Текст книги "Три весны"

Автор книги: Анатолий Чмыхало

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 24 страниц)

Анатолий Чмыхало
ТРИ ВЕСНЫ
Роман

Сыну Борису

Весна первая

1

Ребят вынесло к Зеленому базару. Стояла ранняя весна. Теплый ветер гонял по улицам пьяные запахи талой земли. А над рогатками карагачей и пирамидальных тополей искрилось солнце, и сонные верблюды подставляли ему клочкастые бока.

Из чайханы густо тянуло чадом. Чайхана гудела многоголосо, звенела пиалами. Ванек не утерпел, приподнялся на цыпочках и через решетчатое окно увидел бородатых смуглых людей в тюбетейках и пестрых халатах. И с нарочитым равнодушием шмыгнул вздернутым носом:

– Чай дуют.

– Шашлыки жрут, – сказал Алеша, с трудом глотая вязкую слюну.

Они вышли к торговым рядам. У кулей с картошкой, у пестрых мешочков с красным перцем и семенами скучали люди. Покупателей почти не было. Это ведь не осень, когда со всей округи свозят на базар арбузы, яблоки, дыни.

Ребята неторопливо шли вдоль рядов, провожаемые ленивыми взглядами торговок. Ребятам было наплевать и на перец, и на арбузные семечки. Алеша и Ванек завернули на базар случайно, от нечего делать. Просто он оказался у них на пути.

Дойдя до конца торговых рядов, повернули к выходу. И тут столкнулись с Федей, кругленьким, смуглым учителем Федором Ипатьевичем Гладышевым. Он удивленно и часто захлопал ресницами. Торжествующе усмехнулся и цепко ухватил Ванька за рукав спортивной куртки:

– Плануете?

Федор Ипатьевич был рад такой неожиданной встрече. Будто ребята очень уж дороги его сердцу! Будто не видел он их много-много дней.

А Ванек не радовался Феде. Ванек норовил улизнуть и тянул виновато:

– Что вы, Федор Ипатьевич…

– Плануете, – повышая свой тонкий, певучий голос, настаивал историк. – Я угадал.

Плановать – значило не ходить на уроки. Кто-то когда-то пустил в оборот это словцо, и оно прижилось в школе.

Федя не спеша достал дешевую папироску, разминая покатал ее в коротких пальцах. И смачно пыхнув дымом, повторил:

– Я угадал, – и потащил ребят к трамвайным путям, за которыми начинался небольшой скверик, густо поросший молодыми кленами и акацией. Здесь он остановился и с укоризной посмотрел сначала на Ванька, потом на Алешу. Мол, как же это вы, а? Ученики выпускного класса!

И ребятам стало жаль самих себя. Ванек не выдержал, тоскливо протянул:

– Если б не приступ у химички… Ведь «скорая» ее увезла…

– «Скорая»? И давно? – Федя откусил мундшук папироски и шумно выплюнул.

– Утром, – невесело ответил Алеша. – Говорят, часов в одиннадцать. А точно мы не знаем.

– Так-так… Приступ?

– Валерьянкой поили.

– А если я вам скажу, что сидел с нею рядом в учительской. Полчаса назад, а?

– Мы ничего не знаем…

– Ой, Мышкин!

Мышкин – фамилия Ванька, и она у него, как у всех, – одна. А имени два. Для одноклассников он Ванек, а для всех прочих – Мишка. Мишка Мышкин! Звучит здорово. Но Ванек ему больше подходит. По крайней мере, так считают ребята.

– Значит, вы все расскажете и нам влетит? – упавшим голосом спросил Ванек.

– У каждого свой долг перед обществом, – убежденно проговорил Федя.

– Это правильно, Федор. Ипатьевич, – согласился Алеша, щурясь от ослепительного солнца. – Я не пойму лишь одного: и чего нас потащило сюда! Будто мало других мест.

– А куда б вы пошли? – с интересом спросил Федя.

– У каждого свои места, – уклончиво ответил Алеша.

– Я не Иосиф Флавий.

– Не очень понятно, Федор Ипатьевич, – несколько осмелев, проговорил Ванек.

– Учи историю, Мышкин, все поймешь.

Алеша соображал: зачем Федя так поспешно вывел их в сквер? Уж не для того, чтобы читать мораль. Это он мог сделать и на базаре.

– И все-таки куда б вы пошли? – снова спросил Федя.

