Текст книги "После града"

Автор книги: Анатолий Землянский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 15 страниц)

Струны чистого звона

1

На Ипутьевых лугах, что на Брянщине, уже к началу июня цепко вяжутся вкруг ног волглые травы. А к поре сенокоса они разрастаются так, что вставшие в ряд косари по пояс тонут в их дурманящей пестроте. И над всей речной поймой повисают тогда до весомости плотные сенные запахи. Даже терпкий аромат колосящейся пшеницы, вплотную подбегающий к лугам, уступает под напором росного по утрам лугового настоя. Разве только в полдень, когда, сбросив росу, трава оцепенело застывает под солнцем, верх снова берет поле. И уже до самой середины ночи, до первых мягких и летучих трещин в ней, над всей предзаревой землей царит дух молодых хлебов.

Навстречу ему каждое утро последнего допризывного лета выходил, направляясь на сенокос, сын не вернувшегося с войны солдата Андрей Квёлый. Эта потешная фамилия неведомо когда и как прилепилась к их не очень-то обиженному богом роду: и деду и отцу Андрея не приходилось ни в какую лихую минуту занимать силенок. Правда, в сорок первом фамилия чуть было не оборвалась: в начальные недели войны погиб отец. Но как раз в день получения похоронной родился он, Андрей.

Так уцелела фамилия, к которой в Березовке давно уже все привыкли. Квелый и Квелый. Подумаешь, невидаль! Почуднее бывают фамилии.

Только смешливая и озорная Лиза Узорова с дальнего конца села никак не хотела привыкнуть и еще в школе прозвала Андрея Квёшей. Поначалу за это расплачивались ее по-смешному торчавшие, беспомощно тощие под пышными бантами косички. Молчаливый и с виду тихий, Андрюша не терпел обид и никогда не откладывал святую расплату.

Однажды косичкам больно досталось еще и за то, что к оскорбительному «Квеша» был добавлен остренький розовый Лизин язычок. У Лизы было привычкой повернуться (она сидела впереди Андрея) и показать язык. Учительница тогда обоих выдворила из класса, а в перемену они, насупленные, не глядя друг на друга, рядышком стояли в учительской перед директором.

Но позднее (вот только все не поймут они, как это произошло) начисто перекрасились для них и самое слово «Квеша», и все былые понятия об обидах и наказаниях. Как-то заметил Андрей – нет у Лизы уже смешных косичек, а легли по плечам настоящие девичьи косы. И все ладнее вливался в талию и оттенял оформлявшуюся фигуру школьный фартук. И была уже вовсе не для насмешек ямочка на смуглой щеке. И что-то совсем новое появилось в походке. И зачем-то отделялся от остальных почти у самого пробора завиток темных волос, чтобы небрежно упасть на лоб над такой же темной летучей бровью. И еще… И еще… Каждый день новые находки. И чем больше их становилось, тем чаще Андрей думал о Лизе.

А потом был очень веселый и очень грустный выпускной вечер, после которого Андрей уже ни разу не видел Лизу в школьном фартуке.

А потом и он, и она, не сговариваясь, решили остаться в колхозе.

А потом наступил этот день. Второй день сенокоса, когда на пожню вышли женщины и девушки. Они поворачивали сваленную накануне траву, разбрасывали плотные, слежавшиеся за ночь рядки, чтобы позднее, к вечеру, начать сгребать их и укладывать в копны.

Была среди женщин и Лиза. Когда во время перерыва молодежь затеяла шутливую возню, она, подкравшись к стоявшему в сторонке Андрею, выплеснула на него ведро воды, а сама бросилась бежать.

Он догнал ее у самой речки, у вислолистого ивового куста. Схватил за руку. Она остановилась, попросила с игривой мольбой:

– Пусти, Квеша. Слышишь? – глаза ее смеялись, и вся она – вся-вся! – светилась. И свет этот был непонятен и непривычен для Андрея, он слепил его, приводил в замешательство. На него повеяло вдруг недавним школьным временем, повеяло настырной Лизиной насмешливостью, которая опять больно кольнула его.

– Меня Андреем зовут, между прочим, – хмуро сказал он и отпустил руку.

Он думал, что она тут же вспорхнет и растает между кустами. Но Лиза не двинулась с места. Не сводя с Андрея взгляда, нагнулась, сорвала какую-то травинку, звонко перекусила ее и будто в шутку сказала:

– А может, я любя так тебя называю.

И еще больней стало ему от этого игривого тона, но был он перед Лизой сейчас беспомощным и беззащитным. Не за косы же ее снова дергать. И он сказал только:

– Ну, знаешь, Лиза…

– А вдруг? – не сдавалась она. В густых, чуть подпаленных солнцем ресницах ее блеснула лукавая решимость.

