Текст книги "1том. Стихотворения. Коринфская свадьба. Иокаста. Тощий кот. Преступление Сильвестра Бонара. Книга моего друга."
Автор книги: Анатоль Франс
Жанр:
Классическая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 36 страниц)
Но знай, что мне не жить на свете без него.
Каллиста
Он нечестивое и злое существо.
Прочь, святотатец, прочь! Оставь очаг мой верный
И дочь не отравляй, наглец, своею скверной.
Ты от стыда лицо ладонями закрой
И наугад ищи полуночной порой
Ночлега по себе в гостинице зазорной.
Спеши, чтоб не бежать под розгою проворной.
Гиппий
Бес ярости в твоей бесчинствует груди!
Ты брыжжешь пеною, но только погоди:
Я, женщина, пришел сюда с главой подъятой, —
Ты прогнала и честь, когда гнала меня ты!
И гостя гневными нападками задев,
Ты оскорбила с ним и величавых дев:
Невинность, Веру, Мир, святое Благочестье,
Законы правые с собой готов увесть я.
И душу дочери ты можешь упустить!
Меня же Зевс вернет – с победой, может быть.
Дафна
Мой Гиппий!
Гиппий
Дафна!
СЦЕНА ОДИННАДЦАТАЯ
Дафна, Каллиста.
Каллиста
Пол я вымою на месте,
Где он ступал ногой, наш мирный дом бесчестя.
Я знаю, что тебя всевышний защитил,
Когда дыханье зла уже лишало сил.
Пред искушеньем пост – спасительные латы,
А имя господа – жестокий меч расплаты.
Так упадем же ниц! Бунтующую плоть
Молитвой слезною старайся побороть!
Так будем ожидать с тоской и божьим страхом,
Чтоб пролил кровь свою Христос над жалким прахом.
Еще один лишь день, – спасительный ковчег
Через развратный наш и скверны полный век
Тебя перенесет (знак божьего избранья!),
Не запятнав тебе души и одеянья.
Я сына божия почуяла приход.
Пришельца каждая могила узнает
И разверзается. Цеп ангельский проворен —
Солому легкую он отделит от зерен.
Взгремела на весь мир небесная труба.
Беги за мною! Жизнь порочна и груба.
Ты видишь – Судия воссел на красной туче.
Дафна
Я умираю, мать, оставь меня, не мучай!
Вот на глаза мои густой ложится мрак.
Дай тихо умереть, обняв родной очаг.
Каллиста
Я помолюсь о нас, облекшись власяницей.
СЦЕНА ДВЕНАДЦАТАЯ
Дафна, затем кормилица.
Дафна
Харита, где же ты? Нам надо торопиться!
Ты знаешь Гиппия, кормилица? Так вот —
Послушай, а не то ведь смерть моя придет.
Ты добрая, не дай мне умереть в печали!
Недавно Гиппия отсюда прочь изгнали.
Он вряд ли далеко – ведь он же любит так!
Сандалий кожаных тяжел печальный шаг.
Харита милая, не упускай мгновений,
Поторопи стопы, забудь о прежней лени!
Беги, спеши, ищи в цветах у родника,
Найди его следы средь зыбкого песка,
Скажи, к нему приду я с первыми звездами,
К тем соснам траурным, нависшим парусами
Над усыпальницей, где из железа дверь.
Нам дорог каждый миг. Не медли же теперь!
Кормилица
Бегу, мое дитя, хоть, право, не пристало,
Чтоб по таким делам кормилица бежала.
Не больно хорошо, – но я люблю тебя,
А ведь чего-чего не сделаешь любя!
Дафна
Беги ж! Со жребием мы совладать не можем,
Но ложе смертное мне будет брачным ложем.
Занавес
ТРЕТЬЯ ЧАСТЬ
Полю Бурже [22]22
Бурже Поль – французский писатель (1852–1935), автор ряда психологических романов. В молодости Поль Бурже примыкал к парнасцам. О творчестве Поля Бурже Франс говорит в своих статьях: «Ложь» (рецензия на одноименный роман Бурже) – газета «Temps», 13/XI 1887 г., и «Мораль и наука. Поль Бурже» – газета «Temps», 23/VI, 7/VII, 8/IX 1889 г. Затем эти статьи вошли в состав книги «Литературная жизнь» (1-я и 3-я серии).
[Закрыть]
Ночь. Тенистая широкая дорога. У дороги – гробница, наполовину скрытая среди сосен. Видна внутренность гробницы, погребальный покой. В стенных нишах – урны с прахом. Вдоль стены – мраморная скамья, посредине – алтарь.
СЦЕНА ПЕРВАЯ
Колдунья
Вот и конец пути – стена гробницы той,
Сквозь сосны черные луною залитой.
А дверь железная молчанием одета, —
Ни звуков, ни шагов, ни потайного света.
Но девушка близка и скоро будет тут.
Меня за знахарство и ищут и зовут.
Мне пальцы старые омыло слез немало,
Немало свежих уст морщины целовало!
Влюбленным я нужна. У этих дряхлых ног
В моленьях не один влюбленный изнемог.
И нет по городам большим и малым этим
Служанки, чтоб Меня не называла детям.
Музыка.
Все это так, – а вот живу всегда бедно,
И в лапах голода мне биться суждено…
Но отдых и покой не подобают бедным.
Могилы в серебре под этим светом бледным, —
Начнем же поиски. Нужна для колдовства
Телами мертвецов взращенная трава.
СЦЕНА ВТОРАЯ
Колдунья, епископ Феогнид в сопровождении диакона и верующих , которые поют хором.
Хор верующих
Благословенны те, господь,
Кто за тебя прияли муки
И пыткам отдавая плоть,
К тебе протягивали руки.
Они бежали суеты.
А мы томимся в ожиданье.
Что ж не возносишь к небу ты
И нас в пурпурном одеянье?
Феогнид (колдунье)
Так, значит, вот мы с кем пересеклись путями!
К могилам праведных молиться вместе с нами
Идешь ты, женщина, не правда ли, скажи?
Колдунья
Тебе отвечу я без трепета и лжи.
Я – только женщина, брожу по свету нищей.
Чтоб ночью обогреть убогое жилище,
Я хворост собирать под соснами должна.
Феогнид
К нам, женщина, иди, когда ты голодна!
