Текст книги "1том. Стихотворения. Коринфская свадьба. Иокаста. Тощий кот. Преступление Сильвестра Бонара. Книга моего друга."

Автор книги: Анатоль Франс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 36 страниц)

IX

Грульт, сурово приказав жене уложить его вещи в чемодан, отправился в Авранш, где, как он говорил, у него были дела. И действительно, ему недавно достался по наследству клочок земли в окрестностях Авранша. Он остановился в предместье, на постоялом дворе под вывеской «Красный конь». Люди видели, как он в обществе фермеров и скотоводов осушал графинчики с водкой, которую по местному обычаю пили кофейными чашками. Он был веселее, общительнее, чем обычно, охотно разговаривал, принимал угощение и сам потчевал всю компанию.

В среду он сел в поезд, доставивший его к концу дня в Гранвиль; стояла прескверная погода. Как говорят моряки, налетел шквалистый ветер. Лил дождь; ветер яростно стегал по фонарям и завывал в аллеях. Грульт отправился в старый город и пошел вверх по узкой извилистой уличке, пропахшей рыбой. Шагая, он раскачивался всем телом, а левая его нога, чтобы угнаться за правой, загребала, будто коса в хлебах. Он быстро шел в темноте, прямо по лужам, поднимая целые столбы брызг, ворчал и бранился. Не раздумывая, вошел он в захудалую бакалейную лавочку, где за мелкими зеленоватыми стеклами витрины красовались две банки с леденцами, а под деревянной лестницей виднелась кровать с красным пологом из бумажной материи. Утрамбованный земляной пол местами совсем отсырел, и на нем видны были отпечатки подошв, подбитых гвоздями. Грульт никого там не застал и, не дожидаясь хозяина, прошел через лавчонку, служившую единственным входом в дом.

Он поднялся по лестнице на третий этаж и постучался в дверь, там, где кончались перила. Дверь приоткрылась, и невысокий старик, со свечой, освещавшей его лицо снизу, оглядел посетителя и впустил его в комнату, забитую кипами старых бумаг, растрепанных конторских книг с загнутыми уголками, пухлых, разорвавшихся папок, из которых торчали документы со старыми гербовыми марками, – все это было навалено, нагромождено кучей. За ворохом бумаг и грамот, видимо, сновали мыши, потому что сквозь отдаленный и неумолчный шум ветра в трубах и стук дождя по черепичной кровле в комнате слышался хруст и шорох.

В темном углу стоял во всем убожестве своей наготы узенький облезлый диван с драной обивкой, висевшей клочьями. Пыль окрасила все предметы в один тон. Казалось, и лицо старика покрыто серым налетом. У него не было ни одного зуба, он все время шевелил языком и жевал дряблыми своими губами. Зато его бледно-зеленые глазки так и бегали, наводя на мысль о тех мышах, что грызли стену.

– Вам, значит, хотелось со мной поговорить, – сказал, усаживаясь, Грульт. – Вот он – я. Что новенького?

Старик тихонько провел языком по деснам и заговорил гнусавым и тягучим голосом:

– Рад вас видеть, любезный господин Грульт. Новенькое, если угодно, и есть, а если угодно, и нет: это уж как столкуемся.

Разговаривая, он не спеша поглаживал седую бороду, будто отсчитывал на волосках свои слова.

Грульт перебил его, нетерпеливо заворчав.

– Эх, боже ты мой, – сказал старик, – и прыткий же вы! Я готов, и это так же верно, как то, что меня зовут Танкредом Релином, а вас – Дезире Грультом, сообщить вам решительно все, что вам может пригодиться. Папашу Релина знают на всем побережье от Карольской косы до Бреальских рыболовных промыслов. Ко мне обращается всякий люд – и мелкота и важные особы. Я обделываю дела всех этих господ. Не далее, как вчера, я добился, чтобы господину де Танкарвилю уплатили по векселю. Ах, любезный господин Грульт, деньги-то были почти пропащие! Господин де Танкарвиль сказал мне, – вот собственные его слова: «А я-то, Релин, собирался векселем трубку разжечь». А на той неделе баронесса Дюбок-Марьенвиль…

Грульт прервал его, ударив кулаком по столу. Релин молча пожевал губами, потом опять заговорил тягучим и гнусавым голосом:

– Займемся, если угодно, вашим дельцем. Я всегда готов вам услужить, и мы наверняка столкуемся. Я вручил вам акт о рождении некоего Сэмюэла Эварта и бумаги, необходимые для установления личности этой особы. Передал я вам документы, любезнейший, из рук в руки, не вникая, какой вам от них будет прок. Все это я сделал из одного только желания угодить вам.

