Текст книги "Осколки небес (СИ)"

Автор книги: Анастасия Колдарева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 18 страниц)

Азариил на это не ответил. Отвел взгляд. Однако выглядел теперь непривычно, пугающе беспомощным и уязвимым. Его немедленно захотелось потрясти, чтобы вытряхнуть на свет божий причину этой беспомощности и уязвимости.

– А мне как быть? – робко позвал Сергий.

Азариил обернулся: глаза безумно, нечеловечески синие, невозможно яркие в темноте. Не бывает у людей таких глаз. И дьякон внезапно скукожился, скривился весь и вдруг заплакал, как ребенок. Колени его сами собой подломились, будто палкой кто перебил.

Азариил поглядел на него сверху вниз, нахмурившись.

– Пить прекращай – и мать выздоровеет, – произнес он. – И не рассказывай никому, что здесь видел, иначе в лечебницу отправят.

– Так неужели же батюшка…

– Не поверит. И не видать тебе тогда прихода. Пойдем, – ангел обратился к Андрею.

– Куда? Обратно в квартиру? Так и будем бегать всю жизнь?

– Нет. В квартиру больше нельзя. Отца твоего уже нашли, будут звонить.

– А если я не появлюсь, на меня могут убийство повесить!

– Сейчас есть дела поважнее.

– Конечно! Тебе легко говорить: миссию выполнил – и свободен. А мне потом доказывать непричастность и срок мотать?

– Есть дела важнее! – глядя в сторону, Азариил задрал подбородок. Верный признак того, что сейчас в ход пойдет тяжелая артиллерия ангельских излияний о долге, приказах, послушании и божественной миссии.

– Ну и куда в таком случае? – в отчаянии спросил Андрей, не дав ему рта раскрыть.

Они выбрались на улицу, где хлопьями валил снег и наконец подморозило. Варя шла спотыкаясь и прижимала в груди бутылку со святой водой. Ее спутанные пшеничные волосы казались плывущим впереди путеводным облаком.

– Подальше из Москвы. Туда, где тебя не сразу отыщут, – сказал Азариил после недолгого раздумья. – У сестры твоей дом в деревне.

– Предлагаешь навлечь беды и на ее семью?

– О ее семье позаботятся.

– А вещи? А деньги? – не унимался Андрей.

– Составь список, я захвачу из квартиры.

Возражения закончились. Соглашаться с Азариилом не хотелось, но угроза смерти – и даже не столько смерти, сколько встречи с бесами, ожидавшими по ту сторону, – действительно не шла ни в какое сравнение с призрачной возможностью тюремного заключения. Причастность к гибели отца еще доказать следует. А пока лучше не искушать судьбу: на допросы ангела никто не пустит, а остаться сейчас без его покровительства – все равно что отправиться прямиком в преисподнюю. И Варю не бросишь… бедную, несчастную, натерпевшуюся Варю.

Только бы она умом не тронулась ненароком.

– Убедил. В деревню так в деревню, – согласился Андрей, залезая в машину.

ГЛАВА 4

На горизонте забрезжила заря, багровая и зловещая. Рассветное небо лениво наливалось глубокой синевой, и из мрака за стеклами стали проступать стянутые первыми снегами бескрайние поля, заиндевелые перелески, черные змейки речушек, заросшие камышом топи и далекие окоченевшие деревушки, намертво вмороженные в пейзаж. Машина ползла по скользкой трассе на шестидесяти километрах в час – уж больно отталкивающе выглядел щедро посеребренный инеем асфальт, не успевший прогреться под колесами редких в столь ранний час автомобилей. Фуры грузно выволакивали свои неповоротливые туши с придорожных стоянок; цветисто и призывно мигали вывески дешевых забегаловок с прозаическими названиями «У Татьяны», «Горячие обеды от Елены» и совсем уж лаконичные: «Пироги», «Борщ», «Шашлыки».

Москва с ее ярким оранжевым заревом, разлитым по низким тучам, давно канула в небытие – здесь, на пронизанной холодом трассе, не верилось, будто она вообще где-то существовала: расцвеченная огнями, шумная, суетная, бурлящая, неугомонная. По асфальту, навевая лютую тоску, стелилась поземка, метель то и дело поплевывала сухим снегом в ветровое стекло. И все вокруг – льдистое, белесое – казалось промерзшим насквозь, задубевшим, нереально прозрачным и мертвым от холода.