– Любя не смеются, – ответил Андрей. Травинка опять хрустнула у Лизы на зубах, глаза заблестели еще больше, и она, пряча их, отодвинулась за куст. Оттуда сказала, прикрываясь веткой:

– Да мне уж хоть бы зло в тебе вызвать. Ласковым-то ты, видать, и не бываешь.

Сквозь листья веток на Андрея еще раз глянули Лизины глаза. Теперь уже, кажется, совсем не насмешливые, а скорее грустные. Глянули и тут же пропали. Он услышал лишь частый топоток и увидел, как мелькнула между кустами цветастая косынка.

…Немного нескладный по фигуре, но двужильно вязанный в кости, Андрей с особой легкостью вскидывал в этот день косу. Она плавно, с хрустом ныряла в траву и с легким звоном выходила на новый замах. Под этот хруст и звон Андрей вязал в уме букеты из самых лучших и самых красивых слов. В нем почему-то таилась надежда, что Лиза опять встретится ему где-либо одна. Пусть же сразу увидит тогда, сколько накопилось в нем для нее ласки. Букеты вязались легко, и Андрей с шальным нетерпением ждал наступления вечера.

Он уходил с пожни последним. И сделал это тоже не случайно: ему хотелось остаться одному. Вдруг она в самом деле встретится ему…

И Лиза встретилась. Она нежданно вышла с пустым ведром из пшеницы, с неприметной боковой стежки, по которой весь дальний конец Березовки спускался к речке за ледяной криничной водой.

На голове Лизы уже не было косынки. И платье она сменила, стояла теперь вся из цветов, перехваченная широким поясом. И глаза смотрели совсем не колюче, когда, спрятав ведро за спиной, она сказала:

– Поспеши, косарь, а то с пустым перейду.

И косарь растерял все букеты из слов. А Лиза будто видела, как рассыпались они, и улыбнулась. Андрей, осмелев, предложил:

– Может, вместе по воду сходим?

– Что ты, тут же полсела снует.

– Ну и пусть.

– Завтра приходи.

– Приду обязательно, – радостно выдохнул Андрей и хотел что-то сказать еще, но Лизы уже не было на дороге. Одна лишь темная головка виднелась из пшеницы. Через миг и она утонула в заголубевшей к вечеру колосистой волне.

2

Осень над Ипутью бывает чаще погожая, вся в густолатунном блестящем лаке. В садах – метелица листопада. Луга желтеют. Овражьи роспадки одеваются в медь. А два рослых клена под окнами Узоровых вспыхивают оранжевым пламенем, и видать их почти отовсюду, потому что стоит Лизина, саманом крытая хата на самом высоком месте. В поле пойдешь – клены так и не скроются с глаз, пока не нырнешь в балку или, дойдя до Волчьих троп, не повернешь вместе с дорогой за опушку Перепелиной рощи. Направишься к колхозной усадьбе – опять от кленов нет спасения. Поедешь Красным шляхом на станцию – и тут они, застывшие в безветрии, долго смотрят тебе вслед. Даже все спуски к реке просматриваются ими, похожими на пышноголовых стражей.

Когда потрепанный колхозный «газик» выпылил с новобранцами за село, Андрей только и смотрел на эти клены. Теперь надолго оборвались для него хмельные от счастья зоревания, а в непогоду – игры и танцы в клубе, шепот Лизиных губ, ее чуть грудной смех, подсвеченный снежной белизной зубов. В темноте она совсем-совсем как цыганка, и, если бы не блестели глаза и улыбка, кажется, всю ее поглотила бы ночь, не оставив ни кос, ни бровей, ни слабо очерченного рта…

«Газик» набрал скорость, пыль поднялась выше, но клены Узоровых все еще видны. Вот только низ их закрыт косогором, а то увидел бы Андрей и Лизу. Она, конечно же, стоит там, его единственная, добровольно ставшая теперь солдаткой.

Горят и горят клены: над поднятой зябью, сколько видит глаз, колышутся низкие волны предзимней дымки, нагретые последним теплом земли.

Грустишь, Андрей? Тоскливо тебе покидать эту лазорево-золотую радость детства и юности? Покидать сторонку, что выхаживала тебя травами, омывала росами, вела тебя к бесхитростной Лизиной любви, а сердце настраивала на самый высокий и самый ладный тон? Да нет, не для того только, чтобы врачи сказали: «Норма. Годен». А для того, перво-наперво, чтобы и от сердца твоего, как от той вон дали, излучался добрый и ясный свет. Ты ведь стал солдатом.

