Текст книги "Три весны"

Автор книги: Анатолий Чмыхало

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 24 страниц)

– Пей. Кто тебе не дает, – буркнул старик с моржовыми усами, стоявший неподалеку. Но на старика кто-то прицыкнул, и очередь стала расступаться.

Косте было неудобно за Федю. Провались пиво, чтоб из-за него унижаться.

– Осуждаешь? – спросил Федя, подавая кружку. – А ты смотри на вещи проще. Народ у нас добрый, и, если душевно попросить его, он ни за что не откажет. И у народа просить не стыдно.

Еще раз поблагодарив очередь, Федя здоровой рукой сжал локоть Кости, и они направились прочь. До входа в парк нужно было пройти почти два квартала. Но в одном месте деревянная ограда была разворочена, и Федя первым перелез через нее.

Они расположились на траве в тени старых кленов. Солнце не пробивало толщу листвы. Лишь кое-где между деревьями проскальзывали острые лучи, похожие на золотые кинжалы. Федя достал из кармана вельветового пиджака сложенный вчетверо клочок бумаги, развернул и молча подал Косте.

Это было письмо. Хорошо знакомый Косте почерк. Костя взглянул на подпись и вскрикнул:

– Алеша!

– Колобов прислал Ларисе Федоровне. Но письмо касается, главным образом, нас с тобой. Читай.

«Дорогая Лариса Федоровна!

Вот я и в Сибири. Работаю по литературной части – в газете. Всем очень доволен. Уже бывал в командировках, написал очерк и несколько статей, но сам я понимаю, что нужно еще много учиться, чтобы стать настоящим журналистом.

Вместе с Верой участвую в самодеятельности. Подготовили и ставили спектакль «Лес». Говорят, что получается ничего. Но театр для меня – не главное, хотя я его и очень люблю.

Недавно мы ездили со спектаклем на рудник. И встретили там Петю Чалкина из десятого «Б», вы, конечно, помните его. В сорок третьем он попал в плен. Немцы состряпали провокационную листовку, из которой можно понять, что он предатель, что Петя изменил Родине. Из-за этой листовки Чалкина осудили на десять лет, и теперь он с бандитами-власовцами работает на руднике.

Но Петя не мог бросить на поле боя раненого Васю Панкова. Петя говорит, что в плену он убил предателя, и за это немцы бросили Чалкина в концлагерь. Но доказать свою невиновность он не мог и не может сейчас, потому что не знает, где Панков. Когда Петю увезли в концлагерь, Панков лечился в немецком лазарете.

Вот, собственно, и все, что Чалкин рассказал о себе. Лично я верю ему. Но нужно, чтобы ему поверили в прокуратуре и военном трибунале и чтоб дело его было пересмотрено. Жив ли Вася Панков? Я очень прошу вас, Лариса Федоровна, через ребят или еще как-то узнать его адрес. Только Васины показания спасут Петю Чалкина.

Простите меня, что затрудняю вас своей просьбой. Однако я не имею права поступить иначе. Об этом же просит вас и Вера. А Петя Чалкин сейчас на Ачинском руднике.

До свидания, всего вам самого хорошего! Привет всем учителям.

Ваш Алексей Колобов».

Пока Костя читал, Федя, подперев здоровой рукой подбородок, разглядывал ленточки улицы и неба, что виднелись между стволов деревьев. Как весело, беззаботно движутся по улице люди. А ведь война только кончилась. Может, вот так же скоро забудут и тех, кто остался на полях сражений. Нет, этого нельзя допустить. Не мертвым нужна память о них – живым.

– Никто не имеет права забывать, – медленно шептал Федя.

Прочитав письмо, Костя покосился на Федю, спросил:

– Что делать?

– Будем выручать, – помрачнел Федя. – Хоть следы-то отыскались. Я напишу Андрюхе. А с Панковым ничего не выйдет, – он тяжело вздохнул.

