Текст книги "Три весны"
Автор книги: Анатолий Чмыхало
сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 24 страниц)
Ночь выдалась светлая и теплая. Звезды были большие, сочные. Где-то далеко, на самом краю станционного поселка, лениво побрехивали собаки.
– Хорошо-то как! – вздыхала Вера, припадая к Алеше.
Негромко переговариваясь, прошагали железнодорожники с фонарями. Вера смотрела им вслед до тех пор, пока их сутулые фигуры не растаяли во мраке и не остались маячить на путях лишь слабые желтые огоньки стрелок.
– И люди вот так же. Пройдут по жизни, посветят и погаснут, – в раздумье сказала она.
Алеша не сразу понял Веру. А когда до него дошел смысл ее слов, сказал:
– Светят не все.
– Ты о другом, Алеша.
– Да, я о другом, – согласился он. – Но что толку, если человек существует, как животное? Все о себе, все для себя.
– А дети?
– Что дети? Они и детей воспитывают в том же духе. Ты должен прожить легче других. Вот и вся философия.
Посвистывая, подошел поезд. Как мухи на мед, на него налетели мешочники. Каждый лез напролом, иначе не сядешь. А до следующего поезда – целые сутки. Здесь не существовало никаких очередей, все зависело от силы и ловкости. Алеша с трудом вклинился в толпу, его прижали, отбросили в сторону, но толпа колыхнулась снова, и он оказался рядом с проводником. Это была удача.
Уже рассвело. Отсветы зари играли на стенах вокзала, на кряжистых тополях, что росли в палисаднике у вокзального здания, на лицах толпившихся на перроне людей. В окно вагона Алеша увидел Веру. Она сиротливо стояла неподалеку и махала ему платочком. И Алеше пришла мысль, что вот так же совсем недавно провожали бойцов на фронт. А теперь он едет всего на несколько дней, едет в тихие, мирные села, и у Веры, конечно, то же чувство тревоги и боли. Видно, разлука всегда тяжела, если любишь. А Вера любила его. Это он знал.
Алеше нестерпимо захотелось открыть окно и втащить ее в вагон, чтоб уехать им вместе. Но он тут же махнул ей рукой, чтобы Вера уходила, и принялся искать по вагону свободное место. Разумеется, его не оказалось – хотя бы краешка полки, где можно сесть, – и Алеше пришлось поднять спавшего бородача. Тот не хотел убирать ноги с полки, что-то сердито бурчал себе под нос. Однако Алешу поддержали пассажиры, что стояли в проходе, и бородач сдался.
О Хакасии Алеша слышал мало. Он знал, что она где-то на юге Сибири, что там есть и степи, и тайга. Но в обжитой части Хакасии больше степей. Говорили о косяках коней, о хакасских шаманах, о мясистых помидорах величиной с блюдце, их можно купить сколько хочешь на базаре в Абакане. Вот, пожалуй, и все сведения, которыми располагал Алеша, если не считать рассказов о хакасском курорте Шира.
Абакан оказался пыльным одноэтажным городом. Здесь стояла жара, деревья уже зеленели. В тени тополей на привокзальной площади дремали, отвесив нижнюю губу, некрупные лошадки под седлами. У заборов, да и посреди площади, топорщилась зеленая щетина дикого ириса.
Еще в поезде Алеша узнал, что в Абакане есть МТС. И прямо с вокзала он пошел на высокую трубу, которую ему показали. Идти пришлось по пыльному тракту, затем Алеша свернул в поле. Дорога здесь была вязкая, и он с трудом осилил ее.
Контора МТС была в маленьком белом домике, возле которого подрагивала и воняла бензином изрядно побитая полуторка. В ее чреве ковырялся низкорослый, скуластый хакас. Он даже не повернулся в сторону Алеши – так был увлечен своим делом. Но едва Алеша поставил ногу на ступеньку крыльца, хакас, не поднимая головы, сказал:
– Эгей, хозяин. Зачем в кантору идешь? Там никого нет. Директор на полях, агроном на полях, главный механик на нефтебазу уехал.
– Значит, никого из начальства нет?
– Смотря какой тебе нужен начальник. Я тоже начальник. Участковым механиком работаю, по степи езжу, песни пою. Хочешь, поедем вместе, прокачу с ветерком, – весело затараторил хакас. – А ты кто такой будешь?
