Текст книги "Откровение огня"

Автор книги: Алла Авилова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 24 страниц)

4

«От крика к слову,

от слова к значению,

от значения к смыслу,

от смысла к воспоминанию о Нем,

от воспоминания о Нем к Нему».

На лестнице в АКИПе происходило больше событий, чем в его читальном зале. Спустя несколько дней после объяснений с Парамахиным и Совой у меня состоялся там еще один непредвиденный разговор – с Глебовым. Я поднимался в зал, Лева, спускался на выход, и на одном из пролетов мы столкнулись друг с другом.

– Как часто вы здесь бываете? – поинтересовался я.

– Очень редко. Я захожу в АКИП лишь по случаю, навестить завотделом рукописей. Он мой друг, мы вместе учились в университете. Удивлены?

«Теперь он знает о следе „Откровения“ в АКИПе, – подумал я. – И о том, что я прошлый раз водил его за нос…»

– Парамахин значительно старше меня, но мы тем не менее были однокурсниками, – пояснил Лева. – Он поступил в университет уже в зрелые годы, проработав перед этим лет десять в книжной торговле…

– В букинистическом магазине? – вырвалось у меня.

– Верно! Старые книги – его страсть. Я только что рассказал Парамахину об «Откровении огня». После нашего с вами последнего разговора у меня возникла одна любопытная догадка. Я, между прочим, звонил вам вчера в общежитие, чтобы о ней рассказать, но вас не было. Так вот, только что я поделился этой догадкой с Андреем. Его специальность – апокрифы, но он хорошо знает и исихастскую литературу…

«„Откровение“, между прочим, может оказаться и апокрифом! – отозвалось немедленно во мне. – Апокрифом исихастского толка! У Парамахина к кенергийской рукописи есть личный интерес!»

– Так что вы об этом думаете? – услышал я снова Глебова. О чем он только что говорил, я пропустил мимо ушей.

– И какова была реакция Парамахина? – спросил я наобум.

– Парамахина? Ах да. Андрей был, конечно, поражен.

– Вашей догадкой?

– Всем. И догадкой, и фактом существования «Откровения». То, что сообщение об этой рукописи в «Историческом вестнике» 1916 года осталось незамеченным, объяснимо: шла еще Первая мировая война, через несколько месяцев в России произошла Февральская революция, потом Октябрьская. Объяснимо, но все равно поразительно…

Я смотрел на него не понимая: Парамахин поразился фактом существования «Откровения огня»! Он тоже ломал комедию с Глебовым!

– Ну а что вы сами думаете о моей догадке? – снова дошел до меня голос Левы: он был весь внимание. Наверное, он рассказал мне о ней, когда я размышлял о поведении Парамахина. Переспрашивать теперь уже было поздно.

– Я бы хотел сначала услышать от вас больше подробностей, – сказал я.

Глебов посмотрел на часы и смутился.

– Вот досада, я должен бежать на кафедру. Вы будете у себя сегодня вечером? Я вам позвоню.

И он, попрощавшись, пошел дальше вниз.

Вечером по телефону Глебов мне сказал:

– «Кенерга» может быть искаженной «энергией», или «энергеей»,как говорили в Византии. Русское ортодоксальное православие это понятие не переняло, а вот исихасты им пользовались.

– Выходит, иеромонах Константин, склонившись над больным Иаковом, призвал в помощь не Бога, а энергию? Здесь что-то не вяжется.

– Как раз вяжется, – уверил меня Лева. – Энергеяв древнегреческом языке не совсем то же самое, что современная «энергия» – она означает «активность», «действие». Григорий Палама, основоположник исихазма, считал энергеюБожественным проявлением и вел о ней дебаты со своим идейным противником Варлаамом на Соборе 1341 года в Константинополе в присутствии императора. Он эти дебаты выиграл. Глубокая сущность Бога для человека недосягаема, другое дело – энергея:на этом уровне Бог человеку открывается. И открывается как для познания, так и для «синергии»,то есть «общего действия». Исихасты говорили, что Бог все еще создает мир, – он это делает через человека. Остроумно, верно?

– Кто из исихастов это сказал?

– Это не цитата, – признался Лева. – Это мой очень вольный пересказ одного из положений учения Григория Паламы.

– Исихазм увлекает и вас лично?

– В определенной мере, – сдержанно подтвердил Глебов. – Мне нравится у исихастов толкование одиночества. Бог – творец в абсолютном смысле, он не повторяется, говорили они. Всякая тварь уникальна. Отсюда следует, что полное взаимопонимание в отношениях друг с другом невозможно – ведь мы понимаем только то, что знаем по себе. Тоска одиночества для людей, особенно сложных, неизбежна. И эта тоска подводит их к Богу Кто, как не Творец, понимает свое собственное творение? Через тоску одиночества Бог переориентирует человека на себя, через энергеюдает себя ощутить. Я не верующий, но мне это хорошо понятно. Я узнаю здесь то, что испытывал сам. Бывает, когда впадаешь в прострацию, приходит вдруг в голову вдохновляющая мысль или воспоминание, и чувствуешь прилив энергии, которая неизвестно откуда приходит. Верующий сказал бы: от Бога. И тоски как не было. Спад и подъем энергии как-то связаны с колебаниями чувства одиночества. Исихасты говорили, что энергея– это Бог в ипостаси Святого Духа, вышедший к сжавшейся в одиночестве душе. Кенергийская рукопись, между прочим, называется «Откровение огня». А как снизошел Святой Дух на апостолов? Как раз как огонь.