Печка работала на полную мощность, но то ли жестокий ветер вытягивал тепло, то ли снаружи действительно ударил крепкий мороз: в салоне было прохладно.

Варя дремала на заднем сиденье, сняв сапоги и зябко поджав ноги. Берет сполз ей на глаза, волосы налипли на приоткрытые губы. За всю дорогу она не проронила ни слова, только время от времени возилась, постанывая и посапывая.

– Не тревожься, – успокоил Азариил, восседая рядом с Андреем: прямой, как жердь, и бесстрастный. Его взгляд, устремленный в лобовое стекло, оставался неподвижен, брови сурово сведены к переносице, обветренные губы крепко сжаты, подбородок вздернут. Фары встречных машин озаряли лицо, и оно казалось высеченным из белого кварца или цельного куска соли: резкое, неземное, словно пронизанное внутренним сиянием.

Андрею сделалось неуютно, и он принудительно сконцентрировался на дороге.

В сумку, служившую Варе подушкой, Азариил за время короткого визита в квартиру утрамбовал, по его клятвенному заверению, самое необходимое: теплую рубашку, пуловер, запасные носки, шапку, документы, деньги… Андрей еще не сверялся со списком – не представилось случая. Вот остановится, снимет номер в гостинице, тогда и проведет ревизию.

Глаза, к слову, уже давно мучительно слипались. Полная злобных бесов ночь вымотала до нервного истощения, а несколько часов за рулем высосали последние силы. Андрей сердито смаргивал мутную пелену усталых слез да яростно щелкал кнопками на магнитоле до тех пор, пока надрывные хрипы и сиплые стоны радио не породили в душе сострадательную потребность немедля пристрелить всех диджеев, певцов и рекламщиков, дабы те не корчились в муках.

– Спать! – с вымученной радостью провозгласил он, когда за окном промелькнул указатель «Мотель «Венера» – 500 м.».

– Ты уверен? – подал голос Азариил. – Слежки за нами нет, но…

– Замолчи! – с чувством, идущим из самых глубин измученного, исстрадавшегося, надорванного естества, посоветовал Андрей, ткнув в источник раздражения пальцем. Ангел притих, однако и бровью не повел, будто оскорбительное требование относилось к кому угодно, только не к нему. В другое время Андрей бы наверняка устыдился и, покорившись совести, пустился в объяснения. Но сейчас был не тот случай. Не то время и уж совсем не то место.

Проехав заявленные пятьсот метров, он притормозил на перекрестке, с облегчением прочел на двухэтажном деревянном здании: «Мотель «Венера», свернул на парковку, куда с большим трудом втискивалось от силы три автомобиля, и заглушил двигатель.

– Подъем! – громко кинул через плечо, разминая затекшие плечи.

Варя покорно выпрямилась – опухшая, изнуренная, помятая со сна, который и сном-то не назовешь, – и принялась тереть щеки и поправлять берет.

Андрей распахнул дверцу и тут же закашлялся от ударившего в лицо морозного ветра. Пока он приплясывая огибал капот, уткнувшись носом в воротник куртки, волосы, казалось, заиндевели.

– Сумку давай! – поторопил Андрей, бесцеремонно сунувшись к Варе.

– Холодно-то как, – растерянно протянула та, вылезая из машины.

– Я подожду здесь, – сказал Азариил спокойно.

На возражения не осталось ни сил, ни желания. Пусть его! Пусть проторчит тут хоть весь день, хоть сутки напролет – Андрею было плевать. Добраться бы до постели…

Взвалив сумку на плечо, он пикнул сигнализацией и кинул последний беглый взгляд на машину. На переднем сиденье рядом с креслом шофера никого не было.

* * *

Церковь располагалась неподалеку, в полукилометре к западу от выбранной Андреем гостиницы. Для крошечного городка с единственной главной улицей и парой-тройкой придаточных церковь эта выглядела вполне внушительно – Азариил видел куда худшие строения в куда лучших местах. Довольно крупная беленая базилика с колокольней и забранными в решетки тесными окошками внутри делилась на целых три нефа. Тройная же алтарная абсида завершалась конхами.

