Текст книги "Осколки небес (СИ)"

Автор книги: Анастасия Колдарева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 18 страниц)

ГЛАВА 5

Проспав почти сутки, Андрей очнулся с чугунной головой и жестоко заложенным носом, но на поправку пошел быстрее, чем ожидал.

Варя забредала в его комнату редко: приносила куриный бульон, чай с лимоном и малиновое варенье; велела натирать нос воском, смешанным с елеем, и накладывала на горло противные липкие лепешки из ржаной муки с медом. Андрей стоически терпел нелепые процедуры, выдаваемые за лечение, и возмутился лишь однажды, когда Варя протянула ему маленькую плоскую подушку, набитую шуршащими сухими березовыми листьями «с праздника Святой Троицы», и велела положить ее под голову. Народная медицина ещё куда ни шло, но веники из церкви, по которым кто-то топтался, выходили за границы понимания. Варя не настаивала и ни к чему не принуждала, однако в светлых глазах на исхудавшем маленьком лице застыло выражение усталого немого укора, и Андрей со вздохом покорился.

Подушка пахла тонкой горечью, громко хрустела и колола щеку. Он не заметил, как задремал – от силы на полчаса, – а когда очнулся, тяжелая боль исчезла. Обескураженный, Андрей долго тряс головой.

Варя почти не разговаривала в эти дни, предпочитая общению уединение с книгой или домашние заботы. Она постоянно что-то драила, скоблила, штопала или готовила. Приветливо улыбалась, когда к ней обращались, и тускнела, стоило лишь отвести взгляд. Ее внезапная замкнутость настораживала. Поначалу Андрей подозревал влияние старухи Евдокии, с которой Варя завела привычку тихо и напряженно беседовать по вечерам. Но все чаще он замечал тревожные взгляды, украдкой бросаемые сестрой в окно, и ее нервозность, и рассеянность, и крепко стиснутые губы, и сведенные судорогой брови, придававшие юному лицу скорбно сосредоточенный вид. Постигнуть ее переживаний Андрей не мог, хотя смутно догадывался, что причина горестных воздыханий обладала нимбом, крыльями и неземными синими глазами.

Азариил не появлялся который день. Варя как-то совсем истончилась, осунулась и бродила теперь по зимнему саду бледной тенью. Андрей ее притязаний не одобрял, но в душу не лез – не было между ними особой близости.

Получив от хозяйки список дел, он мастерил клетки для кроликов и менял рубероид на крыше летней террасы, чтобы та не протекала. Выходило вполне сносно.

Так минула неделя.

В субботу ближе к трем Варя с Евдокией и маленьким Тимофеем отправились в церковь на всенощное бдение, оставив Андрея топить баню. С баней вышла заминка. Взялся он за нее уже после полудня, самоуверенно рассудив, что к возвращению хозяйки как раз управится: уж дрова-то поджечь – раз плюнуть. Наполнив бак, натаскав холодной воды, по-хозяйски обложился сухими поленьями, принес ворох старых газет, нащипал лучин. И застрял часа на полтора. То ли руки не из нужного места росли, то ли дымоход засорился, то ли атмосферное давление упало (а скорее, первое, второе и третье сразу), но тяги не было, и вонючий черный дым валил из печки клубами. Андрей скрипел зубами, подсовывал газеты, орудовал кочергой, перекладывал поленья – по бокам березу, сверху сосновую кору и куски горбылей, – и с головы до ног перемазался сажей. Растопка гасла. Без стеснения перебрав все ругательства и угрозы, какие удалось вспомнить, он окончательно изнемог и пообещал «даже поставить свечку». Потому что страх быть поднятым на смех высохшей девяностолетней старухой наполнял его нестерпимым страданием. Крепкий тридцатилетний мужик, побежденный древней закопченной печкой – каким-то чудовищным архаизмом, всплывшим из глубины веков, – вот ведь ужас!

Андрей, пригорюнившись, размышлял об этом, сидя на перевернутом железном ведре и подперев грязной ладонью щеку, когда вдруг заметил, что дрова за заслонкой занялись пламенем и уже весело потрескивают. Изумление и радость мигом переродились в злорадное удовлетворение, и, сплюнув в сердцах, он вышел из бани, от души хлопнув дверью.