– По терниям – к звездам! – торжественно произнес Алеша.

– Это уже нечто стоящее!

Алеша приободрился и пристально посмотрел на Федю. На большую и круглую, как арбуз, его голову. На узкие плечи.

– На площади рубят лозу! – сказал Алеша.

Федя встрепенулся, живо заблестели серые глаза. Он сам служил когда-то в коннице. И еще говорили, что дома у Феди есть настоящий красноармейский клинок и сабля с черными арабскими письменами.

– Мелкое плутовство. Шулерство, мой юный друг.

– Должны рубить, Федор Ипатьевич.

Ребята понимающе переглянулись и молча зашагали прочь. А Федя посмотрел им вслед оторопело, совсем по-мальчишески.

– Куда же вы? Постойте! Мне нужен ответ на один вопрос. На чрезвычайный вопрос… Я иду с вами!

– По четвергам рубят, – твердо сказал Ванек.

– Но сегодня среда.

– И по средам, и по субботам.

– Я знаю: вы – обманщики, но, признаться, мне хорошо с вами. Честное слово. Уроков у меня больше нет. А дома скверно, – устало поморщился Федя. – Вам тоже бывает когда-нибудь скверно?

– Еще как! – вздохнул Ванек. – Сейчас, например.

– То-то и оно. А у меня сегодня такой день! Такой день!..

Рубки, конечно, не было. Втроем они пересекли безлюдную площадь, расчерченную утоптанными, успевшими подсохнуть тропками. И Федя молча показал на новое здание железнодорожного вокзала, что виднелось в конце проспекта.

Позванивая, туда ходко катился полупустой красно-желтый трамвай. Там тупик. Трамвай, скрежеща колесами и искря, сделает разворот и снова уйдет вверх, к горам. К самому Головному арыку, где сжатая гранитными плитами шумит и пенится вода.

«Хорошо бы прокатиться», – подумал Алеша. Но денег на билет не было ни у него, ни у Ванька.

– Идемте к вокзалу, – сказал Федя. – Или вы в школу? Да-да, вам нужно сейчас в школу.

– Нет. У нас контрольная по химии. А мы не готовы.

– Ясно. Боитесь получить «плохо». Эх, вы, герои! Выпороть бы вас как следует.

Потом они долго, словно на экскурсии, разглядывали новое здание вокзала с его непривычно огромными, полыхавшими на солнце окнами, с массивными дубовыми дверями, с электрическими часами у входа. И Алеша сказал:

– Здание строили вредители. Видите вон ту трещину, которая в самом центре?

Федя усталыми, тусклыми глазами поглядел на черную змейку трещины, подошел поближе, еще поглядел, склонив лысеющую голову набок.

– Ты уверен? – медленно, как бы нехотя, спросил у Алеши.

– А пошто щель? – вопросом ответил Ванек.

– Законное любопытство.

– Сначала было все как надо, а тряхнуло землетрясение… – увлекаясь, продолжал Алеша.

– Да, да. А хотите, я угощу вас обедом? – мягко предложил Федя. – Хотите?

– Не стоит, – сказал Ванек, забегая вперед.

Ребята прошли в небольшой ресторан при вокзале. Остановились в растерянности. Им никогда не приходилось бывать здесь. Седобородый швейцар неотступно наблюдал за ребятами, пока не понял, что они с Федей.

В ресторане было бело от скатертей, салфеток и шелковых портьер на окнах. Было так удивительно чисто, что ребята положили руки на стол и тут же отдернули их, будто ужалились. А Федя весело засмеялся, подмигнул:

– Да вы что!

Он долго рассматривал меню. А когда подошла официантка, заказал всем по борщу и котлете. И еще две бутылки пива.

– Как вы насчет жигулевского? – спросил он.

Ребята только усмехнулись. В душе они были очень рады Фединому заказу и еще больше тому, что пришли сюда.

Когда принесли пиво, Федя налил стакан и взял его двумя руками.

Потом он осторожно, боясь расплескать содержимое, поставил стакан, но снова поднял и выпил пиво залпом.

– Сегодня ей было бы сорок. А была она рыженькая и светлоглазая. Комбриг Чалкин подарил ей браунинг, маленький, с костяной ручкой, да, – Федор Ипатьевич вздохнул и откинулся на спинку стула.

– Кто это? – после паузы шепотом спросил Алеша.