Над крышей этого в меру величественного и одновременно простого здания трубно гудел ветер. Завывать и яриться в стылой зимней высоте ему, видимо, было утомительно и досадно, поэтому со всей своей неуемной энергией ветер призвал на подпевки провода электропередач, чугунные туши колоколов и безлиственные, но скрипучие ветви окрестных тополей.

С тех пор как обзавелся телом, Азариил совсем не поднимался в воздух. Не расправлял невидимые для смертных крылья. Что же потянуло его сегодня на крышу провинциальной базилики?

Под подошвами ботинок скользило кровельное железо. Разъяренный ветер с садистским воодушевлением вцепился в волосы и жгуче расцеловал щеки, морозный воздух просочился в горло. Азариил не знал гордыни, и незримо восседать наверху, поглядывая свысока на ползающих по земле людей, вовсе не входило в его правила. Однако сейчас остро чувствовался элемент власти, величия и – о, ужас! – самолюбования в том, чтобы скользить по коньку словно по тонкой струнке, ощущая, как беснующийся ветер рвет куртку и толкает к краю.

Тело жало и давило, крылья, казалось, скукожились от тесноты и непогоды, а мыслями овладело смятение, порожденное ясной, чистой глубиной распахнутых навстречу девичьих глаз – где-то там, в далеком московском храме. Никто и никогда не смотрел на него с такой безграничной преданностью, с таким откровенным восторгом и бесстыдной благодарностью. «Неправильно! Неправильно!» – предупреждающе звенела внутри натянутая струнка. А что неправильно? Как неправильно? В чем заключалась эта затаившаяся угроза?

Азариил рассеянно бродил по острому коньку, без труда сохраняя баланс и не придавая собственному поведению серьезного значения. Вечер плавно перетекал в ночь. Над редкими клочками туч призывно и недосягаемо мерцали звезды.

Здесь, на земле, для людей не существовало ни полетов, ни облаков, ни Света. Лютый холод, потемки уснувшей природы, потемки человеческих душ, какое-то напряжение, изнеможение, какая-то надрывная усталость кругом. В тысячный раз Азариил вспоминал улыбающиеся глаза праведницы, сквозь которые светила душа, но и в этой душе под плотным наслоением тревог и радостей скрывалась какая-то пронзительная тоска, покрытая коркой застарелой боли. Чуть разбереди – и процарапает насквозь, и выльется наружу слезами, будто кровью.

Почему они всегда плакали, люди? Почему рыдали от счастья, умиления, тревоги, отчаяния, восторга, ненависти, злости, вдохновения, горечи, любви – по любому поводу и без? Словно не существовало иного способа справиться с чувствами.

Азариил недоумевал. И против воли впитывал ту свинцовую тяжесть, которую день за днем, год за годом, взвалив на плечи, тащили проходившие мимо церкви случайные прохожие: ненастье и горе, горе и ненастье, холод и отчаяние, отчаяние и холод. И проникался их судьбами, и уже плохо помнил себя от замешательства.

Опершись ладонью на крышу, не ощущая холода, он присел.

В ту же минуту рядом, на уровне глаз возникли чужие колени, с которых ветер безуспешно пытался сорвать несколько воздушных, почти невещественных слоев белоснежной ткани. Аския опустился на конек: изящный, тонкокостный, исполненный яркого и одновременно мягкого сияния, словно Луна. Вся его фигура вместе с туманно-текучими крыльями казалась вытканной на грубой материи ночи серебряными нитями. Очень трогательно и очень по-человечески он сцепил руки на коленях, глядя прямо перед собой, и произнес:

– Мир тебе.

Азариил склонил голову в знак почтения.

– Я принес скорбные вести. Брат наш Акамиан потерпел неудачу. Лилит овладела его подопечным, лишенным веры священником, и заперла душу.

Вой ветра в проводах показался пронзительным криком младенца. Бесы ликуют, подумал Азариил.

– Мы недооценивали их могущество, – продолжил Аския. – Лютая злоба питает их, а изобретательности нет предела.