– Дальше, – буркнул Грульт, хмуря брови.

– Погодите малость, – сказал старик нормандец по-простонародному, – погодите.

Он облизнул губы и продолжал:

– Я и не думал доискиваться, какая вам выгода от того, что вы раздобыли бумаги Сэмюэла Эварта; я, любезнейший, человек скромный. Ремеслишко у меня такое, что скромность для него – первейшая добродетель. Но предположите-ка, что Сэмюэл Эварт умер.

– Черт возьми, раз умер, значит уж не вернется, – воскликнул Грульт и расхохотался.

– Погодите, – сказал старик (он разглядывал аккуратный ряд булавок на обшлаге своего сюртука), – погодите. Предположим, что некто владеет заверенной выпиской из акта о смерти – о смерти Сэмюэла Эварта, который умер на Джерсее [63]63
  Джерсей (Джерси) – остров в проливе Ла-Манш в 25 км. от берегов Франции. Остров принадлежит Англии.


[Закрыть], не оставив потомства, и что владелец этого документа может предъявить его в надлежащее время.

Грульт растопырил свои огромные руки. Он пришел в ярость от предательства старого сообщника, который, очевидно, собирался обесценить документы, уже доставленные ему за большие деньги.

– Без хитростей! – грубо крикнул он, – валяйте напрямик!

Старик испуганно заморгал, но продолжал спокойным тоном:

– Сказал я об этом лишь затем, чтобы вам услужить. Да, видно, слова мои вам не по душе. Значит, и толковать больше нечего, – распрощаемся приятелями.

Он поднялся и взял с ветхой конторки орехового дерева кувшин с отбитым горлышком, в котором стоял букет незабудок.

– Смотрите-ка, – сказал старик, ставя кувшин на стол, – они у меня всю весну не переводятся. Всякий раз, как прохожу по Картре – там, по бережку, – я собираю незабудки в канаве, что окружает имение господина де Легля. Соберу букетик и несу его в носовом платке…

Он осторожно провел рукой по голубым цветочкам, стряхивая увядшие лепестки.

– Главное – вырвать стебельки с корнем, – продолжал он, – тогда растение будет жить в воде привольно, будто в земле. Эх, боже ты мой! Нет у меня ни жены, ни ребенка, ни пса, ни кошки, а ведь надо к чему-нибудь привязаться: вот я и люблю цветы.

Грульт его не слушал; он кусал губы и грыз ногти. Вдруг он подскочил на стуле и крикнул:

– Акт о смерти Сэмюэла Эварта у вас. Давайте его сюда, он мне нужен, я требую!

Релин исподтишка взглянул на конторку орехового дерева. И, осторожно подняв кувшин с незабудками, поставил его на место. Потом сел и облизнул губы.

– Погодите, – сказал он, – погодите малость. Акт и у меня и не у меня. Может статься, я и достану его, а может статься, не получу. Давайте-ка рассуждать так, будто у меня есть возможность его получить. Поздненько я узнал, что господин Хэвиленд, – в услужении у которого вы состоите уже немало лет, так ведь? – разыскивает этого самого Сэмюэла Эварта. Разумеется, я подумал и ему тоже оказать услугу, любезнейший. Он порадуется известию о бедняге Сэмюэле, который безвременно скончался на острове Джерсее.

Релин замолчал, чтобы понаблюдать за посетителем и посмотреть, не чересчур ли он его разозлил. Но Грульт преспокойно ответил:

– Если вы хотели отправить акт моему хозяину, надо было поторапливаться. Он либо уже умер, либо скоро умрет.