«Грущу, конечно, – признавался сам себе Андрей, заметив, как ставших ему теперь родными кленов коснулось легкое, похожее на взбитый белок облачко. Коснулось и поплыло дальше. – Грущу. Да… Но и радуюсь. Радуюсь испытанию, в которое вступаю, и радуюсь вере, которую несу в себе. А настрой и доброту сердца проверит жизнь…»

Последний на пути к станции подъем – Рыжая горка. Еще раз от края и до края открылась взгляду Березовка с двумя пылающими кленами, будто говоря Андрею: «Запоминай же, запоминай все до черточки!»

А потом все постепенно скрылось, утонуло за горизонтом.

3

По вагону мечется белобровый приземистый новобранец. Он в косоворотке, заправленной в брюки, на руках большие старомодные часы. Волосы белые-белые. Под ними не расставшиеся еще с детскостью серые глаза.

– Хлопцы, у кого есть авторучка?

– Карандаш вот возьми.

– Карандаш? Нет, мне авторучку.

Андрей дотянулся до висевшего над головой пиджака, достал самописку.

– Держи, белявый.

– Уж и белявый, верно, – весело отозвался новобранец. – Один в селе был. А приезжие говорили, что в округе всей по цвету вытянул бы на абсолютного чемпиона.

– Ха-ха-ха…

В вагоне повеселело.

– А зовут как?

– По имени Иван, а фамилия и вовсе подходящая – Сахаров.

– О-ха-ха-ха…

– Аккурат… Ха-ха-ха… Аккурат под вывеску деланный.

– А-ха-ха-ха…

В хохоте утонули удары костяшек домино в соседнем купе, колесный стук, шум ветра за окном.

– А ручка зачем, Сахарный?

– Письмо писать.

– Как, уже? Сердечные излияния?

– А вы думали.

– Да у тебя вон еще губы от поцелуев не остыли.

– Ну так что ж?

– Ай да Сахарный!..

Льняная голова склонилась над столиком, на листок брызнули мелкие строчки. Буквы ломались от покачивания вагона. Иван сдвигал в недовольстве реденькие брови. Но лицо его никак не делалось сердитым. Только слегка оттопыривалась, ершась рыжеватым пушком, верхняя губа.

Вечером написал Иван еще одно письмо, а утром опять уселся за столик и скоро вкладывал в рисунчатый конверт новый исписанный листок.

Дождавшись большой остановки, он относил письма в ящик, и Андрей видел из окна, как мелькала дымком по перрону его непослушная шевелюра.

– Тебе бы в писаря, – смеясь сказал Андрей, опять доставая через какое-то время из пиджака самописку.

– Э, нет, друже, я в радиотехнические.

– Правда?

– Точно говорю.

– Тогда мы вдвойне попутчики: я тоже туда.

– Да ну?

– Ей-ей.

– Здорово. Давай вместе проситься.

– А чего ж, можно.

– Ну чудненько. Договорились. Вот только не знаешь, там, ну, на службе, чем к примеру, придется заниматься?

– Локацией, например. Слыхал небось?

– Еще бы! Электроника…

– Вот-вот.

– Слушай, давай проситься в локацию. Вместе, а? – по-мальчишечьи понизив до шепота голос, предложил Иван. Глаза его мечтательно сузились, и он устремил взгляд куда-то за окно вагона, за карабкающиеся со столба на столб провода, к далекому, застывшему у самого свода гребню леса.

– А это я уже давно решил, – уверенно сказал Андрей, улыбнувшись, отчего скуластое, чуть грубоватое лицо его вдруг преобразилось, черты смягчились и потемнели.

– Вот и чудненько, – радостно светился Иван, усаживаясь к столику.

– Да ты кому это все строчишь? – спросил Андрей. Иван пунцово покраснел, замялся.

– Ну ладно, ладно, – поспешил ему на выручку Андрей. – Пиши давай, дело хорошее. Зовут-то ее как?

– Аська, – ласково и задумчиво сказал Иван. – Сирота она. С войны. Понимаешь? А тетка, у которой живет, злюка-злюка. Ну просто кобра ходячая. Так я, чтоб не так горько было Аське, решил писать ей почаще.

– Хороший ты парень, Иван, – помолчав, с чувством сказал Андрей.

– А мне и в селе говорили, что я для коммунизма совсем готовый, – бесхитростно согласился Иван. Он встряхнул ручку, написал первую строчку и опять обернулся к Андрею: – Сказать по правде, так и ты мне сразу по душе пришелся. Слушай, давай дружить. А? Тебя как зовут?