Азариил молчал, вслушиваясь в стихию, расщепляя звуки на победоносный рев, и омерзительный хрюкающий хохот, и топот ног в неистовых сатанинских плясках.

– Я уверен, Акамиан не мог сделать больше, – сказал он искренне.

– Но ты, брат мой, сможешь. Убивать падших, ввергать в ад. И награждать тех, кто достоин получить награду.

Воцарилось молчание. Ветер все бесился, завывая на разные лады бесовскими голосами. Поземка кружилась в воздухе и клубилась по дорогам.

– Ты принес Дар? – с сомнением спросил Азариил наконец. – Это неожиданно.

– Но закономерно. А в нынешней ситуации просто незаменимо. Два пункта. На твое усмотрение.

– Четыре, – поправил Азариил. – Сила, власть, блаженство или помощь людям, – перечислил он твердым голосом.

– Мы уже помогаем людям. И я уповаю на твое благоразумие и надеюсь, что ты не истратишь поистине бесценный Дар Отца нашего на несколько мгновений блаженства для себя.

– Это было бы безумием.

– Я бы выбрал силу, – бесстрастно посоветовал Аския.

– Уничтожить Белфегора? Или Мастему?

– Даже единственный низверженный демон лучше, чем ничего.

– На его место немедля явятся десять других.

Не говоря уже о том, что убийство как таковое вызывало мерзостную неприязнь.

– Тогда власть.

– Сослать одного из них в преисподнюю до скончания веков? Разве поможет? Тем более Лилит теперь свободна от своей задачи.

– Она опасна, и ее тоже можно наказать властью, данной Всевышним. Подумай об этом.

– Хорошо, – Азариил отвернулся, глядя под ноги, на крутой склон крыши. – Я учту твое пожелание.

По волосам скользнула узкая ладонь, и он не отстранился: таковы правила, Дар можно получить через прикосновение. Легкое сияние – кому-то из редких прохожих наверняка почудился росчерк болида над крышей собора, – и Азариил остался один.

Взгляд его рассеялся, затуманенный пеленой крепких раздумий. Предстоял нелегкий выбор. Божественный Дар вручается настолько редко, что порой проходят тысячелетия, прежде чем обретешь возможность испытать себя. Или не вручается вовсе – и таким образом, как ни парадоксально, проявляется милосердие Божие. Дар – это всегда испытание и искушение, ибо он сопряжен с выбором и завязан на свободной воле. Единственный раз, когда ангелу дается право принять собственное решение, совершить собственный поступок. Тяжкое, тяжкое решение…

Блаженство, власть, сила, помощь. Перепутье из четырех дорог. Перекрестье, возмутившее и без того смятенное ангельское естество.

Нет для посланника небесного более высокой награды, чем блаженство. Кто устоит? Кто откажется взойти к престолу и предстать перед самим Господом? Окунуться в Свет, попаляющий все тревоги? Напитаться любовью?..

Власть развращает. Сила опьяняет. Единожды прельстившись, легко впасть в соблазн, неповиновение, своеволие, самочинство.

Помощь людям? Но и это палка о двух концах. Неразумная помощь – все тот же произвол – грозит нарушить Божий промысел.

Разве не в свободе корень всех земных зол и людских бед? Разве не свободная воля оборачивается чередой трагедий? Бросать вызов, бороться до изнеможенья, верить в собственные силы; крепко зажмурившись, вслепую тыкаться туда и сюда в надежде однажды угодить пальцем в небо. Разве не в этом причина слез?..

Нет, Дар лишь выглядел привлекательно и безобидно. Вот такими дарами, словно булыжниками, для некоторых ангелов оказалась вымощена дорога в преисподнюю. Сомнительно, чтобы кто-нибудь из братии теперь дерзнул воспользоваться привилегией свободной воли.

* * *

Она очнулась на алтаре. С руками, опутанными жесткой, ранящей веревкой. С горлом, надорванным от крика, которого не помнила. С вязкой, мучительной, изматывающей дурнотой, пульсирующей внутри.

Откуда-то из потаенных глубин памяти, словно отгороженных от нынешнего момента несколькими пыльными столетиями, вынырнула плоская, блеклая картина.