– Я из краевой газеты.
– Тогда я тебя не возьму. Моя машина не ходит. У нее карбюратор поломался, ремонтировать надо. Плохо, когда ездишь с поломанным карбюратором, – поморщился механик.
– Но ты только что обещал прокатить с ветерком?
Как старые знакомые, они сразу заговорили на «ты». Механик был симпатичен Алеше. Круглое, как луна, лицо с разбегавшимися морщинками у глаз. А сами глаза добрые, с веселинкой.
– Почему обещал, а теперь не везешь? – продолжал свое Алеша.
– Ты мал-мала Апониса критиковать будешь. Потом директор даст выговор.
– Это что за Апонис?
– Я и есть. А ты разве не знаешь? – хакас оскорбленно вздохнул и снова полез в мотор.
Алеша ждал, когда Апонис закончит ремонт. И вот из-за радиатора показалась довольная физиономия механика. Озорно засветились щелочки глаз:
– Садись, хозяин, в кабину. Я тебя повезу далеко-далеко. Мы будем пить араку, мы будем есть кан, потом пиши, ругай.
Отчаянно тарахтя и подпрыгивая на ровной дороге, грузовик вырвался в открытую степь. Побежали телеграфные столбы, в кабину подул теплый ветер. К запаху бензина прибавился стойкий аромат полыни, росшей в кюветах справа и слева от тракта.
Впереди лежала всхолмленная, вся в курганах степь. Она купалась в фиолетовой дымке, голая, с рубцами оросительных каналов. Лишь кое-где виднелись избы хакасских улусов да одинокие тополя или березки у полевых станов.
Апонис крутил баранку и пел. В его гортанной песне была такая тоска, что у Алеши сжималось сердце. И Алеша спросил:
– О чем это ты?
Апонис продолжал петь. И пел он еще долго, ритмично покачивая головой, как все степняки… Вот проехали они на мост через узенькую речушку, обогнали отару овец, которые так и норовили под машину. Наконец, в стороне, в полкилометре от дороги начался и вскоре кончился улус с домами и юртами.
– Я пел о храбром богатыре Чанархусе. Старики сказывают, что у одной женщины орел украл ребенка и унес к снежным вершинам, к тасхылам. Орел вскормил его. И вырос ребенок сильным и красивым парнем, и пришел он в наши улусы. А потом на празднике встретил Чанархус красавицу Алтын-кеёк. Черноволосая и яснолицая была Алтын-кеёк. Слава о ее красоте шла у тубинцев и у сагаев, у качинцев и койбал, у кызыльцев и бельтыр. Многие богатыри хотели привести в свою юрту Алтын-кеёк. Но она полюбила Чанархуса. А свирепый хан решил взять ее в жены. И Чанархус не вынес разлуки с любимой девушкой и убил себя.
Апонис умолк, однако вскоре запел по-русски:
От Чанархуса не уйду, о мой Чанархус!
За злого мужа не пойду, о мой Чанархус!
Храбрый мой сын орла, о мой Чанархус!
Я тебе сердце отдала, о мой Чанархус!
Песня была близка Алеше. Он думал о Вере, которую оставил в Ачинске, оставил в сомнениях и неизвестности. Алеша понимал, что она озабочена сейчас предстоящим отъездом, что она так же хочет этого отъезда, как и боится его. А боялась Вера за Алешу. Вдруг да будет хуже ему на новом для него месте.
Когда отъехали от Абакана километров тридцать, Апонис круто повернул машину на проселок. Мотор запыхтел и зачихал, и Алеша уже решил, что придется ночевать в открытой степи. Но Апонис знал слабости полуторки, где-то поднажал на что-то, и она завыла ровнее и перестала чадить.
Они подъехали к краю поля, на котором барахтался трактор всего с одной сеялкой. Поле было мокрое, и гусеницы трактора тонули в густой и жирной грязи. Апонис вылез из кабины и прошелся по бортику оросительного канала.
– Рано влезли сюда. Не дали подсохнуть земле, – сказал он.
– Кто же виноват?
