Текст книги "Перикл"

Автор книги: Анатолий Домбровский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 29 страниц)

   – Я тоже подумала об этом. Ты ещё успеешь убежать.

   – Но куда, куда? – Протагор, нервничая, заходил по комнате. – Куда мне бежать? И нет Перикла. Он подсказал бы.

   – Я подскажу, – сказала Аспасия. – Тебе следует бежать туда, откуда ты приплыл – в Фурии.

   – Да, в Фурии! – обрадовался совету Аспасии Протагор. – А не в Абдеры, откуда я родом. В Фурии! Там у меня теперь много друзей. Они спрячут меня, если Клитон настигнет меня и там. Но как же я туда доберусь? Где взять корабль? Надо скорее бежать! Скорее! – снова разволновался Протагор. – Иначе мне смерть! Смерть! И позор!

   – Думаешь, ты не смог бы оправдаться на суде? – спросила Аспасия, послав служанку за вином для Протагора: ему надо было выпить, чтоб хоть немного успокоиться.

   – Не смог бы, нет! Куда мне? И измена! – вдруг рассмеялся он. – Как же без измены? Раз ты не афинянин, значит, персидский шпион! Это же всем ясно! И про богов ясно. Я сказал, что они, пожалуй, умерли ещё во времена Гомера.

Служанка принесла кружку вина. Протагор выпил её, не переводя дыхания. Вернул пустую кружку служанке, вытер губы и бороду рукой, сказал:

   – Надо бежать сегодня же, ночью. Утром будет поздно – Клитон приставит ко мне скифов... Но где же раздобыть корабль?

   – Я послала за нашими друзьями. Надеюсь, что они скоро придут. Послала за Фидием, Софоклом и Сократом. И ещё за стратегом Фукидидом. Перикл посоветовал мне, уезжая, обращаться к нему, если будет трудно.

Протагор, должно быть, не расслышал, что Аспасия назвала Фукидида стратегом, а поскольку на устах у всех был другой Фукидид, шурин покойного Кимона, вождь олигархов и противник Перикла, вытаращил глаза и спросил, задыхаясь:

   – Послала за Фукидидом? Я не ослышался? Как можно? Думаю, что как раз Фукидид и подговорил Клитона написать на меня донос!

   – Я о другом Фукидиде, о стратеге, – успокоила Протагора Аспасия. – О том, который, если помнишь, споря однажды с Геродотом, едва не довёл дело до драки. Геродот тогда настаивал на том, что историк должен описывать всё, что видит и слышит, а Фукидид на том, что надо исследовать закон, по которому всё совершается.

   – Ладно, вспомнил, – ответил Протагор. – Он командует кораблями?

   – И кораблями.

Пришли все, кого Аспасия позвала: первым прибежал Сократ – он уже знал, что против Протагора выставлена жалоба, за ним пришёл Фидий, затем Софокл и, наконец, стратег Фукидид, за которым Аспасия посылала Лисикла. Он и пришёл вместе с Лисиклом, сообщившим ему о жалобе Клитона против Протагора.

Устроившись в библиотеке Перикла, стали обсуждать случившееся. И вот к какому пришли решению.

Поскольку, как заявил Софокл, есть острая необходимость в том, чтобы срочно отправить в Фурии пятьдесят талантов золота из общей казны для тамошних нужд, для Гипподама, который развернул в Фуриях строительство порта, то Фукидид отдаст приказ о том, чтобы уже завтра утром послать в Фурии быстроходную триеру на вёслах и с парусами, на которой и переправится – тайно! – в Великую Грецию Протагор. Сократ проводит Протагора в Пирей, а Фидий подарит ему из своей коллекции парик, который не только скроет обширную лысину Протагора, но и превратит его из старика в юношу.

Так всё и устроили. Когда Аспасии сообщили – всё тот же юный Лисикл, – что триера с золотом для Фурий и Протагором на борту покинула Пирей, она вышла за ворота и облила герму белым вином. Гермес, как известно, покровительствует мудрецам, ораторам, гимнасиям, а также всем странникам. Значит, он, как никто другой, мог помочь Протагору – этому несчастному мудрецу и невольному страннику.