Возвращаясь от подружки по узким лондонским улочкам, она безнадежно вымокла под проливным дождем. К ней с огромным черным зонтом подлетел молодой мужчина. Ростом под два метра, поджарый, в щегольском препоясанном твидовом пальто с воротником-стойкой. Весь какой-то стремительный, бледный, с дурацкой вихрастой стрижкой, широко посаженными голубыми глазами и веснушчатым носом идеальной формы. Элегантный, изысканный, насмешливый. Такой экстравагантный и эксцентричный в жизни не снискал бы ее расположения. Она даже отпрянула – чувствовалось в его фигуре, во всем его вызывающем облике что-то хищное, необузданное, первобытное, демоническое. Однако обволакивающий голос, пронизывающий плотоядный взгляд, тронувшая резко очерченные губы чувственная полуулыбка – и к щекам прилил жар, температура под тонким плащиком скакнула вверх, подмышки взмокли, внутренности свело судорогой вожделения. От сладостной истомы закружилась голова…

Это случилось века назад. И случилось многое другое – теперь уже не вспомнить. Память лишь скупо намекала на последующие события, окрашивая их в багровые тона распутства. Кажется, это была вакханалия, настоящее буйное пиршество плоти… Но сейчас, словно заевшая пластинка в древнем проигрывателе, вспыхивала перед мысленным взором единственная сцена знакомства, и в груди горько, тошно звенело отвращение. Страх точил изнутри. Из изломанного тела будто выдавили все соки.

Когда он появился рядом, стало светлее. Не в силах шелохнуться, опутанная веревками, продрогшая до костей на холодной шершавой каменной плите, она устремила мутный взгляд на своего мучителя. Кожа как алебастр – сияющая, но безжизненная; скулы словно высечены из твердого минерала несколькими небрежными, но меткими движениями; бледные губы четкого рисунка. А глаза маленькие, холодные и злые: красивые, пожалуй, сами по себе, но совершенно невыразительные на столь отталкивающем лице.

От него дохнуло потусторонним холодом.

Его взгляд устремился туда, куда ей, как ни выгибайся, было не повернуться, и стало ясно, что помимо этого чудовища здесь находился кто-то еще.

– Приступим, – произнес он, и воздел над нею руку, в которой на цепочке раскачивался пустой глиняный сосуд.

Андрей очнулся от тягостного, болезненного давления. Он был женщиной, обнаженной, распростертой на алтаре блудницей с растерзанной, окровавленной душой, исторгнутой из тела и втиснутой в тугую амфору. Несчастной нераскаявшейся жертвой, обреченной на вечные муки.

И вместе с тем он был собой.

Перед глазами, как живое, плыло зловещее алебастровое лицо, а на губах огненными буквами горело: «Асмодей». И слепо пялясь в беленый потолок, борясь с приступом дурноты, Андрей знал, что где-то далеко-далеко, спотыкаясь, бродит по городским улицам поникший ангел, не сумевший сберечь своего человека. И плачет.

Интересно, а Азариил тоже разрыдается как ребенок, вложив всю свою ангельскую сущность в этот плач и целиком, без остатка предавшись горькому страданию? Хотелось верить. Нелепая мысль ободрила и даже чуточку польстила. Не будь на сердце так тяжело, Андрей бы улыбнулся.

Варя бродила по комнате, точно чумная, держа в руках книжку в твердом переплете с облезлым золотым тиснением. Унылого света от ночника, горевшего над ее постелью, не хватало для полноценного чтения, однако ее губы – тонкие, болезненные, обметанные белым – непрестанно шевелились. А вот отчужденный взор не двигался.

– Одержаша мя болезни смертные, – без труда разобрал Андрей ее шепот, – и потоцы беззакония смятоша мя: болезни адовы обыдоша мя, предвариша мя сети смертные…

– Доброе утро, – пробормотал он без энтузиазма.

Псалом оборвался.

– Вечер, – поправила Варя безразлично, взглянув куда-то мимо.

– Выспалась?

– Кошмар приснился.

– Аналогично.