– И немножко картавила. Это мне нравилось в ней, да и не мне одному… Любил я ее, мои юные друзья. А она подшучивала надо мной. Веселая была, озорная. Да что там. А пуля ей прямо в переносье… Вот сюда.

– Сразу насмерть? – зачем-то спросил Ванек.

– Боги бессмертны, – задумчиво, с заметным внутренним напряжением сказал Федя. Его взгляд погас. А может, это и не взгляд помрачнел, а всего-навсего набежало на солнце облако, и все вокруг утратило свои яркие, весенние краски.

– Читайте газеты. Там все расписано, ребята. Как в гороскопе, там ваши судьбы на двадцать лет вперед. Бомбы сегодня падают на Мальту, а в Абиссинии расстреливают детей. И это не так уж далеко. Совсем недалеко, – продолжал Федя, – Богам потому и не страшна смерть, что они никогда не жили. Люди, создавшие их, умирают. А боги живут.

– Живут, – отозвался Алеша.

Ванек осовело хлопал ресницами, не понимая, о чем говорит учитель. Нет, Федя недаром заставлял его учить историю. А Ванек не хотел. Ванек давно уже страстно мечтал стать футболистом. У него сильный удар левой. И еще у него будет лошадь, и поедет Ванек развозить саксаул по городу, как это делает сейчас его отец.

Алеша же, слушая Федю, думал о том, что приятно вот так сидеть в ресторане, видеть себя в зеркалах, следить за суетой улыбчивых официанток и слушать, слушать Федю. А рассказывает он совсем не то, что на уроках. Ну разве так скажет в школе о бессмертии богов! Это же – вещь, как любит говорить Костя. Стихи Блока.

– А где гуси? Те самые гуси… – обидчиво прошептал Федя. – Где они? А ваш Петька Чалкин… Что он соображает, в самом-то деле!

Алеша посмотрел на учителя и улыбнулся. Федя прав: Петька больше форсит. На грудь значков понацепил, от ГТО до «Ворошиловского стрелка» – все есть. И еще Чалкин ребят на приеме в комсомол срезает. Вопросы-то задает какие! Кто секретарь компартии Чили? Кто – Аргентины? Сам где-то вычитает и спрашивает. А если ему не ответишь, тут же объявляет: политически безграмотен, воздержаться.

– Гуси спасли Рим, – наклонившись к самому Алешкиному уху, доверительно сообщил Федя.

2

Алеша жил за вокзалом, на далекой улице Болотной.

В школу ходил по железнодорожному полотну или вдоль неширокого грязного ручья, у которого в беспорядке толпились приземистые, обросшие бурьяном избушки. Здесь не было ни дворов, ни огородов – все перемешалось, переплелось, запуталось.

Эту окраину кто-то назвал Шанхаем, и имя прижилось. Никто не смог бы с уверенностью сказать, что было здесь от известного китайского города, но в России так не селились.

Ванек и Костя тоже жили в Шанхае, но рядом с вокзалом, у саксаульной базы, высокий забор которой начинался сразу же за переездом. В этой части Шанхая уже наводился кое-какой порядок. Из глинобитных избушек люди переселялись в каркасные дома, а сами дома имели хоть маленькие, но приусадебные участки.

Шанхай был совсем молодым. Пустырь здесь стали застраивать в тридцатые годы, когда после нескольких неурожайных лет крестьяне потянулись в города.

Алешина семья приехала в Алма-Ату из Сибири всего три года назад. И ей пришлось селиться на дальнем краю Шанхая, в крохотной избушке с одним подслеповатым оконцем. Избушка стояла на болоте, в подполье была вода и водились зеленые пучеглазые лягушки.

Мать у Алеши умерла, и теперь он жил с отцом и младшей сестренкой. Всем верховодила древняя бабка Ксения, мать отца. Она варила обеды, обычно картошку и постные борщи.

Отец работал на складе километров за пять. На работу и с работы ходил пешком и так уставал, что рад был приткнуться где попало и уснуть.

В избушке едва умещались железная кровать, топчан, стол с пузатыми ножками и два стула. Хотя стол и стоял возле крохотного оконца, готовить уроки на нем было темно. А по вечерам бабка рано тушила семилинейную лампу, чтобы зря не расходовать керосин.

В этот день Алеша проснулся раньше обычного и пошел к Воробьевым. Ему не терпелось рассказать Косте о вчерашнем. Пусть узнает, что за человек Федя, а то Костя очень уж расхваливает математика Рупь-полтора, у которого он ходит в любимчиках. Правда, Костя в математике разбирается, в тангенсах и котангенсах. И вообще, он учится лучше всех.