Под Корсунь-Шевченковским окруженные немцы рвались к своим. Они ввели в действие все силы. Стрельба с обеих сторон не утихала ни на минуту. Особенно большие потери понес полк, в котором служили Костя и Федя. Ряды бойцов так поредели, что отбивать беспрерывно атаки танков и пехоты на этом участке, по существу, стало некому.

И вот, когда уже казалось, что немцы прорвут сжимавшее их кольцо, на участок полка был брошен штрафной батальон. Он яростно кинулся в контратаку, а дивизионная артиллерия поставила завесу огня перед самыми вражескими окопами. Штрафники полностью уничтожили немецкую пехоту и прикрывавших ее несколько «тигров».

Еще кипел бой, когда к окопу, в котором сидел Костя, наш боец подтащил на плащ-палатке раненого. Тот был весь в крови. А санитар приложил ухо к груди раненого и тут же закрыл ему серое лицо пыльным углом пестрой немецкой плащ-палатки.

– Кончился, – сказал санитар, спрыгнув в окоп, и попросил у Кости докурить.

– Куда его зацепило? – спросил Костя.

– Всего посекло. Думал, что доволоку как-нибудь до медсанбата. Хотя все равно не жилец, – он несколько раз затянулся дымом и отдал цигарку обратно. – Кончился Васька Панков, – сказал санитар и бросился вперед, где сражались с немцами штрафники.

Костя обмер, услышав Васино имя. Это было невероятно, и Костя сразу не поверил в то, что погиб именно его друг. Мало ли Панковых Василиев на Руси! Но когда рванул плащ-палатку и открылось лицо убитого, сомнений не стало. Перед ним был мертвый Вася Панков.

– Ты не помнишь села, где мы его похоронили? – спросил Федя.

– Там небольшой хутор на берегу речки Рось.

– Рось включительно, Рось исключительно… Я вспоминаю. Там был еще разрушенный мостик, где нас обстреляла пушка «Артштурм».

– Тогда убило нашего командира взвода, – вспомнил Костя.

– А ты не был у Васькиной матери? Получила ли она похоронную? Сейчас это важно. Если есть похоронная, нужно снять копию.

– Я собирался зайти, но подумал, что это лишнее. Пусть еще на что-то надеется мать, – трудно произнес Костя. – Рассказ-то ведь больно невеселый.

– Да. Но зайти нужно. Особенно теперь. А ты хорошо помнишь, что нам говорил Вася о Петре? В Колпаковской станице? Когда подходил к нам этот, из особого отдела?..

– Помню, Вася говорил, что Петя в плену убил вот этого самого, о котором писал Алеша. Он говорил, что Чалкин видел в Амвросиевке, как сгружалась танковая дивизия.

– И донесение Петра мы передали в разведотдел. И оно сыграло свою роль, – взмахнул култышкой руки Федя. – Если мы это докажем, то восстановим справедливость. Петю освободят.

– Мы должны сделать это, Федор Ипатьевич! – воскликнул Костя.

– Разумеется. И найди Сему Ротштейна. Пусть напишет, что Вася и Петя несли его в санчасть полка. Лишняя бумажка не помешает.

На этом они и расстались. Прямо из парка Костя отправился к матери Васи. Он заново пережил, может быть, самые трудные минуты войны. Его долгом было не оставить Петера в беде. А в том, что тот не виновен, Костя не сомневался. Правда, Петер мог застрелить себя, но тогда бы он предал Васю. Черт возьми, как сложно все это!

Костя застал дома у Васьки старуху. Она готовила на плите обед. Остро пахло щами, пережаренным луком.

На стук двери старуха повернула ссохшееся лицо и принялась внимательно разглядывать вошедшего. Нет, она никогда не видела этого парня в военной гимнастерке. Кто же он? Зачем пришел к ней?

– Здесь Панковы живут? – спросил Костя, хотя сразу же узнал в старухе Васькину мать.

– Они самые. А по какому такому делу? – закашляла и пояснила:

– Не здоровится мне. Видать, простыла, под лопатку стреляет.