Воздух был сырым и пробирал его, вспотевшего в неравной схватке с дровами, до костей. На зубах скрипела сажа. Поежившись, он поспешил в дом, мучимый жаждой и желанием отмыть с рук копоть, опилки и типографскую краску.

Ветер гнал по небу свинцово-серые тучи. Когда чуть позже Андрей вернулся к бане, чтобы подкинуть в печку дров, из этих туч на землю неожиданно низверглись потоки дождя. Капли застывали на лету, лепились к деревьям, проводам и крышам, образуя ледяную корку. Капли царапали щеки и долбили по макушке. Капли бились о снег, превращаясь в скользкий наст, и весь воздух, все пространство было наполнено нереальным, потусторонним шелестом. Подобного Андрей на своем веку еще не видал, и стоял, потрясенно наблюдая за тем, как постепенно гнутся тонкие ветви вишен, окованные льдом.

Печка больше не чадила, и оставалось лишь время от времени подкладывать поленья в подтопку. Температура росла угрожающе медленно, к пяти вечера она едва перевалила за тридцать пять градусов – и тут до Андрея наконец дошло, почему затапливать зимой лучше пораньше. Он сказал себе, что опыт, безусловно, приобрел бесценный, но, к сожалению, теперь уже бесполезный, поэтому расстраиваться ни к чему.

Стемнело. Андрею, привычному в московской иллюминации, близящаяся ночь казалась глухой и беспросветной. Она наползала: сырая, холодная, пугающая, пропитанная одуряющей свежестью, от которой неумолимо тянуло в сон. Апокалипсический ледяной дождь все изливался на землю из грузных низких туч, с натужным, болезненным упорством ползущих по небу. Мало-помалу Андрей притерпелся к его замогильному шелесту и барабанной дроби града по карнизам.

В очередной раз покинув уютный, теплый дом, он неторопливо направился к бане, засунув руки в карманы железнодорожной фуфайки, деловито посвистывая и чувствуя себя полноправным хозяином и вообще первым парнем на деревне. Дождь хлестал по щекам, будучи не в силах испортить его прекрасного настроения, проникал за шиворот и всячески пытался досадить. Андрей наслаждался им, прикрыв от удовольствия глаза. Банное окошко из гофрированного стекла, треснувшее, мутное и закопченное, пропускало на улицу лишь унылое желтоватое пятнышко света. Подернутое дождевой пеленой, оно колыхалось в ночи бледной кляксой и вот-вот норовило растаять, оплыть, точно свечной огарок, и впитаться в землю.

Странно. Андрей мог поклясться, что выключал свет.

Нашарив в темноте ручку, он протиснулся в предбанник и тут же понял, что в бане посторонний. Во-первых, из-за двери доносились странные звуки: стук, шорохи, плеск воды. Во-вторых, плесень и затхлость, источаемые старым хламом, перебивал иной запах: острый, пленительный и опьяняющий.

Медленно и бесшумно Андрей подкрался к утепленной, обитой металлической лентой двери. С него текло. Капли соскальзывали с отяжелевшей челки, торчащей иголками, и разбивались о нос, щекотно сползая по холодной от ветра коже. Тонкий, тревожно знакомый, нервирующий аромат свежести с горьковатыми полынными нотками отозвался в теле нервной дрожью и коротким, болезненным сердечным спазмом. Андрей тряхнул головой, с усилием моргая, словно это могло избавить от слабости в коленях и наваждения: каких-то эфемерных жгуче-тоскливых обрывочных воспоминаний, дробью промелькнувших в голове. Он протянул руку, и тут взгляд зацепился за вещи, небрежно брошенные на пару грязных табуретов. Полчаса назад их здесь не было. Андрей наклонился и подцепил пальцем воротник темной рубашки, под которой обнаружилась мятая, потасканная куртка с накладными карманами и нашивками. Нервно облизнув губы, выпрямился и подозрительно уставился на дверь.

В происходящем требовалось разобраться. Мысль о том, что запропастившийся ангел Господень, едва вернувшись, полез в баню мыться, казалась невероятной.

Андрей кашлянул в кулак.

Самозабвенная возня за дверью мгновенно стихла.

– Азариил? – позвал он слегка севшим от холода голосом. – Зар, это ты?

