Текст книги "Три весны"

Автор книги: Анатолий Чмыхало

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 24 страниц)

– Живут вместе, как мы, привыкают, а потом однажды расстаются…

Это было сказано таким тоном, словно разлука Алешу нисколько не касалась, словно уезжал кто-то третий. И Костя почесал затылок, невесело улыбнулся. Он понимал Алешино состояние, потому что сам чувствовал сейчас примерно то же. И не выдержал, положил свою широкую ладонь на Алешино плечо:

– Эх, Леша, Леша! Не поминай лихом!

– Ладно, – с облегчением вздохнул Алеша, казалось, только теперь осознавший все, что происходит. – Я напишу тебе. Но ты отвечай подробно. Интересно ведь нам, что у вас тут.

Костя по-дружески обнял Алешу за плечи, и они отошли от ребят, чтобы их никто не слышал. И тогда Костя наставительно сказал:

– Ты не ругайся с Ильей.

– Да-да! – вдруг вспылил Алеша. – Ты хоть здесь-то не играй, Костя, в рыцаря! Пижон твой Илья! И ты это сам знаешь. Уж как он тебе нравится! Великодушен? Не набил тебе морду? А ведь набьет, подожди немного.

– Он честный и добрый, Илья.

И вот Алешу неожиданно озарила мысль, что это никто иной, а Костя сказал Петеру о ресторане. Ведь только ему, Косте, говорил Алеша об этом. Какой же Алеша дурак, что подошел мириться и в момент раскис, когда надо было совсем не замечать Костю. Да и как же иначе поступать с предателями!

Алеша уши развесил, слушая Костины советы. «Не ругайся с Ильей, он честный, он добрый»… А сам-то честен, Костя!? Еще и другом называешься!

– Знаешь, знаешь!.. – смуглые щеки Алеши побледнели. – А ведь я тебе не прошу! Как хочешь, так и считай. Я ничего не боюсь… Но ты поступил подло!

– Ты о чем это? – удивился Костя.

– Сам знаешь! А дружить с тобой не стану!

– Эх ты! Ну и не надо! – Костя плотно сжал сухие, запекшиеся губы.

Примирение не состоялось. Они разошлись и уже не подходили друг к другу до самого отправления поезда.

С огольцами подкатил на трамвае Васька Панков. Ватага с ходу шумно врезалась в толпу. Васька редко показывался одноклассникам со своими уличными дружками, стыдился он своей компании. И сейчас, заметив в толпе длинного Илью Туманова, он круто отвалил от огольцов. На какую-то минуту Васька совершенно потерялся из виду и подскочил к Алеше уже со стороны вокзала.

– Привет славной советской авиации! – живо заговорил он. – А мы что? А я что?.. Кто любит ползать – летать не может. Разве не так? Но бог не фрайер, он правду видит. И я вот соберусь и рвану в Китай по следам старика Пржевальского!

Девушки сдержанно рассмеялись. Влада кокетливо дернула розовым носиком:

– Да ты уж лучше в Африку, на Замбези, например. На озеро Чад, к пигмеям.

– А чем Китай хуже? Кашгария, Гоби, Лхаса! – сказал Васька, упиваясь звуками чужих названий. – Я всем докажу. Я побываю в этой варварской стране… Я пройду с караваном верблюдов по горячим пескам Синцзяна!

Он потянулся к Алеше и горячо зашептал на ухо:

– Не подумай, что треплюсь.

Девушки потихоньку затянули подходящую к случаю песню:

 
В далекий край товарищ улетает,
Родные ветры вслед за ним летят…
 

– Споем, ребята!

– Давайте все. Начинайте по новой!

 
В далекий край товарищ улетает…
 

Высокие голоса девушек зазвучали проникновенно, уверенно. Песню подхватили парни, перекинулась она и на другой конец привокзальной площади, и вот ее уже пели все. И Алеша пел, хотя совсем не думал сейчас о песне. А думал он почему-то о том, что на вокзале не было Веры из десятого «Б», той самой синеглазой Веры, с которой репетировал Алеша в «Медведе». Конечно, она ему никто, но все же могла бы проводить. Она красивее Влады, и как только этого не замечают парни! И правильно, что не замечают, а то скажут ей, и вообразит она себя бог знает кем.