– Вот видишь, хозяин, ты уже виноватого хочешь знать. Критиковать собираешься. А ты лучше с трактористом поговори. Узнай, отчего он желтый такой, отчего бегает вокруг трактора и кричит. А мокрый участок пашем потому, что поздно полили землю. А поздно полили потому, что мало воды в реке.
Увидев подъехавшего механика, тракторист остановил агрегат и, поддерживая живот рукой, направился к полуторке. Его кожа действительно была цвета охры, такими же темно-желтыми были белки глаз.
– Что это у вас? Вы больны? – забеспокоился Алеша.
– Да, печень. Третьи сутки дышать не дает, – трудно сказал тракторист.
– Но нужно в больницу. Понимаете?..
– А сеять кто будет? – тракторист кивнул на поле. – Сроки-то уходят.
Так встретился Алеша с человеком, о котором он послал в газету свою первую корреспонденцию из Хакасии.
Нет, матрос, ты не должен был, не имел права так говорить о тыле. И здесь люди не щадили себя, совершали ежедневный подвиг ради победы.
Потом Апонис опять запел о Чанархусе, и послушать его стали сходиться соседи. Вскоре юрта заполнилась женщинами, стариками и ребятней. Они молча ладошками хлопали Апониса по лопаткам, чтобы звучнее был его низкий, горловой голос. А он пел и пел.
13
Поезд приближался к Алма-Ате. В степи все чаще стали появляться зеленые островки пирамидальных тополей с мазанками, с ишаками на приколах. Пошли серебристые арыки, от которых опахивало прохладой. Наконец, заклубилась у дороги белая и розовая пена цветущих садов.
Костя выглянул в открытое окно вагона и увидел знакомые очертания гор с шапками снега на вершинах, а под ними – синий пояс елей и в ущелье – крыши домов. Сам город скрывала густая листва.
Кажется, никогда не волновался Костя так, как в эти последние минуты перед Алма-Атой. Он уехал отсюда давно. Где только ни побывал! Много друзей приобрел и потерял на военных дорогах! И дивился Костя диву, как он сам уцелел, как дожил до победы.
С утра в вагоне творилось невообразимое. На каком-то крохотном степном разъезде увидели стрелочника, плясавшего у своей будки, и поняли, что пришла победа, и заходил вагон от гвалта. Кричали «ура», выплакивали радость и боль, по-медвежьи круто тискали друг друга. Еще час назад трудно было бы поверить, что эти смирные и серьезные люди могут наделать столько шума.
А когда первый шквал радости несколько поутих, чумные с похмелья матросы стали рвать на себе тельняшки, сопревшие за войну, и ругать Гитлера. Мужчины ахали, женщины прыскали в ладошки от смеха и смущения.
На станциях обнимали ошалевших железнодорожников, целовались с милицией. Чудом доставали брагу и самогон. За пол-литра денатурата отдавали шинельку или пару обмундирования. А на станции, где продавали хмельной медок, повысаживали у ларька стекла и потом несколько раз срывали стоп-кран, чтобы задержать поезд. Поехали лишь тогда, когда насос у бочки с медом засопел, брызгаясь одной пеной.
Матросам повезло. Они где-то достали бурого, как свекольный квас, вина и принялись пить его из солдатского котелка. Они громко крякали от удовольствия, смачно облизывали губы. Котелок бойко ходил по кругу, в который один раз попал и Костя. Матросский заводила сунул ему котелок, сказал:
– Пей, пехота. За здоровье товарища Сталина.
Костя сделал несколько крупных глотков, и матрос похвалил его. А Косте совсем не хотелось пить на голодный желудок. Хлеб и сахар у него кончились, получить сухой паек можно было только на крупной станции. Такой станцией теперь была лишь дорогая его сердцу Алма-Ата, куда поезд приходил только в двенадцать дня.
За окном потянулись домики станционного поселка, огороды, зеленевшие грядками лука и редиса. Замелькали узенькие улочки с веселым, суетливым народом. И вот впереди показался перрон.
Но это еще не город. До городского вокзала нужно было ехать на поезде горветки. Этот поезд Костя ожидал около часа. Он успел получить по талонам продукты. Все-таки явится домой не с пустыми руками.