– Андрей? – неуверенно долетело из бани.

И снова тишина.

– Угу, – от облегчения начиная забавляться, он оперся спиной о стену рядом с дверью и уставился в крошечное окошко напротив. – Или ты ждешь кого-то другого?

– Никого, – с ноткой смущения в голосе.

Андрей усмехнулся:

– Не переживай, я унесу твою тайну в могилу. Давно подозревал, что ничто человеческое тебе не чуждо, поэтому не смущайся. С водой-то хоть разобрался?

– А?

– Кран, говорю, открывать научился?

Подача горячей воды из бака здесь была устроена хитро, по самодельному трубопроводу.

На сей раз молчание продлилось чуть дольше. Андрей даже успел ощутить легкий укол испуга: а ну как ангел сейчас тихо испарится вместе со своими вещичками? Ищи его потом. Жди его потом.

– Я всегда умел, – наконец снизошел до ответа Азариил. – Это просто.

А вдруг он ранен?! Такая простая, такая очевидная мысль! Прокляв все на свете и в первую очередь собственную дурость, Андрей схватился ручку. Не заперто, дверь поддалась… чтобы тут же быть захлопнутой снова, изнутри.

– Эй, ты там в порядке? Помощь не нужна?

А можно ли причинить вред посланнику небесному?

– Со мной все хорошо, – хрипло пробормотал Азариил.

Тут уж пришла пора струхнуть не на шутку.

– С трудом верится! – Андрей стукнул кулаком по двери. Обивка поглотила удар. – Открывай сейчас же!

– Не нужно волноваться, все хорошо…

– Не ври, – Андрей снова подергал ручку. – Ты пропадал неделю! Не прислал ни единой весточки! Хоть бы… не знаю, почтового голубя отправил! У тебя усталый голос! Ты разделся! Ты хоть раз в свое пребывание на земле стаскивал с себя эту убогую ветошь?

– Какую ветошь?

– Куртку! Держу пари, даже пуговицы расстегивать не умеешь. А ещё ты моешься! Ангел, который озаботился своим телом настолько, что полез в баню, либо пьян в доску, либо смертельно ранен. И лучше бы тебе быть раненым, – почти прорычал Андрей, сжимая кулаки и понимая, что злится скорее на собственную эмоциональность и неловкость, нежели на Азариила.

– Я не полез в баню.

И вот опять – тишина. Неуклюжая, растерянная.

– Да? – тупо уточнил Андрей. – А что тогда ты там делаешь?

«Личное пространство, парень, – паскудным голоском пропищала совесть: – зачем ты вторгся в чужое личное пространство? Ангел, не ангел – не твоего ума дело».

– Крылья… они… – почти шепотом пробормотал Азариил.

Андрей поперхнулся воздухом и тяжело привалился к стене, глядя в полумрак бессмысленно и ошеломленно.

– С ними что-то случилось? – подбодрил он, прерывая затянувшееся молчание.

– Оледенели… дождь намерз…

Дождь? Но ведь ангел – не птица, парящая под облаками! Ему не страшны ненастья, его не свергнешь с неба злыми ветрами и наледью!

– Здесь, на земле, слишком причудливо материальное сплетается с невещественным, – произнес Азариил, отвечая на изумление. – Спустившись на землю, я вынужденно обрел тело. А сегодня, вдохновленный красотой и силой природы, возжелал насладиться стихией и земными просторами… И вот наказан за беспечную, преступную тягу к ощущениям.

– Ты мог погибнуть?

Глупый вопрос.

– Нет. Ни дождь, ни падение не способны мне повредить, но с эстетической точки зрения… нельзя относиться к телу небрежно.

Азариил за дверью вновь завозился. Теперь, когда все разъяснилось, можно было оставить его в покое. Но вместо этого Андрей неожиданно для самого себя неуверенно позвал:

– Зар?

Ангел притих – как пить дать заранее прочел в мыслях еще не высказанный вопрос.

– А какие они на самом деле? Твои крылья.

Андрей не ждал честного ответа… но отчаянно надеялся хоть на какой-нибудь.

– То есть, – сбивчиво заговорил он, раздражаясь на собственную прорезавшуюся сентиментальность, неуемное любопытство и нервозность, – ты никому их не показываешь, знаю. Это запрещено, да? Или у меня не получится увидеть? Они, наверное, ослепительно сияют…

– Не ведаешь, о чем просишь, – глухо сказал Азариил.