Ростовщик подпер языком левую щеку и уставился своими зелеными глазками на лакея: в его пронизывающем взгляде уже чувствовалась власть над собеседником. Грульту стало не по себе.

– Ах, бедный господин Хэвиленд! Вот тебе и жизнь человеческая! А почему же вы так уверенно говорите, любезнейший, о смерти своего хозяина? Господи боже! Значит, бывают болезни, об исходе которых знаешь заранее? Что ж, надо нам вернуться к делам. У господина Хэвиленда остались наследники, и как же они обрадуются, когда узнают, что случилось с покойным Сэмюэлом Эвартом. У меня одно-единственное желание, любезнейший, – угождать людям.

Грульт опять успокоился. Гусиные лапки в уголках его глаз заиграли в злорадной улыбке. Он заявил:

– Наследники Хэвиленда не дадут вам и двух су за вашу бумажонку. Нечего сказать, умно сделаете, если пошлете ее наследникам! Что вы этим выиграете? Дайте ее мне. Я даже готов кое-что заплатить вам за нее… чуточку позднее.

– Не горячитесь! Расскажите-ка мне о своем дельце. Старик Релин не болтлив. Узнаю, каковы обстоятельства, пораздумаю.

– Нечего мне вам рассказывать.

– Эх, боже ты мой! Вижу, в чем тут суть. Очень уж вы робки, да я вам помогу. Покойному Сэмюэлу Эварту причитается по завещанию бедного господина Хэвиленда кругленькая сумма. Получив благодаря моим стараниям бумаги, устанавливающие личность покойного наследника, вы подыщите какого-нибудь сговорчивого молодого человека, который согласится за приличную мзду явиться к нотариусу покойного господина Хэвиленда под видом этого самого Сэмюэла Эварта и получит предназначенную Эварту сумму. Эх, боже ты мой! Не отпирайтесь… Чего деньгам зря лежать? Да и все равно уже бедняга Сэмюэл протянул ноги… Но, любезнейший господин Грульт, кто вам поручится за честность такого вот Сэмюэла Эварта? Если он все присвоит, то с его стороны это будет нечестно, вам же – пренеприятно. Надо все предусмотреть. Столько подлости видишь в этом мерзком мире! Пообдумайте все. Будьте благоразумны. Ведь я вам только добра желаю.

Старик облизнул губы кончиком языка, острым, как у ящерицы, и продолжал:

– Предупреждаю – берегитесь. Береженого бог бережет. Я знаком с человеком, у которого находится акт о смерти Сэмюэла Эварта. Он не предатель и не лихоимец. Зла он вам не желает, человек он справедливый. Вот что он поручил мне вам сказать: получайте наследство Сэмюэла Эварта, а когда получите, отдадите мне, как посреднику, достаточную долю для передачи этому самому человеку… не половину, разумеется… нет, это было бы чересчур… вымогать не следует… а просто, как говорится, награду, в размере пятидесяти процентов. Иначе этот человек, вопреки моим советам, огласит акт, которым владеет, а это будет весьма досадно для вас, да и мне неприятно.

Пока он держал эту длинную речь, Грульт отошел в тень и как-то весь подобрался. Вдруг он кинулся на старика, схватил его за горло и крикнул:

– Давай акт, старый лихоимец, иначе задушу!

Он пришел в ярость, встретив непредвиденное препятствие.

Релин, который был так желт, тщедушен и костляв, что, казалось, душа в нем еле держится, напряг мускулы и стал сопротивляться с изворотливостью и силой, говорившей о том, как он наловчился в драках с матросами, которые приносили ему в заклад часы, чтобы раздобыть денег на выпивку. Сопротивление еще сильнее разъярило Грульта, в глазах у него потемнело, и он выхватил нож. То был дешевый, остроконечный нож с самшитовой рукояткой, окованной медными кольцами. Грульт всегда держал его при себе для собственного пользования и для услуг ближнему. Вырываясь из его рук, старик упал, ударился об угол камина и поранил лоб. Грульт не выпустил его, упал вместе с ним и сначала увидел белую царапину, а потом и кровь, выступившую из ссадины. Он так испугался крови и криков Релина, что нанес смертельный удар. Мысль у него работала ясно, и он даже выбрал место для этого удара – вонзил лезвие в грудь старика. С минуту – она показалась ему вечностью – он не замечал никаких перемен. Старик все бился в его руках, поводил зелеными глазами, и, открыв рот, сопротивлялся изо всех сил; но вот прошла эта минута, и он вдруг ослаб, как-то весь обмяк, судорожно сжал и разжал руки, словно пытаясь что-то схватить, и больше не шелохнулся.

