Текст книги "Три весны"

Автор книги: Анатолий Чмыхало

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 24 страниц)

– Про выправку пусть говорит Ванек. Нормально. У Ванька глуповатое лицо, и капитан не заподозрит злого умысла, – сострил Костя.

Ванек обидчиво засопел, остановился:

– Значит, я дурак?

И побрел в обратную сторону. Алеша догнал его, принялся уговаривать.

– Ну, что уж ты! Сразу и обиделся!

Нужно было помириться с Ваньком, и Костя извиняющимся тоном сказал:

– Ты всегда такой. Ну чего случилось? Давай лучше закурим. А с капитаном побеседую я.

Ванек не заставил ребят долго просить. Он закурил, и компания по-прежнему бойко потопала дальше по проспекту.

Во дворе военкомата – люди с чемоданами и котомками. Сидят прямо на земле. Кто в тени, тому еще ничего, а те, что на солнцепеке, обливаются потом. А расходиться не велят. То и дело выкрикивают номера команд и устраивают переклички.

Ребята еле пробились к военкоматскому крыльцу. А там застопорило. Там очередь, и соблюдают ее и следят за ней дюжие, горластые мужики. Едва Ванек сунулся в дверь, его осадили:

– Не горячись, любезный. Тут тебе не детсад. Улицей ошибся.

– А сам-то ты какой! Самого соплей перешибешь! – снова обиделся Ванек.

– Какой уж есть, а только не пущу!

– Исчезни! – гаркнул на Ванька широкоплечий парень в тельняшке.

Ванек нырнул под перила и спрыгнул к Алеше и Косте. Оставалось одно: ждать, когда капитан выйдет, и уже здесь, во дворе, атаковать его.

Когда выстроили и отправили первую, многочисленную команду, на какое-то время стало свободнее ходить по двору, но вскоре подошли новые люди. И хорошо, что Костя сумел для всех троих захватить удобное место на завалинке.

– Будем ждать до ночи, – упрямо сказал Алеша.

Капитан появился вскоре. Он на ходу сунул кому-то пачку документов и хотел было улизнуть. Но его окружили, вмиг засыпали вопросами, потащили в сторону. И он опять оказался на крыльце, крикнул:

– Кто без повесток, принимать не будем!

Ждать больше было нечего. Но ребята все же задержались здесь еще на добрых полчаса, надеясь, что вот уйдет следующая команда, и тот же капитан снова выйдет и пригласит их к себе. Разумеется, этого не случилось, и они уныло зашагали к центру города. Некоторое время молчали, затем Алеша с раздражением сказал:

– Бюрократы. Бумажные души!

Костя хмыкнул. Обижаться на капитана не следует. Капитан честно делал свое дело. Неделю назад все было бы подругому. Но сейчас шла война, а у войны свои законы.

– А если бюрократы вдруг пошлют нас в разные места? Что тогда? – спросил Алеша.

Костя пожал плечами. Он не представлял, что ж произойдет тогда. Но на всякий случай осторожно проговорил:

– Если бы у меня были деньги, я бы предложил сфотографироваться. Я бы не стал жалеть презренной трешки. Какое значение имеет трешка, когда мы вскоре должны разлучиться?

– Это еще неизвестно, – горячо возразил Ванек, ускоряя шаги, чтобы побыстрее пролететь мимо фотографии. – Робя, еще раз сходим к капитану!

Костя остановился. У него что-то с ботинком. Наклонился и завязал шнурок, и опять наклонился. А глаза у Кости плутоватые, и Ванек заметил это. Заметил, но смолчал.

– Пройдут годы, станет Ванек известным футболистом, и никому ведь не докажешь, что с нами вместе жил такой талантище, что ходил по городу вот так, запросто. Вот чего я боюсь больше всего на свете, – удрученно сказал Алеша, наблюдая, как Костя расшнуровывает ботинок.

– Вы простоите здесь, робя, – припугнул Ванек.

– А нам все равно, – покачал головой Костя. – И даже если никто из нас не станет знаменитым, память о нашей дружбе должна сохраниться. Ведь это так необходимо.

– Печально, но факт. Если б у нас были деньги! – поддержал Алеша.

