Текст книги "Три весны"

Автор книги: Анатолий Чмыхало

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 24 страниц)

– Мы обсуждаем вопрос в иной плоскости.

– Но ведь Колобов пьянствовал! – настаивала Тоня.

– Это нужно доказать, Ухова, – холодно сказал Петер.

– Я сама, сама видела!

На этом, собственно, и кончилось собрание. Ванек все слышал у дверей, и когда комсомольцы повалили из зала, он радостно пожимал Алеше руки, приговаривая:

– А ты боялся! А ты боялся!

– Отстань!

– Тоньке бы надо темную, да девчонка она, – разочарованно произнес Ванек. – Просто надо не здороваться с нею. Не замечать ее совсем! А?

– Нет, я все-таки поговорю с Тонькой, – сквозь зубы процедил Алеша.

И такой случай вскоре представился. Возвращаясь из школы, Алеша пошел по путям и вскоре догнал Тоню. Она остановилась, пропуская его вперед, но он тоже встал. И затем они пошли, не спеша, рядом. Тоня понимала, что сейчас состоится неприятное объяснение, и начала первой:

– Петер смазал значение вопроса. Тебя нужно наказать.

– Это тебе так хотелось? – презрительно покосился на нее Алеша.

– Это необходимо, прежде всего, для тебя. Ты разболтанный, ты нехороший человек. Какой из тебя получится коммунист?!

– А знаешь что! Иди ты подальше со своей лекцией! Нечего меня агитировать! Ты на себя посмотри!

– И я не исключение. Я тоже не очень требовательна к себе. Но я имею мужество…

– Скучная ты! За это самое никто и не любит тебя. И никто никогда не возьмет замуж, – мстительно усмехнулся Алеша.

Она ответила серьезно, чуть приоткрыв пухлые губы:

– Я не выйду замуж! Не хочу! Понял!

– Все понял! Прощай! – крикнул Алеша.

Но, несмотря на показное молодечество, ему было трудно. Он чувствовал, что напрасно обижает Тоню. Ведь он все-таки выпил то злополучное пиво.

13

В школьном вестибюле ставили «Медведя». Перед началом спектакля за отгороженными синим байковым одеялом кулисами загримированная и одетая помещицей Вера говорила:

– Я невозможно трушу! Кажется, все сразу позабуду. Только бы не спутаться, не запнуться, – и беспрестанно поправляла локоны.

Лариса Федоровна не один час старалась, чтобы извести толстые Верины косы на эти прыгающие на каждом шагу жгутики. Локоны Вере очень нравились, и грим тоже. Она выглядела сейчас немного старше и привлекательнее.

В вестибюле стояла духота. Высокий лоб Веры был в испарине. А может, это совсем не от жары. Сегодня, как перед трудным экзаменом, волновались все, включая и Ларису Федоровну, которая, нервно ломая пальцы, подбадривала Веру:

– Все будет хорошо. Это всегда немножко страшновато. Но после первой же фразы приходит уверенность. Вот увидите. Главное – ни о чем не думать. Только о тексте, и не пережимайте, пожалуйста. А то получится сплошная декламация.

Лариса Федоровна дрожащей рукой поправила воротник платья у Веры. Конечно, она завидовала ей. Иначе и не могло быть.

Из-за кулисы вывернулся Васька с приклеенной жиденькой бородкой, в заплатанной на сто рядов куртке. Лариса Федоровна отговаривала его надевать эту ветошь, но Васька был упрям:

– Это же лакей. И пусть все шурупят, как жилось при царизме простым людям.

– Зачем ты коверкаешь язык, Панков?

– Я? Да что вы, Лариса Федоровна!

Перед тем как открыться занавесу, Алеша еще раз осмотрел свой костюм. Сюртук, брюки в стрелку, белая накрахмаленная рубашка с пышным бантом – как, однако, немного нужно, чтобы совершенно преобразить человека. И не только внешне, хотя и походка и жесты у Алеши стали прямо-таки величественными.

Если не считать злополучных поцелуев, Алеше совсем не трудно было играть помещика. Еще на репетициях, когда он врывался в воображаемую комнату и его встречала рослая, красивая Вера, все у Алеши выходило натурально. И слова звучали от всего сердца, и лишь одного боялся Алеша, что все заметят это.