– Андрей.

– А фамилия? Андрей улыбнулся.

– Квелый я.

– Что? – у Ивана недоуменно вытянулось лицо, и он быстро-быстро заморгал ресницами.

– Это фамилия моя такая, – сказал Андрей, сдерживая улыбку.

Иван, забыв про письмо, долго беззвучно смеялся, выговаривая по одному слову:

– Квелый… Чудненько… Корову… кулаком… зашибет…

4

«Здравствуй, Лизок! Ты пишешь, что в Березовке выпал первый снег. Здесь он выпал давно. Что поделаешь, север есть север. Но дело не в этом. Сейчас я хотел бы сказать тебе, что, как у вас там первый снег, так у нас тут с Иваном первая радость. Мы стали самостоятельно нести вахту. Это то, что прежде всего требуется от нас по специальности.

Ты, может быть, не помнишь, о каком Иване я говорю? Да это тот самый, Сахаров. Я писал тебе о нем в первом письме. Он прыгал сегодня от радости и повторял: «Ну, друже, чудненько. Чудненько. Теперь прицел на классность».

– А ты знаешь, что значит стать классным специалистом в нашем деле? Не знаешь? Я тебе скажу коротко: надо научиться не только читать экран индикатора, понимать его, управлять им. Надо научиться его чувствовать… Это такой умный прибор. Сверхчуткий и сверхдальнозоркий. Вот я далеко сейчас от тебя, а появись над Березовкой самолет, я увижу его. Увижу живым движущимся импульсом, который, как по кусочку голубого неба, поплывет по моему экрану. Это и будет цель. И я должен провести ее, а вернее сказать – навести на нее самолет-перехватчик…

Я часто, очень часто бываю в нашей Березовке. Услышу, как шумит в расчелках антенн ветер, и сразу же почудится мне, что я в Перепелиной роще. Или под вашими кленами. Вижу их будто в яви. И небо над ними вижу. Оно совсем не такое, как здесь. Здесь небо посуровей…»

Андрей открыл глаза и увидел это небо. Оно было в багровых полосах заката, над которыми розовой ватой сугробились облака. И Андрею потребовалось какое-то усилие, чтобы вернуться к действительности, вспомнить, что стоит он не на Рыжей горке близ родного села, а недалеко от аппаратной, откуда, сдав смену, только что вышел. Сменный его уже занял место у пульта, можно идти на отдых. Но ему не хотелось уходить. Хотелось постоять еще, посмотреть на закат.

Андрей снова закрыл глаза, чтобы еще раз мысленно увидеть небо над Березовкой, услышать шорох Перепелиной рощи и сказать Лизе: «До свидания».

«Здравствуй, Асенька! Вчера не писал тебе, впервые пропустил целый день. Но ты не обижайся: горячие дела. Служба. И если бы ты знала, как много мне помогает Андрей. Да, да, тот самый, со смешной фамилией. Мы с ним сдали уже на третий класс, а к осени думаем дотянуть до первого. И кто знает, может, получим краткосрочный отпуск.

Аська, родная, как мне хочется тебя видеть! А тетка… Потерпи еще малость. Я уже твердо решил: как приеду – перейдешь жить к нашим. И если пожелаешь, совсем. Понимаешь?..

Привет тебе от Андрея.

Целую. Иван».

Отсветило солнце, отголубели белые ночи – отстояло короткое северное лето. Минутными утренними вспышками догорало теперь оно. Солнце лениво и неуклюже выползало из-за горизонта и тут же, словно не одолев крутизны небосклона, кумачовое от стыда, скрывалось.

А в день тревоги оно и вовсе не поднялось, лишь красные космы его, точно взбитые ветром, повисели недолго на самом скосе неба. Андрею показалось, что это из-за них и тревога, что властный звук сирены возник из этих косм, густо багровых, торжественных и бесстрастных предвестников долгой полярной ночи.

Тишины как не бывало, ее место заполнило движение и короткие отрывистые слова. А еще через минуту власть захватили новые звуки – ровный и ритмичный гул силовых установок.

Андрей видел, что вместе с ним, секунда в секунду, занял место у пульта Иван. И тут же с командного пункта поступило предупреждение: где-то на дальних подходах неизвестный самолет.

В начале службы аппаратная казалась Андрею пилотской кабиной большого самолета: эти неяркие контрольные лампочки, светящиеся шкалы приборов, мягкое гудение умформеров… Еще капля фантазии – и ты в полете, считай, что с быстротой молнии уносишься прочь от земли.

– Нет, здорово, Ваня. Правда?