Умилостив вином Гермеса, Аспасия верила, что беда отстанет от Протагора. Отстанет от Протагора и пристанет к Периклу, как она пристала уже к Периклу, отстав от Анаксагора. Так накапливается несчастье – порция за порцией, пока не перетянет на свою сторону человека, всегда идущего по краю пропасти. О том, что жалоба Клитона на Протагора была задумана как очередной удар по Периклу, Аспасия не сомневалась.

На другой день после бегства Протагора она снова послала Лисикл а за стратегом Фукидидом и, когда тот пришёл, сказала ему:

– Перикла нет в Афинах. Враги Перикла наглеют. Поход Перикла в Понт Эвксинский хоть и важное дело – нужно расчистить путь хлеба Скифии в Элладу, – но не такое громкое, как если бы это была очередная победа над персами или финикийцами. Триумфального возвращения не последует, будет просто счастливое возвращение домой. Тем легче врагам Перикла наброситься на него с очередной клеветой, которую они заранее готовят. Я знаю, Фукидид, что ты верный друг Перикла и что он тебе друг, что тебе он доверил Афины, отправившись в поход. Стало быть, ты и должен защитить Перикла в его отсутствие, нанести удар по обнаглевшим врагам. Они кинули камень в Протагора, чтобы посмотреть, кто заступится за него, чтобы затем взять на прицел заступников. Но Протагор убежал, они скоро выберут для той же роли другую мишень. Впрочем, они знают, кого надо убрать с пути, чтобы приблизиться к Периклу с мечом или копьём. Вот тебе формула, Фукидид: Фукидид против Фукидида, стратег против вождя олигархов, друг Перикла против врага Перикла. Что ты скажешь на это, Фукидид? Не обсудить ли тебе моё предложение со своими друзьями?

   – Одобрит ли Перикл наши действия, возвратившись домой? На последней Экклесии он сказал о Фукидиде так, что не следует подвергать его суду остракизма, поскольку он делает афинян бережливее и зорче.

   – Перикл одобрит наши действия, – сказала Аспасия убеждённо.

   – Тогда начнём, – согласился Фукидид. – Мне, признаться, тоже надоел этот Фукидид. Два Фукидида для Афин – непозволительное излишество, – улыбнулся он. – Вот если бы было две Аспасии, вторую я взял бы себе.

   – Аспасию-Омфалу, Аспасию-Деяниру, Аспасию-Геру? – усмехнулась Аспасия.

   – Да, я читал комедию Кратина, – признался стратег. – Следовало бы наказать Кратина за нанесённое оскорбление, но поэтов наказывать нельзя – они любимцы богов, говорят.

   – Так о поэтах говорят сами поэты. А боги о них молчат... Вот мысль, которая достойна стать законом: нужно запретить поэтам выводить на сцену афинских граждан под их собственными именами. Мне рассказывали, что этот Кратин в другой комедии, которая называется «Фракиянки», называет Перикла «сыном Смуты», говорит, будто он строит храмы, театры, дороги, арсеналы, верфи и статуи только на словах, а не на деле. Там актёр, изображающий Перикла, появляется в дурацком головном уборе, который должен напоминать макет Одеона, а хор при этом объясняет, что это Перикл тащит на макушке Одеон, стараясь задобрить народ, который мечтает изгнать его из Афин... Найди людей, которые собрали бы в сочинениях поэтов всё, что порочит наших граждан, и пусть эти люди предложат Совету и Экклесии закон. Эти два подарка мы должны подготовить ко времени возвращения Перикла: изгнать вождя олигархов и запретить поэтам порочить своих сограждан. Мы можем это сделать, Фукидид? – спросила Аспасия стратега.

   – Мы постараемся это сделать, – ответил Фукидид.

Закон против поэтов был принят уже на следующей Экклесии, а предложение об остракизме Фукидида собрание не поддержало: самым веским доказательством в защиту Фукидида были слова Перикла, сказанные им на прошлой Экклесии – будто Фукидид учит афинян бережливости и делает их зорче.

   – Ну-ка, промой нам глаза! – потребовала от Фукидида Экклесия. – Поучи нас бережливости! Оправдай похвалу Перикла!