Железные кольца занавеса с визгом пролетели по проволоке – и зал мгновенно притих. Вера, стоявшая на лестнице у выхода на сцену, повернулась и встретилась взглядом с Алешей. И была в ее влажных темно-синих глазах тревога. И в ту же секунду Вера, как слепая, робко шагнула к публике, разглядывая какую-то карточку. А Васька (он был уже на сцене) отчаянно затопал по ходившему под ногами настилу и прорычал:

– Нехорошо, барыня…

Алеша ждал, когда заговорит Вера, он очень беспокоился за первую фразу. Ведь это – запев всего спектакля. Только бы не сорвалась!

Вера сказала, кажется, все как положено, и Алеша облегченно вздохнул, словно самое страшное было уже позади.

А потом так и пошел спектакль: гладко, в меру темпераментно, без накладок. Васька, правда, местами явно пережимал, но это ему прощали, потому что в зале то и дело хватались от смеха за животы. Даже угрюмый Рупь-полтора похохатывал в кулак.

У Алеши спектакль вызвал чувство праздника. Ему было радостно, когда он раскланивался со сцены, когда затем прошел за кулисы и сорвал с лица лихие помещичьи усы.

– Спасибо, Алеша, – легонько положила ему на плечо руку Лариса Федоровна. – Ты бесподобно играл. Если захочешь, будешь артистом.

Подошел Васька и тоже похвалил Алешину игру. А вот и Вера прошуршала тяжелым шелком платья:

– Успех!

Немного погодя Алеша почувствовал неимоверную усталость, и ему захотелось скорее на свежий воздух. Спрыгнув со сцены, он увидел в зале Сему Ротштейна. Конечно, Сема ждал Веру. Сема заулыбался, выпятив нижнюю губу:

– Ты сегодня дал по мозгам! Да и Вера – настоящая Лилиенталь! Великая артистка!

– Может, все-таки Блюменталь? Эх ты! – с горечью сказал Алеша и торопливо зашагал по коридору.

Спектакль понравился всем, о нем заговорила школа. Младшие классы просили, чтобы «Медведя» показали и им, и Лариса Федоровна пообещала. А драмкружковцам сказала:

– В субботу идем в театр.

Директор школы премировал артистов билетами на спектакль, о котором много писалось в газетах. Спектакль шел в драматическом театре. Билеты взяли в партер, о чем ребята и не мечтали.

Вера была в театре без Семы. Сема, конечно, достал бы себе билет, но он или поссорился с Верой и не захотел идти, или чем-нибудь был занят в этот вечер. Последнее время Сема частенько заглядывал в Дом пионеров, где устраивались шахматные турниры.

Лариса Федоровна оторвала Алеше билет, который случайно, а может, и не случайно, привел его на соседнее с Верой место. А по другую сторону от Алеши оказалась Влада, и это сначала огорчило его. Будет тут умничать!

Едва он присел и что-то сказал Вере о пьесе и ее авторе – знаменитом в стране драматурге, как у одной из дверей, у алой бархатной портьеры заметил Костю. Бегая взглядом по рядам, Костя искал кого-то. Конечно, Алешу. Впрочем, тут же Влада, из-за нее он пришел.

Алеша помахал ему рукой. И Костя тоже помахал Алеше и вызвал его в фойе, где люди, лениво переговариваясь, ходили по кругу.

– Сейчас я совершил подвиг! – радостно сказал Костя. – На премьеру не попасть. В кассе нет билетов. С рук был продан, пожалуй, единственный билет. И купил его я. Как?

– Здорово!

– А ты что обо мне думал!

Но по Костиному лицу пробежала тень. Он через распахнутую дверь посмотрел в зрительный зал и проговорил грустно, словно его ничто не радовало здесь, словно он был бесповоротно обречен на одни муки:

– Это еще не здорово! Вот что я скажу тебе, дружище! Я должен с ней помириться. Я обязан…

– Что ж, Костя, бери мой билет. Мне все равно, – упавшим голосом сказал Алеша.

Прозвенел второй звонок, и они расстались. Костино место было тоже в партере и даже ближе к сцене, чем у драмкружковцев. Но Алеша ругал себя: отдал место дружку, а сам иди куда-то. Костя будет сидеть спиной к Вере и толкать ее локтями. Костя никого и ничего не замечал, когда с ним его Влада.