Но у Андрея от зудящего любопытства аж потемнело в глазах.

– Отопри, – он отлепился от стены и развернулся лицом к двери, глядя на нее как баран на новые ворота, со всей решимостью добиться своего. Он привык получать желаемое.

– Нет, – уперся Азариил.

– Почему?

Молчание.

– Богомолки с минуты на минуту вернутся. Скоро шесть. Открой.

– Нет.

– Я должен протопить баню к их возвращению.

– Здесь вполне тепло.

– Да что ты понимаешь в температуре?!

– На термометре сорок пять.

– Вот-вот! Это не тепло, Зар, для них это уже жарко.

Андрей подождал, но ангел молчал. И больше не стучал ковшиком, не гремел тазом, не плескал воду.

– Ну пожалуйста, – неожиданно для себя самого Андрей вдруг принялся канючить, как дите, перед которым помахали вожделенной конфеткой – и спрятали в сервант: – Ну что тебе стоит? Ты и тень-то всего раз показал. Жалко для меня своей неземной красоты, да? А-а, понимаю. Я урод, на мне язва Аваддона. Убогий, недостойный человечишка. Со свиным рылом в калачный ряд не лезут.

Полный горечи голос оборвался на трагичной ноте.

– Не изводи себя напрасно, – проникновенно посоветовал Азариил. – Нет греха, который Господь не в силах простить. Дело не в тебе.

– А в чем?

Азариил вновь промолчал.

– Ну и иди в пень, – буркнул Андрей с досадой. Развернулся и покинул предбанник.

Ветер глумливо дунул в лицо ледяными брызгами. Настоящий плевок, личное оскорбление! От былого благодушия не осталось следа. Стянув с себя в прихожей промокшую железнодорожную куртку и скинув нога об ногу ботинки, он протопал в спальню, ворча под нос:

– Подумаешь! Не больно и хотелось!

Андрей вдруг почувствовал, как сильно устал. Несколько дней неосознанного ожидания и тщательно маскируемой под безразличие тревоги, несколько дней подавленного страха и напряжения, когда не знаешь, чего ожидать – дружеского приветствия или ножа в спину «по приказу свыше», – выжали из него много сил. Теперь Азариил вернулся, и подспудное волнение отпустило.

Отдернув покрывало на кровати, Андрей вздрогнул, когда что-то белое взметнулось в воздух, и бездумно поймал двумя пальцами невесомую пушинку. Поднес к глазам и следующие полчаса безуспешно пытался представить, такие ли росли на ангельских крыльях. Пушинка была красивая, но, повертев ее в пальцах, Андрей заключил, что все же недостаточно красивая для ангела. Не хватало света, одухотворенности, идеальности… хотя идеальным Азариил с его вынужденной телесностью никогда не казался, да и одухотворенным – крайне редко, разве только в проеме царских врат.

Андрей повалился на кровать и, закинув руки за голову, уставился в потолок. В соседней комнате, где обычно спала Евдокия, горели лампады. Их призрачный, туманный свет завораживал. Под шум непогоды ни о чем не думалось и ничего не хотелось.

От внезапно навалившейся слабости, он, наверное, задремал, потому что, открыв глаза в следующий раз, увидел неподвижно возвышавшегося над собой Азариила. Напряженного, взъерошенного и неуверенного. Или грустного. Или смущенного. В блеклом свете лампад отчетливо вырисовывалась морщинка на высоком лбу, а глаза казались черными, глубокими и жалобно-несчастными. Рубашку Азариил надел, а куртку мял в руках. Его взгляд то погружался в отрешенную, слепую задумчивость, то вдруг оживал и впивался в лицо Андрея решительно и цепко, прожигая до самой души больно, тягостно.

– Зар? – он приподнялся и оперся на локти, чуя неладное. Азариил ещё никогда не выглядел столь по-человечески эмоциональным и столь пугающе неземным одновременно. Андрей привык к бесстрастности, отчужденности и бесстыжей честности, даже гнев его казался невозмутимым. И вдруг – хрипотца в голосе, меняющийся тембр, почти жалостливый шепот и в довершение ко всему пронимающий до костей взгляд.