– Чудненько, друже…

Потом, с приходом чувства власти над приборами, ощущение полета прошло. Аппаратная стала аппаратной, а поставленная боевая задача – хозяином мысли.

Вот и сейчас… Но – что это? Явно искусственные помехи забили весь экран индикатора. Это значит, самолет вошел в зону обнаружения радиолокатора и немедленно же начинает «заметать следы».

И что странно: помехи даются точно по приемному каналу станции. Поэтому работа, в сущности, невозможна. Андрей защелкал тумблерами, до боли вглядываясь в круглый глаз экрана. Но на нем были только помехи. Круг за кругом описывает полоска развертки, а цели нет и нет.

С командного пункта поступил тревожный запрос: почему нет данных? Впрочем, запрос не был неожиданным, Андрей ждал его, потому что слишком долго он не может обнаружить цель. И он видел бездействующие, но готовые к немедленному взлету истребители-перехватчики на соседнем аэродроме, видел нетерпеливые взгляды летчиков, ожидавших сигнала.

Но – экран был послушен пока не ему, оператору первого класса.

Что ж, придется докладывать командиру.

Он уже хотел это сделать, когда вдруг подумал: а что, если повозиться?

И он занялся регулированием.

Через мгновение мелькнул чуть заметный всплеск. Он, правда, тут же померк, как светлячок в ночи, но Андрей уже посылал долгожданные слова в черный раструб микрофона:

– Цель вижу! Азимут… Дальность…

5

Подполковник или не расслышал, или не понял Андрея, поэтому со строгостью в голосе сказал:

– Отпуск за обнаружение важной цели предоставлен вам, а не Сахарову. Так о чем вы просите?

– Я прошу разрешить вместо меня поехать Ивану… Простите, ефрейтору Сахарову. Девушка у него… устроить ее надо. Уж больно трудно живет.

– А вам самому ехать, что ли, не хочется? – Подполковник встал из-за стола, подошел к Андрею.

– Очень хочется. Но Сахарову нужнее сейчас поехать. Письма он получает невеселые, извелся…

– Ну что ж, – сказал после минутного молчания подполковник. – Пусть будет по-вашему. Отпустил бы я вас обоих, но остаться без двух первоклассных операторов сразу нельзя. А время уже такое, что едва-едва успеет вернуться Сахаров – замкнутся дороги. Так что вам придется ждать весны.

– Я понимаю, – сказал Андрей.

Подполковник пристально посмотрел ему в глаза, в которых радость была перемешана с грустью, тепло улыбнулся, обняв за плечи, проводил до двери, сказал отечески мягко:

– Пошлите ко мне Сахарова…

«Ты с ума сошел, Андрей. Ты понимаешь, что ты сделал? Какую радость отнял у себя и у Лизы? Опомнись, пока не поздно. Пока сидит еще у своей кровати потрясенный и до слез благодарный тебе Иван, развесив над раскрытым чемоданом свой белый чуб. Он не обидится и поймет все. И тогда скоро тебя встретит Лиза. Ресницы ее уже сбросили солнечную окалину и теперь черные-черные. Она будет в пуховом платке, заиндевелая, окутанная прозрачным морозным дымом ночи. Будет дразнить тебя Квешей и, не веря в пришедшую радость, пристально всматриваться в тебя, узнавая и не узнавая своего Андрея. И десять дней подряд ты будешь видеть Березовку, исходишь на лыжах и луг и поле, будешь подолгу простаивать, опершись на палки, у того ивового куста, где держал ее за руку и где она, борясь со стыдливостью, говорила: «Да мне уж хоть бы зло в тебе вызвать. Ласковым-то ты, видать, и не бываешь». Так не теряй времени, Андрей. Или тебя не зовет родной дом с его запахами хлеба и собранных матерью трав, развешанных над полицей? Разве тебе не хочется постучать в знакомое окно и ждать, как доброго ответа, первого шороха в сенцах, зная, что это мать своими натруженными руками ищет задвижку?..»

Если бы вдруг и в самом деле пришли к Андрею эти раздумья и родился бы в нем соблазнительный шепот «пока не поздно», он уже никогда не поверил бы себе и в себя.

Отнял у себя радость? Да нет же, он просто отдал ее другу, отчего она только умножилась, не обойдя и его.

Но Андрей и об этом не думал. Он тоже сидел над Ивановым раскрытым чемоданом и говорил:

– Обязательно положи этот березовый черенок Я вырезал его летом за Оленьей падью. Покажешь Асе пусть посмотрит, в каких муках тут растут деревца. И все-таки растут. Потому что соки те же. Чистые соки жизни. На, возьми…