Алеша опустился на свое новое место и огляделся. Справа от него сидела девушка в голубой блузке. Она внимательно читала – строка за строкой – программу спектакля, и черные-черные ее глаза вспыхивали и гасли. И было в этой удивительной игре света что-то южное, знойное.

– Я не могу понять, играет ли Вершинский. Вчера он играл. А сегодня не отмечен в программе ни он, ни его дублер, – вдруг сказала девушка, слегка наклонившись к Алеше.

Алеша слышал об артисте Вершинском, недавно приехавшем в театр откуда-то из Сибири. Но он ничего сейчас не мог ответить девушке. Он лишь неопределенно пожал плечами.

А минуту спустя, преодолев робость, Алеша спросил у нее:

– Не вы продали билет моему дружку?

– Может, и я. А какой он, ваш дружок? Высокий в синей куртке, да?

– Точно. И его зовут Костя.

– А где же он? Понимаю. Он купил билет для вас, – сказала она, разглядывая Алешу.

– Мы поменялись местами.

– Вы плохо видите? – поинтересовалась она.

– Видим мы оба прекрасно, но я оказался рядом с его девушкой.

– И они вас выжили? Это ж возмутительно! – уголками рта улыбнулась она.

– Да что вы!.. Я сам, – не поняв шутки, сказал Алеша.

– И я сама. Не пришел мой знакомый. Он у меня опер, жуликов ловит, – доверительно прошептала девушка. – Наверное, и сегодня кого-нибудь караулит. Вот и пришлось продать билет. Давайте я буду шефствовать над вами.

– Пожалуйста, – неуверенно сказал Алеша, еще не зная, что за шефство предлагает ему соседка.

– Вы и в антракте держитесь со мной. А зовут меня Мара. Смешное имя, правда? Мне оно не по душе, но что поделаешь…

Распахнулся занавес, и они прекратили так неожиданно завязавшийся разговор. Затаив дыхание, Мара смотрела теперь только на сцену. Да, да, она совершенно забыла о существовании Алеши. Но Мара вдруг схватила его за руку:

– Вершинский! О! Как он играл вчера! Он великолепен в этой роли!

И полчаса спустя она снова заговорила с Алешей:

– Мне нравится Вершинский. Он потрясает. Вы обратите внимание на его жесты! Но я ничего не скажу ему. Как вы думаете, это хорошо или плохо?

– Что? – спросил Алеша, несколько удивленный ее откровенностью.

– Я трусиха. Вдруг да не понравлюсь Вершинскому, и он отнесется ко мне, как ко всем прочим своим поклонницам. Ведь может так быть?

– И что же? – понижая голос до шепота, потому что соседи стали неодобрительно поглядывать на них, снова спросил Алеша.

– Я боюсь. Мне хочется стать артисткой, а вам? Вам не хочется? Кстати, как вас зовут?

Алеша ответил. Мара сказала, что имя у него хорошее. А что Алеша тоже хотел бы работать в театре, это совсем здорово.

– Только в драматическом, – заключила она и снова смолкла.

В антракте Мара попросила Алешу показать ей Костю и его девушку. Алеша показал. И когда Костя и Влада, которые вместе со всеми ходили в фойе по кругу, приблизились, Мара вызывающе сказала, чтоб они услышали:

– Кому-то нужно быть вместе, но мы-то тут при чем? – И смело, как самого близкого, взяла под руку Алешу.

Никто из девушек никогда так не поступал с Алешей. Она как принцесса из сказки. Нет, не из сказки, она из стихов Блока. Ведь это он сказал о Маре: «и слезы счастья душат грудь»…

Вера увидела Мару рядом с Алешей. И заерзала на стуле. А Мара круто повернулась к Алеше и спросила:

– А это не ваша знакомая? Она к вам с интересом, но ей предстоит дальняя дорога в одиночестве, – голосом цыганки-гадалки добавила она. – Вы ведь не пойдете провожать ее. А вы где живете?

– Я? Далеко. В Шанхае, – ответил он, думая о Вере. Если бы в самом деле Алеша нравился ей!

– За саксаульной базой? Да? Вот видите как, Алеша… Значит, нам судьба идти вместе, – обрадовалась Мара. – Без опера я хоть и не очень, но все-таки трушу.

Спектакль окончился уже в первом часу ночи. Трамваи не ходили.