Его лицо уже не выражало ярости. Казалось, будто он лукаво улыбается во сне.

Грульт взломал острием ножа замок у конторки орехового дерева и начал копаться в бумагах. Он перебирал документы. Пламя догорающей свечи приплясывало, в наступившей тишине мыши громко грызли пол. Грульт рылся в делах, в связках документов, в папках, в выдвижных ящичках и швырял бумаги на труп. Вдруг яркое пламя осветило комнату. Вспыхнула бумага, которой снизу была обернута свеча. Грульт рылся в конвертах, коробках, старых бюварах, портфелях и кожаных бумажниках. Наконец он обнаружил какой-то гербовый листок, сунул его в карман и облегченно вздохнул. Он дунул на оплывшую свечу, чадившую, как плошка, пламя вдруг вспыхнуло, огонь метнулся ему в лицо, опалил ресницы и потух. Грульт ощупью нашел свою фуражку и вышел из комнаты.

В нерешительности постояв на площадке, он бесшумно поднялся по лестнице на чердак и выглянул в слуховое окно, выходившее на улицу. Увидев отблески света на мокрой мостовой, он понял, что бакалейная лавчонка еще не закрыта. Он спрятался за пустыми ящиками и стал ждать. Долго ждал Грульт; колени у него тряслись, в горле пересохло, виски сдавило, он вздрагивал от каждого шороха. Но вот он решил, что дом и улица заснули крепким сном, привязал к блоку, нависавшему над слуховым окошком, веревку с крюком, которым лавочник подцеплял тюки, поднимая их на чердак, и с обезьяньей ловкостью спустился на улицу.

X

Елена выздоровела и жила одной мыслью: надо быть вблизи Рене, надо удержать его, больше с ним не расставаться. Он станет ее заступником, ее силой. Она надеялась забыть о своих ночных страхах, если он будет тут же, в одной комнате с нею. Она выйдет за него замуж, заживет тихо, уютно, под охраной мужа и отца. С ними было связано все ее безгрешное прошлое. Нет! нет! Дурные сны не подкрадутся к подушке, которую она будет взбивать с такой нежностью.

Она не подозревала, что о ней судачит весь квартал.

Надо сказать, что завещание Хэвиленда, которое нотариус вскрыл и огласил в присутствии наследников, не вызвало никаких осложнений. Покойный оставил в пожизненное пользование Елены Хэвиленд, урожденной Феллер, все свое движимое и недвижимое имущество, которое после ее смерти должно было перейти к Жоржу Хэвиленду или его прямым наследникам, если таковые у него будут.

Завещатель назначил Грульту ежегодную ренту в тысячу двести франков.

Состояние несовершеннолетнего Жоржа Хэвиленда в наличных деньгах, находившееся в управлении завещателя, он препоручал старому и почтенному своему другу, парижскому банкиру Чарльзу Симпсону.

Но Чарльз Симпсон упал с лошади, повредил позвоночник и не мог взять на себя заведование делами, которые хотел ему доверить покойный друг. Узнав об этом затруднении, Феллер вознамерился заменить Чарльза Симпсона.

Он при самых различных обстоятельствах говорил о том, как его тревожат дела несовершеннолетнего Жоржа. Однажды, в конце завтрака, когда ему подали коньяк и сигары, он сказал дочери:

– Я так сочувствую мальчугану, будто он мой родной сын. У меня к нему просто отеческая нежность. С таким чувством не совладаешь.

И он продолжал, положив в кофе целую пирамиду сахара:

– Не знаю, чего бы я только не сделал для этого ребенка!

Господин Феллер смотрел, как рушится сахарная пирамида, и грустно улыбался, словно то рушилась надежда быть полезным Жоржу Хэвиленду, надежда, которую он так лелеял.