Она вытерла руки о фартук и прошла к столу. Подождала, когда заговорит Костя. А он начал сорвавшимся вдруг голосом:

– Вот пришел узнать о Васе. Мы учились с ним вместе… Есть что-нибудь от него?

– Есть.

– Что? – он подвинулся к ней.

– Похоронная. Там написано про Васину смерть да про геройство.

– А может?..

– Нет, погиб. Он сызмальства отчаянным был. Иной раз и грешила с ним, а теперь жалко. Каждому свое дитя жалко, милый.

– Куда вы ее дели?

– Кого это?

– Мне нужна похоронная, – твердым голосом сказал Костя.

– Забрали бумажку. Приходили насчет пенсии и забрали, – сказала старуха.

«Похоронная в райсобесе», – решил Костя.

Но занятия в учреждениях уже кончились. И он побрел домой. Тупая боль сжимала сердце. Хотелось поскорее добраться до постели, лечь и уснуть.

Костя мастерил упавшую изгородь, когда к нему подошла мать. Растягивая слова, сказала:

– Отец помер у Влады. Она мальчика за тобой прислала. Вот, – мать подала записку.

Костя взял клочок бумаги и принялся читать. Влада в беде! С каждой секундой Костей все больше овладевала тревога.

Влада писала:

«Милый, хороший!

Мне так тяжело. Умер папа. И я одна. Я не знаю, что делать. Приходи сейчас же».

– Сходи, сынок. Все-таки она девица. Кто поддержит ее в скорбную минуту, – сказала мать, горестно покачивая головой.

Костя, не раздумывая, бросил топор, повернулся и пошел в город. У вокзала он сел на трамвай. Он понимал, что она его очень ждет, если написала такую записку.

Вскоре Костя входил в квартиру Влады. Он ожидал увидеть здесь множество людей, но у порога стояли лишь две старушки, очевидно, соседки, да в столовой у гроба сидела рядом с Владой какая-то женщина.

Увидев Костю, Влада, вытирая платочком красное, сразу подурневшее лицо, подошла к нему.

– Вчера вечером. Это не первый у него сердечный приступ, – и пошатнулась.

Костя подхватил ее, не дал упасть. А женщина, что сидела у гроба, сказала Косте:

– У нее нет сил. Она всю ночь не сомкнула глаз и днем не уснула.

Женщина раскрыла флакончик и дала Владе понюхать. По комнате расплылся резкий запах нашатырного спирта.

Покойник лежал в тесном гробу. Казалось, что вот-вот под тяжестью тела отойдут боковые плахи. Не над этим ли усмехался мертвец уголком крепко сжатого рта? Или смеялся над людьми, которым только предстоит перейти тот рубеж, что осилил он.

– Как живой, – прошептала женщина, осторожно поправив на груди покойника веночек из бумажных цветов.

«Он не любил пижона Игоря. Он был неглупым и разбирался в человеческих отношениях. А Игорь, наверное, уехал. Конечно, уехал, а то бы был здесь», – думал Костя, не отрывая взгляда от синего лба покойника.

Поздним вечером, когда в комнатах зажгли свет, приходили какие-то дамы в шляпках, хлюпали носами и охали, уговаривали Владу держать себя в руках. За ними следом явились мужчины интеллигентного вида. От них слегка попахивало вином.

А ночевали в квартире трое: женщина спала на кушетке в кухне, и Влада с Костей сидели у гроба. Костя просил Владу прилечь хоть на полчаса, но она отказалась.

– Как я теперь буду жить? Как буду жить?..

Перед рассветом Влада забылась, положив голову на Костины колени. И Костя не двигался, боясь потревожить ее сон. Владе нужны были силы еще на один страшный день, день похорон отца.

Она спала беспокойно и недолго. А когда проснулась, с тихой благодарностью посмотрела на Костю и печально произнесла:

– Я низкий и гадкий человек. И это возмездие за мое ничтожество. Я так виновата перед тобою!..

– Нет, Влада. Ты говоришь совсем не то, – вздохнул Костя.