Ночь была синей. В арыках искрилось золото. То же золото лежало на мостовой, на тротуарах, у самых ног Мары.

Может, и не было волшебства. А в садах распускались ночные фиалки и яростно стучали кастаньеты. «А голос пел: ценою жизни ты мне заплатишь за любовь!»

– Мара, ты читала Блока?

– А кто это? – спросила она.

– Поэт. Он писал о тебе. Тебя еще не было, а он писал.

Мара негромко засмеялась, и, как показалось Алеше, была в ее смехе печаль.

– Никто обо мне ничего не писал и не напишет! – она встрепенулась и, раскинув руки, рванулась в огневом танце и запела:

 
Ехали цыгане с ярмарки домой – домой…
 

И опять засмеялась, только теперь уже по-другому: звонко и весело, как смеются счастливые. И бросила руки на Алешины плечи, и заглянула ему в глаза своими темными глазами.

– Ты в десятом? И я была бы в десятом. Школу б окончила. Да ничего у меня не вышло. Отца убили на Хасане, мать болеет… А я на кондитерскую устроилась. Конфетами от меня пахнет. Сладкая я…

А когда спустились по крутой тропке к арыку, и одолели шаткий мостик в одну плаху, и остановились у саманного домика, где жила Мара, она сказала:

– Ты заходи ко мне. По вечерам. В карты с сестренкой поиграем да с опером. В шестьдесят шесть. Сестренка у меня двоюродная. Заходи. И не смей дружить с той. Я лучше ее. Лучше ведь?

– Да, – в тон ей ответил Алеша. Он сейчас готов был поклясться чем угодно и перед кем угодно, что Мара – самая необыкновенная девушка.

Алеша пел по пути домой. Он не слышал ворчания бабки Ксении, открывшей ему дверь. Он не стал зажигать света и ужинать. Он долго не мог уснуть, и бессонница не была ему в тягость.

14

Хлопотавшая у грядок тетя Дуся первой увидела Алешу. Она выпрямилась, вытерла о фартук испачканные землей натруженные руки и не спеша подошла к крыльцу, где стоял Алеша.

– Опять в горы? – спросила она, здороваясь. – Я послала Костика в магазин за хлебом. Садись, Леша, – показала на табуретку.

– Спасибо, я постою.

– Вчера в театре были?

– Были.

– Костик-то со своей ходил?

– Да.

Тетя Дуся помолчала, с хитрецой поглядывая на Алешу. И он догадался, что Костя ей рассказал о вчерашнем вечере и о Маре.

– Житейское дело, Леша. Разве кто хорошей невесты или жениха стесняется. Вот видишь, ты нашел себе видную девушку. А Костик с Ильей поделить Владу не могут!

Алеша, наверное, должен бы сказать тете Дусе, что у его Мары тоже есть жених, опер. Это бы как-то подняло Костю в глазах матери, которая наверняка завела бы разговор о непонятном времени, когда девки получили такую свободу. Но Алеше хотелось, чтобы о Маре и о нем думали лучше. Мол, какая красивая и полюбила Алешу Колобова.

Вскоре пришел Костя. Он ничего не сказал Алеше о вчерашнем, и это было по-мужски. Костя отдал матери одну булку хлеба, а другую завернул в газету, сходил в кладовку за луком, и они заспешили в горы. Нужно было зайти еще к Ваське Панкову и к Ахмету. Васьки почему-то не было вчера ни в школе, ни в театре, уж не заболел ли. Тогда опять Ахмет не допишет своей картины.

У входа в полуподвал, где жил Васька, их встретила болезненного вида женщина. Они разговорились, и ребята узнали, что это Васькина мать и что Васька не ночевал дома уже две ночи. Где-то пропадает. Он часто не приходит домой по целым неделям.

– Он не слушается меня, – сказала она.

Оставалось надеяться, что Васька мог подойти прямо к Ахмету. Распрощавшись, ребята вышли на тротуар, и когда свернули за угол, Алеша заметил, что за ними увязался шустрый бритоголовый мальчуган лет двенадцати. Всем видом мальчуган говорил, что хочет что-то сказать. Но подойти к ним он почему-то боялся. Они замедляли шаги – он делал то же самое, они поднажимали – и он пускался за ними вприпрыжку.

