в Пирей, где его уже ждали корабли, готовые отплыть на Самос, Аспасия сказала ему, что она беременна и что через девять месяцев или немного раньше у них родится, как предсказала ей повитуха Гермоксена, сын.

   – Так что постарайся вернуться не позднее чем через девять месяцев, – сказала Аспасия Периклу. – С победой.

   – Я отправляюсь в этот поход по твоему настоянию. Можно было поставить во главе флота другого стратега, я остался бы. Можно было вообще не затевать этот поход. Ах моя прекрасная милетянка, ты хотела, чтобы я помог Милету. – Перикл крепко прижал к себе Аспасию. – Разве не так?

   – Конечно, – ответила Аспасия. – Об этом весь город знает. Возвращайся поскорее.

О том, будто Перикл провёл в Народном собрании решение о походе на Самос по настоянию своей жены Аспасии, в Афинах говорили все, кому не лень посплетничать и позлословить. Разговоры эти начинались ещё тогда, когда Афины предложили Самосу решить спор с Милетом из-за Приены на третейском суде. Третейским судьёй Афины предложили себя. Самосцы сразу же отвергли это предложение, заявив, что Афины непременно решат спор в пользу Милета, поскольку жена Перикла милетянка. Этот ответ самосцев был оглашён на Народном собрании, и все афиняне стали с той поры говорить об Аспасии, будто она подстрекает мужа к войне с Самосом в защиту своего родного города Милета. Когда эти сплетни дошли до Аспасии, она, обозлившись на афинян, на самом деле сказала Периклу:

   – Ты должен защитить мой родной город от самосцев. Милет – союзник Афин, а самосцы, – которыми правит Мелисс, этот бездарный философ, как говорит о нём Сократ, – хоть и являются также союзниками Афин, давно норовят отложиться от союза и переметнуться к мидийцам. Милет и его колонии снабжают Афины хлебом, а не Самос. Надо помочь милетцам. Убеди Народное собрание, что Афины должны выступить на стороне Милета и установить на Самосе демократическое правление, а тирана Мелисса, этого бездарного философа, прогнать. Пусть бежит к Артаксерксу.

   – Знаешь, ты права, – ответил Аспасии Перикл. – Я также считаю, что в войне Самоса и Милета из-за Приены Афины должны выступить на стороне Милета. Приена, этот маленький город, и построен милетцами, и расположен на берегу Милетской бухты.

   – Мой отец был родом из Приены, я тебе говорила, – напомнила Периклу Аспасия. – Но ведь дело не во мне и в моём отце, правда? Справедливость требует защитить Милет и Приену.

   – Да, – согласился Перикл.

Аспасия твёрдо знала: когда дело касается справедливости, Перикл выбирает справедливость.

   – Я вернусь раньше, – пообещал Аспасии Перикл, всё ещё не выпуская её из объятий. – Я сам хочу принять на руки нашего сына.

   – Кстати, он будет, наверное, милетянином, наш сын, а не афинянином: по закону, который ты утвердил, дети, родившиеся от афинянина и чужеземки, не могут стать гражданами Афин. Помнишь?

   – Помню, – ответил Перикл. – Теперь я жалею, что провёл этот закон.

   – Не жалей, – сказала Аспасия. – Защити Милет.

Пока Перикл готовился к походу на Самос, от Афинского союза, по примеру самосцев, отложился Византий. За Византией против Афин взбунтовались города Халкидики. Паникёры говорили, что господству в Ионии пришёл конец, а это ещё убедительнее подтверждало правильность и своевременность решения Перикла о походе на Самос, чтобы погасить очаг разгорающегося бунта. Получалось, что и каприз Аспасии – «Она милетянка, она пошлёт мужа защищать Милет» – совсем не каприз, а мудрое предвосхищение событий.

Стратег Мелисс сдал город без боя – так ему посоветовал персидский сатрап Писсуфн. «Перикл придёт и уйдёт, ты уничтожишь афинский гарнизон, я тебе помогу, и снова возьмёшь власть над городом и островом. Когда Перикл снова придёт, ты успеешь собрать все силы для войны. А теперь отдай ему город», – сказал хитрый Писсуфн.