Наконец появился затянутый новыми, скрипучими ремнями лейтенант. Он махнул веером из бумажек:

– Разобраться по двое. Взять вещи.

Алеша поднял свой легонький фанерный чемодан, и тут к нему подбежала сестренка. Она ласково забросила руки на плечи, и он нагнулся и поцеловал ее. И на мохнатых ресницах сестренки увидел слезы.

– Не плачь, Тамарочка. Я буду приезжать, – с нежностью сказал Алеша. Хорошо бы никогда не разлучаться с сестрой. Но что поделаешь, ему нужно ехать.

На перроне призывно ударил колокол, двинулись к поезду добровольцы. А за ними хлынула шумливая волна провожающих. Железнодорожники сначала хотели сдержать эту волну, преградили ей путь, но их тут же отбросило далеко в сторону.

Вскоре началась посадка. Молодая проводница, отбиваясь от гогочущих парней, открыла дверь общего вагона, и в тамбур градом полетели мешки, рюкзаки, чемоданы. Лейтенант забегал, попытался навести какой-то порядок, но его никто не слушал. Наконец, выйдя из себя, он дал петуха, сорвал голос и отступился.

В какие-то минуты вагон забили до отказа. Сидели и вповалку лежали на полках, на полу, в тамбурах, в туалете – где только можно было хоть как-то примоститься. Проводница и лейтенант чудом пробирались из одного конца вагона в другой.

– Переходите в соседний вагон! – требовала умученная проводница. – Пол мне продавите. И дышать нечем, как в катухе.

– А мы привычные, небалованные, – весело, задиристо отвечали ей.

Было жарко и душно. Ребята взмокли. Лишь когда поезд лязгнул буферами и тронулся, в окна повеяло приятной вечерней свежестью.

«Отец, верно, уже кончил работу», – пронеслось в голове у Алеши.

Отец не пришел на вокзал. Впрочем, они простились утром.

А мать, конечно, пришла бы, будь она жива. Как у Ильи Туманова, как у всех других. Пришла бы, и Алеше, наверно, было бы легче.

А поезд набирал скорость. И где-то внизу, под полкой, на которой лицом вниз лежал Алеша, ребята горячо говорили об Испании и Халхин-Голе. И еще о чем-то тревожном и значительном.

Под стук колес Алеша задремал, а когда вдруг открыл глаза, за окном уже была непроглядная, липкая темень, такая черная, словно стекла кто-то залил тушью. Ни огонька в степи, ни далекой звезды, ни светлой полоски зари на померкшем небосводе.

В вагоне стало свежее и просторнее. На верхней полке, напротив Алеши спал один парень, а не двое, как прежде. Значит, все понемногу утряслось. Теперь и Алеше можно было снять фуфайку и даже разуться.

Потом парни внизу ужинали, и Алеша плотно поел вместе с незнакомыми ребятами. Они угостили его желтым салом, нарезанным тонкими пластами, и крольчатиной. После такого ужина ему нестерпимо захотелось пить, и он сполз с полки намереваясь прямиком пройти к чугунному бачку с водой. И здесь громко, на весь вагон, его окликнул Илья Туманов. В соседнем купе он, согнувшись коромыслом, смотрел, как на чемодане, положенном плашмя на колени, призывники резались в очко.

– Устроился? – приветливо спросил Илья.

– Как бог!

– А я не успел попрощаться с Владой. В последний момент ее оттеснили. Обидно, черт возьми! Я ведь ее люблю очень.

Алеша неопределенно пожал плечами. Какое ему сейчас дело до чувств Ильи! И к чему Илья говорит все это? Никогда прежде он не откровенничал с Алешей и вдруг разговорился. Что ж, наверное, так и бывает на чужбине. Вот оторвались они от привычной жизни, оказались среди незнакомых людей, и потянуло Илью к Алеше.

Подумав о том же самом, Илья сказал:

– Будем держаться вместе.

И оба вздохнули разом. Последние, робкие и призрачные огни города давно позади. Они отлетели, а что ждало ребят, никто им не мог сказать. Сами ж они считали, что непременно будет только хорошее. Им ведь было всего по семнадцати или около того.

8

Перрон опустел как-то сразу, едва скрылся в пепельном сумраке последний вагон поезда. А Влада отошла к воротам и остановила Костю, чтоб им идти вдвоем.