Фукидид не заставил себя долго упрашивать, поднялся на Камень и произнёс речь, которую пожелала услышать Экклесия. Речь против Перикла. Он сказал:

   – Осада Самоса стоила вам, афиняне, тысячу талантов. Строительство Пропилей будет стоить две тысячи талантов. Огромные деньги сожрало строительство Длинных стен, роскошных храмов, водопровода, мощёных дорог. Каждому малоимущему, а проще, каждому бездельнику и лентяю вы платите триста драхм. Огромные деньги Перикл тратит на чиновников, на театральные представления, на празднества и на награды. Я уже не говорю о том, что мы продолжаем строить корабли и содержать десятки военных гарнизонов в союзных городах, хотя давно нет войны, хотя мы живём и намерены ещё долго жить в мире со Спартой и Персией. Ни одно государство не может выдержать таких расходов, афиняне! Не выдержат и Афины! Однажды лопнет терпение союзников, наполняющих нашу казну, которых мы бессовестно грабим, тогда Афины рухнут! Перикл морочит вас тем, что вы обладаете свободой, что вам доступны знания, что вам обеспечено денежное содержание. Откройте же глаза и посмотрите, чем являются эти блага на самом деле! Вот что вы увидите: свобода оборачивается всеобщей распущенностью, знания – непочитанием отечественных богов, выплаты и раздачи – праздностью, дармоедством.

Будьте бережливыми и зоркими! Это я вам говорю – Фукидид, которого некоторые хотели бы видеть молчащим!

Аспасия не присутствовала на этой Экклесии, но получила подробный отчёт о ней от стратега Фукидида.

– После удара, который мы нанесли врагам Перикла, следует ждать ответного удара. Бить врагов надо так, чтобы они не могли подняться, лучше – насмерть. К сожалению, не удалось. Приготовимся отразить удар. Хорошо бы знать, кому он будет нанесён в этот раз. Кому? – глядя на Фукидида, спросила Аспасия.

Стратег в ответ только пожал плечами.

Аспасия сама могла бы сказать, кому будет нанесён очередной удар, но не стала – пока это было всего лишь предчувствие, не лишённое, впрочем, расчёта. Расчёт же был таков: удары, нанесённые Фукидидом Анаксагору и Протагору, были направлены прежде всего против Перикла. Таким же будет и третий удар. И он должен быть более болезненным для Перикла, чем предыдущие, если не смертельным. Фукидид понимает, что следующая атака на него может стать решающей, а потому будет бить наверняка. Если не сможет почему-либо нанести удар самому Периклу, то вот другая подходящая мишень – жена Перикла, то есть она, Аспасия. Уничтожить её – значит уничтожить самого Перикла, не вступая с ним в открытый бой. Безопасно для Фукидида и в то же время смертельно опасно для Перикла. Если правда, конечно, что Перикл так любит её, так дорожит ею, как о том говорят. Да, он любит её. Лучше бы не любил, если предчувствие её не обманывает, если Фукидид на самом деле выберет её своей очередной мишенью...

Стратегу не следовало об этом знать. Во-первых, потому, что это конечно же только предчувствие, а во-вторых, если предчувствию суждено сбыться, стратег Фукидид не сумеет ни предотвратить удар олигархов, ни помочь тогда, когда удар будет уже нанесён. Тут ей сможет помочь только Перикл, если не окажется сражённым вместе с ней... О, Зевс, пошли чуму на дом Фукидида! И верни поскорее Перикла...

Предчувствия не обманули Аспасию, и расчёты её оказались верными: Фукидид на этот раз избрал мишенью жену Перикла. В одном лишь она ошиблась: это случилось не так скоро, как могло бы случиться – через два месяца после того, как она сказала себе: «Я готова принять удар Фукидида». Готовность эта заключалась в том, что Аспасия перестала появляться на публике, не созывала друзей, не делала ничего такого, чтобы афиняне могли о ней посудачить – сидела дома, деля досуг между ребёнком и библиотекой мужа. С сыном она была учительницей, а в библиотеке – ученицей. Хорошей учительницей и весьма прилежной ученицей. Сын приносил крепость чувствам, библиотека – мыслям. Ради любви к Периклу-младшему и к Периклу-старшему она готова была вынести всё и сражаться как львица. Знания могли стать её самым сильным оружием. Она сказала себе: «Я готова принять удар Фукидида», когда поняла, в чём будет заключаться этот удар, что он непременно будет походить на те, какие Фукидид нанёс Анаксагору и Протагору. Фукидид традиционен, его действия похожи на действия машины – они повторяются, они однообразны. Аспасия решила, что Фукидид найдёт людей, которые напишут на неё донос архонтам.