Мелисс сам открыл ворота Самоса и бросил к ногам Перикла меч. Перикл за это даровал Мелиссу свободу, не зная о коварстве самосского стратега. С другими первыми людьми Самоса он поступил куда суровее: одних сместил с должностей, других изгнал, конфисковав их имущество, третьих взял в заложники и отправил в расположение афинского гарнизона на остров Лемнос, далеко на север, сказав, что заложники – их было сто человек: пятьдесят взрослых самосцев и пятьдесят детей – будут уничтожены, если Самос нарушит хоть одно из его установлений. Установления же Перикла были таковы: не допускать к власти в Самосе олигархов, строго соблюдать союзнические обязательства и установить в городе демократическое правление по примеру Афин. Для уверенности в том, что Самос не взбунтуется снова, Перикл оставил в городе гарнизон во главе с одним из сыновей покойного Кимона.

Афинские корабли покинули Самос. С лёгким сердцем Перикл возвращался в Афины, надеясь вскоре снова обнять свою любимую жену и доложить афинянам, что он одержал победу без единой жертвы. Но этим надеждам не суждено было сбыться. Едва афинские корабли скрылись за горизонтом, Мелисс вернулся в Самос с отрядом гоплитов и разгромил оставленный Периклом гарнизон – одних убил, других взял в плен, велев заклеймить пленных, поставив им на лоб клеймо в виде совы. На остров стразу же вернулись олигархи, успевшие при приближении афинского флота сбежать к персам на материк. Вернулись не одни, а с большим отрядом персидских воинов – в семьсот человек, – которых Мелисс посадил на корабли и отправил на Лемнос с приказом освободить и вернуть домой заложников. Персы освободили заложников, вернули их в Самос, который с помощью Писсуфна стал основательно готовиться к войне с Афинами: возводить новые укрепления, строить корабли и вооружать армию.

Перикл с флотом был у Делоса, когда ему сообщили, что Самос снова восстал. Он послал одну триеру в Афины, чтобы уведомить Народное собрание о случившемся, – с этой же триерой отправил письмо Аспасии – остальным кораблям приказал повернуть обратно. Самосский флот встретил Перикла у острова Трагии, что лежит между Самосом и Милетом. И хотя у самосцев было больше кораблей, чем у афинян, они потерпели сокрушительное поражение. Лишь нескольким кораблям самосцев удалось вырваться из окружения и пробиться к своей гавани, которую афиняне вскоре заперли.

Перикл не сразу бросился на штурм города – дождался затребованного подкрепления из Афин. Прибыли новые корабли не только из Афин. Союзные Хиос и Лесбос прислали свой флот из тридцати кораблей. Теперь можно было решиться на штурм, но Перикл медлил, полагая, что остров можно будет взять измором, заблокировав доступ к нему со всех сторон. Для этого требовалось время и средства, но Перикл решил, что лучше жертвовать временем и деньгами, чем кровью своих сограждан. Мелиссу же, поднявшему Самос вторично, отправил послание с требованием сдаться, повторить то, что он сделал месяцем раньше: открыть ворота и бросить к ногам победителя меч. Мелисс, этот бездарный философ, как говорила о нём Аспасия со слов Сократа, ответил, что сдаваться не намерен, что на помощь к нему спешит финикийский флот. О том, что к Самосу приближается финикийский флот, Периклу сообщили также торговцы, прибывшие с острова Андрос, – они якобы видели финикийские корабли в открытом море, которые держали курс на юг, возможно, к Самосу. Перикл поверил этим сообщениям, взял шестьдесят триер и вышел из Самосской бухты, чтобы встретить финикийцев на подступах к острову и там уничтожить, напав на них внезапно. Но никаких финикийских кораблей ни вблизи Самоса, ни дальше не оказалось: Мелисс и андросские купцы, подкупленные самосцами, обманули Перикла. И пока он был в море, Мелисс вывел из города войска и напал на афинян, находившихся в лагере у стен города и в бухте на оставшихся там кораблях. Он хорошо подготовился к этому нападению, а афиняне не ждали его, тем более не ждали, что, по установленному Периклом распорядку, добрая половина отрядов на жеребьёвке вынула белый боб, что давало право на «белый день», когда солдатам разрешалось гулять и пировать.

Часть афинян отступила вглубь острова, другая отошла от берега на оставшихся кораблях. Но многие афиняне оказались в плену и подверглись издевательствам и клеймению. Разъярённый этим известием, Перикл вернулся и начал штурм города. Осмелевший и воодушевлённый недавней победой Мелисс вышел против него, но Перикл мощным ударом загнал его за городские стены, подвёл к стенам тараны и начал их крушить.