И лишь когда отошли квартала три от Васькиного дома и поблизости никого из прохожих не оказалось, мальчуган поравнялся с ребятами и зачастил:

– Ваську замели. Уходите! – и поспешно свернул в переулок.

Алеша и Костя переглянулись. Значит, Васька все-таки попался со своими дружками. Это и должно было кончиться так. Дурак Васька, жизнь себе испортил: теперь его в тюрьму или в колонию.

Ахмету постучали в окно, выходящее на улицу. И он тут же показался в воротах, неся в одной руке ящичек с красками, в другой – мольберт и незаконченную картину. Ребята разделили все это поровну, и когда тронулись в путь, Ахмет спохватился:

– А Васька?

Ахмет от души пожалел Панкова. Это еще хорошо, если никого не убили. Месяцев пять назад судили банду, так там и убийства были. И главных бандитов тогда всех расстреляли.

Ахмет вспомнил, что в пятницу утром Васька разговаривал с ним, расспрашивал Ахмета о Китае. Шутя спросил, передавать ли привет китайцам. У него была карта с маршрутом Пржевальского.

– Может, разберутся и выпустят. Может, он совсем ни в чем не виноват, – с надеждой проговорил Костя.

– А картина-то как теперь? – спросил Алеша.

– Набросок есть – нарисую.

В горы пришли только к полудню. Разомлевшие от жары, повалились в тень дикой яблони. И чуть ли не целый час лежали, не двигаясь. А потом Ахмет поставил на мольберт картину, и они втроем разглядывали ее. Еще не были как следует прорисованы голые худые спины людей, еще серым пятном была намечена яма, а руки, спутанные веревками, руки уже бунтовали или покорно ожидали конца. Напрягшиеся каждым мускулом, полные богатырской силы и вложенной в них воли Костины руки не только боролись сами, но звали к борьбе. Это был гимн мужеству и бессмертию. Алешины же и Васькины руки были скорее руками мертвецов, они безвольно обвисли, синие, с желтыми змейками вен.

– А неба так и не будет? – спросил Алеша.

– Не будет, – твердо сказал Ахмет.

– А если тебе не прописывать спин? Оставить так, как есть? Видно же, что это спины и – никаких деталей!

– Я сам думаю об этом, – Ахмет сломал сухой прутик, сунул его одним концом в рот, откусил и с силой выплюнул. – Посчитают картину незавершенной и не возьмут на выставку. Но я найду что-то среднее…

– Приблизительное, – поправил его Алеша. – А приблизительность – самый ярый враг правды. Точно.

– У Белинского вычитал? Или у Писарева? – спросил Костя.

Алеша промолчал, будто не слышал Костиных слов. Алеша уже снимал майку, чтобы позировать.

На этот раз Ахмет не очень мучил друзей. Он им позволял вертеться как угодно и даже вставать. Не разрешал лишь убирать с поясницы руки.

– А войны не будет, ребята. Потому и отпустили тебя, Алеша. По радио передавали опровержение ТАСС. Сам слышал утром. Японцы написали в своих газетах, что мы перебрасываем войска к западной границе. Так мы опровергли. Оказывается, всего одна дивизия переехала и то из Иркутска в Новосибирск.

Алеша возразил:

– Может, нынче, в сорок первом, и не будет. Но все равно когда-то начнется.

– Так это когда-то…

– Сегодня – ничего, а завтра всякое может случиться, – задумчиво сказал Костя. – Зачем бы тогда Сталину идти в Совнарком?

– Конечно. Зачем? – поддержал Костю Алеша.

– Ну, это нас с вами не спросили. Наверху понимают, что к чему. А если не справился Молотов? Может быть? Или заболел? – не сдавался Ахмет, продолжая орудовать кистью. – Войны не будет!

– Вы правы, молодой человек, – из кустов боярышника показался мужчина, невысокий, с брюшком, в соломенной шляпе.

И следом за мужчиной на поляну вышла женщина. Они были примерно одного возраста, очевидно, муж и жена. Они поздоровались с ребятами, и мужчина из-за Ахметова плеча посмотрел картину. Отошел шагов на пять и опять посмотрел.

Это были, конечно, отдыхающие, перебравшиеся из города на дачи.

– Вы правы, молодой человек, – повторил мужчина, – Они представляют, на что мы способны, и боятся нас.

Они – это, разумеется, капиталисты. А мужчина в соломенной шляпе, должно быть, знает, что говорит. Может, он не меньше, чем нарком республики!