Затем он проглотил сироп, получившийся от растаявшей пирамиды, и снова улыбнулся.

Елена смотрела на него тревожно. Она догадывалась о том, что он собирается ей предложить.

Феллер выпил рюмку коньяку и сказал:

– Бедняга Симпсон весьма некстати упал с лошади. Вот она, жизнь человеческая! Еще месяц назад он был здоров, полон умственных сил, а вот превратился в идиота… Я чуточку преувеличиваю, говоря, что он был полон умственных сил. Он никогда не умел поставить дела на широкую ногу. Робкого ума был человек. Никогда не рисковал.

Феллер зажег сигару и напыжился. Он-то умел рисковать!

Елена явно была смущена и не отвечала. Феллер молча курил. Во фраке, безупречно одетый, грузный, окутанный дымом, он казался воплощением легендарного героя, воспарившего в облака, олицетворением некоего божества финансового мира. Он заговорил снова:

– Симпсон был человек очень холодный, очень сухой. Еще вопрос, стал ли бы он с истинно отеческим чувством печься о питомце, о нашем Жорже.

Он уже не в силах был сдерживаться и пошел прямо к цели. Он стал диктовать Елене письмо, в котором она предлагала членам семейного опекунского совета назначить своего отца опекуном Жоржа Хэвиленда.

Феллер стоял, закинув голову, и говорил с повелительным видом, протягивая указательный палец к начатой странице:

– Пиши, дитя мое, пиши:

«Я уверена, что мой муж одобрил бы этот выбор…»

Услышав эту чудовищную ложь, Елена помедлила в нерешительности. Но, взглянув на отца и увидев, как безмятежно его лицо, какой убежденный у него вид, каким благородством дышит весь его облик, она покорно написала то, что он продиктовал.

Феллер витал в ясных, безоблачных сферах духовного отцовства и сиял чистым светом.

Он сам отнес письмо на почту. Елена осталась одна, и ей стало стыдно, что она предала умершего. Она подумала: «А вдруг он вернется?..» Ей представилось, будто она видит его, и она действительно его увидела, увидела до ужаса отчетливо. Его непроницаемое лицо хранило тайну его мыслей. Она отлично знала, что все это – игра воображения, но не видеть не могла.

Всю ночь Феллер не смыкал глаз. В его голове, повязанной алым фуляром, беспорядочно сновали мысли. Он ворочался в постели, и на ночном столике красного дерева то и дело звенел стакан, ударяясь о графин, стоявший рядом с подсвечником, трубкой и очками. Серебристый звук вторил его мечтам. Предстоящая роль бескорыстного опекуна наполняла его чувством самоуважения. Но это было не все. Он рассчитывал, что дочь будет безотказно снабжать его деньгами. Наконец-то осуществится великий его замысел, мечта его жизни: возникнет «Общество взаимного доверия. Ссуды под залог», плод его бессонных ночей, его творение. Государство несомненно даст разрешение, ибо Общество будет основано на солидных капиталах. Список членов правления, выбранных из особ титулованных или награжденных орденами, внушит доверие к его платежеспособности. Тут размечтавшийся Феллер увидел, как под пологом его кровати промелькнула страшная тень «Феникса национальной гвардии».

На лбу у него выступил холодный пот, хотя голова и была обмотана шелковой повязкой. Впрочем, Феллер отогнал докучливую тень и снова стал любоваться картинами будущего. Он придумал для «Общества взаимного доверия» эмблему, которая должна будет произвести на всех большое впечатление: пожатие двух рук в кружевных манжетах. Он уже видел это символическое изображение, напечатанное на циркулярах и проспектах, красовавшееся на билетах, векселях, талонах, чеках, акциях, облигациях, квитанционных книжках и высеченное в исполинских размерах на самом фронтоне каменного дома, занимаемого «Обществом взаимного доверия», близ нового здания Оперы. Ибо «Общество взаимного доверия» не преминет купить участок в самом центре города и выстроить там роскошный дом.

Сквозь оконные занавески проникли первые проблески утра, и господин Феллер увидел неоплаченные счета сапожников и рестораторов, разбросанные по всей комнате.