– Ванек, ты хочешь что-то утаить, так ведь? Ты хочешь зажилить круглую сумму! Я требую ревизии! – сказал Костя.

Ванек в конце концов сдался:

– Идите вы к черту!

Ванек завернул в фотографию. Алеша сказал встретившему их фотографу, показывая на Ванька:

– Вы не знаете этого человека. И напрасно! Вы можете многое потерять.

Фотограф – мужик дошлый, он все понимал, и сразу же подхватил шутливый тон:

– А не назовете ли вы мне его имя?

– Его имя сегодня ничего вам не скажет. Но пройдет год или два, и об этом человеке заговорит весь мир!

– Так уж и мир! – усаживал ребят фотограф.

– Но если не мир, то весь наш город. Вся наша достославная Алма-Ата.

Ванек обидчиво пыхтел. Он мог вконец рассердиться, а это не входило в планы Алеши. И пока их фотографировали, Алеша скромно помалкивал. Лишь когда Ванек рассчитался за карточки и они выходили из фотографии, Алеша сказал мастеру:

– Храните негатив, как зеницу ока!

– Теперь в парк! – воскликнул Костя, показывая направление и внутренне ликуя. Ведь все так прекрасно сегодня! Какой удивительный вечер! Какая чудесная музыка!

В парке Федерации играл духовой оркестр. Он всегда играл здесь танцы и обычно начинал с «Синего платочка». А последний танец он играл где-то около двенадцати, и звали этот танец «вышибаловкой».

Костя довольно часто танцевал здесь с Владой. И он сказал сейчас, что до «вышибаловки» еще далеко. Можно пройтись по парку. Они взялись под руки и влились в нескончаемый поток гуляющих. Ванек пытался завести знакомство с девушками, с какими – не имело значения. Он пристраивался то к одним, то к другим. И говорил заискивающе и просяще:

– Я с вами айда?

Девушки шарахались от него, делали вид, что Ванек им совсем не нужен. Впрочем, так оно и могло быть. Не такой уж он красавец. Но его не огорчали отказы.

Прежде Алеша был бы и сам не прочь познакомиться с девушкой. Он ждал этой минуты. Теперь же все это было ни к чему. Теперь у него была прекрасная Мара.

Если бы встретить сейчас Мару? Он показал бы ее Ваньку и познакомил с Костей. И пусть позавидовали бы ему они. Мара такая красивая, такая пылкая!

Ребята долго ходили по парку. Они видели много девушек, среди которых были и довольно милые. Но никто из девушек не захотел познакомиться с Ваньком, сколько он ни просился:

– Я с вами айда?

Глядя на гуляющих, Алеша подумал и о том, что война еще едва коснулась привычной жизни их большого тылового города. Вот и в парке – все, как прежде. Люди смеются, люди танцуют. И никакой тревоги, никакой озабоченности на лицах. Что ж, наверное, так и должно быть.

А в Алешину судьбу с войною вошло что-то новое, очень важное. Для него стало ясно, что делать, как жить. Он понял, как накрепко связан он с судьбою народа. И это чувство связи делало его сильным.

– Пойдемте-ка, ребята, домой. У меня ноги отваливаются, – сказал Алеша, падая на скамейку.

Он и в самом деле очень устал. Ему хотелось спать.

– Закурим только и пойдем, – согласился Костя.

И не дождавшись «вышибаловки», они ушли из парка. Город спал. Ночь была тихая, звездная. На краю неба, где-то на западе, неярко мерцали далекие зарницы

19

В воскресенье Воробьевы завтракали в беседке, обвитой плющом и диким виноградом. Мать сделала окрошку на холодном, только что из погреба, квасе. Она поставила на стол зеленую эмалированную чашку, до краев налила ее окрошкой.

– Ешьте. Да оставляйте место для каши, – сказала мать.

– Сама ешь, – живо проговорил Костя, разламывая кусок черного ржаного хлеба. – Садись.

– Ты бы выпить подала, – лизнул ложку отец.

– Было бы что. Бражку-то допил?

Отец разочарованно вздохнул. Вчера вечером он процедил через ситечко последнюю гущу.