И когда всё произошло так, как ожидала, ей вдруг стало весело. Она позвала друзей – Сократа, Фидия, Софокла, Полигнота, Продика, Лисикла, Калликрата, стратега Фукидида, юного Алкивиада, своего племянника, Гиппократа. Алкивиад пришёл с тремя друзьями, которых называл поэтами. Эти поэты, по словам Алкивиада, упросили его показать им самую красивую и самую умную женщину Афин. Калликрат привёл архитектора Мнесикла, приступившего к сооружению Пропилей, человека со столь пышными курчавыми волосами огненного цвета, что все невольно обращали на него внимание, а Сократ сказал:

– Анаксагор ошибался, говоря что солнце – это раскалённый камень. На самом деле это чья-то рыжая голова. Взгляните на Мнесикла – вот вам образец такой головы.

Друзья уже знали о судебной жалобе на Аспасию: весть о том, что в портике архонта-царя выставлен донос на жену Перикла, за несколько часов облетела все Афины – донос был выставлен утром, а к обеду у портика уже гудела огромная толпа. Имена Аспасии и её обвинителей – это были Гермипп из дема Алопеки, поэт, и Диодот из Пеанийского дема, живописец, – не сходили в этот день с уст афинян, прилипли к ним, как прилипают мухи к медовым лепёшкам.

Донос Гермиппа и Диодота гласил: «Аспасия, дочь Аксиоха из Милета, обвиняется в том, что занимается сводничеством, совращая свободных афинянок, побуждает посещающих её дом к кощунственным речам, сама произносит такие речи и покровительствует святотатцам».

После того как Дионит за год до суда над Анаксагором внёс в Экклесию предложение о том, чтобы людей, не верящих в богов или оскорбляющих их, привлекали к суду как государственных преступников, а Экклесия приняла это предложение, обвинение в кощунстве или святотатстве, если таковое признавалось судом, влекло за собою смертную казнь обвиняемого. Совращение свободных афинянок, жён и дочерей свободных граждан, каралось большим штрафом или позорным изгнанием из города.

Вот что ждало жену стратега в случае признания её виновной.

Друзья Аспасии знали об этом, ходили с печальными лицами, говорили тихими голосами, как принято говорить, когда в дом пришла беда, сутулились от печали, как под тяжкой ношей, не решались прикоснуться к чашам с вином и к еде, вздыхали и бродили по двору как тени.

Но когда собрались все, кто был приглашён, Аспасия первой подняла чашу с вином, плеснула на пол – богам подземного царства, произнесла хвалу Зевсу, Аполлону, Дионисию и сказала:

– Не печалиться позвала я вас, друзья, а веселиться. Что станется со мной – о том знают мойры, дочери Зевса и Фемиды, а нам знать не дано. Ох уж эти боги! Чтобы держать нас в узде, они постоянно скрывают что-то от нас, вершат нашу судьбу у нас за спиной, какое дивное развлечение – прихлопнуть человека врасплох!.. Но не об этом речь. Речь о том, что у нас есть право быть непокорными и есть силы, чтобы защищаться. Справедливость, говорят, в чести и у богов. Будем полагаться на наши силы и на справедливость. И веселиться! – Аспасия осушила чашу и разбила её о каменный пол. Осколки разлетелись по всему залу, прозвенев под столами и ложами.

Все дружно выпили, а молодые поэты, которых привёл Алкивиад, что-то громко прокричали, мешая друг другу, так что слов было не разобрать – кричали, не сговариваясь. Но по их восторженным лицам было понятно, что они приветствуют Аспасию, восхищены её словами.

   – А на душе, наверное, кошки скребут, – сказал про Аспасию Сократ, наклонясь к Софоклу. – Чем бы её на самом деле развеселить или хотя бы успокоить?