XI

На следующий день после обеда у Бреваля Лонгмар, завтракая в кофейне, просматривал газету. Он взглянул на столбец хроники, подписанной «Наблюдатель», что, как он знал, было псевдонимом Бутэйе, и нахмурил брови, обнаружив следующую заметку:

«Угасла еще одна своеобразная космополитическая личность. Г-н Мартин Хэвиленд, похороны которого состоялись вчера, собрал в своем великолепном особняке, на бульваре Латур-Мобур, оригинальную коллекцию – несколько тысяч бутылок с водой из рек, речек, ручьев, ключей, источников и водопадов всего мира. Г-н Хэвиленд заслуживал внимания как своими коллекциями, так и благотворительностью. Смерть его, которая весьма огорчит бедняков квартала Дворца Инвалидов, по всей вероятности, вызвана злоупотреблением белладонной, которую он принимал от мучившего его острого ревматизма. Так по крайней мере полагают корифеи науки. Мы счастливы, что, будучи хорошо осведомлены, можем осветить должным образом данное и без того прискорбное событие».

Последние строки заметки привели Лонгмара в неистовую ярость. Он решил исполосовать хлыстом физиономию своего приятеля Бутэйе. «Узнать бы только, где обретается эта образина», – воскликнул он в нетерпении. Рене отправился в редакцию популярной газетки и встретил Бутэйе в вестибюле – он стоял между бронзовой уткой и розовым мраморным голубем: голубь приютился на ящике для рукописей, утка – на ящике для писем. Добродушное и оторопелое лицо толстяка-репортера, доверчиво открывавшего зонт (шел дождь), обезоружило Лонгмара, – он даже растрогался, ему вспомнились времена, когда Бутэйе таскал из его парты переводы и беззастенчиво их списывал. Бутэйе, увидав его, заулыбался и крикнул:

– Дружище, вечером обедаем у Бреваля, решено. А сейчас спешу – главный раввин вступает в должность.

Лонгмар преградил ему дорогу, сунул под нос скомканную газету и сказал:

– Что означает последняя фраза твоей заметки? Кто же, по-твоему, неверно освещает «данное событие»? Что подозревают? И кого подозревают? Отвечай.

Бутэйе вытаращил глаза, глядя на Лонгмара и газету. Потом чистосердечно признался:

– Сейчас расскажу, старина. Вставил я это, чтобы заметка была поострей, вот и все. А сколько тут чувства меры, заметь-ка! Занимательно и ничьему доброму имени не вредит. Вот оно – уменье! Итак, решено, сегодня вечером у Эльдера.

Обезоруженный Лонгмар пожал плечами и повернулся к нему спиной. Его измучили самые противоречивые волнения, и нервы у него были возбуждены. То все его раздражало, то умиляло, и он был в каком-то невменяемом состоянии. Сомнений не было, он любил Елену, и любовь вносила в его душу смятение. Все его способности под влиянием чувства любви обострились, и он за неделю написал статью для «Медицинской газеты», впервые сочинил сонет и неожиданно увлекся какой-то цветочницей – он познакомился с ней на танцах и за несколько дней истратил на нее трехмесячное жалованье. Потом статья, сонет и цветочница показались ему пошлыми и скучными. Он протянул еще с неделю, не находя себе места, и в один прекрасный день отправился в особняк на бульваре Латур-Мобур. Времени прошло достаточно, и приличия позволяли ему выразить вдове соболезнование.

Когда он вновь увидел решетчатые ворота, крыльцо в глубине двора, прихожую с большой изразцовой печкой, ему показалось, что он не бывал здесь целую вечность. Он так устал, будто прожил не одну жизнь.

Он ждал Елену в гостиной несколько минут. Когда она вошла, такая бледненькая и казавшаяся выше в черном платье, ему почудилось, будто он видит ее впервые. И не потому, что она очень изменилась. После болезни, несмотря на муки больного воображения, она пополнела, ее щеки округлились. Просто он всегда, когда видел ее, испытывал упоительное чувство новизны. Из-под белокурых кудрей, спускавшихся на лоб, глаза Елены улыбались неуловимой и очаровательной улыбкой. Она заговорила первая; спросила о каком-то пустяке, и Лонгмар вздрогнул. Ответил он невпопад. Она лучше владела собою и наслаждалась его смущением. Он туманно и бегло коснулся горестных воспоминаний; потом, почувствовав себя непринужденнее, завел разговор о будущем.