«Блаженны нищие, – Христос поведал. – Аще
Ты был богат, то жди себе смолы кипящей».
Вот золото, бери! И в милостыне той
Да славится отец, и сын, и дух святой!
Хор верующих
Господь, блаженство лишь одно
Желанно для твоих созданий:
Укрась одежды полотно
Нам алой розою страданий!
Епископ и хор удаляются.
СЦЕНА ТРЕТЬЯ
Колдунья
Меня ты не смиришь, подарком подкупая!
Все ненавистно мне – весь мир, земля скупая,
Беспечный человек, и звери, и цветы.
Я чту лишь зло и смерть среди земной тщеты.
Себе ногтями здесь я выкопала корни.
Слышна песня.
Красавица идти должна бы попроворней.
Меня еще богач о помощи просил, —
Чтоб в тело старое влила я новых сил.
Он ждет, – и чтобы все свершить как можно лучше,
Под платьем волчью шерсть несу и зуб гадючий.
А вот и деточка! Червонец тут как тут.
СЦЕНА ЧЕТВЕРТАЯ
Колдунья, Дафна, кормилица .
Дафна ( кормилице)
Останься здесь и жди!
Кормилица
Не упускай минут, —
Послушай, дитятко, послушай, цветик милый,
На нехороший путь ты, право же, вступила!
Дафна ( колдунье)
Я за обещанным к тебе сюда пришла.
Колдунья Я для друзей скора на всякие дела.
Дафна
Бери же и давай!
Колдунья ( дает склянку и получает золотой)
Червонец полновесный.
Как кудри у тебя светлы и как прелестны!
И если милый твой к тебе, дитя, жесток,
То с головы его дай только волосок, —
И вот на твой порог, под властью волхованья,
Он понесет цветы, и слезы, и лобзанья.
( Уходит.)
Кормилица
Что, Дафна, шамкала старуха без зубов?
С такими будь всегда к опасностям готов!
Дафна
Открой же двери. Лень твоя невыносима!
Да увеличь огонь лампады негасимой.
Молчи и слушайся!
Кормилица
Неладно, что теперь
Открыли ночью мы гробницы этой дверь.
Нельзя молчать и нам, рабам, когда мы правы.
Дафна
Поставь же чаши ты, и яства, и приправы
Здесь на привычный наш, домашний наш алтарь,
Где жертвы щедрые мы приносили встарь.
Кормилица
Я в старческих летах веду себя, как дети!
Дафна
Теперь уйди, оставь лишь соль и хлебы эти.
Сама смешаю здесь я черное вино.
Кормилица
Покорствуя тебе, скажу я все ж одно:
Подальше от могил, где псы лишь воют рыща,
Иди-ка, дочка, спать в уютное жилище!
СЦЕНА ПЯТАЯ
Дафна
Ни бога не хочу, ни друга обмануть.
Однако слабая затрепетала грудь,
Когда глядела я в тот черный колумбарий.
Мне вдруг почудилось – и там летали в паре,
Милуясь, призраки могильных голубей,
Не позабыв любовь иных, счастливых дней.
Они хоть знали жизнь – и хорошо их праху!
Какому странному подвержена я страху!
Над головой моей скользит за тенью тень.
О, только б жить, дышать, увидеть ясный день!
Напрасные мечты. Пора, пора, – а то ведь
Для друга… для себя мне чаш не приготовить.
В чеканный кубок я налью себе вина.
Вот дева спящая здесь изображена
С амурами, что прочь лететь готовы дружно.
( Открывает склянку колдуньи.)
Теперь я в кубок свой волью того, что нужно.
СЦЕНА ШЕСТАЯ
Дафна, Гиппий.
Гиппий ( на дороге)
Вам, звезды, мой привет! Там, слева, из дупла
Ворона древняя мне голос подала.
Музыка.
О боги правые, не дайте злому сбыться!
Вот сосны черные, вот и сама гробница.
Дафна ( не видя его)
Мой Гиппий, небеса уж ночью залиты.
Нам дорог каждый миг, – ужель не знаешь ты?
Ты медлишь, Гиппий мой. Томлюсь я ожидая.
Ко мне, на грудь мою! Сюда!
Гиппий ( в дверях гробницы)
О дорогая!
Беглянка чистая! О Дафна, ты мой рок.
О, поступь тайная твоих прекрасных ног!
Пусть боги долгими вознаградят годами
Старуху, что пришла к ручью между цветами.
Ты вовсе не дитя, кому вся жизнь игра,
В груди твоей душа надежна и храбра.
Иди же без тревог, доверчиво за мною, —
И будет муж тебе опорой и стеною.
Дафна
На мраморной скамье со мною вместе сядь.
И, что грядущее ни стало б замышлять
(Изменчива судьба, надежду подавая),
Не разлучимся мы, пока еще жива я.
Надежда краткая цветет и меж людьми.
Прильни ко мне тесней и за руки возьми, —
И будут общие у нас и кров и ложе.
И я отдам тебе уста… и душу тоже.
Ты веки мне закрыть, мой милый, будь готов.
Музыка.
Гиппий
Последний, Дафна, час в руках одних богов.
О часе нынешнем подумай – и в дорогу!
Спеши, а то придут. Ты слышишь там тревогу?
СЦЕНА СЕДЬМАЯ
Дафна, Гиппий в гробнице. Феогнид и хор верующих опять проходят по дороге.
Хор верующих
Они бежали суеты,
А мы томимся в ожиданье, —
Что ж не возносишь к небу ты
И нас в пурпурном одеянье?
Феогнид ( диакону из хора)
Уже могучий сон всем голову склонил,
Но странно светится одна среди могил.
То виноградарей старинная гробница.
Ужель там колдовство или разбой творится!
Скорей же побеги разведать, Дионис,
Под черную сосну, под этот старый тис
Иди, мой сын! Для нас всегда важны известья
Про черные дела обмана и нечестья.
( Он проходит дальше.)
Диакон Дионис подкрадывается к могиле виноградарей и видит Гиппия и Дафну , сам оставаясь незамеченным. Он нагоняет епископа , ушедшего с хором. Снова слышится пение верующих.
Дафна
То песня христиан, и звуки те должны
Подняться до святых, что кровью крещены.
Где ж мучеников сонм парит такой порою?
Гиппий
Ко мне, любимая! Плащом тебя закрою.