Он представлял себе, как встретится с матерью, с Владой. У матери, конечно, будет уйма вопросов, будут и упреки, что мало писал, что позабыл ее. Расплачется, прижимая Костю к своей груди. А он попросит прощения за бессонные ночи, которые доставил ей своим молчанием. Мать простит. На то они и матери, чтобы все прощать детям, даже незаслуженные обиды.
Встречу с Владой Костя представлял себе по-разному. То он сталкивался с нею где-нибудь в парке или у библиотеки. С равнодушным видом здоровался и, будто между прочим, спрашивал Владу об ее жизни.
То Костя встречал Владу в театре, и не сам подходил к ней, а ждал, когда подойдет она. Разумеется, она очень удивится, а Костя бросит ей в лицо резкие слова про киношников. Влада замолчит, не станет оправдываться.
Костя ведь понимает и всегда понимал, что главное – верить близкому человеку. Без доверия не может быть дружбы. Но ему не по себе было при мысли, что умная и благородная Влада терпит каких-то пижонов, которых сама осуждала в письмах. Конечно, насчет Игоря она могла написать и правду, что познакомилась с ним, например. Но выйти за кого-то замуж… Нет, этого Костя почему-то не боялся. Разумеется, она могла сделать это, но чтоб женихом был настоящий парень, а не какой-то чистоплюй. Костя хорошо помнил Владины слова, что человек должен быть сильным, очень сильным, и что именно такого полюбит она.
Костя торопливо шел по путям и мимо саксаульной базы на свою родную улицу. Правду сказал кто-то, что путь домой лежит для фронтовиков через далекий, чужой край. И Костя побывал на чужой земле. Он был ранен под румынским городом Ботошанами. Осколок снаряда попал в голову, раздробил лобную кость. В этом же бою оторвало руку историку Феде. Они лежали в одном госпитале. Федя выписался раньше и уехал к сестре в Казань. Костя еще лечился и после лечения получил на три месяца отпуск.
Мать стояла у калитки, как обычно. Пристально глядела в лица прохожих, словно надеялась в одном из мужчин узнать сына. Но когда он подошел в самом деле и позвал ее, она подумала, что это привиделось ей, и совсем закрыла глаза, чтобы не рассеялся призрак. Так у нее бывало уже не раз.
– Мама, – повторил он, сбросил с плеча вещмешок и протянул к ней руки.
И она затрепетала от его прикосновения и разрыдалась. Долго всхлипывала, прежде чем догадалась открыть калитку и впустить во двор Костю. А на крыльце мать снова остановилась и несколько секунд рассматривала повзрослевшего сына в упор.
– Похудел и побелел ты, сынок, – сокрушенно проговорила она.
– В госпитале побелел, мама, когда окопную грязь смыл, – пошутил он, глядя на залитый солнцем огород, на подросшие вишни и яблоньки с обвисшими от жары листьями.
Мать накрывала на стол, а Костя рассказывал ей о фронтовом житье-бытье. Она, слушая его, не вникала в смысл слов. Это ей было совсем ни к чему. Важно, что сын рядом. Раз звучит в комнате его голос, значит, он здесь, и у матери спокойно на душе.
Костя смотрел на материнские руки, на ее сутулую фигуру и отмечал про себя, что она сильно постарела, сдала за военные годы. Поседели виски и пряди волос на лбу, пожухла кожа на лице и шее. И две глубокие, очень глубокие складки залегли у рта.
Косте стало жалко ее. Он приблизился к ней и поцеловал. И упрекнул себя за то, что месяцами не давал матери знать, где он и что с ним. Он сам доставлял ей лишнее беспокойство.
Но что значит запоздалое раскаяние? Что думать о прошлом, когда сегодня такой счастливый день! Надо радоваться встрече, только радоваться!
Мать налила Косте щей, горячих, прямо из печки. Вытерла полотенцем и поставила перед ним отпотевшую бутылку вина.
– Из нее я угощала дружка твоего Алешу Колобова, – сообщила мать.
– Он приехал? Тоже ранен?
– Списали совсем. Дома живет, хотя один раз только и приходил к нам. А может, уехал. Не знаю.
– Обо мне спрашивал?
– Как же, сынок. Обязательно спрашивал. Ты бы посмотрел на Алешу. Высокий он стал да красивый.
– А ты что ему сказала, мама?
– Что ты не пишешь, то и сказала.
– А еще что? – допытывался он.