– Надо запас иметь, – ворчливо сказал отец. – На всякий случай. Вдруг Косте повестку принесут.

– Чтоб у тебя язык отсох! – ругнулась мать.

– Дура! Других-то призывают, а наш чем лучше? Думаешь, бронь ему кто даст? Бронь, она совсем не про таких шалопаев.

– Тебе же дали.

– Так чего ты равняешь меня с ним! У меня под отчетом железо листовое и гвозди. И краска есть, и мыло. А он кто?

– Он – образованный молодой человек. Через три года инженером станет.

– Когда станет, тогда и бронь получит.

– А это неправильно, – сказала мать, скрестив на груди руки.

Косте явно не нравился начатый родителями разговор, и он, нахмурив брови, скреб ложкой край стола. Наконец не вытерпел:

– Бросьте вы. Никакой мне брони не нужно. Я добровольцем уйду на фронт! И не подведу в бою!

– Вот так вы и рассуждаете… В настоящих-то переплетах не побывали… А им что? – кивнула мать на отца. – Им лишь бы прикрыться вами.

– Ладно, мама!

– И ничего не ладно! По радио говорят, что молодежь – будущее наше. А такие вот лбы брони выпрашивают. Да разве ты пара отцу своему! Только что вытянулся, как лозинка, а умишко-то детский. Тебе бы в прятки играть… – она заплакала и уголком фартука принялась утирать бежавшие по щекам слезы.

В закрытую калитку кто-то яростно забарабанил:

– Эй, хозяева! Вам повестка.

Вдруг побелевшая мать наклонилась вперед, намереваясь встать. И охнула, тяжело опустившись на стул. Силы сразу покинули ее. Она беспомощным материнским взглядом как бы сказала сыну:

«Прости меня, что нет во мне крепости. Я всего лишь женщина. И мне очень трудно».

– Сейчас! – крикнул Костя, проворно вылезая из-за стола.

– Воробьев Григорий? Распишись.

Костя растерянно посмотрел на отца. А тот пробежал глазами по беседке, словно ища места, куда бы спрятаться, и резко отодвинул чашку с окрошкой.

– Там ошибка, – глухо сказал он Косте. – Я точно знаю.

Отец шел мелкими, неверными шагами, как будто стремясь хоть на какую-то долю секунды отдалить встречу с повесткой, пусть даже выписанной по ошибке. Его голова ушла в плечи, и он стал заметно ниже ростом.

– Вот тут распишись, дядька, – сказал парень, примерно Костин ровесник, подавая толстую книжку с повестками. – Явка немедленная. Да ничего не жалей, дядька, для нашей победы.

Отец расписался машинально, как во сне, и, взяв голубой листок, почему-то пронес его в дом. Мать и Костя пошли за ним, словно завороженные одним видом повестки.

– Вот как дурачат нашего брата, – печально сказал отец, прикрыв рукой брошенный на стол листок. – Сказали, что бронь, а теперь призывают в воскресенье, когда все закрыто и никому ничего не скажешь. А склад? Я же его не передал. А вдруг окажется недостача…

– Они так делают, они и отвечать будут, – сказала мать, капая в стакан валерьянку.

– Тебе что! – напустился на нее отец.

– Не обижай ее, отец, – скрипнул зубами Костя. – Она ни при чем. И вообще… ты должен идти. Как ты смеешь так говорить, так поступать, когда Родина в опасности! Неужели ты боишься фронта?

Косте невмоготу было слушать отцовскую ругань. Он вышел на крыльцо. Задумчиво пощурился на солнце. День был безветренный, душный. На молодых яблоньках съежились побуревшие от зноя листья.

«Сейчас бы искупаться», – размечтался Костя и поймал себя на мысли, что предстоящая разлука с отцом не очень огорчает. Конечно, Косте не хотелось бы с ним расставаться, но ведь идет война, и каждый мужчина должен быть бойцом.

Костя не мог допустить, что его отец трус. Нет, он, может быть, и не герой, но он как все. А не рвется в армию, чтобы не оставить одну мать. Он не может без нее, хотя иногда и бывает с нею грубым. А еще отец очень уж самолюбив. Почему, мол, других считают незаменимыми и держат на броне, а он что, хуже их, что ли?