Дафна
Помедли, Гиппий мой, и не страшись беды,
Я принесла сюда и яства и плоды.
В священной комнате и чаши нам налиты.
Скорей же, Гиппий мой, за стол садись накрытый.
Наш брачный пир готов, и нас, мой милый, тут
И с тонким горлышком кувшин, и вазы ждут,
И чаши, и венки, и соль, и благовонья,
Здесь с лилией сплела и хрупкий анемон я.
Для дедовских теней должны с тобой мы так,
Священным пиршеством, отпраздновать наш брак.
Уже увенчана я гиацинтом томным,
Фиалкой бледною с благоуханьем скромными
Ты благовония расставь везде вокруг.
Теперь себе чело укрась цветами, друг.
Вино смешала я с водой, – бери же чашу!
Гиппий
На праздник голову я розами украшу
Среди пустых могил и в темноте ночной…
Все сделать я готов, – повелевай же мной!
И сам я думаю, что это справедливо —
Сперва воздать богам за наш союз счастливый:
Вот – Гере, что властна в супружеской судьбе,
Охотнице, морской Киприде и тебе,
Эрот, под звездами сияющий лучисто!
Храните для меня, во имя страсти чистой,
Жену, не снявшую девичьих покрывал.
Дафна
Я тоже к небесам хочу поднять фиал.
Ты горькой чаши сам страшился под оливой,
О боже, – посмотри, душа моя пуглива.
Отведать страшно мне напиток налитой,
Устами не коснусь до чаши золотой.
Гиппий
Пей, но и для меня оставь ты половину,
А с ней – дыханья вкус, девически невинный.
Дафна
Я черное вино из чаши пить должна!
Я так хочу! Смотри, уже в руках она.
Гиппий
Так пей, любимая! Так пей за свадьбу нашу.
Дафна
Свершилось! Испила я свадебную чашу.
Так пусть уж более не служит на пиру,
Для бога, чуждого тебе, ее беру.
Нет, на коврах из роз, среди улыбок нежных
Мне не дано узнать о ласках безмятежных.
Удел мой – всем нутром, всей кровью полюбя,
Носить на сердце смерть и всю отдать себя.
Как свет очей твоих томителен и сладок!
Как волосы блестят! Как лоб высокий гладок!
Любимый Гиппий мой, твоих коснулся щек,
Как утренняя мгла, чуть золотой пушок.
Гиппий
От уст твоих летят невидимые пчелы,
И радуется слух на лепет их веселый.
И страсть священная твою вздымает грудь —
Цветок, что лепестки готов уж развернуть.
Дафна
Мой Гиппий, сладостно в лице твоем и стане
Мне узнавать черты геройских изваяний.
Гиппий
И руки у тебя, прекрасны и нежны,
Из складчатых одежд ко мне устремлены.
Дафна
А грудь отважная как у тебя прекрасна.
Гиппий
В божественных чертах твой дух сияет ясный.
Дафна
Дай обниму тебя!
Гиппий
Прижмись к моей груди!
Дафна
О нежность!
Гиппий
О огонь желанья!
Дафна
О, приди,
Сожми в объятиях, чтоб не могла без бою
Завистливая смерть нас разлучить с тобою.
Не в лодке плавает по вечерам Харон, —
На черной лошади повсюду рыщет он.
Плодов и молока от друга никогда я
Не получу, одна среди теней блуждая.
Ведь там я окажусь с толпою христиан,
И нам не примирить навеки наших ман [23]23
Маны – у древних римлян – обоготворенные души умерших.
[Закрыть].
Гиппий
Не оставайся же в безрадостной их вере, —
Могуществу любви покорны даже звери.
Дафна
Нам снова будет жизнь дарована Христом,
Как древние отцы поведали о том.
Мужчина ты – тебе и размышлять пытливо,
Я – только женщина и верю молчаливо,
Христос – всех мертвых бог, его ты славословь,
Жизнь коротка, увы, но без конца любовь.
Гиппий
Ну, улыбнись, уста не оскверняй напрасно:
То имя с юностью не зазвучит согласно.
Не искушай судьбы. Лишь жизни и любви
Божественный дан смысл. Люби же и живи!
Дафна
Нет, это ты живи, и дольше, Гиппий милый.
Но только вспоминай, что я тебе открыла
(Ведь понимание дает любовь одна!),
Как жизнь при свете дня прекрасна и ясна.
Завету моему внимай, супруг желанный:
Когда в могильный мрак, где рыщут лишь орланы,
Сокроется мой стан, что был тебе так мил,
Оставив только тень без плоти и без сил, —
О христианке той не забывай в разлуке,
Что отдала тебе доверчивые руки.
Не в легкомыслии к тебе она влеклась.
Бывает и в семье раздумий тихий час
(Ведь через твой порог переступив, другая
Там сядет, где могла сидеть у очага я), —
И под вечер, когда жены искрится смех,
На мшистую скамью уйдешь ты ото всех, —
И встану над землей я тенью тиховейной,
И, уст не протянув тебе прелюбодейно,
Я лишь прильну к тебе летучим ветерком.
Мы с мертвыми всегда в общении таком:
Они в листве шумят, они в ветрах разлиты…
Я буду приходить – меня лишь позови ты.
Гиппий
Есть милой речи дар в твоих устах. Летит
Сквозь зубки, – чудное изделие Харит, —
Твой лепет ласковый, что муза вдохновила.
Но в мир, запретный нам, к чему глядеть уныло?
Зачем же песню слез мы в пиршество вплели?
И юность, и любовь – вся красота земли
Нам улыбается, но плачешь ты пугливо…
За летом легких Ор последуй торопливо,
Ведь мысли радостью очистить нам пора.
Землей ты вскормлена, дитя. Она добра.
Все в мире хорошо. Ведь ты моя, со мною.
Пускай же жизнь течет, и, с каждою весною
Вкушая новые судьбы своей дары,
Не тронь грядущего сомнительной поры.
Дафна
Как в полдень на ручей ходить была б я рада!
Гиппий
Подруга, в дальний путь уже пускаться надо.
Вот звезды, посмотри, бледнеют. Дорога
Минута каждая. Спешим на берега,
Чтоб видел старый Главк уже на зорьке ранней
Отплытье лучшего из всех земных созданий.
Спешим! Уходит ночь, чудесных тайн полна.
Дафна, бледная, встает и шатается.