Проводив поезд, Костя почувствовал себя совсем скверно. Вот уехали в Ташкент Илья и Алеша, а он остался. Ему вообще не везет. Алеша набросился на него, а за что? Насильно мил не будешь – правильно говорят люди. Но жалко, что так вышло именно сегодня, в день Алешиного отъезда. А с Ильей Костя простился как положено. Илья не должен обижаться.

Если б можно было что-то изменить в этой истории с военным училищем! Ведь Костя так надеялся, что его возьмут в летчики! Он говорил об этом, как о решенном деле. А теперь ему было и обидно, и неловко перед Владой за свою самоуверенность, словно Костя повинен в том, что не поехал с Ильей и Алешей.

Илья, разумеется, был сейчас героем для Влады, она ведь не пыталась понимать того, что случилось.

Костя во время проводов старался держаться в тени. Он не подходил ни к Илье, ни к Владе, хотя в душе был недоволен собой. Не трусость ли это, если уж говорить честно? А может, лицемерие? Все равно как это называется, но он не мог поступить иначе, такой уж он есть.

Они медленно шли мимо спрятавшихся за тополями белых мазанок, мимо редких трамвайных остановок, которые угадывались по стоявшим у рельс людям. Шли по плохо освещенным сквозным улицам, убегавшим далеко-далеко в горы.

И странно: эти, хорошо знакомые, места казались Косте совсем чужими, словно не он, Костя, восторженно и неизбывно любил свой город. Сейчас он не находил в душе даже слабого отзвука этому чудесному весеннему вечеру, желтым цепочкам огней, говорливым арыкам и тополям. В душе была какая-то ужасающая путаница чувств.

И мысли его путались, словно распущенный клубок ниток. В памяти быстро мелькали вроде бы ничем не связанные картины, будто случайные кадры кино. То Костя вспоминал зеленые бахчи с осыпанными росой полосатыми арбузами, то пыльные машины, доверху груженные рогастым саксаулом. Чертовщина какая-то! Впрочем, это были куски все той же Костиной жизни. Она как мозаика: каждый камешек врозь ничего не значит, а все вместе имеют какой-то большой смысл.

Влада шла неторопко, чуть впереди, устало переставляя ноги. Костя на ходу перебрасывался с ней малозначащими, случайными словами. Она сказала:

– Все мы тщеславны.

– Да, – рассеянно ответил он, но тут же спросил ее: – Это почему же?

– А потому, что каждому хочется быть не как все. И даже не обязательно быть, а хотя бы казаться. Мы артисты. И ты артист, да-да, Костя, – она искоса посмотрела на него смеющимися глазами.

Разговор был явно мелким для сегодняшнего вечера. И, может быть, даже не столь мелким, а, вообще, совершенно не тем, какого ожидал Костя. Ведь внезапный отъезд Ильи должен изменить отношения Кости с Владой. Или сблизить их навсегда или разъединить. И Костю страшила возможная размолвка.

Он чувствовал, что нужно заговорить о самом важном или уж совсем молчать. Влада обычно не терпит пустословия. Но Костя остановился на минуту и спросил только:

– Ты веришь в судьбу?

– Я тебя не совсем понимаю, – продолжая думать о чем-то своем, с усилием сказала она.

– В предопределение веришь? Чему быть, того не миновать – так?

– Не верю.

– И я тоже не верю, – сквозь стиснутые зубы медленно сказал он.

Они вошли в зыбкую полосу света, отбрасываемого плафонами у подъезда большого черного здания. Влада остановилась, привычным жестом поправила коротко стриженные волосы. И Костя увидел, как ярко блеснули белки все еще смеющихся ее глаз.

– Человек должен быть сильным, достаточно сильным, чтобы самому сделать свою судьбу, – негромко сказала Влада.

– Конечно, – согласился Костя. – Но не всегда и далеко не все зависит от воли и желания человека. Есть объективные причины, так ведь?

– Которые выдуманы людьми слабовольными, – отвернувшись от Кости, куда-то в сторону бросила она.

Он уловил в ее мягком и милом голосе иронию. Но Влада тут же сказала, как бы извиняясь:

– Кажется, я нагородила тебе всяческой чепухи. Хотя, откровенно признаться, мне импонируют сильные натуры. Им все возможно, все доступно.