Костя закурил и прошел в беседку. На покинутом столе клевали хлеб и недоеденную окрошку куры. Костя замахал на них руками, и куры, громко крича и похлопывая крыльями, бросились наутек.

Последние часы нужно побыть с отцом. Проводить в военкомат и на поезд, если отправят сразу, не распустив по домам. Только бы отец не обижал мать.

А если попроситься в одну часть с отцом? Не с ребятами, как хотелось до сих пор, а с отцом? Нет, отца, пожалуй, на фронт не пошлют. Если ж и пошлют, то в какие-нибудь ездовые или санитары. А Косте нужно на передовую, обязательно туда, где воюют винтовкой и штыком. Там настоящее место для комсомольцев. Залпами встречать вражеские цепи, и самим ходить в атаки.

Когда Костя вернулся в дом, отец, не торопясь, собирал в мешок всякую всячину. Положил кусок сала и бритву, старую алюминиевую ложку и подшитые материей шерстяные носки. А мать стояла рядом, держа в руке белое бязевое его белье, и молча наблюдала за отцом. Вид у отца был все еще растерянный и обреченный.

– Почему это явка немедленная? – вдруг как бы у самого себя спросил отец. – Почему не указаны часы? Куда так срочно?

– Дай-ка я посмотрю, – сказал Костя и взял со стола повестку.

– Посмотри-ка, что там, – просто сказала мать.

Костя пробежал взглядом голубой листок. И не поверил своим глазам. Пробежал снова, рассмеялся. Отец взглянул на него и в сердцах сплюнул. А мать бросила белье на подоконник, зачем-то вытерла руки о фартук, спросила:

– А и чего ж ты там вычитал?

– Что родителя забирают. Видишь, как ему весело стало! Видишь, как он благодарит за то, что тянулся на него столько лет! – горько, чуть не плача, проговорил отец.

– Да не тебя забирают, папа. Тут про велосипед. Сдать немедленно в коммунхоз.

– Да ну! – не поверил отец. Он взял у Кости повестку и долго, ничего не соображая, вчитывался в нее.

– Не знаешь, за что и расписался. Так себе и смертную казнь подпишешь, – сказала мать.

Отец повеселел. Он тут же стал выкладывать из мешка все, что успел положить. Дошла очередь до бритвы – отец поправил ее на ремне, намылил помазком впалые щеки, усы и бороду и принялся бриться. Он брился основательно, до блеска.

– А я думаю, как же так. Оформили бронь и вдруг – собирайся, – сказал он, вытирая бритву о клочок газеты. – Хорошо, что ты разглядел, а то явился бы в горкомхоз с котомкой за плечами. Такие дела.

Костя подождал, пока отец побреется, и спросил:

– Может, мне свести велосипед?

– Только ты поснимай резину, насос. Ключи возьми.

– Нет, ничего я не сниму. Если хочешь, сам снимай и сам веди, – возразил Костя.

Тихую улочку запрудили, плотно закупорили велосипедисты. Не протиснуться к воротам. Каждый норовит побыстрее разделаться со своей машиной. Потому и нажимают со всех сторон.

– Не пускайте без очереди! – кричат передним.

– Сдал и отходи! Чего там стоять!

– У меня немецкий гоночный. Как быть?

– Гитлеру подарим твой гоночный, чтоб драпать ему было способнее!

В толпе Костя увидел Илью Туманова, окликнул. С грехом пополам пробились друг к другу. Илья шел прямо по арыку – по колена в воде, неся машину на вытянутых руках.

– Может, прокатимся напоследок? – предложил Костя. Он все-таки настоял на своем: велосипед сдавал сейчас в полном порядке.

Илья согласился. Они вывели из толпы свои машины и узеньким, сплошь перекопанным переулком направились на соседнюю улицу. В одном месте Илья поскользнулся в своих мокрых туфлях и упал. Хорошо еще, что не полетел в глубокую траншею, неизвестно для чего вырытую.

– Надо переобуться, – сказал он, устраиваясь на куче сброшенного здесь битого кирпича.