СЦЕНА ВОСЬМАЯ
Дафна, Гиппий, Феогнид, Каллиста, Гермий, рабыни с факелами.
Феогнид ( Гиппию и Дафне, выходящим из усыпальницы)
Не бойтесь, дети, я – Христовых тайн служитель
И пастырь душ людских, как повелел спаситель.
Веду их по пути, что указал господь.
Внимайте же – и страх спешите побороть:
Тебя уже не ждет, дитя, обряд господен,
Цвет юности твоей Христу уж не угоден.
Кто аромат вдыхал, тот и сорвет цветок,
Который господу потребен быть не мог.
Так слушай: я вяжу, и я же разрешаю.
О Гермиева дочь, тебе я возглашаю:
Обеты матери не встанут на пути,
И можешь во плоти супруга ты найти.
Супругу вышнему отныне неугодна,
Ты смертного люби без страха и свободно.
За свадебным столом сидел и сам Христос,
Чудесное вино и в Кане пролилось [25]25
Чудесное вино и в Кане пролилось. – Имеется в виду эпизод из евангелия. Оказавшись на свадьбе в городе Кане Галилейской, Христос, когда недостало вина, превратил воду в вино.
[Закрыть].
Ты ж, сын языческий, ты, ложью ослепленный,
Бредущий по земле в какой-то дреме сонной,
Опомнись и внимай апостольским словам,
Чтоб ниспослал господь благословенье вам:
«Муж освятит жену, соединясь с женою, —
То посвящение пред церковью иною».
Хотите вы вступить в союз? Да будет так!
Муж, вот твоя жена. Жена, вот муж твой. Брак
Отныне нерушим пред троицей единой —
Отца предвечного и царственного сына,
И духа светлого. И плоть едина будь!
За мужем следуй ты. А муж когда-нибудь
Жену свою вернет, не запятнавши, богу, —
Ведь чистое дитя он взял с собой в дорогу.
Меняйтесь кольцами в священный этот час,
Я возложеньем рук благословляю вас.
Гиппий
Святой отец, сам бог с тобою здесь! Но что я?
Ты сам, быть может, бог. О, счастие какое!
Гермий
Да, их соединить пора уж наконец.
И верно, хорошо ты это сделал, жрец!
Пусть будет из быков заколот самый лучший;
С двенадцати столов вино струей текучей
Польется; пастухов с округи соберу
И виноградарей на свадебном пиру…
Дафна
Готовьте же ваш пир, но только похоронный!
Из сети не уйти, создателем сплетенной.
О, как жестоко ты мне протянул, старик,
И жизнь и счастие в последний этот миг!
Гиппий
О Дафна милая, что шепчешь ты страдая?
В моей руке твоя совсем как ледяная!
Дафна
Готовьте мирру вы и саван для меня!
Так ты подумал, друг, – тебе не изменя,
Я матери своей и богу изменила
И, полюбив тебя, осталась жить, мой милый?
Пришла я потому, что умереть должна,
И весь мой дар тебе – лишь смерть моя одна.
Про яды слышал ты, что варятся ночами
И фессалийскими настоены цветами?
Я в чаше бледного отведала питья,
И стынет кровь моя, и умираю я.
Гиппий
О горе, о тоска! Венок цветущий, падай!
Дафна
Что я свершила, то свершилось. Так и надо.
Любви могущество по мне познайте вы,
Запомнив все, что здесь вы видели, увы!
Пускай же матерей моя отучит доля
Своих детей губить, на мрачный брак неволя.
Будь воля господа, все вышло бы не так.
Жизнь улыбалась мне. Меня манил очаг,
Где, нежности полна, но и сознанья силы,
Жена покорная, дитя бы я растила,
Чтобы его расцвет любовью овевать…
Вот и заря, друзья, и скоро день опять!
Так поспешим туда, где холм алеет низкий,
Где милый мой родник бьет из-под тамариска.
Но ночь ко мне идет, все мраком осеня, —
Скорее, мой супруг, снеси ты сам меня
На ложе, где бы я нарядная лежала.
Сам на меня набрось ты мертвых покрывало.
Прощай, отец, вы все! Живи, любимый мой!
Гермий
Она мертва. Дитя, прощусь навек с тобой.
Убийца ты – жена. Бог с буйной дернул силой, —
И ты уж удила, все в пене, закусила.
И потому-то вот без чувства, без ума
Меня, и дом, и дочь сгубила ты сама.
Да, человек жесток, богами одержимый!
Бежать, свои сады, Элладу, дом родимый,
Твой лоб запятнанный – все кинуть навсегда!
Цветок мой, дочь моя! Ох, горе мне, беда!
Каллиста
А сердце матери – как на копье подъято.
О боже, просвети, когда я виновата,
И накажи меня. Но нет моей вины,
И все дела мои к тебе устремлены,
Во славу господа и людям во спасенье.
Ведь милости твоей я чую дуновенье.
Мой драгоценный дар тебе – слеза моя.
Из глубины скорбей тебя восславлю я,
Твоею мудростью ниспосланную муку.
Ты взял дитя, – твою благословляю руку!
Феогнид
Ты только рвением была ослеплена.
Но в сердце вера есть. Тебя спасет она.
Кладите мертвую лицом к заре востока!
Гиппий
Назад, она моя! Я с ней уйду далеко,
Покину вместе с ней опустошенный свет,
Где больше ни любви, ни красоты уж нет.
Пусть богу мертвецов все на земле подвластно, —
Уйду туда, где жизнь, где свет сияет ясный.
И сосен и дубов нарубит мой топор,
Чтоб для обоих нас один пылал костер.
И в этом пламени и в ярком этом свете
Мы в амиантовой, единой крепкой сети
Покинем мир земной, что мне уже постыл, —
И возлетим к богам, в священный хор светил.
Музыка. Занавес медленно падает, в то время как Гиппий уносит Дафну и восходит на холм в глубине сцены.
Конец
ИОКАСТА (JOCASTE) [26]26
Первые опыты Франса в области художественной прозы относятся еще к началу его литературной деятельности.
В 1865 году в газете «Petitesnouvelles» была опубликована новелла «Эзильда, герцогиня Нормандская», а в 1876 году в «Musee des Deux Mondes» новелла – «Метод лечения доктора Арделя». В 1871–1872 гг. Франс работает над своим первым романом «Желания Жана Сервьена». Этот вариант романа никогда не был напечатан. Значительно переделанный роман был напечатан только в 1882 году, после успеха «Преступления Сильвестра Бонара».