– А к чему нам оправдываться перед япошками? – поднял лобастую черноволосую голову Ахмет.

– Ты о переброске войск? С японцами у нас пакт. А, по-вашему, не считаться с общественным мнением?

Ребята не совсем поняли мужчину. Они рассуждали примерно так: если мы сильные, то зачем заигрывать с той самой Японией, которая перла на нас на Хасане и Халхин-Голе? И насчет войск отвечать самураям не надо. Войска наши, куда хотим, туда их и двигаем.

Мужчина и женщина исчезли так же внезапно, как и появились.

Ребята сели обедать. Ахмет собрал краски в ящик, сказал:

– Остальное доделаю дома.

В это время на дороге, проходившей в каких-нибудь двадцати метрах от поляны, появился человек в милицейской форме. Он огляделся, приложив ладонь ко лбу, заметил ребят и направился к ним.

– Кого-то ищет! – кивнул в его сторону Костя.

Милиционер вышел на поляну, остановился и стал молча разглядывать ребят. Они, в свою очередь, исподлобья вопросительно смотрели на него.

– Ваши документы, – как бы ответил им милиционер.

Ребята полезли в карман, но, понятно, ничего не нашли.

У Ахмета слегка побелели широкие скулы, он спросил:

– Собственно, в чем дело?

– Это мы и желаем знать, – сказал милиционер. – Вы чего здесь?

– Загораем, – простодушно произнес Костя. – А что?

– А то, что здесь опасно. Сель может пойти. И нечего… Не положено бродить посторонним. Мотайте отсюда!

– Пойдемте, ребята, отсюда, – примирительно произнес Костя. – Он ведь при службе.

– Пошли, – шумно вздохнул Алеша.

Расставив ноги в начищенных сапогах, милиционер стоял на поляне и глядел им вслед. И был похож он на большой синий циркуль, воткнутый сюда неизвестно кем и для чего.

15

А время шло – день за днем, неделя за неделей. Кончился май, начался июнь, и наступили выпускные экзамены. Ребятам приходилось много учить, брать штурмом все, что упущено, забыто, голова трещала и шла кругом. Ни у кого не было других забот, разве что Сема Ротштейн был исключением. Он готовился к сочинению и получил «плохо». Он не готовился к тригонометрии и тоже получил «плохо». Тогда Сема сказал «женихам», которые еле-еле, с помощью шпаргалок, выходили пока в успевающие:

– Предпочитаю невежество. Я подорвал науками свое здоровье, и с меня хватит.

И больше его не видели в школе. Он пришел только на выпускной вечер и то из-за Веры.

К экзаменам Алеша готовился у Воробьевых. Туда же приходил и Ванек. Ребята втроем залазили на пыльный чердак и читали, стараясь запомнить правила, формулы, даты. Но запоминалось плохо, и они расходились по домам с надеждой, что билет попадется легкий, что настроение у экзаменаторов будет доброе.

В один из дней Алеша встретил Мару. Она куда-то спешила. У Мары был озабоченный вид. Увидев Алешу, она ухватила его за руку, потянула на бровку тротуара.

– Я скучаю о тебе, мой миленький. Приходи, буду ждать, – сказала она.

Алеша был рад ей. Он все смотрел на нее и думал о том, что у него тоже есть теперь девушка, которой он нужен, которая дорога ему. И пусть у нее есть опер, пусть нравится ей Вершинский, Алеша считает Мару своей. Он непременно будет приходить к ней. Он скажет ей о своем чувстве, и Мара бросит опера.

Когда Алеша увидел Мару в театре, она показалась ему очень бледной. И это придавало лицу строгость, делало Мару взрослее. А сейчас перед Алешей стояла совсем молодая девушка, его ровесница. И глаза у нее были не черные, как тогда, а карие, цвета орехового дерева.

Она казалась ему необыкновенной. Все в ней восхищало его. Алеша ловил себя на мысли, что он знает Мару давным-давно. Может, еще в детстве приснилась она ему, и он запомнил ее на всю жизнь.

– Я хочу быть с тобою, Мара, – восторженно шептали Алешины губы.

Он искал новой встречи. Он хотел пригласить Мару на выпускной вечер, но постеснялся. Ведь никто не приведет своих знакомых. Да и ребята стали бы ухаживать за нею, те же «женихи». А это было бы неприятно для Алеши.