Она сказала, что светская жизнь ей уже совсем не нравится. Спросила, что он собирается делать. Он ответил, что ему хочется заняться частной практикой – отец, вероятно, даст ему необходимые средства. Она одобрила этот план, – в Сен-Жаме и в парке Нейи у нее есть друзья, которые составят молодому доктору избранную клиентуру, – она обещала ему свое покровительство и этим связала его будущее со своей жизнью. Она призналась, что еще не решила, чем заняться. Потом добавила, – сказав из любви к нему неправду, – что наследство Хэвиленда, оставленное ей только в пожизненное пользование, не так велико, ибо часть завещана другим наследникам, и она может оказаться совсем не такой уж богатой, как все думают. И добавила: «Вы не станете меня избегать, если я обеднею?» У него оказалось достаточно такта, и он промолчал. О своей любви они не говорили. Но каждый их вздох был как знойное дуновение. Им трудно было дышать; им казалось, будто они витают в каком-то удушливом, но упоительном тумане. Она сказала, что ее лихорадит. Он взял ее руку, чуть сжал, и Елена не отняла ее. Они не понимали, что с ними творится, им хотелось умереть; но вдруг Елена опомнилась. Она отвела руку. По лбу ее пробежала тень. Она задумалась и сказала:

– Я не раз поступала так, как никогда больше не поступлю. Я лучше, чем жизнь, которую я вела.

Эти слова всколыхнули дремлющие воды их воспоминаний, и Рене отвернулся, сдерживая набежавшие слезы. Теперь она взяла его руку. Из прихожей донеслись чьи-то шаги. «Друг мой, друг мой», – промолвила она… И, не договорив, отошла и села в кресло.

Явился г-н Феллер, о котором оповестил скрип ботинок. Он горячо пожал руку доктору, вспомнил вечера на Новой Полевой улице.

– Мы вас воспитали, выработали ваш характер, – сказал он. – Вы наше детище, Рене. Да что и говорить, в моем доме вам довелось увидеть немало любопытнейших типов. Для вас это было школой наблюдательности. Так, значит, вы постранствовали и повидали чужие края, как лафонтеновский голубок? [64]64
  …вы постранствовали и повидали чужие края, как лафонтеновский голубок… – Имеется в виду известная басня Жана Лафонтена (1621–1695) «Два голубя».


[Закрыть]Ах, море! Море!

Он заговорил о том, как необъятен, как поэтичен океан, и очень воодушевился. Затем попросил позволения разобрать свою корреспонденцию и написать письма.

Он уселся за стол и принялся читать какие-то бумаги, причем все время брюзжал и ворчал от досады, а может быть, от пренебрежения. Он старался придать важность себе, своим бумагам, записным книжкам и то прикидывался, что сосредоточенно занимается, то напускал на себя легкомысленное безразличие.

Елена и Рене молча смотрели друг на друга, и больше никто не существовал для них на целом свете.

Но вот г-н Феллер застрочил пером по каким-то бумажонкам, с треском подписался, позвонил, как у себя дома, велел отнести письма на почту и вздохнул полной грудью.

Настроение у него изменилось; он стал милым, простым, чуть насмешливым. Он предложил отправиться на прогулку extra muros [65]65
  За городские стены (лат.).


[Закрыть]. Никто о ней и не узнает. Да это и не развлечение. Надо же где-нибудь пообедать. Отчего не съездить в Медон поесть жареной рыбы?

Всем троим нравилось вот так, без долгих сборов, не приглашая чужих, отправляться за город.