Таким образом, повести «Иокаста» и «Тощий кот» – первые значительные прозаические произведения Франса, увидевшие свет.
Повесть «Иокаста» печаталась фельетонами в газете «Temps» в 1878 году. Она должна была появиться отдельным изданием у Лемерра. Это издание, хотя и полностью подготовленное, однако не увидело свет. Франс, желая освободиться от невыгодных условий издателя Лемерра, отказался от этого издания и передал значительно переработанную рукопись повести издательству Кальман-Леви. (В издательстве Кальман-Леви публиковались затем все последующие произведения Анатоля Франса.) В 1879 году «Иокаста» вышла вместе с повестью «Тощий кот». Книга была посвящена Шарлю Эдмону – главному библиотекарю библиотеки Сената, где с 1876 года работал Анатоль Франс. В первом издании «Иокасте» и «Тощему коту» было предпослано авторское предисловие, написанное в форме письма-посвящения Шарлю Эдмону. В последующих изданиях предисловие было снято. Небольшой отрывок из предисловия Франс позже включил в «Книгу моего друга» («Андре»).
В отличие от большинства последующих романов Франса «Иокаста» строится на основе четко очерченного сюжета, подчас явно рассчитанного на то, чтобы заинтриговать читателя. Особенности романа-фельетона безусловно сказались на общем характере произведения. Интригующая загадочность обстоятельств смерти героя, образ мрачного злодея, образ таинственного и хитрого ростовщика, самоубийство героини – все это в той или иной мере детали романа-фельетона. Но по своим художественным достоинствам, по значению созданных Франсом образов «Иокаста», конечно, стоит намного выше модных в то время романов-фельетонов.
Знакомство с «Иокастой» вводит читателя в круг научных интересов, литературных и философских увлечений писателя. Как и другие ранние вещи Франса, повесть раскрывает трудный и сложный процесс формирования его мировоззрения и творческого метода. Читая «Иокасту», можно безошибочно сказать, что французской литературе уже знакома болезненная психика неврастенических героев Гонкуров, что уже известны ранние романы Золя с их подчеркнутым физиологизмом в создании человеческого характера.
Воздействие натуралистического метода на Франса сказалось главным образом на раскрытии характера героини повести – Елены Хэвиленд. Тщательное, скрупулезное описание переживаний Елены, ее психического состояния и даже физиологии ее ощущений занимает основное место в повести. Елену преследует мысль о ее вине в смерти мужа, это чувство вырастает в гнетущее неотступное чувство страха, ужаса; болезненное расстроенное воображение рисует ей страшные видения, ей чудится призрак умершего Хэвиленда.
Следуя принципам гонкуровского романа, Франс в «Иокасте» описывает не столько сами события, сколько отражение их в сознании героини: Елена Хэвиленд, так же как Жан Сервьен в первой редакции романа, родственна героям гонкуровских романов с их обостренными ощущениями и болезненной восприимчивостью.
В 70-х годах наряду с увлечением античной культурой Франс с большим интересом относился к развитию естественных наук: биологии, медицины, астрономии, химии. «Я горжусь, что не менее других преклонялся перед наукой. Да будет позволено мне здесь вспомнить те длинные и долгие часы, которые я посвящал изучению мира природы», – писал он впоследствии, в 1889 году. Выше уже говорилось об увлечении Франса учением Дарвина (см. комментарии к «Золотым поэмам»). Известно, что во время работы над «Иокастой» Франс в течение некоторого времени посещал в качестве ассистента физиологическую клинику доктора Пеана. Стремление к научной достоверности художественного произведения, привнесение в литературу элементов науки, документации, как известно, было чрезвычайно характерным для романов 70—80-х годов.
Интерес Франса к естественным наукам, и к проблемам физиологии в частности, связан с его увлечением в те годы позитивистской философией. Среди кумиров Франса этого времени были Спенсер и особенно Ипполит Тэн, виднейший представитель позитивистской мысли. Но Анатоль Франс, всегда склонный к философским обобщениям, скоро понял слабость и ограниченность своих учителей, настаивавших лишь на опыте и эксперименте, не стремившихся вскрыть причины наблюдаемых явлений. Все эти увлечения, размышления и сомнения Франса нашли свое отражение в повести «Иокаста».
Молодой врач-физиолог Рене Лонгмар, влюбленный в Елену, – убежденный позитивист. Сложность взаимоотношений людей, их внутренняя душевная жизнь – все это, с его точки зрения, вполне объясняется физиологией, научными законами и формулами. «Добродетель – такой же продукт, как фосфор и купорос», – заявляет Лонгмар, и эта его мысль очень близка к известному утверждению Тэна: «Пороки и добродетели такие же неизменные результаты социальной жизни, как купорос и сахар – продукты химических процессов».
Создавая образ Лонгмара, Франс как бы полемизирует с позитивистами. Он утверждает, что жизнь, человек богаче, глубже и разностороннее сухих выкладок позитивистской науки. Лонгмар, несмотря на свои насмешливые, а порой и несколько циничные высказывания о любви, испытывает большое, сильное чувство к Елене, чувство, которое живет в его сердце и после гибели Елены. Большая человеческая теплота, доброта чувствуется в его отношении к обедневшему, опустившемуся Феллеру де Сизаку, которого он поддерживает в память дорогой ему женщины. Придя к пониманию сложности жизни и взаимоотношений людей, Лонгмар переживает тяжелый внутренний кризис, выхода из которого позитивистская наука ему не указывает.