   – Такое средство есть, – ответил Софокл. – Но оно у Перикла, а Перикл далеко. Если он всё ещё у берегов Тавриды, нет смысла посылать за ним: даже самый быстроходный корабль будет в пути не менее месяца. А суд состоится уже через неделю. И вот что ужасно, о чём ты не знаешь: архонты постановили арестовать Аспасию ещё до суда, чтобы она не убежала, как убежал наш друг Протагор.

   – О боги! Кто тебе об этом сказал? И знает ли об этом Аспасия?

   – Кто сказал, о том я умолчу. Аспасия же о предстоящем аресте, – прошептал в самое ухо Сократу Софокл, – ещё ничего не знает. И я боюсь сказать ей об этом.

   – Каков мерзавец этот Гермипп!

   – Не в Гермиппе дело. Арестовать Аспасию потребовал Фукидид – он был нынче эпистатом на заседании Совета Пятисот.

   – Бедная Аспасия, – только и сказал Сократ, припадая к чаше с вином.

   – Этот живописец Диодот – он из твоего цеха? – спросил Полигнота Фидий.

   – Да, из моего, – сокрушённо вздыхая, ответил Полигнот. – Он сколачивал для моих картин доски.

   – Больше не сколачивает?

   – Я его сегодня выгнал из мастерской, хотя следовало выгнать давно: он плохо пригонял друг к другу доски, бездарный человек. – Полигнот помолчал и добавил: – Одна беда Аспасии вышла из моей мастерской, другая – из твоей.

   – Ты о чём это? – насторожился Фидий.

   – Слышал, что болтают люди у портика, где выставлена жалоба. Говорят, что Аспасия водила к тебе женщин, в твою мастерскую, там присматривалась к ним, а уж потом предлагала этих женщин Периклу.

   – Какая ложь! – воскликнул, не сдержавшись, Фидий.

   – Какая есть, – ответил Полигнот.

Хмель быстро овладел Продиком, что, впрочем, и неудивительно, потому что он пил вино как воду, не дожидаясь тостов – так сильно мучила его жажда, и надо думать, что только по этой причине он сказал вдруг совершенно крамольные слова.

   – Надо, чтобы Перикл немедленно объявил себя тираном или самовластным царём! – выкрикнул он, стоя на своём ложе. – Сегодня же! Сейчас! – Продик, видимо, забыл о том – ах, что делает с человеком вино! – что Перикла нет в Афинах. – И пусть он распустит эту баранью Экклесию, разгонит эти продажные суды и отменит эти глупые законы, по которым людей наказывают за слова. А что такое слова? Это только звук! Глупые законы! Очень глупые... – Продик плохо держался на ногах, покачнулся, но не упал – подоспевший Алкивиад успел поддержать его и мирно уложил на подушки. Подушек на ложе было в избытке: зная о том, что Продик любит понежиться, Аспасия не забывала распорядиться, чтобы на ложе Продика их было не меньше пяти.

   – Гермипп обиделся за поэтов, которые в своих анапестах не могут обойтись без того, чтобы не высмеять кого-нибудь из граждан, – сказал Сократу Софокл. – Сам Гермипп таков – над многими смеётся, многих оскорбляет в своих парабазах, чего я не приветствую: существуют более достойные предметы для поэзии. Но откуда этот Гермипп мог знать, что закон о запрете для поэтов придумала и предложила стратегу Фукидиду Аспасия? Только стратег и знал об этом.

   – Стратег не проболтался, нет, – отвёл от стратега Фукидида подозрение Сократ. – Просто не составляет труда догадаться, что к закону причастна Аспасия: в нынешних комедиях и Кратина и Гермиппа она появляется так же часто, как и Перикл. Но Перикла сейчас в Афинах нет, – значит, закон придумала Аспасия. Гермипп глуп и сам не додумался бы подать жалобу фесмофетам на Аспасию. Вождь «прекрасных и лучших» его на это подтолкнул...

   – А кто подтолкнул Диодота? Чем ему насолила Аспасия?