– Я подумал, что поступаю с тобой несправедливо, нечестно, – сообщил Азариил прямолинейно, и сердце у Андрея нехорошо ёкнуло. И продолжил, старательно выговаривая слова: – Хочу, чтобы ты знал: я не считаю тебя уродливым из-за Аваддона. Или недостойным. Не принижаю в сравнении с собой и не умаляю добродетелей. Сама идея сравнения проистекает от гордыни, а я лишен самолюбия, и меня никогда не посещала мысль унизить тебя собственным возвеличиванием. Прости, если я дал повод так думать. Ты – венец творения, созданный Отцом Небесным.

От его бесстыдной откровенности сделалось мучительно неловко.

– Неважный получился «венец», – Андрей попытался отшутиться.

– Величайший! – горячо и серьезно возразил Азариил. – Ты создан по образу и подобию Бога, тебе дарована свобода воли!..

– Зато у вас все просто. Родился – и сразу святой. И бессмертный, и вечно молодой. Хотя скука, наверное, дикая.

– Вовсе нет, – сказал ангел, пожалуй, чересчур поспешно. И на долю секунды в его взоре вспыхнуло лихорадочное сожаление.

– Я обречен, – напомнил Андрей.

– Разбойник, раскаявшийся на кресте, первым вошел в рай. Господь не желает смерти грешников, и доколе не пробил твой час, есть надежда на исправление.

– Деньги пьяницам уже раздавал, машину подарил вандалам, за тарелку супа работал. Осталось выучить псалмы и податься в монастырь.

– Добрые дела не считают, чтобы после смерти предъявить список на мытарствах, – укорил Азариил. – Гордыней и тщеславием ты сводишь на нет все свои достижения.

– То есть ничего из перечисленного мне не зачтется?

Ангел склонил голову набок и пожал плечами: мол, увы.

– Я предупреждал, что Господь не берет взяток.

– Да дался мне твой рай! – Андрей отвернулся и замер, сжимая губы от бессилия и досады.

– Не нужно чувствовать себя ущербным, – снова зазудел Азариил.

Взять бы его за шкирку и вышвырнуть под дождь, пусть катится, откуда явился, и не допекает нравоучениями.

– Я и не чувствую!

– Правда? – Зар подступил вплотную к кровати и положил куртку на деревянную перекладину спинки. От него вновь повеяло этим душераздирающим запахом, упоительным и холодно-свежим, словно Андрей вдруг очутился где-нибудь на Эвересте, в вечных снегах. Слова о личном пространстве застряли в горле, потому что поднять голову вдруг стало невозможно. Андрей ощутил себя стоящим на коленях, понурым, прижатым к постели непонятной, пугающей тяжестью. Ангелы – чтоб их! – вовсе не белые и пушистые создания, раз одним своим присутствием умудряются вызывать в груди такую сумасшедшую какофонию чувств. От ангелов хочется отшатнуться, потому что их близость тычет тебя носом в собственное истинное отражение, и никакие уловки не помогают. Ангелы жестоки.

– Ты достоин. Нет причин для самоуничижения, поэтому я согласен.

– На что? – не понял Андрей, с трудом поднимая голову.

– Показать, – поколебавшись, произнес Азариил тихим, дрогнувшим голосом. И выглядел при этом так, словно шел на расстрел.

– Слушай, не нужно одолжений… – начал Андрей и запнулся под осуждающе-суровым взглядом. Стыд жаром прилил к щекам. Он уже ничего не соображал, лишь инстинктивно догадался, что ляпнул лишнее, и вырванное из недр души искреннее сожаление охватило все его существо. Он не мог врать, не мог прятаться, не мог назвать чудовищный стыд легким смущением и затолкать его подальше.

– Я никому не делаю одолжений, – жестко произнес Азариил. – Вместо того чтобы бесконечно огрызаться, стоило бы научиться благодарности.

Он разочарованно качнул головой, сгреб куртку и отвернулся.

– Подожди! – вскинулся Андрей. – Стой. Ты… в общем…

Азариил выжидающе замер.

– Извини.

Ангел как-то сразу присмирел, рука, стискивающая в кулаке воротник, безвольно опустилась вдоль тела, и куртка осела на пол.