В Нижнем Медоне они вошли в беседку, стоявшую на берегу реки. Развязывая ленты шляпы, Елена грациозным движением подняла руки, согнув их, как согнуты бывают ручки амфоры, и Рене с восхищением смотрел на нее. Белокурые ее волосы примялись на лбу, глаза мягко светились. Елена и Рене обменялись таким проникновенным, таким ясным взглядом, что им показалось, будто они тонут друг в друге. Феллер опять заважничал и, тяжело вздыхая, вспомнил о делах. Он потребовал чернил, бумаги, с большим трудом получил грязный пузырек, заржавленное перо и листок голубой почтовой бумаги, исписал его цифрами и сунул в карман. Потом ни с того ни с сего спросил, не знаком ли его молодой друг с кем-нибудь из тулонских фрахтовщиков. Он так напыщенно выговорил «фрахтовщик», точно всю фразу произнес только ради этого звучного слова; вполне вероятно, что так оно и было. Подали обед. Феллер выжал пол-лимона на жареную рыбу со всем изяществом, на какое только была способна его белая, пухлая рука, с короткими пальцами, унизанными перстнями. Он поглядывал сквозь черепаховые очки на Елену и Рене с затаенным желанием напутствовать и благословить их, как это делается на сцене. Перед ними, на реке, у самого берега, стояла плавучая пристань.

Узкий длинный островок порос тополями, они стеной закрывали горизонт. Мимо плыла душегубка, а с островка женщины в светлых платьях звали гребцов и звонко смеялись. Закат пылал, на реке дрожали блики света; потом небо и вода померкли; свежий ветерок потянул из темной рощи. Рене снял с вешалки черную шаль и накинул ее на плечи Елены. Феллер сыпал любовными историями и кулинарными рецептами. Он внезапно пришел в восхищение от ландшафта и начал воздавать хвалу провидению. Лонгмар ответил, что природа – арена вечной битвы и что все живое существует за счет убийства.

– Ну, это слишком, – отозвался г-н Феллер.

Все трое были счастливы. Уже начинало темнеть. Они долго просидели бы так, позабыв обо всем на свете, но Феллер вдруг вспомнил о существовании кофейни «Кольмар». Он прикинул, что надо поспешить, иначе не успеешь сыграть партию в биллиард с маклерами и с агентами рекламной конторы.

– Дети мои, – сказал он, взглянув на часы и на-хмуря густые брови, – мне пора: очень важное свидание. Да и дождь собирается.

Поднялся ветер. Облака стремительно проносились по небу мимо круглой и красной луны, которую будто мчало в противоположную сторону. Они искали узенькую тропинку, которая ведет в Верхний Медон и к станции. Елена шла под руку с Рене. Ночная полутьма сбивала с пути. Они молчали. Вдруг Елена вздрогнула и сказала:

– Мне страшно.

Навстречу им шел какой-то человек в лохмотьях, высокий, худой, длинноногий. Он приподнял соломенную шляпу, и показалась его худая физиономия, просверленная большими и тусклыми глазами. Он протянул руку и шепотом попросил подаяния. Елена прижалась к Рене и потянула его вперед.

– Вы видели, он похож на… Мне страшно.

Даже Рене стало не по себе. И правда, нищий напоминал Хэвиленда; к тому же его угрюмое, костлявое лицо выражало такую безысходную тоску, что в воображении вставали страшные черты Хэвиленда, – не того Хэвиленда, каким он был прежде, а каким он, должно быть, стал теперь, и это было тяжелее всего. Они втроем шли вверх по тропинке, окаймленной живой изгородью и заборами. Камешки катились у них из-под ног. Вдруг Елена остановилась; она вглядывалась в темноту. Рене видел только столб, а вокруг него – заросли крапивы. Но Елена, без сомнения, видела что-то иное. Она вскрикнула и упала навзничь. Феллер хотел ее приподнять.

– Не надо ее трогать, – сказал Рене, склонившись над Еленой.

Она лежала неподвижно, без чувств. Шевелились только губы, а в углах рта появилась пена. Невидящие глаза были устремлены в небо. Очнувшись, она ничего не могла припомнить, но чувствовала, что совсем разбита. Когда они подошли к подъезду особняка, Елена стала просить отца, чтобы он переночевал у нее сегодня. Она говорила, что ей все еще страшно. Она протянула Рене руку, но руку ледяную, напряженную, неживую, и посмотрела на него таким унылым, таким растерянным взглядом, что он был глубоко взволнован.