А лучше потому, что готовит все уроки. Ему никак нельзя плановать: одно, что он председатель учкома, а другое, что любовь у него – длинноногая Влада, тоже отличница, и они стараются друг перед другом.

Тетя Дуся, Костина мать, широколицая, розовощекая женщина лет сорока, издали заметила гостя. Она стояла у калитки и терпеливо ждала кого-то. Она часто стояла вот так, положив локти на столбик ограды.

– Здравствуйте, тетя Дуся, – сказал Алеша, подходя к ней. – Костя дома?

Она улыбнулась ему тепло и спокойно, как улыбаются только очень добрые матери. И посторонилась, чтобы дать пройти Алеше.

– Заходи, Леша. А Костик еще не выспался. Вчера со своей провожался до двенадцати, – мягко, со скрытой иронией сказала она.

– С Владой? – живо спросил Алеша. Ему нравилось на равных разговаривать с тетей Дусей.

– А и что ж она за красавица писаная, что сегодня с Костиком, а завтра с Илюшкой?

У Кости был давнишний соперник Илья Туманов, высокий, под стать Владе, русый парень. Он тоже был без памяти влюблен во Владу и одно время даже дрался с Костей, потом они помирились. У Влады был крутой, вздорный характер. И если она ссорилась с одним, то приближала к себе другого. Потом другой попадал в немилость, и роли у парней менялись до новой размолвки.

– Да ничего она не представляет, – пренебрежительно сказал Алеша. – Ну как все девчонки, так и она.

Это была неправда. На Владу заглядывались, о встречах с нею мечтали ребята. И Алеша понимал, что она видная, симпатичная девушка. Но ему хотелось всегда быть с Костей, хотелось, чтобы у Кости никого не было ближе, чем он.

– Садись, Алеша, хоть вот сюда, на крылечко. А уж я его сейчас подниму. – Тетя Дуся неторопливо зашлепала тапками по ступенькам, направляясь в дом, и немного погодя вышла обратно с деревянным, крашенным охрой стульчиком. Она поставила стульчик на посыпанную песком дорожку, напротив присевшего Алеши, тяжело села сама, упираясь руками в поясницу.

– И что за девицы пошли? – Она покачала гладко причесанной головой. – В наше-то времечко мы не были такими. Родительского слова слушались, – она сделала глубокий горестный вздох и посмотрела грустными глазами. – А у тебя кто есть?

– Никого нет, – смущенно ответил Алеша, взглянув на свои дырявые рабочие ботинки, на вытертые и собранные в гармошку простенькие брюки.

Тетя Дуся поймала его взгляд и поняла Алешу. И невольно сопоставила свою судьбу с Алешиной, и нашла в них много общего. Он тоже растет сиротой и тоже беден. Но, слава богу, умный, рассудительный парень, он сумеет постоять за себя, сумеет пробиться в жизни. Все ведь идет теперь к лучшему.

– Дуры девки.

Была в ее словах давняя, затаенная, постоянно мучившая боль. И опять тетя Дуся тоскливо посмотрела на пустынную дорогу. И сказала в смятении:

– Гордая.

Это она о Владе. В общем-то, правильно: высокомерна, заносчива Влада. То говорит сквозь зубы, еле языком ворочает, то напускает на себя какую-то хмурь и заводит к потолку темные, сумеречные глаза. Костя беспокойно ерзает за партой, он на седьмом небе от такого, очень уж интеллигентного ее вида. И тогда он начинает быстро-быстро, с упоением рисовать пером на попавшемся под руку листке похожие друг на друга, как близнецы, тонкие женские профили.

– Брось изводить бумагу, – говорил Алеша в таких случаях. – Под Пушкина работаешь.

– Что? – Костя на минуту прекращал свое излюбленное занятие, показывал увесистый кулак, и снова чертил прелестные головки.

В доме глухо стукнула дверь. Послышалось легкое покашливание, и Костя заспанный, в одних трусах появился на крыльце. Он словно нехотя подал Алеше большую теплую руку.

– Вчера плановал?

– Ну.

– Скоро экзамены, так ведь? Зачем Ванька с собой водишь? Ты-то сдашь, а он завалит.

– Критикуй меня, Костя. Я заслужил суровую кару. И еще – обсуди на учкоме!