   – Да ничем! – ответил Софоклу Сократ. – Просто он ничтожный человек и по природе своей доносчик. Ему бы сикофантом стать, а он сколачивает доски в мастерской Полигнота и получает за это гроши. Довольно было дать ему несколько драхм, чтоб он подписал донос. Донос составил Гермипп, а Диодот лишь подписался под ним. Ничтожный человек... Ничтожества всегда набрасывались на людей достойных и гадили им, как могли, – эта страсть у них в природе, ничтожных людей много или, как написано на стене Дельфийского храма, «худших большинство». Надо либо приноравливаться к ним, либо готовиться к гибели, когда не станет Перикла. Город убьёт нас, если Перикл не защитит...

Тут им пришлось прервать разговор, потому что заговорил, обращаясь ко всем, асклепиад Гиппократ.

   – У беды родня из тысячи несчастий, – сказал он, подняв чашу с вином выше головы. – Потому она и не ходит одна, а всегда в сопровождении родни: где объявится беда, там жди ещё всяких несчастий. От беды защиты нет, её посылает сама судьба, а от несчастий нас избавляют друзья – гонят их пинками прочь да улюлюкают им вслед. Аспасия, я предлагаю тост за твоих друзей, которых у тебя больше, чем родни у беды.

Когда выпили за друзей, встал Софокл и сказал:

   – От судьбы защиты нет, она слепа и донимает свою жертву, пока сама не умрёт, пока у неё ноги не подкосятся и руки не отсохнут. Человек живёт сто лет, а судьба – тысячу, так что и смерти её не дождёшься. Но есть одно средство, о котором мудрые люди говорят: вода течёт по земле, а птица летает в воздухе. Нужно стать выше судьбы, пойти по дороге, по которой она не ходит, выключиться из судьбы. Ни сила, ни власть, ни хитрость, ни богатство человеку здесь не помощники. Но помощник против судьбы есть – это разум! Надо стать умнее судьбы – и тогда она становится бессильной. Пусть она, подобно воде, течёт по земле, а ты лети, как птица. Ты прекрасная, мудрая, белая птица, Аспасия! – сказал Софокл так громко, как только мог. – Лети высоко!

Аспасия поднесла руку к глазам: должно быть, слова Софокла тронули её.

   – Но от смерти не избавиться, – тихо сказал Софоклу Сократ, когда все выпили. – Тут никакой ум не поможет. Так что судьба всё равно возьмёт своё – не сегодня, так завтра. И мучения будут, и смерть – такова вообще беда.

   – Это правда, – согласился Софокл, но, помолчав, добавил: – А быть может, и нет! Душа воспаряется силою разума, а невежество и глупость губят её. Как вода уходит в песок, так невежественная душа исчезает без следа. А мудрая воспаряет, как птица. Разум – крылья души.

   – Что-то ты сегодня много говоришь о воде и птицах, – заметил Сократ. – Будто только что сошёл с корабля. К чему бы это? Нет ли в этом какого-нибудь предсказания?

   – Предсказания нет, но объяснение есть: я всё время думаю о Перикле, который стоит на летящем по волнам корабле, устремив взгляд к берегам родной Аттики. Мне кажется, что он возвращается. Посмотри, – толкнул рукой Сократа Софокл. – Вон туда, – указал он подбородком. – Этот молодой торговец скотом тоже, кажется, намеревается произнести тост, – сказал он о Лисикле, который уже стоял с чашей в руке, сойдя со своего ложа. – Сейчас посмеёмся, – предвкушая, что Лисикл непременно скажет какую-нибудь глупость, хохотнул Софокл.

Лисикл и на самом деле произнёс тост. У него был сочный баритон, и сам он был недурен собой, хотя на лице его постоянно читалась заурядность: и улыбка всегда получалась постной, и живости никакой, как на деревянной маске.

   – Есть женщины, которые станут свидетельствовать против тебя, Аспасия, – сказал Лисикл, вертя чашу в руках. – Они станут говорить, будто ты водила их к Периклу.

   – Вот болван! – выругался Софокл. – Зачем же говорить такое?!

   – Подожди, – успокоил его Сократ. – Не совсем он и болван. Тут есть один прекрасный ход, послушаем, воспользуется ли он им.