– Это что же, сверхчеловеки?

– Да, такого бы я полюбила, пожалуй, – словно не расслышав, что сказал Костя, подумала она вслух. – Тебя временами не мучает ощущение пустоты?

– В голове, что ли? – задиристо спросил он, хмурясь.

– Да, если хочешь. Это бывает, когда теряешь цель.

– А ты ее не теряй. Идем, – сказал Костя и осторожно коснулся рукой ее острого, точеного локтя.

Она вздрогнула от этого короткого прикосновения и решительно высвободила руку. И Костино сердце ужалила обида. Первым желанием было покинуть Владу, никогда больше не быть с ней.

«В чем я виноват? Что остался дома? Вздорная она и глупая. Вот возьму и сразу скажу ей все», – мстительно подумал Костя.

Однако он ей ничего не сказал, а только замолчал, и они молча шли до самой калитки. И это еще больше злило его.

Костя поздно вернулся домой. Не зажигая света лег в постель. И слово за словом перебрал в памяти весь разговор с Владой. И нисколько не пожалел о случившемся. Отъезд Ильи, разумеется, тут ни при чем. Владе просто скучно, она не может жить без этих сложностей, она сама создает их.

Костя проснулся и увидел у своей постели мать. Располневшая с годами, она, скрестив руки на животе, устало и грустно глядела на сына.

– Поссорились с Владой-то? Я так и рассудила вчера, когда ты тут охал. Уж и не ведаешь, где найдешь, где потеряешь. Может, оно и к лучшему все. Ну не бывает же так, чтобы одна девка гуляла с двумя парнями! Это же чистое позорище, когда вот так. Балованная, значит, она и в жены не каждому годится.

– Хватит, мама, – нахмурился Костя.

– Ты вот не слушаешь. А я вот желаю, чтоб тебе было спокойно и хорошо.

– Да зачем он мне, твой покой? Зачем?

– Сколько их ходит, умных да степенных, а вы с Ильей Тумановым как два дурачка. Да, она, наверное, и обеда приготовить не сумеет. И белье не постирает.

– Брось, мама! Ты пошла бы в кухню. Там что-то кипит, – сердито проговорил Костя, подумав о том, что настоящей любви, очевидно, не бывает без вот таких душевных мук. Надо пройти сквозь это. И напрасно, совсем напрасно он обвиняет Владу. Ведь, в сущности, ничего не произошло.

– Это у тебя кипит, Костик. Ну не буду, не буду. Не промахнись только, – и совершенно другим тоном спросила – Лешу-то проводили, чай?

Костя утвердительно качнул головой, отбросил пятерней упавший на лоб вихор.

– Илью тоже?

– Да, да, да! Всех проводили! – грубо сказал Костя.

Мать поспешно, как бы взбираясь по невидимой лесенке, замахала руками и подалась в кухню. А когда Костя несколько остыл, он понял, что мать не столько говорила о нем, сколько о себе, о своей жизни. Нет, она никогда не жаловалась сыну на свою долю. Но она не была счастливой – это знал Костя. Когда отец, жилистый мужик с длинными руками и маленькой головой, напивался, он любил куражиться и говорить, что взял за матерью приданого одних вшей, а ввел ее женою в дом крестовый. Отец хвастался, а мать, сощурившись, холодно смотрела на него или даже сквозь него. И не было в этом взгляде ни капельки уважения к нему, ни сочувствия, ни жалости.

Вечером того же дня мать снова заговорила о Владе:

– Модница она. Леша-то вот рассказывал, будто стриженая. Ну как же так? Девушка должна быть обязательно с косами, а не с сосульками на голове.

– Не лезь, безмозглая женщина, – оборвал ее отец. – Пусть ухаживает, коли нравится. Ты же не знаешь про нее ничего. А у Костиной крали отец в начальниках.

– Не с ним Костику жить. Если уж что, так к нам приведет жену, как положено.

Костя решительно поднялся, чтобы уйти к себе в комнату. Как надоели ему эти разговоры о женитьбе! Невесту ему, видите ли, подыскивают с богатыми родителями, как в старые времена. И то им неладно во Владе, и другое.

– Откуда вы взяли, что я хочу жениться? Да никогда я не женюсь, уеду в армию! Лешка уехал, и я уеду! – рубанул рукою воздух.