– Больше ничего, – она сложила руки на груди и наблюдала, как он ел. И ее очень развеселило, когда он попросил добавки. Отвык, наверное, от домашних обедов.
Принялась говорить об отце: она по-прежнему относилась к нему с явной неприязнью, не ждала его, не хотела видеть.
После обеда мать, заметив, что у Кости устало слипаются веки, разобрала постель. Он по-солдатски быстро разделся и, встав на прохладный пол босыми ногами, почувствовал такое облегчение во всем теле, какого давно уже не испытывал. Он лег на постель, приятно пахнущую ветерком, зажмурился и сразу уснул. Усталость долгого пути бросила Костю в глубокий сон, из которого он выбрался лишь через сутки.
Несколько дней Костя отдыхал. Лишь сходил к Алеше. Но никого там не застал, а соседи Колобовых сказали, что Алеша вот уже два месяца как уехал в Сибирь.
Было обидно, что могли встретиться и не встретились. Интересно бы поговорить теперь, после фронта, когда они оба стали взрослыми, повидавшими жизнь людьми.
О Владе мать даже не заикалась. Ему нужна любящая жена, а не куколка, которую только и носить на руках.
Костя, так стремившийся к Владе, теперь откладывал свою с ней встречу. Вечером он твердо решал идти к ней, а утром говорил себе, что спешить некуда, что впереди у него три месяца, а может, и того больше, и что он успеет повидать ее. Костя боялся: вдруг да Влада действительно вышла замуж. Блеснул перед нею чем-нибудь этот хлыщ, показался Владе необыкновенным, и она связала с ним свою судьбу…
Мать по грустным и задумчивым Костиным взглядам, по тому, как он хватался за любую работу, лишь бы убить время, понимала, что на душе у него неспокойно. Любит сын Владу, не забыл ее. И чем-то сильно обидела его гордячка, что он никак не может теперь переломить себя, простить ей это.
Наконец Костя не выдержал. Решил сходить к Владе. Он добрый час вертелся перед зеркалом. То причесывался, то примерял рубашки. Старательно чистил бархоткой отцовы туфли, которые теперь ему были малы и жали пальцы.
«Так ходят на свидание», – сказала себе мать, провожая Костю до калитки.
Было то время суток, когда и не день, и не вечер. Солнце еще палило отчаянно, стояло вроде бы высоко, а прежней духоты уже не, было. Воздух задвигался. Небо подернулось пепельной пленкой, словно выгорело. Этот же пепельный налет лежал на далеких вершинах гор.
Костя отмахал добрую половину пути, когда подумал вдруг о том, что Влады может и не быть дома. Она учится. Значит, сейчас или на занятиях в университете или в библиотеке. К ней нужно идти часа через два. А эти два часа погулять в парке или попроведать Ахмета. Если свернуть сейчас в улицу, то до него каких-нибудь полтора квартала. Хороший парень Ахмет, искренний, честный. Очевидно, все пишет свои пейзажи, если здоров, ведь у него что-то было с легкими.
Дверь открыла седая маленькая женщина, тетушка Ахмета. В черном до пола татарском платье, свободно падавшем с плеч, в черном платке, закрывавшем лоб до самых бровей и завязанном на затылке, она вежливо посторонилась, пропуская Костю в комнаты.
– Вы друг Ахмета? Да, вы его друг, – спрашивала и отвечала сама.
– Он дома? – оглядываясь по сторонам, спросил Костя.
– Посмотрите полотно, оно на мольберте. Он весь там, мой мальчик. До последнего вздоха…
– Что? Что с Ахметом? – тревожно повернулся к ней Костя.
Она прошаркала подошвами крохотных красных сапожек в другую комнату и тонким, как спичка, пальцем позвала Костю. У нее был вид заговорщицы, которая под большим секретом собиралась сообщить ему какую-то чрезвычайно важную тайну.
«Неужели Ахмет умер? А это черное на его тетушке – знак траура по нему?» – подумал Костя, шагнув к ней.
Другая комната была нежилой. На столе, на подоконниках, на полу лежал толстый слой пыли. Рой пылинок кружился в столбах солнечных лучей, которые падали на обшарпанную стену. Эти пучки света только подчеркивали мрак и запущенность комнаты.
– Где Ахмет?