Пока Илья снимал туфли, выжимал носки и обувался. Костя рассказывал ему о том, как он вместе с друзьями ходил в военкомат. Не повезло, не приняли их в тот день. Еще побольше людей, чем здесь.

– И меня возьмите. Я об этом подумывал уж, чтоб идти на фронт всем классом. Пехота не авиация – всем места хватит, – рассудил Илья.

– Это мысль!

– «Женихи» уже получили повестки.

– Везет! Глядишь, через неделю-другую на фронте будут.

– А ты слышал речь Сталина? Видно, и мы повоевать успеем. Война-то затягивается, – встав на ноги и закалывая булавкой расклешенные штаны, проговорил Илья.

Они повели велосипеды на асфальт мостовой. Выправив руль, свернутый набок при падении, Илья первым прыгнул в седло, и не так, как обычно, а сзади. И переднее колесо поднялось, словно велосипед зауросил и встал на дыбы. Но Илья рывком качнулся вперед, резко нажал на педали и понесся вверх быстрее и быстрее.

Это было трудно – мчаться все время в гору. Подъем хоть и небольшой, но он на каждом метре требовал от них чертовских усилий. Проехав только один квартал, Илья почувствовал знакомую усталость в каждом мускуле ног.

И Костя, бросившись догонять Илью, вскоре же вынужден был сбавить скорость. Последние дни он не садился на велосипед, и сейчас сказалось отсутствие тренировки. Ноги словно деревянели, дыхание стало частым и грудным.

Но, когда Костя понял, что разрыв между ним и Ильей увеличивается, он поднажал на педали. Машина отозвалась на его усилия и вот уже поравнялась с Ильей.

Велосипеды покатились рядом, шелестя шинами по асфальту и ослепительно горя на солнце. Ребята коротко позванивали на перекрестках, прощаясь с привычными маршрутами, Их велосипедам предстояло ходить где-то далеко-далеко, по трудным фронтовым дорогам. Они тоже будут бойцами, как люди.

Ребята проехали из конца в конец весь город. На мосту у Головного арыка Илья затормозил и спрыгнул на землю. Затем отвел машину под тополя, в тень, и ласково погладил рукой лаковые крылья и сверкающий никелем руль.

– Все, – сказал Илья.

– Все, – как эхо, отозвался Костя.

Очевидно, со стороны было бы смешно смотреть на эту картину. Ребята плечом к плечу сидели у арыка, угрюмо повесив носы. Сидели молча десять минут, пятнадцать. Потом, как по команде, разом встали.

– Едем, – сказал Илья.

– Едем, – повторил Костя.

И они покатили вниз. И, словно договорившись, повернули на улицу Дзержинского, где жила Влада. А может, и не они повернули, а сами велосипеды рванулись сюда по привычке, а ребята не сумели их удержать. Как бы то ни было, но у Владиной калитки заверещали два велосипедных звонка. Согласно заверещали раз и другой. Их услышали в доме, потому что в распахнутых окнах заколыхались занавески и шторы.

К ребятам вышел Владин отец, седоволосый, рослый, неторопливый в движениях. Влада, несомненно, походила на него не только лицом, но и походкой, и манерой держаться с людьми. Владин отец пристально посмотрел на Илью, затем на Костю, как будто видел их впервые и не они мозолили ему глаза вот уже третий год.

– Не знаю, прав ли я, но вы не ко мне, – сказал он, запахивая полосатый азиатский халат.

– Вы абсолютно правы, – вытянул без того длинную шею Илья.

– Мне кажется, что вы к моей дочери.

– Это действительно так, – подтвердил Костя.

Владин отец понимающе рассмеялся. Это был довольно приятный смех, и ребята подхватили его. Подошли поближе, надеясь, что вот сейчас они увидят Владу. Или она выйдет на улицу, или Владин отец пригласит ребят в дом. Конечно, рассиживаться Косте и Илье никак нельзя, они должны сегодня же сдать велосипеды.

– Мне весьма приятно видеть вас, – уже серьезно сказал Владин отец. – Но огорчительно, что вы, очевидно, напрасно проделали столь длинный путь.

Он сделал паузу, словно для того, чтобы уяснить, какое впечатление произвели его слова на ребят. Но ребята пока что никак не отозвались на его речь. Да и Владин отец, по существу, еще ничего не сказал.