– Коням хвосты крутить? – рывком повернулся к нему отец.

– В летчики.

– А учил я тебя зачем? У Алешки жрать нечего, вот и поехал. А тебе и котлетку подай, и маслица. А ты на курсы иди. На инженера или на бухгалтера.

– Не хочу!

– Ну это мы еще посмотрим! Меня на кривой не объедешь. Я тебе не манекент.

– Манекен, – поправил Костя.

– Выучился на собак брехать, – сердито проворчал отец.

А мать про свое. Ее терзала мысль о своенравной Владе, которая помыкала Костей, таким умным, таким рассудительным Костей.

– Видел ее в школе? Таки не помирились? Гордая. Куда уж барыне знакомство водить с тобою. А ты ведь отличник, председатель учкома.

– Хватит, мама, о ней, – сказал Костя и ушел к себе.

Всю ночь он писал стихи и негодовал. В самом деле, Влада всегда относилась к нему, как к мальчику. А он давно уже мужчина. Захочет и действительно уйдет в армию, хоть сегодня. В кавалерию, в пехоту – куда угодно. Человек и впрямь должен быть сильным. И кому сейчас нужно учиться, когда на земле идут войны и льется кровь.

«И я хочу, хочу туда, где бой», – шептал он.

Назавтра Костя впервые ушел с уроков. Вместе с Ваньком. Прямо из школы они направились в военкомат, по пути горячо обсуждая, как добиться, чтоб их непременно взяли на службу.

Во дворе военкомата какие-то люди, сбившись в кучку, по команде надевали на потные лица и снимали глазастые противогазы. У них это получалось сравнительно ловко. Видно было, что тренируются не впервой.

– К соревнованиям готовятся, – заметил Ванек.

Люди были в военной форме. Ими командовал высокий и костлявый мужчина с двумя шпалами на малиновых петлицах. Он-то и оказался районным военкомом, как объяснила ребятам девушка, наблюдавшая за учениями из распахнутого окна. Она была тоже в гимнастерке и пилотке.

– Но вам, очевидно, нужен капитан. Это вот тот, большеносый, который слева, – сказала она.

Костя и Ванек дождались, когда закончилась тренировка, и вошли в дом следом за капитаном. Он на ходу уложил противогаз в зеленую сумку и вытер руки носовым платком. Капитан принял их в крохотной комнатке с двойною решеткой на окне. Разумеется, он хранил здесь много разных тайн.

– Вы ко мне?

– К вам, товарищ капитан! – бойко ответил Ванек, поедая глазами командира.

– Хотите в училище?

– Мечтаем.

– А мест нет.

– Как же? – сказал Костя, нетерпеливо переступив с ноги на ногу. – А в Ташкент, в летное набирали, так ведь?

– Пришел запрос, вот и послали.

– Может, еще куда… – попросил Ванек.

– Нет, – отрезал капитан, углубляясь в бумаги. – Нынче много охотников. Всем надо в училище!..

Делать было нечего. Они вышли на крыльцо, опечаленные до крайности. Жаловаться-то некому – вот беда. Такие уж в армии порядки: сказано тебе и – валяй!

А следом за ними из военкоматской двери вышел Федя. Ребята удивленно переглянулись. Как и когда он мог обойти их? И чего он здесь?

Федя обрадовался им:

– Не унывайте, мои юные друзья! Все образуется со временем. Только – т-с-с! – с таинственным видом он приложил к пожухлым губам короткий и толстый палец. – Меня тоже не берут. А я тоже есть человек, существо мыслящее, разумное.

9

Илье и Алеше казалось, что они еще не сходили с поезда. После суток пути их покачивало, и в ушах стоял дробный, клонящий ко сну перестук колес. А жара и духота была в Ташкенте похлеще вагонной.

На улицах, в скверах ярко зеленели деревья. У кинотеатра веселые торговки продавали большие букеты красных полевых тюльпанов.

Но цветы ребята увидели только назавтра, а в тот, первый, день они с поезда кинулись к трамваю, сколько-то ехали, потом слезли и долго шли пешком. По извилистому шоссе, по теплым его булыжникам – было где-то около одиннадцати утра. Но шоссе вдруг кончилось, и потянулась разбитая – яма на яме – грунтовая дорога. Ее покрывала подушка из серой, похожей на пудру пыли.