– Какой дурой я была! Ты знаешь, что он меня бросил? Господи, и как я рада этому! Понимаю, что я жалка, что никому не нужна…

Она говорила слова, которые не находили в Костином сердце ни жалости, ни сострадания. Он хотел лишь одного: скорее похоронить Владиного отца и уйти от Влады. Совсем уйти.

Но она сама потерялась в пестрой толпе сослуживцев и знакомых отца, что хлынули вдруг с утра и вскоре заполнили всю квартиру. Лишь на кладбище, когда отзвучали положенные в этих случаях траурные речи и гроб опустили в могилу, Костя услышал слабый крик Влады и увидел ее обезображенный горем профиль.

Костя торопливо зашагал домой. Смерть Владиного отца не ошеломила Костю, она как-то сразу же вылетела из головы, словно ее и вовсе не было.

15

Глубокой ночью Алеша сошел с поезда. Сеял дождь, и лужи были черные, как гудрон. На привокзальной площади ни подвод, ни грузовика. Оставаться на вокзале до утра не хотелось. Алеша с минуту постоял у дверей и решительно шагнул в сырую темень.

Он шел по грязной, неосвещенной улице пристанционного поселка, затем свернул в сосновую рощу, за которой начинался собственно Ачинск. Гимнастерка на Алеше насквозь промокла, но он не чувствовал холода. Его согревала быстрая ходьба. Алеша спешил увидеть Веру.

Он думал о ней с обожанием и тревогой. Он был уверен, что Вера любит его. Но Алеша беспокоился, что она страдает от нужды, в которую добровольно пошла. Но тут же мысленно твердил: нет, она все переживет, все вынесет рядом с ним.

Он представлял Веру то школьницей за партой, то артисткой в «Медведе». А то в момент их встречи в Ачинске. Она крепко обняла его тогда и поцеловала.

Алеша не жалел Ванька. Он не мог жалеть его, потому что Ванек и Вера всегда были чужими и лишь по иронии судьбы оказались вместе. Ванек не любил Веру, он любил в ней себя. Ему было лестно обладать красивой и умной женщиной, некогда пренебрегавшей им.

«Я увезу тебя, Вера, в далекие степи, где веками дремлют у курганов каменные идолы, – мысленно говорил Алеша. – Мы будем жить в краю, где рождаются чистые и звонкие реки. А вечерами в хакасских юртах будут звучать песни степняков о любви Алтын-кеёк и Чанархуса»…

Он пришел домой весь в грязи: спускаясь с горки, поскользнулся и упал. Вера бросилась к нему, поцеловала.

– Снимай все. Выстираю сейчас, – сказала она, натягивая на свои узкие плечи выцветшее ситцевое платьице. – Я так ждала тебя! Думала, что с ума сойду.

Алеша испытывал к Вере такую нежность, какой не знал прежде. Ему вдруг захотелось схватить ее в охапку и закружить. И вовсе не беда, что он совсем не умел танцевать.

Вера принесла небольшое деревянное корыто, налила в него воды, принесла жидкое мыло в стеклянной баночке. Все у нее так и горело в руках, и Алеша зачарованно любовался ею.

– Я читала твою статью о трактористах. Статья всем у нас понравилась на работе, – говорила она, поблескивая голубыми искорками глаз. – Заведующая библиотекой сказала, что у тебя определенно талант.

– Уж так и талант, – усмехнулся Алеша, радуясь похвале.

– А как ты съездил? – спросила она, ловко выкручивая выстиранную гимнастерку.

– Хорошо, – ответил он шепотом, чтобы не разбудить хозяйку, спавшую за дощатой перегородкой.

Затем Алеша все так же, в одном белье, сидел за столом напротив Веры и пил молоко. Алеша пил его маленькими глотками и думал о том, что он самый богатый человек на земле. У него есть любимая жена, которая всегда ждет его, которой он необходим.

А Вера, подперев ладошками подбородок, счастливо глядела на Алешу. Приоткрытая грудь ее дышала ровно.

– Скучал? – Вера перехватила его взгляд.