– Влада уехала, – неожиданно заключил он, собираясь уйти.

– Куда? – с явным недоверием спросил Костя.

– В Свердловск. К моей родне. Еще зимой я обещал ей эту поездку.

– Но ведь сейчас война, – возразил Костя.

– Свердловск далеко в тылу. Поэтому вы не очень беспокойтесь. С ней ничего не случится.

Он ушел, а ребята еще некоторое время стояли у калитки. Они не знали, что сказать друг другу. И первым заговорил Костя:

– Ты слышал от Влады о предполагаемом отъезде? Хоть что-нибудь?

– Ничего не слышал.

– И я тоже. Тайком уехала.

– А как же мы?.. – растерянно развел руками Илья. – Ведь мы уедем на фронт, не простившись с нею!

– Значит, не нужны мы ей. Ни ты, ни я.

– Но она-то ведь нам нужна, – сказал Илья.

– Не убежден. Между прочим, нам нужно ехать, – шумно вздохнул Костя, трогая велосипед.

20

В один из июльских дней Алеша и Костя снова наведались в военкомат. И хотя людей во дворе было так же много, капитан принял ребят и пообещал отправить в часть при первой же возможности. На фронт, оказывается, сразу нельзя, будут еще учить, как окапываться, как воевать против танков. И как стрелять тоже.

– А эти? – Алеша кивнул на двор. – Их отправляют, а нам ждать?

– Это девятнадцатый и двадцатый годы, – пояснил капитан. – Не беспокойтесь, дойдем и до вас.

– А если мы добровольно? – спросил Костя.

– Приходите на той неделе. Сейчас мне некогда. До свидания, – капитан выпроводил их из кабинета.

В этом уже было кое-что определенное. Пусть не на той неделе, а немного погодя призовут их в армию, все равно они успеют повоевать. И главное – Алеша и Костя будут вместе. Они и о Ваньке сказали, и об Илье. Впрочем, Ванек почему-то утром не пришел к Воробьевым, как договорились накануне.

Они пробрались через сутолоку двора и у ворот, уже на тротуаре, встретили Федю. Он что-то объяснял стоявшему с ним высокому пожилому человеку с черными, как сажа, усами и бородой. Федин собеседник был одет в военную форму, только на петлицах и на рукавах не было никаких знаков различия.

Федя подозвал ребят и, довольный встречей, заулыбался. И тут же представил военного человека:

– Мои юные друзья. Познакомьтесь, пожалуйста! Мой самый дорогой друг. Комбриг Чалкин.

Так вот он какой, комбриг Чалкин! А как же его выпустили из тюрьмы? Значит, он совсем не виноват. Значит, случилась ошибка.

– А это – Петины дружки, – Федя обнял ребят. – Правда, Петька был в «Б», а Колобов и Воробьев в «А».

– Очень приятно, – улыбнулся Чалкин, задвигав густыми бровями.

Ребята когда-то видели его. Но тогда он был безбородым, и лицо у комбрига было румяное. А вот нос такой же, как прежде: тонкий, с еле заметной горбинкой. Может, эта самая горбинка и придает лицу строгость. Горбинка и густые вразлет брови.

– Вы постойте, а я сейчас. Одну минутку, друзья, – сказал Федя и скрылся в толпе.

– И обо мне спроси! – крикнул ему вслед Чалкин и безнадежно махнул рукой. – Вот такой он есть. Всегда был таким. Чтобы узнать человека как следует, нужно съесть пуд соли. Мы с Федором Ипатьевичем съели центнер. А сейчас он побежал проситься на фронт. Ну а я жду нового звания.

– Понимаем, – сказал Алеша. – Теперь ведь заместо комбрига генерал.

– Могут дать и полковника. Поотстал я в военной науке, – рассудил Чалкин. – Но суть не в звании. Скорее бы туда. Вы ведь тоже на фронт метите? Да ведь и нельзя, чтоб не поспешить. Прибудешь к самой победе и совестно станет, что повоевать не успел.

– Так, – согласился Костя.