   – Но ты скажешь: «Посмотрите на меня, граждане судьи!» – продолжал Лисикл. – А потом укажешь на свидетельствующих против тебя женщин и добавишь: «А теперь посмотрите на них!» И тут судьи увидят, что ты прекрасна, а женщины всего лишь хороши, как многие женщины, судьи увидят, что ты очаровательна, а другие лишь привлекательны, что ты божественна, а они обыкновенны, что ты молния, а они лишь отблеск угасающего костра. Далее ты скажешь: «Если бы вам предложили выбрать между мною и ими, кого бы вы выбрали? Вы выбрали бы прекрасную, очаровательную, божественную, подобную молнии. Почему же вы думаете, что Перикл предпочёл бы этих женщин мне? Вы очень ошибаетесь, граждане судьи. Истцы думают, что вы слепы!»

   – Вот видишь, – сказал Софоклу Сократ, воспользовавшись короткой паузой в речи Лисикла. – Он нашёл прекрасный ход. Клянусь собакой, что Аспасия сделает из него со временем отличного оратора.

Лисикл, словно в подтверждение слов Сократа, продолжал уверенно – гости внимательно слушали его и тем добавляли ему смелости:

   – Ксенофонт Коринфский, который много лет назад был победителем на Великих играх в Олимпии, подарил храму Афродиты сотню прекрасных девушек – в преддверии борьбы. Другой коринфянин Махон, тоже победитель игр, подарил храму лишь одну девушку. Когда Махону сказали, что он скуп, что боги не подарят ему победу в Олимпии, так как он подарил только одну девушку, а не сотню, как Ксенофонт, Махон ответил, что одна его девушка стоит сотни Ксенофонта. Ксенофонта оскорбили слова Махона, и он подал на него жалобу в суд. Судьи во время разбирательства велели привести сотню девушек Ксенофонта и одну девушку Махона. Все они были красавицами. Судьи спросили Махона: «Чем же ты докажешь, что одна твоя девушка стоит сотни девушек Ксенофонта?» Махон ответил: «Я утверждаю, что даже не вся моя девушка, а только одна её часть стоит всех девушек Ксенофонта». – «Докажи!» – потребовали судьи. И тогда Махон велел своей красавице обнажить грудь. Судьи закрыли глаза, так как боялись ослепнуть от несказанной красоты, а девушки Ксенофонта с криками разбежались, поняв, что не смогут соперничать с девушкой Махона.

   – Уж не предложит ли он Аспасии обнажить перед судьями свою ослепительную грудь? – хихикнул Софокл.

Лисикл сказал в завершение своего тоста:

   – Прекрасную женщину любят боги и не велят её карать, прекрасную женщину любит муж и не станет изменять ей с дурнушками. За прекрасную Аспасию!

Молодые поэты прыгали на ложах, поливали себя вином и восторженно орали.

Распорядитель пира и главный эконом дома Эвангел призвал их к спокойствию и подарил им венки из ночных фиалок, которые, как известно, смиряют буйство и навевают на пирующих мечтательную дрёму.

Проснулся Продик. Слуги подали ему мокрое полотенце, он вытер лицо, прокашлялся – громким кашлем он обратил на себя внимание гостей – и сказал ещё более низким голосом, чем прежде:

   – Асебия свойственна лишь безумцам, а здравомыслящие не могут быть безбожниками. Безумцев судить нельзя – они больны, а здравомыслящих не за что. Кто видит гору и говорит: «Это гора», тот признает бога гор, кто видит море, тот признает бога морей, видящий реку – бога реки, видящий небо и звёзды – богов неба и звёзд. Так боги предстают перед нами – горой, морем, рекой, лесом, небом, планетами, звёздами, землёй. Как можно отрицать или оскорбить гору или море? Только безумец способен на это. Но о безумцах я уже сказал. А здравомыслящие, видя этот мир, не отрицают его. Не отрицают они и богов. Асебия – это бессмыслица. И Диопит, предложивший Экклесии закон об асебии, – глупец. Конечно, глупцы утвердили закон глупца. Умные же должны его отменить. Пусть Перикл это сделает.

   – Перикла нет в Афинах, – напомнил кто-то Продику.

   – Нет?! – удивился Продик. – Ах да, нет, он в Тавриде... Тогда пусть это сделает кто-нибудь другой, – предложил Продик. – Есть у нас хорошие и здравомыслящие ораторы или нет?