В классе и так все знали, что Алеша дружит с красивой девушкой. И теперь нет-нет да ловил он на себе пристальный взгляд какой-нибудь из одноклассниц. Может, хотели понять, чего хорошего нашла Мара в Алеше, а может, поняли уже, что он не хуже других.

На выпускной вечер принесли много сирени. Зал и пионерская комната, коридор первого этажа и директорская были украшены яркими, душистыми гирляндами. Большие букеты стояли в вазах на покрытом кумачом столе, за которым сидели учителя, отличники и персонально – Костя и все члены комсомольского комитета. Костя и так бы сидел здесь, как лучший ученик, не будь он даже председателем учкома.

Алеша, конечно, не попал в отличники. Химичка поставила ему за год «посредственно». А Рупь-полтора закатил два «хорошо» да еще и выговорил:

– Совестью своей поступаюсь, душой кривлю.

Их разговор услышал Федя. Он прошел следом за Алешей в пионерскую комнату и, когда Алеша встал у распахнутого окна, обнял его за плечи и сказал:

– Не огорчайся. «Хорошо» еще не самое страшное.

– А я не так чтобы очень, – с усилием улыбнулся Алеша. Конечно же, он сказал Феде неправду, и они оба поняли это. И не говорили больше об отметках.

За окном стояла прохладная ночь. В черном небе перемигивались крупные голубые звезды. И шелестели листвой бессонные тополя. А из школьного сада густо несло медом. А еще мятой.

И Рупь-полтора с его выговором тут же забылся. Подбежали девушки, схватили Алешу под руки и утащили играть в третьего лишнего. Но Алеша вскоре вернулся в пионерскую комнату и застал Федю все у того же окна. Добрый он человек, Федя!

– Все думаю, Колобов, и думаю. Да-а, – протянул Федя, глядя в ночь. – И знаешь, о чем?

– О чем, Федор Ипатьевич?

– Одиночество, мой юный друг, способствует размышлениям, – продолжал Федя оживляясь. – И я размышляю немало. Вопрос меня мучает прямо-таки неразрешимый. Важный вопрос… Тому ли мы учили вас, чему надо? Бесспорно, мы делаем из вас созидателей. Строителей в самом широком смысле. Но ведь мало быть строителем, нужно быть и солдатом. А дали мы вам то оружие, которым победите? Ну если начнется война? И не окажетесь ли вы мотыльками, что летят на огонек и сгорают? Война жестока, что бы ни пелось о ней в песнях! Я-то знаю ее, великолепно знаю. Впрочем, без песен тоже нельзя.

– Мне кажется, ее не будет, Федор Ипатьевич. С немцами и японцами у нас пакт. Ну кто на нас полезет? Финны? Эти свое уже схлопотали. Турки?

– Эх, Колобов, Колобов! Милый мой… Дай бог, чтобы ты оказался прав. А куда пойдешь дальше?

– Может, в театральный. Или в юридический. Еще не решил.

– Иди в юридический. В прокуроры. Строго блюди закон. Перед законом, Колобов, все равны. И ты никогда не делай невинного виноватым. Ты комсомолец, ленинец – постоянно помни об этом.

В зале захрипел патефон. Алеша не очень разбирался в музыке, но, кажется, играли фокстрот «Электрик». Дадут же чудаки название! Почему – «Электрик»! Что электрического в этом танце, да и, вообще, в танцах? Алеша не умел танцевать и именно поэтому свысока смотрел на всякие фокстроты, румбы, блюзы.

Сегодня «Электрик» звучал необыкновенно мило, несмотря на то, что старая, заигранная игла шипела, как гусыня. Да и не хотелось говорить о серьезном в такой чудесный праздник.

– Я пойду. Мне надо, – сказал Алеша.

А его уже искали ребята. После танцев решено было передать репортаж из 1951 года. Алеша загодя сочинял его, пусть Алеша и читает.

В физкабинете, который находился на втором этаже, над залом, был установлен микрофон с усилителем, а в зале спрятали два мощных динамика. Микрофон тайком опробовали еще днем: слышимость была отличной.