Утро текло в неплотно прикрытые ставни ручейками весеннего солнца. Подняли неистовый гвалт воробьи, прилетевшие под окно. А Вера, забыв, что Алеша не спал эту ночь, просила говорить о его поездке. Просила повторять сказанные им слова.

– Больше всего на свете! Больше самой жизни! – говорил Алеша, вдыхая дурманящий запах ее тела.

К девяти часам утра он был на ногах. Не терпелось повидать Василия Фокича, узнать редакционные новости. Конечно же, больше всего Алешу интересовало, что сталось с героями фельетона. Неужели смогли как-то выпутаться? Нет, милиция еще до Алешиного отъезда вела следствие. Значит, жулики должны получить каждый свое.

Гимнастерка и брюки, хорошо выутюженные, пахнущие ветерком и паленым, лежали на табуретке у кровати. Алеша надел их и в осколок зеркальца оглядел себя. Остался доволен: аккуратный, чистый, вот только надо бы постричься – оброс в командировке. Она так заботлива, Вера, она все умеет делать.

От ночного дождя уже ничего не осталось. Телеги, тарахтевшие по улицам, поднимали пыль. Лишь кое-где в тени виднелись крохотные зеркала лужиц.

Алеша любил позднюю весну, когда отцветают деревья и зацветают травы. В эту пору ему хотелось в луга и на светлые речные плесы. Уйти далеко-далеко вместе с Верой!

Василий Фокич, казалось, поджидал Алешу с минуты на минуту. Он нисколько не удивился Алешиному появлению. Вышел из-за стола:

– Ну, садись, рассказывай.

– А чего? Съездил. Спасибо вам. Услал в Красноярск несколько материалов.

– Я знаю, – Василий Фокич потер потные руки. – Тебе даются очерки, а это довольно трудный жанр. Статейку любой напишет. Но очерк… – он пригладил растрепанные волосы.

– Что нового? – заинтересованно спросил Алеша, присаживаясь и поглядывая на редактора.

– Эшелоны идут на восток – вот главная новость. Видно, воевать нам с японцами, – понизив голос, сказал Василий Фокич. – Перебрасываются танки, артиллерия, пехота.

– Выходит, что война продолжается?

– Вроде так. Но ведь и обидно же… Сколько лет самураи с ножом у глотки стоят. Когда-то нужно кончать с этим.

– Нужно, – согласился Алеша.

Василий Фокич заходил по кабинету. Он собирался начать какой-то важный разговор и все не мог насмелиться.

«Наверное, что-то про фельетон. Уж не оправдался ли Елькин?» – беспокойно подумал Алеша.

Действительно, Василий Фокич заговорил о фельетоне.

Но сказал совсем не то, что ожидал Алеша. Фельетон вчера обсуждали на бюро горкома партии. Хвалили автора. Было много шума. Елькин плакал, просил снисхождения. А секретарь горкома по кадрам произнес такую обвинительную речь, что Елькина единогласно исключили из партии. Дело обещаеть быть громким.

– Ты помнишь, что я тебе толковал насчет уменья говорит с людьми? – усмехнулся Василий Фокич. – А ведь можно было испугаться и не дать фельетона… Век живи век учись.

Редактор умолк. Но Алеша знал, что сказано не все, и нетерпеливо повернулся к Василию Фокичу:

– Еще новости?

– По делу Елькина проходит тот военный.

– Ванек? Капитан?

– Да. Махинация с валенками на крупную сумму. Таких жалеть не нужно. И теперь тебе незачем ехать куда-то. Квартиру постараемся найти получше. Ну, чего?.. А, понимаю… И разговор с Верой охотно беру на себя. Даю гарантию – согласится. Городок-то у нас посмотри какой. Весь в зелени! – он подошел к окну и широким жестом пригласил Алешу.

– И все-таки хочется поработать в Хакасии.

– Смотри, Алеша, как бы не прогадать. С тобой хочет познакомиться сам первый секретарь горкома… Может, тебе порядки редакционные не нравятся, так ты говори…

– Все мне нравится у вас, но… В общем, хочется поближе к деревне, я ведь крестьянский сын. Поеду не в Абакан, а в самый отдаленный район…

– Ты подумай-ка хорошенько.