Общий безотрадный пессимистический тон повести «Иокаста» смягчается юмором, окрашивающим многие ее страницы. Особенно удался Франсу образ отца Елены – Феллера де Сизака, в котором есть иногда что-то от диккенсовских героев-чудаков. Творчество Диккенса восхищало Франса, который особенно ценил умение английского писателя находить в каждом на первый взгляд незначительном и неинтересном человеке нечто своеобразное, неповторимое, только ему присущее. Франса скептика, человека иронического склада ума, трогает мягкий юмор Диккенса, снисходительный к человеческим слабостям и недостаткам, ему близка большая любовь Диккенса к людям. «Я думаю, – писал Франс в статье „Безумцы в литературе“, – что Диккенс более, чем любой другой писатель, обладал даром искреннего чувства, и я уверен, что его романы так же прекрасны, как любовь и сострадание, которые они внушают». О своем долге перед Диккенсом, о своем глубоком восхищении его творчеством говорит он в предисловии к повести «Иокаста». Франс создает образ де Сизака, умело подбирая детали, выделяя одну черту как определенный лейтмотив характеристики. Главная черта характера де Сизака – позерство, он позирует и в радости и в горе, бедняком и богачом, позирует перед собой и перед другими. Подобно Микоберу из романа Диккенса «Давид Копперфильд», Феллер де Сизак всегда верит в искренность своих намерений, умиляется своим словам, тем пышным фразам, которые он так любит произносить. Это просто никчемный, мелкий и жалкий человек, и Франс относится к нему без резкого осуждения, с легкой усмешкой подтрунивая над его бахвальством и позерством.
С большей резкостью говорит писатель о Хэвиленде. Пустота жизни Хэвиленда привела к полному измельчанию и оскудению его личности.
Повесть «Иокаста», конечно, еще далека от блестящих социальных полотен зрелого Франса. Жизнь его героев протекает обособленно от явлений общественно-политической жизни Франции, в маленьком мире их личных переживаний. Только отдельные беглые упоминания о франко-прусской войне, о реконструкции Парижа определяют время действия повести. Впоследствии Франс, признанный мэтр, автор «Острова пингвинов» и «Современной истории», сурово отзовется об «Иокасте». Несмотря на отдельные недостатки композиции, на условность и мелодраматичность некоторых эпизодов сюжета, «Иокаста» – свидетельство первого успеха Франса-прозаика. Именно так повесть была оценена выдающимся современником Франса – Флобером, который написал ему следующее письмо:
«Круассе, 7/III 1879.
Мой дорогой поэт! Искренне благодарю Вас за присланную Вами книгу и за удовольствие, которое она мне доставила. Уже давно я не читал ничего столь чистого. Ваша первая повесть прекрасна… Я могу упрекнуть „Иокасту“ единственно только в некоторой неясности чувств героини. Непонятно, почему она так терзается. Мне кажется, это надо было бы объяснить более основательно. Но сколько изумительных деталей; в целом же повесть производит впечатление…»
Франс был очень тронут письмом Флобера тем более, что критика почти ни словом не обмолвилась об его первом опыте. Он ответил Флоберу следующими словами:
«Раз Вы говорите, что я умею писать, – я не повешусь, а поседею в сладких муках создания образов…»
Из «Яснополянских записок» Д. Маковицкого известно, что Л. Н. Толстой в 1908 году читал эту повесть и отозвался о ней с похвалой.
[Закрыть]
I
– Как, неужели вы кладете лягушек в карманы, господин Лонгмар? Вот гадость!
– Дома, мадемуазель, я распластываю лягушку на дощечке, вскрываю ее и тоненьким пинцетом раздражаю брыжейку.
– Вот ужас! Ведь лягушке больно!
– Летом больно, зимой не очень. Если брыжейка воспалена из-за старых повреждений, боль становится такой острой, что сердце останавливается.
– Чего же ради вы истязаете бедненьких лягушек?
– Ради создания экспериментальной теории боли. Я докажу, что стоики [27]27
Стоики – представители стоицизма – философского учения, возникшего в древней Греции около III века до н. э. Стоицизм создал этику долга, утверждая, что единственное благо – добродетель. Ради полной свободы человек, по учению стоиков, должен стоять выше страстей и страданий.
[Закрыть]сами не знают, о чем говорят, и что Зенон [28]28
Зенон. – Зенон из Кития на Кипре (ок. 336–264 г. до н. э.) – древнегреческий философ, основатель школы стоиков в Афинах.
[Закрыть]был олухом. Вы не знакомы с Зеноном? И не знакомьтесь. Он отрицал ощущение. А ощущение – это все. Вы получите ясное и полное представление о стоиках, если я скажу вам, что они были скучны, глупы и только прикидывались, будто презирают боль. Полежал бы такой проповедничек, как лягушка, под моим пинцетом, тогда увидел бы, можно ли подавить боль одним усилием воли. Впрочем, способность испытывать боль в высшей степени полезна для животных.
– Да вы шутите! Зачем нужна боль?
– Боль необходима, мадемуазель. Она оберегает каждое живое существо. Если бы мы, например, обжигаясь, не испытывали нестерпимой боли, то так, незаметно, и сгорели бы дотла.
И, взглянув на девушку, Лонгмар добавил:
– К тому же страдание прекрасно. Рише [29]29
Рише Шарль (1850–1935) – французский физиолог. В 1877 году защитил докторскую диссертацию на тему «Экспериментальные и клинические исследования чувствительности», вышедшую затем отдельной книгой. Позже открыл явление повышенной чувствительности – анафилаксии.
[Закрыть]сказал: «Связь между умственным развитием и болью так тесна, что существами, наиболее развитыми умственно, являются именно те, которые способны страдать сильнее других».
– И вы, разумеется, считаете, что способны страдать сильнее всех на свете. Попросила бы я вас поведать мне о своих страданиях, да боюсь быть нескромной.
– Я уже сказал вам, мадемуазель: Зенон был дураком. Я кричал бы, если б очень страдал. А вы впечатлительны, вместо нервов у вас чувствительные струны; страданья превратят вас в звучный инструмент с клавиатурой в восемь октав и сыграют на ней, когда им вздумается, замысловатые и сложные вариации.
– Попросту сказать, я буду очень несчастлива? Вот противный! Никогда не знаешь, всерьез вы говорите или шутите. А мысли у вас такие мудреные, что, хоть я плохо их понимаю, и то голова идет кругом. Послушайте, раз в жизни будьте умником, если можете, и отвечайте толком. Неужели вы нас действительно покидаете и отправляетесь в дальние края?
– Да, мадемуазель, покидаю. Навеки прощаюсь с госпиталем Валь де Грас [30]30
Валь де Грас – большой военный госпиталь в Париже, размещенный в здании монастыря, построенного в XVII веке. При госпитале имелась военно-хирургическая клиника и фармацевтическая школа.
[Закрыть]. Не прописывать мне там больше микстурок. Я сам просил откомандировать меня временно в Кохинхину [31]31
Кохинхина – прежнее название французской колонии в южной части полуострова Индокитай. По конституции Демократической республики Вьетнам, бывшая Кохинхина, теперь Намбо, является одной из трех административно-территориальных единиц республики.