У колонны новобранцев был довольно живописный вид. Строй совсем поломался, ребята, шагая в облаке пыли, наступали друг другу на ноги, чихали, плевались. А встретивший приезжих на вокзале маленький, верткий сержант, шагал стороной, то и дело покрикивая:

– Не растягиваться! Разговорчики отставить!

Ребята уже знали, что у сержанта фамилия Шашкин, что он сам ничего в авиации не смыслит, потому как до последних дней служил в пехоте. В училище приехал тоже добровольцем. И тут его, как и всех прибывающих, пока держали в казарме карантина, где Шашкин командовал не обмундированными и не принявшими присяги новичками. А до пехоты был Шашкин в кавалерии, а всего он служил в армии без малого пять лет.

Выглядел он браво, как и положено бывалому бойцу. С завидной лихостью сидела у него на затылке поношенная шапка-маломерка, а перехваченная широким командирским ремнем гимнастерка была выутюжена, и подол ее щегольски собран сзади гармошкой.

Когда подошли к будочке, у которой прохаживался разомлевший от жары часовой, сержант Шашкин пересчитал новобранцев, и колонна через узкие ворота втянулась в довольно просторный двор, сплошь застроенный низкими, словно вжатыми в землю, деревянными казармами. У одной из них Шашкин приказал строю разойтись. Пока он куда-то ходил, ребята приводили себя в порядок. Хлопали пропыленную одежду, мылись у арыка, а кое-кто уже, развязав сидора – мешки с харчем, – обедали.

Алеша и Илья отошли подальше от толпы и расположились в тени старого мелколистного карагача. Усталые, потные, они были рады отдыху. Илья сразу же снял с себя тяжелые сапоги, прислонился головой к дереву.

– Кажется, добрались, – сказал он. – Какое у нас сегодня?

– Девятнадцатое.

– Уже и апрель на исходе. Как думаешь, к празднику обмундируют?

– Все может быть, – медленно, будто выдавливая из себя каждое слово, проговорил Алеша. – Только Шашкин сказал, что это не училище, а школа.

– Какая разница!

– Может, и нет никакой. Но, по-моему, школа в армии вроде курсов. Из нее выходят младшие командиры.

– А зачем здесь Шашкин? Ведь он уже сержант.

Алеша процарапал языком по вязким и соленым от пота губам:

– Не знаю. Может, кого и переучивать будут. Авиацию укрепляют. Самолетов-то тысячи понастроили.

– Конечно, мы теперь самая могучая страна, – сказал Илья.

После некоторого молчания, когда казалось, что он уже спит, Илья принялся насвистывать мотив «Трех танкистов». Он был явно доволен жизнью и больше не вспоминал о Владе.

Они еще долго говорили о чем придется – о погоде, о пыльных ташкентских улицах, о сержанте Шашкине, боевом, в общем-то, неплохом малом, с которым надо быть как-то поближе. И ни словом не обмолвились о школе и друзьях, как будто за эти двое, удивительно необычных суток стали намного взрослее и теперь стеснялись своего глупого и ничем не примечательного детства.

По-летнему теплый день вскоре совсем разморил их. Глаза слипались, придавленные тяжестью век. И Алеша уже устраивался вздремнуть, когда к ним подошли и присели рядом на корточки два парня в майках-безрукавках. Один из них – коренастый, с ежиком пепельных волос на голове – сорвал стебелек сухой травы, размял его пальцами на потной ладони и понюхал:

– Мята. Вишь, сколько ее тут… Вы недавно приехали?

– Да, – ответил Алеша.

– И пожрать у вас есть? Тут, понимаешь, пшенный суп да каша. Да еще компот. И все.

Илья молча развязал рюкзак и дал парням по пирожку с картошкой.

Они тут же кинули пирожки в рот, прохрустели поджаренной корочкой и, как по команде, облизнулись.

– А еще? – спросил другой. – Чего это ты дал нам? Только раздразнил. Мне их с полсотни надо на один зуб.

– Давно здесь?

– Да уже две недели. А вы у кого? У Шашкина?

– Он нас встречал. Наверное, у него, – ответил Алеша.