От продолжения в том же духе веяло тоской, поэтому Андрей счел за благо оставить сестру в ее молитвенном трансе и запереться в ванной. Контрастный душ взбодрил, притупил усталую ломоту в теле и почти избавил от тошноты. Растершись тощим гостиничным полотенцем, Андрей провел ладонью по запотевшему зеркалу и хмуро уставился на собственное отражение. Живые и яркие карие глаза, чуть вздернутый нос, черты лица мелкие и тонкие, выдающие творческую натуру, да и вообще, годков пять с такой внешностью смело можно было скидывать. Вот уши бы чуть прижать к голове, но они, пожалуй, придавали облику своеобразный шарм и, являясь откровенным недостатком, в результате лишь обостряли общую привлекательность.

Сутулый, осунувшийся и слегка неопрятный, если не сказать "бомжеватый" из-за отросшей щетины – они теперь с Азариилом два сапога пара. Потирая колючий подбородок, Андрей вспомнил о собранной ангелом сумке. Бритву тот наверняка не упаковал, да и ни к чему: небритому на морозе теплее. А остальное требовалось разобрать прежде, чем пускаться в дальнейший путь.

После минувших происшествий, казавшихся дурным бредом, и проведенной за рулем ночи об изысках комфорта не думалось: тут бы скорее добраться до постели и провалиться в небытие. Зато теперь взгляд придирчиво цеплялся к вопиющей безвкусице обстановки. Андрей с куда большим воодушевлением принял бы безликий аскетизм, чем эту кошмарную провинциальную «роскошь»: пышную лепнину, вульгарную позолоту, вензеля с неясной символикой, атласные портьеры с кистями, да ещё бездарную мазню в стиле модерн, вправленную в вычурный багет. Последнюю захотелось немедля сдернуть со стен и предать сожжению прямо на аляповатом ковре с красно-коричневыми узорами.

Варя все мерила шагами комнату – благо, места хватало с лихвой – и бубнила под нос непонятное. Андрей не вслушивался, но монотонное звучание голоса и ломаный несуразный язык давили на уши. Раздражение не заставило себя долго ждать, а потом к раздражению добавилась мучительная, разъедающая душу боль, порожденная воспоминаниями. Пока требовалось куда-то спешить, бежать, укрываться от погони, времени и сил на рефлексию не оставалось; теперь же, в тишине и относительной безопасности, в образовавшемся вакууме бездействия муторные, изнуряющие мысли сами полезли в голову. Горе навалилось всей своей одуряющей, неприподъемной тяжестью: хоть об стену бейся, хоть руки ломай, хоть ори во все горло и рыдай – никуда от него было не деться. Отец мертв, жизнь изуродована, и ад – существует…

Истомившись в тоске и изрядно себя накрутив, Андрей наведался в крошечное кафе на первом этаже, без аппетита поужинал – Варя отказалась – и вернулся в номер разбирать сумку. Тут его ждал пренеприятный сюрприз – последняя капля в чаше терпения, последнее неопровержимое доказательство того, что Бог – вовсе не благой и милостивый человеколюбец.

Во-первых, сотовый телефон разрядился, а зарядника в сумке не обнаружилось.

Ну а во-вторых, Азариил не взял из квартиры наличных денег.

Андрей перерыл вещи вдоль и поперек, вытряхнул на кровать кучу одежды, какие-то книги и молитвословы, пузырьки с маслом и святой водой. В необъятные недра сумки невесть какими путями затесался даже старый альбом с акварелями – да о чем он думал, этот блаженный святой идиот?! А денег – ни копейки. Карточку не захватил, в бумажнике едва наскребется мелочь на бензин…

У страха глаза велики. Волосы на голове зашевелились, и Андрей поймал себя на напряженном ожидании, когда за дверью раздастся мягкая поступь бравых бойцов из группы захвата. Дело казалось решенным: шаг за порог грозил неминуемым арестом, во дворе мерещилась полиция, ужас почти парализовал. От безысходности отчаяние разрослось до исполинских размеров, раздалось вширь и ввысь, заволокло рассудок и переродилось в настоящий ураган страстей, до поры до времени скрытых от посторонних глаз.

– Ты неважно выглядишь, – оторвавшись от своего богоугодного занятия, заметила Варя, и забота в ее голосе показалась до омерзения фальшивой. – Не заболел?