– Сколько тебя защищать! – возмутился Костя. – Надо же совесть иметь! Лариса Федоровна опять…

– Хватит, Костя, – с трудом сдерживая растущее раздражение, оборвал его Алеша.

– Уж ты над дружками не начальствуй, – певуче сказала тетя Дуся. – Оставь Лешу. А Ванек сам за себя ответчик. И не всем быть учеными. Профессоров, например, не заставишь сортир чистить. Золотари есть. Вот Ванек и станет золотарем.

Алеша рассмеялся.

Немного погодя пили густой и горячий чай. Тетя Дуся налила Алеше большую чашку, и он выпил ее одним махом. Можно было пить еще, да постеснялся лишний раз тянуться за куском сахара. Он вышел из-за стола, поблагодарил за угощение и проговорил как бы невзначай:

– Мы вчера в ресторане были, с Федей. Пили пиво.

– Врешь, – не отрывая ото рта чашки, сказал Костя.

– А говорит он интересно. Про такие штуки рассказывал!

– Например?

– Ты ведь не веришь. Да знаешь ли, что у него орден? Комиссар полка! – сказал Алеша, ударив себя в грудь. – А его боевую подругу убили…

– И чего ж это он в штатских? – недоуменно повела плечом тетя Дуся. – Значит, промашка у него какая ни то случилась.

– Хватит, мама! – поморщился Костя. – Ты ничего не понимаешь!

– Конечно, мы – темные люди. Мы не учились. А у вашего Чалкина отец тоже военный. Зачем же в тюрьму его посадили? Как это так?

Костя махнул рукой и ушел в другую комнату.

– Не хочет меня слушать, – заключила тетя Дуся, убирая посуду.

Костя долго рылся в ящике скрипучего, самодельного стола, пока не нашел листок бумаги, по обычаю вкривь и вкось исчерченный ровными стрелками и кляксами женских головок. Он повертел листок в руках, с трудом разбирая собственный почерк.

– Послушай. Вот.

 
Я парень. Я уже не мальчик,
Каким бывал давным-давно.
По вечерам мне чей-то пальчик
Призывно стукает в окно.
 

Алеша слушал внимательно, с подчеркнутым интересом, чтобы не рассердить Костю. Попросил повторить, а когда Костя начал все снова, Алеша притопывал ногой, отмечая размер стиха. Но вот Костя умолк и вопросительно посмотрел в Алешины глаза. Конечно, он считал это четверостишие явной удачей.

– Знаешь, в общем-то хорошо. Вот только пальчик… Немного не того… Как бы тебе сказать..

– Тебе не нравится, так ведь? – сухо и резко прозвучал Костин басок, и широкие брови хмуро опустились на беспокойные глаза. – Ну и пусть! Только ты объясни, что не нравится. Должен же я знать.

– Почему не палец?

– Потому что пальчик. Это – символ любви, символ девичьей чистоты, – Костя взвинчивался, свирепел. – А до тебя не доходит? Или ты фасонишь?

– И почему-то стукает, а не стучит? А мужественность стиха, где она? Где?

– Так что же тогда хорошо? – стиснув крупные белые зубы, спросил Костя.

– Все остальное. Например, то, что ты парень.

Костю охватило бешенство. Он побледнел до кончиков оттопыренных, как лопухи, ушей.

– Ты профан в поэзии! – прокричал он и отвернулся.

Алеша ничего не ответил. Он думал о Костиных ушах.

Ведь любит же его Влада и такого. А у самой Влады уши крохотные, как пуговицы, и розовые. А у Алеши совсем нормальные, но его никто не любит.

Он написал бы такое же стихотворение, он сказал бы девушке такие искренние, пламенные слова! Но девушки, все девушки в классе не замечают его, не принимают всерьез. Какой он для них парень!..

– Ты помнишь, Костя, блоковское: «у дверей шептались вассалы: королева, королева больна»?

И Костя, чтобы замять разговор о пальчиках, ответил:

– Это же – вещь!

Он вдруг спохватился. И заспешил, забегал из угла в угол. Рывком надел на себя майку, брюки, на скорую руку зашнуровал нечищенные ботинки.

– Подожди! – и, опрокинув табуретку, опрометью бросился в сени. – Мне надо в школу, совсем забыл!