– На все воля аллаха, – часто закачала головой она, снимая с полотна на мольберте старую, засиженную мухами газету. – Посмотрите, друг Ахмета, на воду. Разве видели вы где-нибудь чище и прозрачнее этой? Она готова спорить с родниками, с потоками поднебесных гор. А глаза? Разве не заключена в них человеческая усталость? Человек устал от жизни, ему пора уходить.
Костя хотел возразить ей. Нет, это усталость не побежденного, а победителя. Тетушка неправильно толкует картину. Но ей не докажешь, что все не так. Она будет спорить. Она считала, что уже отгадала вечную загадку жизни.
– Он говорил, что стремится к совершенству, – продолжала она, не сводя с картины тусклого, как у мертвой косули, взгляда. – Мальчик мой, он спешил к аллаху, чтобы познать величайшую сладость неземного.
– Давно умер Ахмет? – глухо, не своим голосом спросил Костя.
– Уже месяц, как нет его. А вот этот мазок на полотне – последний. Сделал его Ахмет и упал. У него кровь хлынула горлом, и он упал у мольберта. И лежал здесь…
Голубой мазок перечеркивал картину, шел с угла на угол по диагонали. И, странное дело, он не казался лишним на полотне. Он органически вплетался в композицию. Он нужен был здесь, хотя никто не смог бы точно сказать, что он обозначает. Может быть, даже права тетушка Ахмета, когда она говорит о стремлении художника к совершенству. Совершенство – не только мастерство, но что-то неизмеримо большее, заключенное в самом человеке.
Костя попрощался. Она не проводила его до двери. Она что-то шептала по-татарски. Очевидно, беседовала с тенью своего племянника, которая была рядом с нею, здесь, у мольберта.
Костя вышел на улицу торопливым шагом человека, преследуемого кем-то. Разговор с тетушкой Ахмета, как и сама смерть друга, потряс его. И голубой мазок… Он стоял теперь у Кости перед глазами, как немой упрек.
«Не надо было заходить. Та же Влада сказала бы об Ахмете», – размышлял Костя, не в силах отвязаться от мучившего его видения.
А эта тетушка словно помешана. Как это все ужасно!
Косте вспомнилось, как он вместе с Ахметом и Алешей ходил в горы. Ахмет тогда взялся спорить с милиционером. Все это кажется таким милым и таким далеким. Алеша ранен, отвоевался и уехал в Сибирь. А вот Ахмета уже нет. Голубой мазок был последним в его короткой, нелегкой жизни.
Немного погодя, Костя стоял перед отцом Влады. Он встретил Костю с дежурной снисходительной улыбкой. Одет он был в своей традиционный азиатский халат, очень длинный, до самых лодыжек. Он заметно постарел. В его движениях уже не было той плавности и уверенности, которыми походила на него Влада.
Он был дома один. В комнатах пахло топленым молоком. Заметив, что Костя почувствовал этот запах, отец Влады скривил рот:
– Готовлю ужин. Они задерживаются сегодня.
Костя насторожился: почему – они? Значит, правда, что Влада замужем. А он, осел, все не верил, считал, что она разыгрывает его. И поделом ему, чтоб не строил воздушных замков. И незачем оставаться Косте здесь до их прихода. Она писала, что познакомит Костю с Игорем. Нет, избави бог от такого знакомства! Не знает Костя Игоря и не хочет знать.
Но уйти вдруг как-то было неудобно. Отец Влады усадил Костю напротив себя, у круглого стола, и завел разговор о войне и победе.
– Давайте пропустим по маленькой. У меня есть наливка и есть чем закусить, – проговорил он, жестом приглашая Костю на кухню.
– Спасибо, я лучше пойду.
– Нет, я не могу отпустить вас. Влада сживет меня со света. Приходите, пожалуйста. Очень прошу.
«Зачем я нужен ей, когда у нее есть муж»? – с болью подумал Костя. Но он решил все же остаться. Уйти никогда не поздно. А увидеть Владу ему хотелось, несмотря ни на что.
Когда они выпили, отец Влады стал осуждающе говорить о своем зяте. Пижон, как и вся его компания. Рестораны, танцульки, и абсолютное легкомыслие. Сама Влада не раз видела мужа с любовницами. Семейные скандалы, постоянные попреки – все это очень нехорошо. Да разве Влада удержит его, коли он захочет уйти? Нет, такого не бывает.