– Тигра он лютая. Перед командиром вьется, как змей, выслуживается, из кожи лезет, чтобы угодить. А вы знаете, что такое сачок?

– Ну как же, – сказал Илья.

– А все-таки? – коренастый хитро сощурил глаза.

– Сачок и сачок.

Парни в майках снисходительно заулыбались. Они считали себя уже посвященными во все тонкости армейской жизни и относились к новичкам с оттенком превосходства.

– Да не совсем так. Сачок – это современный авиационный человек особой конструкции. В сокращенном виде.

Вскоре Илью и Алешу устроили на ночлег, но в разные казармы. Они решили поменяться местами с ребятами, и мена продолжалась до самого вечера. А назавтра, чуть свет, новобранцев подняли мыть полы в карантине и приводить в порядок захламленный двор.

Алеша и Илья сами вызвались подносить воду. Они отправились к водоразборной колонке с большим деревянным ушатом, который вручил им Шашкин. Идти было далеко, а посудина оказалась тяжелой.

Они наполнили ушат до самых краев водой и осторожно, чтобы не расплескать, понесли к казарме. Но, пройдя всего несколько метров, остановились.

– Тяжело. Руку режет, – сказал Илья, критически разглядывая заалевшую ладонь.

И снова понесли. А когда остановились во второй раз, взяли да и выплеснули часть воды на землю. И увидели Шашкина, стоявшего у входа в казарму с пожилым капитаном в летной форме. Они оба – Шашкин и капитан – осуждающе смотрели в сторону Алеши и Ильи. И вот Шашкин что-то сказал капитану, сделал рукой под козырек и подозвал Алешу.

– Зачем вылил?

– А ты попробуй унести полный! Попробуй-ка ушат, какой он есть.

– Придуриваешься? А ну марш по воду, и чтобы как положено! Кругом! – скомандовал Шашкин, еле сдерживая бушевавшую в нем ярость.

Алеша пристально посмотрел в колючие, неопределенного цвета глаза сержанта и не спеша пошел прочь, к воротам. Чего хочет Шашкин? Он хочет, чтобы дрожали перед ним. Но ведь Шашкин несправедлив: ушат и в самом деле тяжел. Не надрываться же.

– Кругом! – снова послышалась отрывистая команда сержанта.

Алеша остановился, взглянул на стоявшего у ушата Илью и, стиснув зубы, направился к нему. Но тут же услышал пронзительный сержантский голос:

– Кругом! Я научу, как вести себя в присутствии командира. Ты у меня будешь шелковым! Ты у меня!..

И Шашкин в запальчивости рванулся к Алеше, чтобы устроить еще больший разнос. Но сержанта спокойно остановил пожилой капитан:

– Может, и в самом деле тяжело.

– Да придуриваются они, товарищ капитан.

«Правду сказали ребята о Шашкине. У этого не очень засачкуешь», – подумал Алеша.

– Несите что есть, – сказал капитан.

Завтракали и обедали призывники уже в столовой, куда их водили строем. Столовая была во дворе летной школы. И призывники видели, как маршировали на плацу курсанты с голубыми петлицами – будущие штурманы-бомбисты. Они шли словно на параде – четко, в ногу, – и лихо, с присвистом пели. Конечно, это была не пестрая команда сержанта Шашкина.

Препоручив чемодан и рюкзак соседям по нарам, Алеша и Илья отправились смотреть Ташкент. Они не спросили разрешения, ибо знали, что их не отпустят, и вышли со двора через щель в дувале, следом за другими парнями.

К центру города они шли узкими, как школьные коридоры, и грязными улочками. Справа и слева теснились бесконечные саманные дувалы. Ребятам встречались высокие, скрипучие арбы, запряженные верблюдами, степенно вышагивавшими и державшими высоко губастые головы. Мелко семенили игрушечными ножками ишаки, пронося на провисших спинах тучных всадников в полосатых, подвязанных платками халатах и белых шароварах. Спешили, прижимаясь к дувалам, темнокосые и синебровые женщины с позвякивающими монисто из продырявленных серебрушек. У некоторых лица были закрыты черной паранджой.

Здесь, на далекой окраине старого города, казалось, что время еще никак не коснулось Азии, и она, пройдя через революцию, сохранила свое древнее лицо. Очевидно, ей трудно было вот так, сразу, стать иной.