[Закрыть]. В данном случае, как, впрочем, и всегда, я принял это решение после зрелых размышлений. Вы улыбаетесь? Считаете меня ветреным. Но выслушайте мои доводы. Во-первых, я отделаюсь от привратниц, служанок, хозяек гостиниц, коридорных, старьевщиков и прочих ярых врагов моего домашнего благополучия. Больше не увижу, как ухмыляются официанты. Вы не замечали, мадемуазель, что у всех официантов, как на подбор, великолепная черепная коробка? Вот – плодотворнейшее наблюдение… Но не стоит сейчас развивать теории, которые оно подсказывает. Больше не увижу я бульвара Сен-Мишель. В Шанхае я найду богатый материал по остеологии [32]32
Остеология – раздел анатомии, посвященный изучению скелета.
[Закрыть]и допишу статью о строении зубов у представителей желтой расы. И, наконец, я утрачу румянец, свидетельствующий, по вашим словам, о крепком до неприличия здоровье, и стану смахивать на выжатый лимон, а это куда поэтичнее. В печени у меня произойдут сложные изменения, которые живо возбудят мою любознательность. Согласитесь, ради всего этого стоит отправиться в далекие края.
Так говорил в саду, окружавшем загородный дом, Рене Лонгмар, младший военный врач. Перед домом зеленела лужайка с маленьким прудом посредине и искусственным гротом в дальнем конце, с иудиным деревом и с кустами остролиста вдоль ограды; за оградой раскинулась живописная равнина, по которой бежала Сена, слева извивавшаяся в светло-зеленых берегах, а справа перечеркнутая белой полоской моста и пропадавшая в том необъятном нагромождении крыш, колоколен и куполов, имя которому – Париж. Свет, падавший в мглистой дали на золоченый купол Дворца Инвалидов, преломлялся снопом лучей. То был синий и знойный июльский день; кое-где в небе застыли белые облака.
Девушка, сидевшая в железном садовом кресле и говорившая с Лонгмаром, примолкла, вскинула на него большие ясные глаза, и нерешительная грустная улыбка тронула ее губы.
Неуловим был цвет ее глаз, глядевших робко и до того томно, что все личико, озаренное ими, приобретало какое-то странное, чувственное выражение; нос у нее был прямой, а щеки чуточку впалые. Женщинам не нравилась ее матовая бледность, и они говорили: «У этой барышни совсем нет красок в лице». Рот был великоват, очерчен мягко, а это – признак врожденной доброты и простосердечия.
Рене Лонгмар сделал над собой усилие и снова принялся за свои несносные шутки:
– Ну уж так и быть, признаюсь вам. Я покидаю Францию, чтобы избавиться от своего сапожника. Просто не выношу его грубого немецкого акцента.
Она еще раз спросила, неужели он действительно уезжает. И Рене ответил, сразу став серьезным:
– Поезд отходит завтра в семь пятьдесят пять утра. Двадцать шестого в Тулоне я сажусь на борт «Мадженты».
В доме застучали биллиардные шары, и чей-то голос, несомненно южанина, с важностью провозгласил:
– Семь против четырнадцати.
Лонгмар взглянул на игроков, видневшихся за стеклянной дверью, нахмурил брови, неожиданно попрощался с девушкой и быстро зашагал к калитке; он сразу изменился в лице, и на глазах у него выступили слезы.
Таким и увидела Лонгмара девушка, когда его профиль мелькнул над кустами остролиста, за железной оградой. Она вскочила, бросилась к ограде, прижала платок к губам, словно заглушая крик, но вдруг решилась, протянула руки и позвала сдавленным голосом:
– Рене!
И бессильно уронила руки: было слишком поздно, он не услышал.
Она прильнула лбом к железной решетке. Лицо ее мгновенно осунулось, и вся она поникла – все в ней говорило о непоправимой утрате.
Из дома послышался тот же голос – голос южанина:
– Елена! Мадеры!
Это звал дочь г-н Феллер де Сизак. Выпрямившись во весь свой маленький рост, он стоял у доски с железными прутьями – игроки нанизывали на них деревянные колечки, отмечая очки. Он натирал мелом кончик кия, и поза его была весьма картинна. Глаза его искрились из-под чащи бровей. Вид у него был хвастливый и самодовольный, хотя партию он блистательно проиграл.
– Господин Хэвиленд, – обратился он к гостю, – мне хочется, чтобы моя дочь сама попотчевала нас мадерой. Что поделаешь! Человек я патриархальный, ветхозаветный. Думаю, что вы, как подобает островитянину, тонкий знаток всех вин вообще и мадеры в частности. Отведайте-ка моей, прошу.
Господин Хэвиленд посмотрел на Елену тусклыми глазами и молча взял рюмку, которую она принесла на лакированном подносе. То был долговязый, длиннозубый, длинноногий, рыжий и плешивый господин в клетчатом костюме. Он не расставался с биноклем, висевшим у него через плечо.
Елена тревожно взглянула на отца и вышла. Казалось, ей было не по себе от его многословия и неумеренной любезности. Она велела передать, что ей нездоровится, и просила извинить, что не выйдет к обеду.
В столовой, размалеванной под стать бульварной кофейне, сам г-н Феллер де Сизак с шумом наливал, резал, раскладывал по тарелкам. «А вот и лопатка для рыбы!» – возглашал он, хотя лопатка была у него под рукой. Он пробовал лезвие ножа с важностью ярмарочного фокусника и засовывал салфетку за вырез жилета. Он расхваливал свои вина и долго говорил о сухом сиракузском, прежде чем его раскупорили.
За столом, угрюмо и язвительно усмехаясь, прислуживал садовник, крестьянин из пригорода, нанятый на весь год. Он отпускал по адресу хозяина довольно дерзкие замечания, которых г-н Феллер как будто и не слышал.