Ему ответили, что до суда над Аспасией никто не успеет предложить Экклесии отменить закон об асебии.

   – А что касается сводничества, то это хорошее дело: и женщинам приятно, и мужчинам развлечение. Когда всех заедает скука из-за того, что нет войны, сводничество надо поощрять, – сказал Продик – явную глупость, конечно – и снова принялся жадно пить вино.

   – Веселитесь, друзья! – напомнила гостям Аспасия. – Оставим темы, которые навевают грусть. Будем веселиться и говорить о весёлом.

   – Да, людям свойственно веселиться, – поддержал её Гиппократ. – Человек веселится, когда его жизнь не омрачают заботы, беспокойство, тревоги, беды, болезни, когда здоровы и счастливы его родные, друзья, когда он свободен в своём свободном и процветающем государстве.

   – Очень многое портит нам веселье, – заметил Гиппократу Фидий. – Боюсь, что веселье просто невозможно.

   – Возможно, – возразил ему Гиппократ. – В двух случаях. Человек по природе своей существо весёлое, и когда эта природа не ущемлена, он веселится. В двух случаях она бывает не ущемлена: когда у человека нет причин для печали и когда он забывает о том, что его преследуют печальные обстоятельства. Если первого достичь нелегко, то второе, забвение всех тревог, достигается легко – все тревоги, друзья, тонут в вине. Я предлагаю: выпьем за вино, избавляющее нас от тревог и возвращающее нам нашу истинную природу!

Арестовать и отвести Аспасию в тюрьму фесмофеты не решились, но поставили у ворот дома двух вооружённых скифов, запретив выходить на улицу. Все другие же – и домочадцы и гости – пользовались свободой, так что могли приходить и уходить когда захочется, отправляться куда угодно с поручениями Аспасии и приносить ей всякие новости.

Периламп – человек добродушный и немного странный. Странность его заключалась в том, что он разводил в саду своего дома павлинов и продавал этих красивых, но крикливых птиц всем, кто хотел купить. Больше всего павлинов, как судачили в портиках на Агоре, купил у него Перикл. Но купил их не для себя, не для своего сада – в саду Перикла действительно не было ни одного павлина, – а в подарок женщинам, с которыми находился в близких отношениях и с которыми его свела Аспасия. Таких птиц, говорили сплетники, Перикл уже подарил Афродисии, жене бывшего стратега Мениппа, Калликсене, жене архонта Тимократа, Дикее, жене владельца кораблей Паппия, Гермоксене, жене поэта Гиеронида, Аристолохе, жене наварха Сострата, и Ксанфе, дочери эпистолевса Эпархида. Аспасия знала всех этих женщин – встречалась с ними на праздниках и водила их в мастерскую Фидия на Акрополь.

Аспасия послала Сократа к Перилампу спросить, точно ли он продавал павлинов Периклу и посылал затем по его поручению к женщинам, о которых афиняне судачат на Агоре. Сократ вернулся с сообщением, что все эти разговоры о птицах – ложь: Перикл павлинов у Перилампа не покупал и никому не велел их посылать. Так сказал Сократу сам Периламп. Другая новость, которую принёс Сократ, была скверной: в портике архонта-царя афиняне называли тех женщин, которые якобы согласились быть свидетельницами Гермиппа. Это была прежде всего Афродисия – она, дескать, не только соблазнена Периклом, но и обижена: он отказался поддержать её мужа Мениппа во время прошлых выборов стратегов, хотя обещал – в оплату любовных ласк, разумеется. Среди свидетельниц Гермиппа в портике называли также Калликсену, жену архонта Тимократа, против которого Перикл выступил на Экклесии, обвинив его во взяточничестве, а обещал не выступать, если хорошенькая и юная Калликсена проведёт с ним ночь. Калликсена провела с ним ночь, а он не выполнил обещания. С Аристолохой, женой наварха Сострата, уверяли сплетники, Перикл спал на своём корабле, куда она приходила как бы к мужу, а на самом деле – к Периклу. Перикл обвинил наварха Сострата в бездействии и трусости во время войны с Самосом, обещал Аристолохе не отстранять его от командования флотом, но отстранил, хотя Аристолоха отдавалась ему чаще, чем мужу. Так говорили злые языки.