– И, разумеется, хотите воевать в одной части? Отгадал. Очень важно иметь друга рядом. Вот как я Федора Ипатьевича, настоящего человека, коммуниста.

Это было почти невероятно: как равные с равным они говорили с комбригом Чалкиным. С тем самым комбригом, который наводил на басмачей ужас, кому поэты посвящали стихи.

Вернулся Федя, пожал плечами:

– Нет пока.

– Что ж, наберемся терпения, – спокойно сказал Чалкин. – А сейчас домой. Приглашай ребят, Федя, посидим, потолкуем.

– Слышите, мои юные друзья, что говорят вам? Это приказ, перед вами – комбриг Красной Армии! Поняли! Шагом ма-арш!

Жили Чалкины неподалеку от военкомата. В глубине сада прятался за кудрявыми шапками яблонь аккуратный голубой домик. К нему от калитки, мимо цветущих клумб и зеленого газона, вела неширокая дорожка, на которой и встретил их Петер. Он обрадовался ребятам. Не дав им опомниться, повел в сад.

– Хотите малины? – спросил он.

Смешной вопрос. Кто же ее не хочет! А о Косте с Алешей и говорить нечего. Для них малина всегда была отменным лакомством. К тому же в горах она сейчас еще не поспела, а садовая на базаре ребятам явно не по карману.

Петер привел их в густой малинник, сплошь усыпанный спелыми ягодами.

– Хорошо, что пришли.

– Нас пригласил твой отец, – солидно произнес Алеша.

– Позавчера его освободили. Мы с мамой так и обмерли, когда он появился на пороге. Он ведь совсем не виноват, – потупился Петер. – Его оклеветал один карьерист. Грязью облил… Федор Ипатьевич письмо писал Сталину. Да и не один раз. И разобрались, и оказалось, что папа честный человек.

– У тебя замечательный отец, Петя, – сверкнул глазами Костя.

– Я знаю. Но нам сказали, что есть документы… – трудно ответил Петер.

В душе у Алеши снова поднималось острое чувство неприязни к Петеру. Чужим поверил, а не родному отцу! И еще какому отцу!

– Федор Ипатьевич одно время был у папы ординарцем. – после паузы снова заговорил Петер. – Потом в политотделе работал и в университете учился. Они с папой дружат крепко. Папа говорит, что если бы не Федор Ипатьевич, то вряд ли удалось бы добиться пересмотра дела. Федор Ипатьевич чуть ли не каждый день ходил к следователю, искал по всей стране свидетелей, которые с папой на границе служили. И еще в архиве нашел какую-то очень важную справку.

Федя и комбриг Чалкин говорили о своем на веранде. Иногда до ребят доносился тонкий смешок учителя. Чалкин не смеялся, он только что-то настойчиво доказывал. Но вскоре они смолкли. Наверное, ушли в дом.

– Я пойду не в папину часть. Не хочу примазываться к его славе, – сказал Петер.

– А я не вижу в этом ничего плохого. Отец сам по себе, ты – тоже, – возразил Алеша.

– Найдутся, что языками трепать станут.

– Пусть треплют!

– Не хочу, – отрезал Петер.

В огород вышел Федя. Попыхивая папироской, он неторопливо ходил от грядки к грядке. И, наконец, приблизился к ребятам, сорвал и бросил в рот несколько крупных бордовых ягод.

– Стать должностным лицом при кесаре Константине – значило произносить хвалебные речи в честь императора и льстить вышестоящим, – выплюнув зернышки ягод, сказал Федя. – Надо знать историю, Колобов. Почему император Константин? Да потому, что он самый святой из властелинов Рима. Как Гитлер для берлинских мясников.

Федя смотрел на Алешу своими выцветшими глазами и посмеивался. Федя ждал, что ответит Алеша. И тот, чуть помедлив, сказал:

– Константин был великим человеком, а Гитлер кретин.

– Константин? Впрочем, да. Но он считал, что Риму демократия не нужна.

– А если он был прав? – спросил Алеша.

– Зарядил свое: прав, прав! – скороговоркой произнес Федя. – Хотя история – капризная бабенка, она иногда откалывает такие номера!.. Вот только жену Константинову жалко, красавицу Фаусту, которую кесарь утопил в горячей ванне.