И Алеша тут же увидел в распахнутое окно, как Костя вприпрыжку выкатил велосипед за калитку, ловко, одною рукой перекинул его через арык. И вот уже резко нажал на педали. Вспыхнули на повороте ободья колес и покатились, как два больших солнца, слегка подпрыгивая на булыжниках мостовой.

Алеша догадался, что это Костя помчался на улицу Дзержинского, где у заветного Владиного дома он встречался с нею, а чаще с долговязым Ильей Тумановым, который тоже ездил сюда.

3

В классе было тихо. Слышалось лишь, как по доске негромко постукивал мелок. Математик Иван Сидорович, сутулый толстяк со скуластым лицом, что-то быстро писал. У него на уроках всегда было тихо. Его боялись. Он молчал-молчал, а потом вдруг взрывался. Но не это пугало ребят. Их пугала его сникшая фигура, когда Иван Сидорович брал свою тяжелую трость и, прихрамывая, выходил из класса. Класс замирал в безотчетной тревоге, и оцепенение продолжалось долгие минуты.

Мелок постукивал. Рядом с Алешей, близоруко щурясь, сидел Костя. Он, как завороженный, неотрывно смотрел на доску. Когда объясняли материал, Костя не отвлекался. Именно за прилежание и любили его учителя. Как будто в жизни быть смирным, прилежным и слушаться старших – самое главное. Смешно!

Алеша совсем не видел, что писал на доске математик. Алеша украдкой поглядывал на красивый, словно выточенный, профиль Влады. Брови вразлет, небольшой тонкий нос, милое лицо. Да, Пушкин понимал толк в девушках! Он рисовал что-то похожее.

И тут же Алеша подумал, что этот вот нос брезгливо дергался, когда Владе что-нибудь не нравилось в людях. И еще представлял Алеша снисходительную полуулыбку Влады, с которой она обычно разговаривала с одноклассниками. Говорила и не в шутку и не всерьез.

Жизнь баловала Владу. Каждое лето она уезжала на Черное море вместе со своим отцом. А потом жаловалась подругам на плохую погоду в Сочи, на духоту в поездах и дальнюю дорогу.

Многие парни и девушки, что жили в центре города, держались особняком.

Шанхайские ребята дружили своей компанией.

Но были и исключения. Васька Панков, например, жил рядом со школой, а больше водился с шанхайцами. Был он первым хулиганом, гонял голубей.

А Костя Воробьев был принят и там и тут. Как-никак, учился хорошо, у него списывали все.

И совершеннейшей шантрапой считали и та и другая группы Митьку Кучера и Саньку Дугина, второгодников, «женихов».

«А гордиться Владе нечем, – думал Алеша. – Ну что она? Капризная девчонка, любит, чтобы за ней ухаживали, чтобы все считали ее умной! Говорят, даже дневник ведет. И пусть ведет. А Костя дурак, вбил себе в голову, что он Ромео. Конечно, это же необыкновенно, поэтично. И еще у Влады красивая шея…».

– Колобов, к доске, – угрожающе проговорил математик.

Алеша ошалело вскочил. Гулко ударило сердце, предчувствуя провал. На доске – ни одного знака, все стер Иван Сидорович. Математик нарочно вызвал Алешу, он заметил, что Алеша не слушает урока.

– Я… я нездоров… У меня болит голова…

Костя предательски хмыкнул. Уж очень любит показать свою порядочность. Мол, я совсем не такой. А что в том толку!

– Когда болеют, идут к врачу, – серьезно сказал математик, не сводя с Алеши тяжелого, осуждающего взгляда.

– У него воспаление хитрости! – выкрикнул вечный двоечник Сема Ротштейн.

– У меня кружится голова, – повторил Алеша. – Разрешите выйти?

– Не разрешаю. Ставлю «плохо» в журнал. Принесешь справку о болезни – вернемся к нашему разговору, – сказал математик.

Алеша сел. Его грызла обида. Ему ли объяснять, что это из-за Костиного смешка и Семиного выкрика он получил «плохо»! Ну Сема есть Сема. А Костя? И еще хочет, чтобы Алеша дружил с ним! Вот ни за что на свете! И сегодня спланует, сейчас же, на зло всем.

Но следующий урок литературы. Его ведет классный руководитель десятого «А» Лариса Федоровна. Она сердится. Значит, надо высидеть литературу.

На перемене Алеша не вышел из класса. С ним остался Ванек. Он назвал математика требухой и посочувствовал Алеше. Он даже согласился бы получить «плохо» за компанию. Одним больше, одним меньше – не все ли равно!