– Я не узнаю Владу, – сказал Костя.
– И я тоже. Она стала совершенно другой, когда влюбилась в этого шалопая.
– Он очень красив? – с нескрываемой ревностью в голосе спросил Костя.
– Обыкновенный пижон. А она дура.
– Влада умная и серьезная, – возразил Костя.
– Я тоже так думал два года назад… Они утомили меня своими штучками-дрючками! Я терпелив по натуре, но и мне становится невмоготу!
От этого разговора настроение у Кости еще больше упало, хотя где-то в глубине души он радовался, что у Влады не клеится с Игорем. Он мстительно думал о минутах горького раскаяния, которое – он хотел в это верить – не раз уже посещало Владу. И вместе с тем, Костю разбирало любопытство, ему не терпелось посмотреть на Игоря, что за человек тот, кого предпочла Влада Косте и Илье Туманову.
Влада и Игорь пришли вместе. Был уже вечер, в распахнутое окно доносились запахи остывающей земли. Заслышав шаги в коридоре, Костя обмер. Потом он вскочил и так стоял неподвижно, пока Влада не заглянула на кухню.
– А, Костя, – слабо улыбнулась она, и вид у нее был такой, как будто ничего не произошло. Она умела держать себя в руках. Только когда Костины глаза встретились с ее глазами, Влада смущенно отвела взгляд. И тут же стала выговаривать отцу, что он накрыл на стол на кухне.
Спохватившись, Влада позвала Игоря, чтобы познакомить со школьным товарищем. Позвала с наигранной веселостью. Ей было не очень приятно, что они сойдутся сейчас и станут о чем-то говорить.
Игорь был отлично сложен. Под пиджаком спортивного покроя угадывались тугие узлы мышц. А лицо ничем не выделялось из тысячи лиц, виденных Костей. Нос с горбинкой и тяжелая нижняя челюсть делали его даже несколько грубоватым.
– Школьный товарищ? – Игорь протянул руку.
– Здравствуйте, – пробормотал Костя.
– Рад приветствовать вас, – Игорь учтиво поклонился.
Этой развязной манерой держаться он несомненно копировал кого-то, наверное, какого-нибудь известного кинодеятеля. И говорил Игорь тоже, как знаменитости, с некоторым пренебрежением и в нос.
Все еще продолжая сердиться на отца, Влада принялась распечатывать консервные банки с колбасой и говяжьей тушенкой. Она неумело работала ключом и вот бросила его.
За консервы принялся отец, а Влада пригласила Костю в столовую. Они втроем сели за стол. Костя отказывался от угощения. Ведь только что он ел и пил с отцом Влады.
– Вы наш гость, – манерно сказал Игорь.
Все пришлось повторять сначала. А Влада наливала Косте не меньше, чем своему мужу, и вскоре у Кости отяжелела голова. Но ведь он этого и хотел, чтобы не думать о Владе, и так он достаточно думал о ней.
После нескольких общих вопросов о войне и здоровье, Влада спросила у Кости, пишет ли он стихи. Костя сказал, что не пишет, но тут же поправился: пишет, но мало. Все некогда.
– И в госпитале было некогда? – Влада удивленно вскинула брови.
– Для стихов нужно настроение.
– Я тоже смог бы написать, но что толку марать бумагу! – насмешливо проговорил Игорь.
Влада посмотрела на него хмуро, но смолчала. А он, между тем, продолжал:
– Писать стихи хитрости не надо, – и сунул в рот большой кусок американской колбасы.
Чтобы увести беседу в другое русло, Влада сказала:
– А мы, пожалуй, уедем. На этой неделе студия возвращается в Москву. Переведусь в Московский университет.
– Да, мы уезжаем, – подтвердил Игорь.
Костя допоздна засиделся у Влады. Его пошел провожать Игорь, хотя этого совсем не нужно было. По пути он хвастался близким знакомством с артистом Алейниковым, своими бильярдными победами. Он говорил о каких-то выигранных и потом проигранных деньгах, о крупной сумме.
Костя слушал его рассеянно.
«Недоросль, кретин», – оценил его Костя еще за столом.