Андрей пришиб ее угрюмым взглядом, точно отбойным молотком, и выглянул на улицу, отодвинув в сторону край шелковой портьеры. Из окна на него уставилось собственное отражение: прозрачное и неживое, с провалившимися больными глазами, полными неизбывной звериной тоски, словно бы уже глядевшими из загробного мира. Сквозь это призрачно-покойницкое лицо проступала метельная мгла, алчно пожирающая тусклый свет фонарей. По улице торопливо семенили редкие прохожие, подстегиваемые беспощадным ветром, а машины на парковке залепило снегом: какие марки, какие номера? – без мощного прожектора и лопаты не разберешь. Припозднившаяся зима устроила настоящую свистопляску, и весь этот хаотически подвижный летящий сумрак отдавал горьким привкусом гари и серы из адского пекла. А может, где-нибудь здесь, неподалеку, под землей действительно залегала дверца в преисподнюю? Или хотя бы окошко? По крайней мере, это объяснило бы вытягивающую жилы тоску и унылый вздор, лезущий в голову.

– Переживаешь из-за папы? – робко спросила Варя.

– Отстань, – тяжело выдавил Андрей, на сей раз усилием воли пощадив ее и не подняв взгляда.

– Хорошо.

Послышались шаги, а затем дверь номера мягко закрылась. Андрей даже обернулся, чтобы убедиться: нет, не померещилось, Варя действительно покинула комнату. Замерев на минуту, он постоял у окна в нелепом ожидании – чего? Облегчения? Успокоения? Просветления? Один раздражающий фактор исчез, зато на его месте мигом возник новый, хуже прежнего: куда девчонку понесло на ночь глядя? У нее в голове после воскрешения явно тараканы завелись. Надо бы остановить, вернуть, приглядеться внимательнее. Однако вместо этого Андрей осел на кровать в каком-то расслабленном оцепенении. Уперся локтями в колени, потер ладонями лицо, да так и остался сидеть, бездумно пялясь в тень, залегшую под кроватью. Жизнь в одночасье обернулась кошмаром, от которого не очнуться.

– Сгинь, – мрачно посоветовал он Азариилу, который появился в комнате неизвестно как и когда: просто возник рядом и присел на край постели. От его куртки пахло снегом и ветром – резкий, острый запах подлил масла в огонь раздражения. А может, разозлило то, что ангел вновь беспечно «позабыл» о личном пространстве и устроился прямо под боком.

– От тебя несет… гадко, – выплюнул Андрей, нервно отодвинувшись.

– Надо поговорить, – сообщил Азариил.

– Тебя не учили стучать?

– Хочешь, чтобы я по чему-нибудь постучал? Или хочешь выместить на мне злость?

– А в дверь входить?

– Мне не нужна дверь.

– Она нужна мне! – взорвался Андрей, ударив кулаками по коленям.

– Страсти затмили твой разум.

– Исчезни. Просто исчезни.

– Ты не в духе.

– Какая проницательность!

– Что-то случилось в мое отсутствие?

– ПМС случился.

– Это демон? – настороженно уточнил Азариил. Потом, видимо, сообразил. – Ты шутишь!

Испуг в голосе заставил Андрея наконец поднять взгляд. Ангел смотрел на него испытующе, в напряжении ожидая ответа. Неземная синева его глаз, их чистота и доверчивость сейчас придавали мужественному, суровому обветренному лицу удивительно беззащитное и трогательное выражение. А ведь таков он и есть, Азариил: бесплотный дух, сияющий ярче солнца, ослепительнее небесного огня.

Андрей озадаченно и недовольно почесал в затылке, стремясь избавиться от сомнительного ощущения. Куда проще было бы общаться с физической составляющей Азариила, видеть в нем лишь человека: на чудаке, упакованном в мятую одежку, не грех и сорваться, а препирательства с ангелами чреваты.

– Шучу, – признался он уже спокойнее. И снова отвернулся.

Однако ангельское присутствие ощущалось даже затылком и, казалось, прожигало насквозь.

– Да хватит меня ощупывать! Бросай свои беспардонные замашки.

– Я к тебе не прикасаюсь, – чуть удивленно заметил Азариил и словно в доказательство повернул руки, лежащие на коленях, ладонями вверх.