Господин Хэвиленд, лицо которого было испещрено багровыми прожилками, много ел, наливался кровью, пребывал в меланхолии и молчал. А г-н Феллер де Сизак, хотя и заявил, что о делах говорить не время, почти тотчас же пустился рассказывать, чем он сейчас занимается. Он был поверенным по всевозможным делам – его клиентуру составляли домовладельцы и торговцы, у которых отчуждена была недвижимость. У него появилось немало работы в связи с перепланировкой улиц и бульваров, предпринятой г-ном Османом [33]33
…в связи с перепланировкой улиц и бульваров, предпринятой г-ном Османом. – Эжен Осман, будучи префектом департамента Сены (1853–1870), проводил большие работы по реконструкции Парижа. Правительство Наполеона III, боясь революционных выступлений народа, повторения баррикадных боев на улицах города, создало на месте старых кварталов с их узкими кривыми улицами широкие проспекты и авеню, переселяло рабочих на окраины, застраивая центр роскошными особняками.
[Закрыть].
Очевидно, он и на самом деле неплохо нажился за короткий срок, ибо прежде (об этом он умалчивал) его встречали в районе улицы Рамбюто [34]34
Улица Рамбюто – улица, проведенная в 1838 году через старые кварталы Парижа. В районе улицы сохранилось много узких темных переулков, старых домов.
[Закрыть]в стоптанных сапогах, с папкой под мышкой. Там, где-то на задворках, в темной конторе, ему изредка случалось принимать клиентов – колбасников, попавших в беду. В этой сырой конуре лицо его стало бледным и одутловатым, щеки обвисли.
Прежде на медной дощечке, привинченной к его двери, красовалась фамилия: «Феллер», а в скобках значилось: «де Сизак», как указание на место его рождения:
Феллер (де Сизак).
На новой дощечке, у входа в новое жилище, скобки заменила запятая:
Феллер, де Сизак.
На третьей дощечке, вывешенной после третьего переезда, запятая исчезла и ничто ее не заменило:
Феллер де Сизак.
Теперь у дверей поверенного вообще нет дощечки; он снимает в городе квартиру, украшенную зеркалами, во втором этаже дома на Новой Полевой улице, а в Медоне построил себе дачу. Г-н Феллер – уроженец Сизака, что в Кантальском департаменте, близ Сен-Мамэ-ла-Сальвета; там и поныне его брат держит мельницу.
Как только г-н Феллер де Сизак проведал, что собираются сносить строения в районе Мельничного Холма и расширять улицы возле театра Французской комедии, он тотчас же разослал карточки, проспекты, извещения, а вслед за этим и сам стал посещать домовладельцев и видных коммерсантов, дома которых были предназначены на снос. Делая, как он выражался, «обход», г-н Феллер де Сизак наведался и в отель «Мэрис», к г-ну Хэвиленду, владельцу большого дома, стоявшего у начала Мельничного Холма, близ самого театра. Дом этот принадлежал роду Хэвилендов почти два века.
В 1789 году банкир Джои Хэвиленд основал там контору. Он предоставил крупные средства в распоряжение герцога Орлеанского [35]35
Герцог Орлеанский Луи-Филипп Жозеф (1747–1793) – представитель младшей ветви династии Бурбонов, во время революции принял имя Эгалите (Равенство). Филипп Эгалите принимал участие в событиях революции 1789 года, был членом Конвента, где голосовал за казнь короля. В 1793 году был гильотинирован за участие в контрреволюционном заговоре генерала республиканской армии Дюмурье.
[Закрыть], которого считал несомненным преемником Людовика XVI, полагая, что французы ограничатся конституционной монархией. Но ни события в своем безудержном ходе, ни слабовольный герцог не поддержали замыслов дерзновенного банкира. Он переметнулся на сторону двора и стал поддерживать контрреволюцию. При посредничестве красавицы госпожи Эллиот [36]36
Госпожа Эллиот – авантюристка, близкая ко двору Людовика XVI.
[Закрыть]он повел тайные переговоры с королевой [37]37
…переговоры с королевой. – Речь идет о жене Людовика XVI – Марии-Антуанетте, которая до своего ареста в 1792 году была вдохновительницей многочисленных контрреволюционных заговоров и интриг.
[Закрыть]В день десятого августа, когда королевская власть пала окончательно [38]38
В день десятого августа, когда королевская власть пала окончательно… – Десятое августа 1792 года – день народного восстания в Париже. Людовик XVI был низложен, монархия во Франции была свергнута.
[Закрыть], он бежал в Англию, но не потерял связей с герцогом Брауншвейгским [39]39
Герцог Брауншвейгский – главнокомандующий австро-прусскими войсками, вторгшимися в 1792 году в пределы Франции, чтобы задушить революцию.
[Закрыть]и королевским домом. Его кассир Дэвид Эварт, старик восьмидесяти одного года, пожелал остаться в Париже и защищать интересы торгового дома Хэвиленд. Вида на жительство он не добился и, попав из-за этого в разряд подозрительных, был арестован и препровожден в Консьержери [40]40
Консьержери – тюрьма в Париже, занимающая часть здания Дворца правосудия. В годы революции – место заключения лиц, обвинявшихся в контрреволюционной деятельности.
[Закрыть]. Четыре с лишним месяца о нем, казалось, и не вспоминали. Наконец 1 термидора [41]41
Термидор. – Во время революции специальным декретом Конвента был введен новый революционный календарь. Первым днем нового летоисчисления считалось 22 сентября 1792 года – день провозглашения Французской республики. Термидор – месяц, соответствующий времени между 19 июля и 18 августа.
[Закрыть]1794 года он предстал перед революционным трибуналом, был приговорен, как заговорщик, к смертной казни и в тот же день гильотинирован у Тронной заставы, названной тогда заставой Низвергнутой.
Настойчивость и преданность старика спасли банк Хэвиленда от разорения. Но в доме на Мельничном Холме конторы больше не было. Его сдавали в наем.
Дом этот, предназначенный на слом, давно уже почернел от копоти и грязи. Над окнами фасада сохранился орнамент в стиле Людовика XV. На среднем камне арки сводчатых ворот все так же строил героическую гримасу воин в каске, но ныне с одного бока он был выкрашен в синий, с другого – в желтый цвет, потому что приютился между вывесками красильщика и слесаря. Справа и слева от ворот и в проходе за ними висели дощечки с фамилиями переписчиков и театральных портных. Парадная каменная лестница с чудесными коваными перилами была осквернена пылью, плевками и салатными листьями. Над ней стоял едкий щелочной запах. На лестничных площадках слышался детский крик, а через полуотворенные двери квартир видны были женщины в капотах и мужчины в жилетах – так небрежно бывают одеты или усталые труженики, или бездельники.