– Так было, Федор Ипатьевич?

– К сожалению, да. Через века дошла до нас эта печальная весть. А известно ли тебе, Колобов, что у племени майя смертную казнь применяли лишь к летописцам, извращающим историю?

Он сорвал еще несколько ягодок и громко, чтоб всем было слышно, проговорил:

– Колобов далеко пойдет. И ты, Петька, напрасно его хотел раздраконить. На комсомольском собрании. Иду к комбригу Андрею Чалкину готовить шашлык.

Немного погодя они все собрались на веранде. Пришла Петерова мать, молодящаяся блондинка, она и взяла на себя все заботы о шашлыке. А Федя сел играть в шахматы с Петером.

Чалкин-старший угощал Алешу и Костю переспелой черной вишней. И сам ел ее, загребая столовой ложкой. Заговорил о Феде, и в уголках его глаз вспыхнули росинки слез. Затем росинки исчезли так же внезапно, как и появились.

– Не верится даже, что мы здесь сидим, а там… – он резко отодвинул от себя чашку и вышел из-за стола. – В сводках нельзя всего написать. Но враг рано торжествует победу! Он на России не раз ломал себе зубы, это – советская, наша с вами Россия. Верно, ребята?

– Конечно, – ответили разом Алеша и Костя. – Да и как же иначе, товарищ комбриг!

– Андрей Иванович, – поправил Чалкин.

– Комбриг, – оторвался от шахмат Федя. – Они же теперь военные люди, а ты им разные штатские штучки!.. Нехорошо, товарищ комбриг.

– Ты думай, думай, а то Петька тебя облапошит. С ними надо держать ухо востро. Уж такая нынче пошла молодежь. Не то, что были мы, колоды неотесанные, совсем не то.

– Уж так и неотесанные, – передразнил Чалкина Федя.

– Кой-чего ведь сделали, а? Им легче будет. Это мы воевали и учились, строили и учились. Они прикончат Гитлера и грамотными начнут мирную жизнь.

– Рановато бы им идти в огонь, – сказал Чалкин. – Но не мы заварили кашу. И вы поможете нам, ребята. Сталин на посту. Он думает, как скорее и малой кровью победить врага. Вот какое дело, богатыри!

С огорода вкусно потянуло жареным мясом. Федя засопел, засуетился:

– Шабаш! Я проиграю эту партию. Я теперь никак не смогу сосредоточиться. А шахматы требуют предельной собранности.

Но тут же сделав какой-то, очевидно, очень сильный ход, Федя встал, немного отошел и со стороны посмотрел на свою позицию. И, довольный, рукавом рубашки вытер лысину.

– Я накажу Петьку за то, что он недооценил противника.

Алеше да и Косте тоже хотелось, чтобы выиграл Федя. Петера не надо жалеть. Он с достаточно сильным характером, он все выдержит. Другие-то выдержали от Петера не такое. Пусть продувает.

Но Федя зевнул слона, потом взялся не за ту фигуру и кое-как, с большими усилиями, вытянул на ничью. Ему сегодня явно не повезло.

– Шашлык уравнял наши шансы, – весь сияя, сказал Петер.

Вскоре с огорода пришла мать. Она несла огромное фарфоровое блюдо, на котором кучей лежали темно-бурые с золотым отливом кусочки мяса, нанизанные на шампуры. Сверху шашлык был густо посыпан мелко нарезанным зеленым луком и перцем.

– Это божественно, – показал на блюдо Федя. – Я не знаю ничего более вкусного!

Комбриг ушел в комнаты и тут же явился с двумя бутылками сухого вина. А Федя попросил чего-нибудь покрепче, и Чалкин принес четырехзвездочного коньяка.

Когда вино было разлито по рюмкам, Андрей Иванович сказал:

– Мне хочется выпить за вас, ребята. Чтоб минули вас пули и бомбы. Ну, а если уж помереть, так со славой, – и брови у него вздрогнули и насупились.

У Чалкиных засиделись допоздна. И расходиться не хотелось. Собирался дождь. Гудел ветер. Он гудел, казалось, повсюду. Над полями и лесами, над горами и океанами. Над всей планетой.