– Тебе нравится Влада? – вдруг спросил Игорь со странной ухмылкой.
– А что? – Костя остановился и пьяно качнулся к нему.
Игорь помолчал, игриво раскачиваясь с пяток на носки, затем сказал, понизив голос до шепота:
– Только тихо! Понял?.. Я не возьму ее в Москву. Я найду себе там не хуже.
– Что ты сказал?
– Ты, если хочешь, то живи с ней. Она мне надоела, – откровенно признался Игорь.
Костя схватил его рукою за горло, рванул:
– Сволочь!
– Псих, – брезгливо прохрипел Игорь, спокойно отбросив Костину руку.
Костя опять полез. Но боксерский удар в подбородок свалил его. Игорь был прекрасно натренирован. Он мог выстоять в схватке с куда более сильным противником.
14
Парило. Асфальт дышал жаром и разъезжался под ногами. Костя шел по тротуару, с удовольствием ныряя в тень карагачей, росших вдоль арыка. Хотелось пить, и Костя поглядывал по сторонам, нет ли где колонки водопровода.
Так он дошагал до центра города, где у ларька с полосатым тентом толпились люди. Продавали пиво. Слышалось позвякивание пивных кружек да монотонно гудели голоса. Под тентом, у самого окошечка, была неимоверная давка.
Костя занял очередь и, изнемогая от жары, лениво наблюдал толпу. Здесь стояли в основном мужчины, пожилые и совсем юные. Но были и Костины ровесники, правда, все, как на подбор, раненые.
Костя снова почти неделю не показывался в городе. Он сидел днями в своей беседке, прогуливаясь лишь по Шанхаю.
Косте было обидно за Владу. Ей нравились люди Игорева круга. Они говорили об искусстве так, словно что-то в нем понимали. И Влада, не раздумывая, пошла за ним, целиком доверилась ему, связала свою жизнь с его жизнью. И теперь странно было видеть эту волевую, гордую девушку женою, которой тяготится человек, не достойный ее.
А Костя по-прежнему любил Владу. Она умна и красива. Влияние ее на сверстниц было общепризнанным. Да и могло ли быть иначе!
Но Владу избаловала жизнь. Ей все давалось легко. И эта легкость оказалась именно той червоточиной, что впоследствии привела Владу в компанию Игоря. И как результат – печальная участь покинутой жены. Костя не придет больше к ней, потому что Влада его не любит.
В очереди толкались измученные жарой люди. Когда они подходили наконец к окошечку, пиво уже не радовало их.
«Не буду стоять. Лучше где-нибудь напьюсь воды», – подумал Костя и вышел из очереди, поправляя выбившуюся из брюк рубашку.
Вдруг на Костино плечо легла чья-то рука. Костя повернулся и увидел историка Федю. Они обнялись, как старые фронтовые друзья. И Федя, часто моргая воспаленными веками, говорил:
– Вот приехал. Не вынес я положения няньки. У сестрицы такой забавный карапузик двух лет отроду, прижила с каким-то раненым капитаном. Тот вылечился и опять на фронт. А меня, значит, в няньки… Да, ты помнишь, Костя, была у вас в классе Тоня Ухова? Ну, конечно, помнишь.
– Тоню? А что?
– Отличилась на фронте. Из-под огня бойцов выносила. Да о ней неделю назад «Красная звезда» писала, как о настоящей героине. Работала где-то в госпитале, выпросилась на передовую.
– И кто бы мог подумать, что наша Тоня… – помолчав, сказал Костя. – Была ведь такая тихая, незаметная.
Федя рассмеялся:
– Чаще всего так и бывает. А иной много кричит, удалью своей похваляется. До серьезного ж дела дойдет – норовит поскорее да незаметнее в кусты. Слушай, ведь у меня к тебе разговор! Пива хочешь?
– Тут не дождешься. Да разве влезешь туда?
– Мы попробуем, – подмигнул Федя. – Товарищи, – обратился он к очереди. – Я встретил однополчанина. Ох и парень, я вам скажу! Тут есть кто с Миуса?
Из-под тента показалась взлохмаченная голова:
– Я, а что?
– Как там пришлось нашим? А фрицам как пришлось? – И снова к очереди. – Может, позволите пару кружек по случаю встречи?