– А мы Косте все припомним, – сказал Ванек. – Вот если бы темную ему устроить, а? Да ведь вызовут родителей, шум будет. Тоже мне – учком!

– Отстань ты! – сердито отмахнулся Алеша.

Ванек недовольно засопел, хлопнул крышкой парты и направился в коридор. У двери он на секунду задержался и посмотрел на друга с укором.

Вечерело. На ровном, как стрела, проспекте зажглись фонари. Ребята шагали по проезжей части улицы, и Алеша (в который уж раз) наблюдал, как их тени то удлинялись, то исчезали совсем, то быстро убегали назад, словно играя в прятки. А Васька Панков курил подобранный в пути «бычок» и говорил:

– Огольцы идут в летчики. Завтра на комиссию.

– Кто?

– Весь класс. Разве не слышал?

– А кого берут? – спросил Алеша.

– Повертят тебя на стуле, потом заставят идти по одной плашке. Как лунатика. Выдюжишь – твое счастье. Да чтоб полных семнадцать было.

– А мне будет только осенью, – разочарованно протянул Алеша и его загоревшиеся было глаза погасли.

– Это ничего, – сказал Васька. – Приноси метрику, обтяпаем. Хлоркой выведем.

– А если испортим? – скорее с надеждой, чем со страхом спросил Алеша.

– Новую запросишь оттуда, где родился. Они высылают. Да ты что? Да не бойсь. У меня есть дяхан, он даже печати подделывает. Получается натурально.

– Я принесу, – радостно волнуясь, пообещал Алеша. – А если спросят паспорт?

– Скажешь, что потерял. А уедем в училище, и экзамены сдавать не надо. Будем летчиками в одной эскадрилье. Голубые фуражки, голубые петлицы – шикарно! Завидовать нам все станут!

Алеша проводил Ваську. Когда прощался, задержал крепкую, как камень, руку Васьки и спросил:

– Как же тогда со спектаклем?

В школе к Первому мая готовили чеховского «Медведя», и в постановке были заняты Алеша и Васька. Роли давно выучили, все было на мази. И вдруг ребята уедут. Да это же предательство! Нехорошо получится.

– А что нам? Нас призывают, – как уже о решенном деле, равнодушно сказал Васька. – Может, к Первому мая мы будем уже там, – он вскинул глаза к пролегшей между вершинками тополей узкой дорожке неба.

– Ты думаешь?

– Иначе ехать не стоит. Иначе какой толк?

Дома Алеша, забросив учебники подальше, думал о небе.

И оно виделось ему все в огненных спиралях и крупных, таинственных звездах. Время от времени небо резали косые и острые лучи прожекторов. А самолеты шли и шли целыми армадами, может, в Арктику, может, в Испанию, в жаркую, объятую пожарами Абиссинию. А в самолетах сидели дюжие, плечистые летчики, почти такие же, как Васька, как Алеша. И метрики у многих, может, тоже были обесцвечены хлоркой, потому что везде придираются комиссии.

– Тамара, иди сюда, – шепотом позвал он свою двенадцатилетнюю сероглазую сестренку. – Я тебе что-то скажу. По секрету.

Тамара исподлобья недоверчиво посмотрела на него.

В его словах почудился ей подвох. Никогда Алеша не открывал ей своих тайн. «А может, их у него и не было вовсе, а вот теперь появились?» – думала она, нерешительно останавливаясь у порога.

– Ты поближе. Иди сюда, ко мне.

– Зачем? Бабушка у соседей. Говори, Леша, я никому не расскажу.

– Так вот, Тамара… Это будет скоро, очень скоро. На днях… Я ухожу в армию. Да-да, вот увидишь! – сказал Алеша, чувствуя, как его охватывает неуемный восторг.

– И это вся тайна? Да про армию ты столько уже говоришь. Целый год! И даже побольше года!

– Говорить все можно. А тут меня забирают. Пришлют повестку – и все. Поняла?

– А тебя папа отпустит? – спросила Тамара, пугливым зверьком косясь на дверь. – А бабушка отпустит? Ведь это надо спроситься!..

– Глупая. Я ведь взрослый. И никого не надо спрашивать. Буду военным летчиком, как Валерий Чкалов.

– Будешь бомбы бросать? – поинтересовалась она, оглядывая худощавую, нескладную фигуру брата.

– Может, бомбы, а может, стрелять из пушки.