Алеша щелкнул выключателем и заговорил торжественно, неторопливо:

– Говорит Москва. Сегодня 21 июня 1951 года. Передаем последние известия. Ровно десять лет назад состоялся выпуск в десятых классах школы номер семьдесят три города Алма-Аты. На празднование славного юбилея съехались бывшие десятиклассники. Председатель юбилейного комитета лауреат Сталинской премии Ахмет Исмаилов в беседе с нашим корреспондентом сказал, что сегодня рад приветствовать начальника крупнейшего в республике комбината Петра Чалкина, известного форварда сборной страны Михаила Мышкина, знаменитого хирурга-орденоносца Антонину Ухову…

Снизу до Алеши донесся радостный шум зала.

– Из Арктики прилетел на праздник известный полярный летчик Герой Советского Союза Илья Туманов, – продолжал репортаж Алеша. – И с ним вместе – крупнейший представитель отечественной математической школы академик Константин Воробьев…

Не успел Алеша окончить передачу, как в физкабинет ворвались девчата. Нашли-таки подпольную студию. И с ходу предложили дать концерт.

Но тут же всех, в том числе и Алешу, позвали к накрытому столу. Пили чай и дешевое сладкое вино. И кто-то из девчат поднял тост за учителей, а Тоня Ухова сказала, что было бы неплохо встретиться всем ровно через десять лет, в этот же день, в школе.

– И проверить прогнозы Колобова! – крикнул Илья.

– Обязательно встретимся!

– Завяжите узелки на память!

– Здорово это, ребята! – закричали со всех сторон. – Непременно. Часов в семь вечера.

«А кем же они будут на самом деле?» – напряженно думал Алеша о своих друзьях. Многие еще не решили, куда пойдут, потому что трудно сказать, в чем призвание человека. Что ж, оно и понятно. Не всегда можно угадать по утру наступающий день: ждешь ясной погоды, а к обеду – тучи на небе, к вечеру – дождь. Или наоборот.

Затем Алеша посмотрел на сидевшую напротив Ларису Федоровну. Она перехватила Алешин взгляд и слабо улыбнулась. И говорила ее улыбка о том, что Ларисе Федоровне трудно расставаться со своим классом. Но что поделаешь, так уж ведется от века. Ученики покидают учителей. Их ждет другая жизнь, другие учителя.

– Панкова жалко, – трудно сказала Лариса Федоровна.

Никто в школе не знал толком, что с Васькой. Звонили в милицию, но там не сказали ничего определенного. Мол, коли арестован, то было за что, и на суде все полностью выяснится, ждите суда.

«Хорошая она, – подумал Алеша о Ларисе Федоровне, – Первая вспомнила на празднике о Ваське».

После ужина снова танцевали. И так было до той поры, пока небо за окнами не стало фиолетовым. По коридорам ходили парочки. В дальнем классе «женихи» угрюмо пели про девушку из маленькой таверны.

Алеша заводил патефон и ставил пластинки. Он так и пробыл в зале всю ночь. И как-то между двумя вальсами или фокстротами к нему подошла Влада, и, поправив Алеше волосы, сказала:

– Не обижайся на меня. Не нужно. Я не хочу, чтобы ты обижался.

Алеша принялся убеждать Владу, что она ошибается, что никогда он не имел на нее обиды. Но в глубине души у него была неприязнь к ней за высокомерие, за то, что она помыкала Костей. А к самому Косте он питал двойственное чувство: то ему хотелось, чтобы Костя совсем порвал с Владой и дружил только с ним одним, то желал им полного примирения и любви.

– Ты не думай обо мне плохо, – сказала Влада.

Костя увел ее танцевать в коридор. Алеша, провожая их взглядом, вспомнил, как однажды он сделал открытие, немало порадовавшее его. Было это еще в девятом классе. И тогда Влада воображала из себя чуть ли не Анну Каренину. А Костя взахлеб восторгался ею. Косте нравились ее томные глаза, и он советовал Алеше внимательнее присмотреться к Владиному взгляду, чтобы почувствовать его обаяние.

Алеша присмотрелся и обнаружил, что у Влады почти совсем нет ресниц. Ну какие-то крохотные щеточки. Сказал об этом Косте. А тот обиделся и обозвал Алешу пошляком. Но при чем тут пошлость?

В зале, кроме Алеши, остались только Вера, Сема да Ванек. Хмельной Ванек ошалело глядел на Веру и твердил:

– Я с вами айда? Айда или не айда?