Штурм Самоса длился почти девять месяцев. Город был покорен. Перикл разрушил его стены, отнял у самосцев все корабли, запретив строить новые, наложил на них большую контрибуцию. Часть денег – около десяти тысяч талантов – самосцы собрали и отдали Периклу сразу – кажется, это были деньги перса Писсуфна. Другую часть – почти столько же – обязались уплатить в ближайший срок, а чтобы Перикл поверил их обещанию, дали ему заложников, которых он отправил сразу же в Афины. Стратег Мелисс был казнён по приговору милетского суда – забит до смерти палками и брошен на пустыре без погребения.

Прах всех погибших при штурме Самоса афинян Перикл отправил на родину и вернулся сам.

День возвращения Перикла совпал с днём рождения его сына, которого в честь отца Аспасия назвала Периклом. Периклом-младшим.

Перикл, взяв младенца на руки, долго молчал, глядя на него, потом сказал:

   – Он похож на тебя, Аспасия.

   – Нет, он похож на тебя, – возразила Аспасия.

   – Он похож на вас обоих, – примирила их повитуха Гермоксена.

Двери дома стратега в тот день были украшены оливковыми ветвями. Мальчика искупали в тёплой воде с оливковым маслом и вином, уложили в колыбель, завернув в белые пелёнки. После всего этого следовало принимать поздравления родных и друзей. Но Перикл сказал:

   – Ты плохо себя чувствуешь? Нужно позвать врача? Позовём Гиппократа.

   – Нет, не тревожься, – успокоила Перикла Аспасия. – Есть много такого, что знает повитуха, но не знает врач. Пусть придёт Гермоксена.

   – Хорошо, я прикажу, – пообещал Перикл и уже намеревался уйти, но Аспасия остановила его вопросом:

   – Ты будешь произносить надгробную речь на похоронах павших?

   – Я.

   – Можно, я пойду на кладбище?

   – Ты ещё так слаба, да и думать тебе о похоронах сейчас не следует.

   – Я не так слаба. А присутствовать на похоронах героев – кому это может помешать?

– Ладно, – согласился Перикл. – Но всё же побереги себя. Для нашего малыша.

   – Для нашего малыша понадобится кормилица. Хорошо бы найти спартанку: у спартанок и здоровье отменное, и они не балуют детей. Я хочу попросить Гермоксену, чтобы она нашла кормилицу.

   – Попроси, – согласился Перикл. – А похороны через три дня.

   – К тому времени я совсем оправлюсь и пойду на кладбище. Я хочу услышать, как ты будешь произносить речь... Афиняне радуются твоей победе, говорят: Агамемнон штурмовал Трою десять лет, а наш Перикл взял Самос за девять месяцев. Что Аспасии ребёнка родить, что Периклу город взять, – засмеялась Аспасия и спросила: – Теперь ты поплывёшь к берегам Понта Эвксинского?

   – Теперь – да, – ответил Перикл. – Через семь дней состоится амфидромия, обход вокруг домашнего очага, тогда же мы объявим имя сына и пригласим гостей. Теперь же я буду занят, ни с кем не стану встречаться для выслушивания поздравлений. В Афинах, ты знаешь, объявлен траур, мы будем хоронить павших на Самосе.

   – Это дурная примета, когда младенец рождается в день траура, – тайно делилась с Перикловыми слугами повитуха Гермоксена. – Ребёнок не будет долго жить.

Слуги донесли Периклу, о чём им наболтала Гермоксена.

   – Гермоксену из дома гнать, – приказал Перикл. – А того, кто передаст её слова Аспасии, я задушу собственными руками, – пригрозил он.

О дурной примете Аспасия узнала уже на другой день: послала за Гермоксеной служанку, которая ничего не знала о приказе Перикла, а та передала ей, что Гермоксена не придёт, потому что Перикл повелел слугам прогнать её за глупое предсказание, которое само сорвалось с губ, потому что Гермоксена на радостях выпила вина и опьянела.

   – Правда ли, что ты велел прогнать Гермоксену за глупое предсказание? – спросила Аспасия мужа, когда он пришёл к ней.

   – Правда, – не стал отрицать Перикл.

   – Помнишь, чему учил тебя наш несчастный Анаксагор?

   – Чему?

   – Он учил не верить глупым приметам, потому что связь между событиями устанавливается по присущим им законам, а не по произволу невежественных гадателей.

   – Да, я это помню.

   – Вели пожурить Гермоксену и вернуть её – я нуждаюсь в её советах. Поход займёт много времени. В твоё отсутствие враги поднимут голову и постараются тебе навредить. Добейся изгнания Фукидида и поражения его партии.