– Тогда смотри, – с покорной обреченностью сказал он. И не шелохнулся больше, не добавил ни слова.

Воздух за его спиной уплотнился, наливаясь перламутровым сиянием, из которого медленно, тончайшими, невесомыми линиями и штрихами проступили крылья. Словно невидимый художник взял в руки кисть и нанес полупрозрачные пастельные тона прямо на воздух!

Андрей от потрясения сполз с постели.

Изменились не только новоявленные крылья – Азариил преобразился целиком. Лицо просветлело до пугающей белизны, глаза наполнились первозданной лазурью, и в исходящих от него волнах силы Андрей затрепетал, отпрянул, скорчился на полу, прикрываясь руками. Божественное свечение обжигало, пребывать в нем было мучительно, словно в глубине очерствевшей, как сухарь, души вдруг заворочалось что-то живое: слабенькое, немощное, больное, изнуренное и голодное. Оно должно было воспринять поток ангельской благодати, и, впитав, насытиться, но вместо этого, опаленное, содрогнулось в агонии. Как глаза, годами воспринимавшие лишь мрак, слепнут от солнечных лучей, так и омертвевшая душа захлебнулась нестерпимой болью.

– Я предупреждал тебя, – долетел издалека печальный голос Азариила.

Андрей почувствовал, как ему помогают подняться и дойти до кровати.

– Надеюсь, теперь твое любопытство в полной мере удовлетворено?

Приоткрыв глаза и обнаружив привычный полумрак, Андрей шумно выдохнул, ссутулился, упер локти в колени, сцепив пальцы на затылке и ероша волосы. Он не смел поднять взгляд на того, кто возвышался перед ним. И впервые по-настоящему испугался участи, ожидавшей за барьером смерти. Если даже отсвет истинного ангельского облика повергал его в дрожь, ужас и муку, что произойдет, когда душа разлучится с телом? Когда не загородишься руками, не отвернешься, не нырнешь в спасительную тень? Когда не только ангелы – сам Бог взглянет на тебя?..

Воцарившееся гробовое молчание ранило сильнее любых нравоучительных речей. Андрей отчаянно боролся с тошнотой, и Азариил не препятствовал его размышлениям.

– Я принес дурные вести, – изрек наконец ангел и, не выдерживая драматических пауз, добавил самым обыденным тоном: – Второй Осколок пойман бесами. Асмодей обольстил женщину, которую опекал мой брат Менадель. Тяжело защищать, когда люди сами стремятся к распутству.

– Знаю, что обольстил. Еще неделю назад, – пробормотал Андрей, хватаясь за повод отвлечься от уныния.

– Кто поведал тебе? – встревожился Азариил.

– Ночной кошмар. Я пытался рассказать, помнишь?

В тишине послышалось, как скрипит, открываясь, наружная дверь во дворе.

– Это моя оплошность, – ангел сокрушенно опустил голову. – Обещай в следующий раз, если подобное повторится, ничего не утаивать.

Андрей лишь пожал плечами в ответ.

* * *

– …просто и у матушки голос сильный, и у псаломщика, вот они и соревнуются, – щебетала Варя, когда следующим утром, ни свет ни заря, они шли на Литургию. – Вместо того чтобы ругаться, отрепетировали бы – да и запели нота в ноту. У нас в Спасо-Преображенском монастыре, знаете, как клирос поет!.. До слез пробирает.

С возвращением Азариила она воспрянула духом: глаза заискрились, на щеках заиграл румянец. Наблюдая за ней, Андрей испытывал жалость.

Ангел по большей части безмолвствовал. Вечером он о чем-то долго и тихо беседовал с Евдокией в комнате с лампадами, и в общем оставался приветлив и бесстрастен. Сидя в одиночестве в своей комнате, Андрей никак не мог выкинуть из головы навязчивые мысли о пережитом опыте.

Дождь превратил дорогу в сплошной ледяной наст, который ночью вдобавок присыпало снегом. Ботинки скользили, ноги расползались. Бойко вышагивающий впереди всех Тимофей то и дело шлепался на мягкое место, взрываясь счастливым и беззаботным детским смехом. Варя не успевала поднимать его и отряхивать. Евдокия добродушно ворчала, скрывая тревогу: губы растягивались в улыбке, но в глазах сквозила настороженность. Помнится, она сожалела, что не может давать им приют дольше недели, да и Азариил, насколько Андрей догадывался, вечером предупредил, что рано или поздно нагрянут демоны. Беспокойство Евдокии, лихорадочная взбудораженность Вари и молчание Азариила, будто бы связанное некой клятвой, вызывали смутную тревогу. И усугубились неожиданным происшествием.