Но это впечатление рассеялось, когда ребята миновали белокаменный мост над бушующей горной рекой и вышли на мостовую. Мимо них теперь то и дело пробегали грузовики, мягко, почти бесшумно шуршали шинами быстрые «эмки».

И когда улицы стали шире, светлее, и по их сторонам потянулись укрытые тополиным шатром асфальтовые тротуары, ребята поняли, что они приближаются к центру. Они шли теперь новым, современным Ташкентом, построенным в тридцатые годы.

Алеша и Илья бродили по магазинам, часто останавливаясь у витрин, у прилавков, а еще чаще – у киосков, в которых продавали то папиросы, то морс и лимонад. Когда им очень уж хотелось пить, Илья шарил в карманах, доставал деньги, и они покупали газированную воду без сиропа. Иногда платил Алеша.

Они бродили по площади, смотрели старинные позеленевшие от времени пушки у музея и до последней строки читали афиши у театрального подъезда.

Тени деревьев косо расчертили улицу. А это значило, что команда новобранцев скоро должна была идти ужинать. Не опоздать бы. А то – придется ложиться спать с пустым желудком.

В казарме их ждала новость, которая потрясла весь карантин. Школа штурманов-бомбистов закрывалась. Курсантов отправляли в кавалерию, а новобранцев распускали по домам.

– Как же так? – разводя руками, скороговоркой проговорил Алеша. – Не надо было срывать нас с учебы! Ну зачем мы сюда ехали?

– То-то и оно, – мрачно согласился коренастый парень в майке, один из тех двоих. – А мы-то чудаки. Думали, зачем нас в карантине держат? Оно вот зачем. А теперь езжай на все четыре стороны…

10

На вечер назначили репетицию «Медведя». После уроков, когда все разошлись, Алеша раскрыл истрепанную тетрадку с переписанной ролью и, охватив руками лохматую голову, углубился в текст. Еще в классе была Лариса Федоровна. Она, сидя за столом, неторопливо листала классный журнал, изредка поглядывая на Алешу. Он энергично гримасничал и бормотал, а ей было это немножко смешно. Она недалеко ушла от ребят, которых сейчас учила: им – по семнадцать, ей – двадцать четыре. Разница не так уже велика. И хочется ей подурачиться иной раз. А главное – не оглядываться, будь что будет.

Алеша вдруг отложил тетрадку и, потягиваясь, сказал:

– Пора бы начинать.

Лариса Федоровна отвернула рукав бостонового пиджака, посмотрела на часы и перевела на Алешу спокойный взгляд.

– Они вот-вот придут, – медленно, уставшим за день голосом проговорила она.

Алеша и Лариса Федоровна ждали Ваську Панкова и Веру из десятого «Б». Вера еще была на уроке. А Васька побежал домой попроведать больную мать.

Вера нравилась Алеше, хотя, если бы его спросили, что в ней хорошего, он затруднился бы ответить. Просто она красивая. Алеша не раз заглядывался на мягкий овал лица, на темно-синие ясные глаза. А еще у Веры были тяжелые косы, одну из них она забрасывала на грудь.

Из-за Веры как-то обидел Алеша Ларису Федоровну, когда распределяли роли в «Медведе». Понятно, что все тогда волновались: ролей было мало, а каждому хотелось участвовать в спектакле.

– Кто будет играть помещицу-вдову? – спросила Лариса Федоровна, оглядывая класс.

Кто-то сразу назвал фамилию Веры. Вспомнили, что ее обычно ставили на главные роли. И ребята уже согласились: пусть будет Вера. Но вдруг поднялся Костя Воробьев. Он понял по голосу Ларисы Федоровны: она сама хочет сыграть эту роль. И Костя сказал, что лучшей помещицы, чем Лариса Федоровна, даже не придумать. Конечно, он был не очень далек от истины.

Алеша же заупрямился. Роль Медведя ему была уже уготована, и он собирался играть ее в паре с Верой. А тут почему-то предлагают Ларису Федоровну. Это даже как-то неожиданно и не очень понятно. Алеша вскочил и в явной запальчивости бросил:

– Лариса Федоровна? Надо бы помоложе, я так думаю.

Ребята сперва притихли, но через минуту-другую поднялся невообразимый галдеж.