– Ты лезешь мне в душу, – Андрей выдохся и плюнул на объяснения.

– Уныние есть грех, – глубокомысленно изрек ангел, уставившись в пространство перед собой и держа спину прямо.

– Одним грехом больше, одним меньше…

– Ты не должен так рассуждать.

– Кому не должен? Тебе? Ему? – Андрей кивнул на потолок.

– Ты впал в печаль, но…

– Зар, иди в пень, твои нотации уже оскомину набили.

– Что стряслось?

– Ты уже спрашивал.

– Так ты не ответил.

Андрей шумно выдохнул, сдерживая гнев. И вдруг позабыл, чем себя накрутил и довел до тупой ярости. Беспредметные обвинения потеряли убедительность, воображаемые апокалипсические ужасы обратились унылым вздором, страхи рассеялись. И неожиданно поверилось в торжество добра и справедливости…

Ну уж дудки! Гнев был выстраданным, вынянченным и чугунное уныние, гнущее к земле, сейчас как никогда имело право на существование!

– Я в двух шагах от преисподней, вот что стряслось, – буркнул Андрей, поднявшись с кровати. Поднял с пола опустевшую сумку и начал запихивать в нее разбросанные вещи.

– Несколько дней назад ты в нее даже не верил.

– И был вполне счастлив!

– Правда?

Андрей насупился.

– Я понимаю, – сочувственно кивнул Азариил. – Но безгрешные души не наследуют ад. Люди сами обрекают себя на него.

– И чем же я заслужил? Чем? Жил как все, а может, и лучше: не убивал, не воровал, – Андрей задохнулся от захлестнувшей его детской обиды.

– Блуд, гордыня, чревоугодие, – ангел принялся загибать пальцы, – жестокосердие, безбожие, бесстыдство, сребролюбие, лжесвидетельство, презрение и отсутствие милосердия к ближним своим, празднословие…

– Замолчи.

– Не убеждает?

– Нет! Все так живут.

– Вот-вот, и ни тени смирения.

– Какого смирения?! – взвыл Андрей. – Тебя послушать, так рай у вас исключительно для дремучих церковных старух да целомудренных монашек.

– Ты хочешь в рай? – уточнил Азариил.

– А пустят?

Ангел устремил серьезный взгляд в потолок:

– Блажен, кто верует.

Андрей расценил его слова как издевку и досадливо фыркнул.

– Господь пришедый не праведныя призвати, но грешныя в покаяние, помилует, ущедрит и простит их, – веско добавил Азариил.

В покаяние?..

Получасом раньше необходимость копаться в грязном белье собственной души, перетряхивая исподнее и вывешивая его на чье-либо обозрение, вызвала бы бурю возмущения. Ошибки совершают все, да и поступают порой наперекор совести – многие. И если потом бывает стыдно, то всегда найдется дюжина самооправданий. Но ошибками можно оправдать что угодно, от неудачной женитьбы и до убийства: ну, вспылил, был не прав, вешаться теперь, что ли? Крест всю жизнь тащить?.. Ошибка – это несерьезно, это так: мимоходом, играючи кому-нибудь навредить – и, виновато улыбнувшись, удалиться. А грех – тяжелый камень, влекущий ко дну.

И Андрей вдруг с невероятной ясностью осознал, откуда подчас берется в нем это тошнотворное омерзение, эта нестерпимая неприязнь к самому себе. Присутствие ангела немыслимым образом превращало ошибки в грехи.

Вот и сейчас сделалось тяжело, невыносимо.

– Мне, как Варе, начать распевать псалмы? – зло осведомился Андрей, обороняясь. – Или раздать имущество бездомным и удалиться в пустыню?

– А ты хоть раз нищим подавал?

– Пьянчугам и бомжам на чекушку? Это, по-твоему, доброе дело? Лезут отовсюду с протянутой рукой – а на самих пахать можно! Или мамаши настрогают детей, а потом ноют: мол, подайте Христа ради на пеленки! А чем она думала, когда столько рожала? Кто ее выводок содержать должен? Я? Или муж, который тут же, в соседней подземке разухабисто наяривает на баяне? Где-то, наверное, есть и вправду заслуживающие помощи, но как их найти среди лжецов и лицемеров?