Тропинка тянулась между заборами, то глухими из крашеной гофрированной жести, то подгнившими щербато деревянными, то прозрачными, из рабицы, натянутой между столбами. Впереди медленно вырастала церковь: белая, с голубыми куполами и устремленной ввысь колокольней. В утренней морозной дымке она казалась призрачный видением, плывущем в рассветном полумраке. В окнах теплился оранжевый свет, манящий и одновременно вызывающий боязливую, недоверчивую робость. Еще чуть-чуть – и тропинка вольется в широкую дорогу. Последний дом справа обрамлял частокол с насаженными на него пивными банками – сомнительное украшение, отсылающее фантазию к дремучим варварским временами, когда для устрашения на колья надевали человеческие черепа. Слабый ветерок шевелил пустые жестянки, и те замогильно постукивали и позвякивали, словно постанывая от холода. Любопытство заставило Андрея вывернуть шею, разглядывая частокол, и в этот момент он заметил, что замыкавший шествие Азариил заметно отстал.

– Зар?

– Меня снова вызывают, – озадаченно поведал ангел.

– Но ведь едва вернулся.

– Должно быть, произошло страшное, непоправимое, иначе они не стали бы… Я не могу покинуть тебя сейчас, – его лицо горестно скривилось, отражая внутреннюю борьбу. – И не могу не откликнуться на вызов.

– Еще кто-нибудь из Осколков схвачен, – пробормотал Андрей, – или грядет приказ уничтожить оставшиеся.

– Иди с Евдокией. Ее молитва отпугнет духов тьмы, в храме ты обретешь защиту, а я вернусь так скоро, как сумею.

Не прибавив больше ни слова, Азариил зашагал назад по тропинке, оставив Андрея в полнейшем смятении, в жгучем желании броситься вдогонку, удержать, потребовать объяснений!.. Но стоило моргнуть, как удаляющийся силуэт растворился в предрассветной мгле. Ангел улетел, умчался прочь, шагнул за край привычной реальности, и ни вернуть его, ни вызвать на откровенность не осталось шанса.

Минуту Андрей глядел ему вслед в безмолвном тоскливом оцепенении, предчувствуя неладное. Страх разрастался внутри подобно сорной траве, заполоняя все щели и закоулки. Демоническая тьма наползала отовсюду, будто у мириад ее глаз с исчезновением ангела наконец поднялись веки. И Андрей отчетливо ощущал, как трещит и осыпается его защита, как все ярче и ярче разгорается выжженное на душе клеймо Аваддона, привлекая окрестную нечисть ослепительным путеводным маяком. Он вдруг почувствовал себя обнаженным. Если бы только можно было прикрыть душу руками, заслониться…

Резко развернувшись, не в силах больше терпеть этот всевидящий мрак, Андрей кинулся догонять сестру, успевшую удалиться на приличное расстояние.

Сразу из притвора Варя с Евдокией и Тимофеем свернули в лавку. Андрей хотел сунуться следом, но в тесном помещении и без него образовалось столпотворение. Потоптавшись перед дверями, он решился войти в храм.

Здесь царил душный, густой сумрак, рассеянный оранжевым мерцанием свечей, и собралось уже достаточно много народа. Под монотонное гудение молитв, читаемых псаломщиком на клиросе, кто-то истово крестился, кто-то прикладывался к иконам, кто-то праздно шептался со знакомыми, болтаясь возле двери. Шла исповедь. Андрей неловко приткнулся к стене возле вешалок и скамеек, украдкой разглядывая благодушные лица пожилых прихожанок, обрамленные платками, – таких было большинство. Среди них виднелась лишь пара мужчин в возрасте около сорока, да несколько женщин помоложе. Мимо в сторону алтаря прошмыгнул мальчишка лет двенадцати в красном стихаре с серебряными узорами и замызганным подолом – не иначе как пономарь. Следом за ним вальяжно прошествовал пухлый белобрысый подросток в похожем, только желтом одеянии, со стопкой бумажек и бутылкой Кагора, зажатой подмышкой. Когда появилась Варя с пучком тонких свечек, Андрей постарался держаться к ней поближе. Собственного невежества он не стыдился, однако его томило дурное предчувствие.