– Ладно. Мы посоветуемся, – пообещал Алеша.

В редакционной почте оказалось письмо от генерала Бабенко. Алеша вскрыл конверт. В нем был листок голубой трофейной бумаги, исписанный убористым, красивым почерком.

«Здравствуй, Алеша!

Долго размышлял я, посылать тебе письмо или нет. И решил послать, потому что ты парень добрый и честный, а я это ценю больше всего.

Дивизия наша за рубежом. Держу связь кое с кем из офицеров. А я сейчас начальником штаба в соединении, которым командует генерал Чалкин. Ты его знаешь. Неделю назад его вызывали в Ставку Верховного, и генерал вернулся из Москвы Героем Советского Союза.

Теперь о Наташе. Это – сильная и гордая натура. Больше всего ее оскорбляет жалость. Вот почему из госпиталя она не поехала домой, к отцу и матери. Живет в одном из маленьких городов на юге страны, а мальчонку Богдана, того сорванца, что рыскал по передовой, она усыновила. Специально ездила за ним под Луганск. Очень нежно к нему относится.

Тебя она очевидно, любит, но никогда вы не будете вместе. Она не захочет, чтобы ты связал с нею свою судьбу. Все дело в том, что у нее ампутировали ногу, и она ходит на костылях.

Желаю всего лучшего.

Бабенко».

Алеша ждал этого письма. Пусть теперь оно не имело для него прежнего значения, судьба Наташи была вовсе не безразлична ему. Он хотел бы, чтобы Наташа жила в счастье, если оно возможно для нее.

Едва Алеша дочитал письмо, как Василий Фокич позвал его к телефону. Звонила Вера. В трубке зазвучал ее взволнованный голос. Она говорила о каком-то сюрпризе, который должен обрадовать Алешу. Вера сейчас же явится в редакцию. Только пусть Алеша не глядит в окна. А то будет совсем неинтересно.

Он терялся в догадках, что могла принести ему Вера, Скорее всего, что-нибудь узнала о театре. Или в краевой газете дали последний присланный из Хакасии очерк. Алеша еще не видел сегодняшнего «Красноярского рабочего», который в библиотеку приносят раньше. Но при чем здесь окно?

Он некоторое время читал гранки. Но Верин сюрприз не выходил из головы, и Алеша не утерпел: подошел к окну. И сразу же увидел Веру на тротуаре. У нее ничего не было в руках. Она шла одна.

Вера встретилась глазами с Алешей и смешливо погрозила ему пальцем. А потом он услышал стук каблучков на лестнице и пошел навстречу ей.

С Верой был пожилой мужчина в военной форме. Он бросился к ошеломленному Алеше и обнял его своей единственной рукой.

– Здравствуй, Колобов! Здравствуй!

У Алеши к горлу подкатил твердый комок. Алеша только и выговорил:

– Федор Ипатьевич…

– Я предвидела, что ты будешь шпионить за мною, потому-то и послала Федора Ипатьевича чуточку вперед, – сказала Вера. – Пойдемте-ка лучше в сад!

Когда они вышли на улицу, Федя с восхищением оглядел Алешу, задержал взгляд на тросточке:

– Ты ничего! А касаемо ран, так не очень уж сокрушайся. Бывает хуже. Это совсем не главное. Помнишь слова поэта? «Лучше прийти с пустым рукавом, чем с пустою душой». Превосходные слова! И в некотором роде я выполнил эти пожелания, – он покосился на то место, где прежде была левая рука.

– Я приглашала Федора Ипатьевича к нам, но ему нужно сегодня на рудник. Он к Петру Чалкину, – живо сказала Вера.

– Да, – подтвердил Федя. – Документики я подсобрал. Но прежде, чем посылать их, хочу поговорить с Петькой.

В саду они сели на старую скамейку, и Федя с усталым видом долго глядел на небо. Он о чем-то думал, и Вера с Алешей не мешали ему.