– Пушек у самолетов не бывает.

– Бывают. Точно. И еще какие пушки, если б ты знала!

Тамара подошла вплотную к Алеше и прижалась русой головкой к его груди, и Алеша со сдержанной лаской погладил ее по кудряшкам. И подумал, что ему трудно придется без Тамары… А Тамаре будет еще труднее.

– Я плакать буду, – тихо сказала она.

Он невесело улыбнулся. Затем попросил ее до поры ничего не говорить отцу и бабке.

Хлестал частый холодный дождь. Под окошком стояли серые лужи, раскисшая земля походила на антрацит.

Накинув старую фуфайку, Алеша выскользнул под дождь. Он не мог ждать, когда кончится ненастье. Он спешил к Ваське Панкову. Нужно было поскорее все сделать с метрикой, чтобы уехать в один день и в одно училище с ребятами.

Пока Алеша шел, дождь усилился. Мутные потоки змейками разбегались по глиняным дувалам, по мостовой.

Васька жил в полуподвале старого каменного дома. В сени вела лестница, выложенная тонкими плитами рыжего песчаника. Алеша едва сделал по ней неуверенные три или четыре шага, как оказался в кромешной темноте. Он протянул руку вперед, захватил ею воздух, пытаясь поймать скобу двери. Но скобы не было. И тогда постучал.

Ему открыл Васька. Видно было, что он недавно встал с постели. Круглая с жесткими волосами Васькина голова была растрепана, веки припухли, словно Васька только что плакал. А интересно, плакал ли он хоть когда-нибудь? Вряд ли.

– Ну проходи, – приветливо сказал Васька, пропуская Алешу вперед.

– Может, не выводить хлоркой, а попробовать как-нибудь по-другому, – не совсем уверенно проговорил Алеша, перед тем как достать метрику из кармана штанов.

– Проверенный метод. Давай. Чего тебе тут поставить?

– Год рождения. Надо двадцать третий. Вот тут. Может, вместе пойдем?

– К кому?

– Ну к твоему…

– Да ты что? Он этого не любит. Я-то знаю тебя, а он нет… Ты не трусь. По его документу сам бог в рай примет, – Васька лихо подмигнул Алеше.

4

Костя сердился на Алешу. Ну разве это друг! Столько заступался за него перед учителями, а он не хотел понимать этого. На уроке, положив лохматую голову на парту, Алеша выговаривал:

– Ты, Костя, скучный. Трудно будет жить с тобой Владе. Да она тебя бросит… И не надо мне от тебя ничего!.. Подумаешь, учком! Ну позовут в школу отца, а он не пойдет.

– Как не пойдет? – раздувая ноздри, сурово прошептал Костя. – Почему?

– А зачем? Учусь я знаешь как, а если планую, то в библиотеку. Возьму справку в публичке.

– Это тебя не спасет! – жестко бросил Костя.

– А что твой учком! Тоже мне, начальство! Сидят там четыре подлизы…

– Значит, и я в том числе? – вспыхнул Костя, сжимая увесистые кулаки.

Значит, и ты. А драться нельзя. Ты ж на уроке, товарищ Воробьев.

– Слушай! Брось, Лешка. Я хочу как лучше, так ведь.

– Слушаю и повинуюсь, как говорила Шахерезада.

Костя понемногу остывал. Что ни говори, а он не мог сердиться подолгу. Особенно на Алешу, который, в сущности, не такой плохой парень.

А на перемене Петька Чалкин из десятого «Б» с озабоченным видом подошел к Косте. Звякнув значками, уперся спиной в подоконник. Глухим баском, чтобы никто, кроме Кости, не смог услышать, сказал:

– В комитете тревожный сигнал по вашему классу. Ты ведь дружишь с Колобовым?

– Да. Живем близко, вместе готовим уроки, – насторожился Костя.

– Понятно, – Чалкин слегка наморщил высокий лоб, напряженно размышляя о чем-то.

Петька Чалкин, или как его называли ребята между собой – Петер, считался волевым и принципиальным. Случилось, что его отца, военного, комбрига, арестовали, и Петер наотрез отказался от него. На комсомольском собрании так и сказал:

– Теперь это чужой мне человек, совсем чужой. Я не хочу его знать.

Костя помнит, как зал тогда испуганно примолк. А дома Костя упрямо и яростно протестовал, когда родители, обсуждая эту новость, осудили Петра.