Началась служба.

В духоте и тесноте поползло время, пронизанное заунывными песнопениями, непонятными восклицаниями чтеца и трубным гласом священника. Оказавшийся в самой гуще толпы, больше всего на свете желая убраться подальше, Андрей косился по сторонам, то крестясь в подражание окружающим, чтобы не выглядеть болваном, то кланяясь, то опуская голову и выжидая, когда разрешится ее поднять. К концу первого часа он истомился, взмок от жары в своей теплой куртке и откровенно изнывал от скуки, скрывая зевоту, грозившую вывихнуть челюсть. На лбу выступила испарина, сладкий запах ладана с горькой примесью дыма щекотал ноздри.

Распознав знакомое «Иже херувимы…», недавно исполненное Варей под аккомпанемент низкого, бархатного голоса Азариила, он очнулся от отупляющей полудремы, в которую ввергало утомление, и, приподняв брови, обвел рассеянным взглядом прихожан. Старушки стояли, крестом сложив на груди руки, уткнувшись глазами в пол, и не шевелились. Маленький и чуть курносый профиль замершей рядом Вари, ее пушистые ресницы, пшеничная прядь волос, выбившаяся из-под платка, и нежные бледные губы… да вся она, дышащая здоровьем и силой молодости, на фоне отживших свое, потухших и сгорбленных женщин казалась нелепым видением. Призрачным ангелом, одухотворенным и непорочным, по ошибке угодившим в унылое царство старческих болезней и стенания о грехах в преддверии гробовой доски. Глядя на нее искоса, Андрей недоумевал, что привело ее в церковь в столь юном возрасте, какие такие «грехи» тяготили невинную душу и требовали самоистязаний постами и исповедью.

– Руки, – беззвучно шепнула Варя без осуждения, скорее понукающе, заметив его пристальное внимание. И вновь потупила взор.

Андрей пожал плечами и покорился, обхватив ладонями плечи. Подумаешь, ему не трудно.

– …Тайно образу-у-юще, тайно образу-у-юще… – пел клирос. – Та-а-а-айно…

Андрей замер. Прислушался. И внезапно ощутил, как неведомая сила, зарождаясь в груди, против воли стискивает горло.

Пели об ангелах… Или нет. Пели ангелы. Мелодичные переливы высоких женских голосов, оттененные мужским баритоном, казалось, перебирали натянутые струны души, неожиданно откликаясь в самой глубине естества тягостной, мучительной болью. Он стоял, одеревенев, охваченный смятением, со стиснутым судорогой горлом и задыхался. Глаза жгло.

Это от прогретого воздуха. От сладости ладана, бередившей в памяти незаживающие раны потерь. От медового аромата расплавленного воска. От духоты, мутившей рассудок. Потерянный, в каком-то головокружительном ошеломлении Андрей ощущал, как заиндевевший в груди комок оттаивает, отогревается, растекается, превращается в пар и стремится вширь, и рвется ввысь, не умещаясь в своей костяной клетке. И ноет, пульсирует, болит, потому что откуда-то из-за Царских Врат сквозь два тысячелетия на него с вселенской грустью и пониманием смотрит нищий сын плотника. И выдержать этот взгляд невозможно.

Едва дотерпев до окончания напева, не чувствуя под собой ног, Андрей двинулся к выходу сквозь толпу. Перед глазами колыхался туман, лица плыли в нем бесформенными пятнами. Очутившись на крыльце, он глубоко, жадно вдохнул. Глоток живительной морозной свежести принес облегчение. Но прежде, чем Андрей окончательно пришел в себя, его пробрала необъяснимая дрожь. Страх отдался в животе противным спазмом, сдавил сердце – и воплотился в высокого, облаченного в длинное черное пальто человека. Нестриженные курчавые волосы над чистым бледным лбом чуть шевелились от ветра, присыпанные хлопьями снега. Это безжизненное лицо с белесыми глазами Андрей узнал бы из тысячи.