– Значит, кенергийцы были ветвью исихастов? – подвел я итог.

– С уверенностью сказать это, конечно, нельзя – ведь энергия – мистическое понятие не только в исихазме. Оно присутствует, например, во всех восточных духовных традициях. Речь идет, конечно, о животворной энергии. Китайцы называют ее «чи»,тибетцы – «рлунг»,а индийцы употребляют даже несколько имен – «прана», «шакти», «кундалини»… – Лева был эрудитом, и передо мной протянулся ряд религиозных символов и понятий, соединивший Лисью гору под Рязанью с Юго-Восточной Азией.

– Но вы бы, я думаю, все же предпочли, чтобы кенергийцы были исихастами, а не даосистами или йогами, – вставил я.

– Исихазм – не самый интересный вариант, – сказал на это Глебов. – Он призывает к осознанию своего достоинства, личному мистическому опыту и духовному развитию, а средство – все та же покаянная молитва: день изо дня повторять согбенно, кладя поклоны: «Господи, помилуй меня». Несоответствие теории и практики исихазма разочаровывает. Я вообще не вижу в христианстве модель поведения, соответствующую его фундаментальному представлению о богоподобии человека. Церковь ставит слишком сильный акцент на наших слабостях, нашем несовершенстве. Кто христианин прежде всего? Погрязший в грехах раб божий. Такое самоощущение закладывается в него с детства церковными службами и закрепляется молитвами. Мыслимо ли, чтобы верующий обратился к Всевышнему без самоуничижения? Например, так: «Приветствую тебя, Господи, это я, твое подобие!» Мне думается, что в раннехристианских общинах, существовавших до утверждения христианской церкви, акцент был другой. Оппозиционные группы привлекают сильные личности, а для них органично чувство собственного достоинства. «Овцами» от христиан потребовалось стать, когда появились «пастыри». Где пастыри, там стадо, где отцы-священники, там дети. Если уж говорить о личных желаниях, я бы предпочел, чтобы в «Откровении огня» выразилась какая-то неизвестная, чудом сохранившаяся традиция раннехристианского мистицизма. Христианский Восток в первые века нашей эры был многоцветен. Там принимали за должное, что к лестнице, ведущей наверх, можно выйти через разные двери. Знаете, какая мысль меня особенно мучит? А вдруг кенергийство было той «дверью», которой недостает в православии таким людям, как я? Трудно смириться, что «Откровение огня» утрачено.

– Может быть, оно уцелело, – не удержался я. – Лежит себе незамеченным в каком-то архиве.

– Это бы меня очень удивило, – усомнился Глебов.

– Бывают же удивительные случаи…

– Это верно, – согласился он. – Удивительные случаи бывают.

МИХАИЛ

Солнце уже садилось, когда брат Леонид вернулся от солдат в Захарьину пустынь. По мере того как он приближался к келье отца Михаила, все громче билось его сердце. Он видел старика, еще не добравшись до него: сидит у себя во дворе, у огня, из котелка поднимается пар – все в точности, как вчера вечером. Так оно и оказалось.

– Отряд привел поручик Мулин, – рассказывал Леонид иеромонаху, устроившись рядом с ним у костра. – Он думал, что в пустыни сидит вся банда, и потому послал за подмогой. Я сказал Мулину, сколько кочаров укрылось в обители. И про их обращение сказал. Он первым делом спросил: «Разве ж такой постриг действительный?» Я не нашел, что ответить. Подтвердить, что постриг был по правилам, язык не повернулся. Я сказал: «Епископ должен решить».

Знаменский писец ищуще посмотрел на отца Михаила.

– Верно сказал, – одобрил тот.

– Но к епископу Мулин не послал – отправил посыльного к игумену. Отец Викентий где-то недалеко. Он постриг уж точно не признает.

– Не признает, – подтвердил отец Михаил и спросил: – Ты и про Василису сказал?

Леонид кивнул в ответ и сообщил:

– Я как от Мулина вернулся, пошел к сараям – посмотреть, как у кочаров дело продвигается. Прорыто еще только наполовину. Посыльный от игумена вот-вот вернется. Как только Мулин получит подтверждение, что постриг недействительный, он здесь. Что ему теперь ждать подкрепления?

– Солнце уже село. Не поведет Мулин сюда солдат в темноте.

Брату Леониду представились бандиты, какими он их увидел, вернувшись от солдат: были они будто сонные мухи.

– А что кочары после очищения как малокровные? Они такими и останутся? – обратился он к старику.

Тот смотрел в огонь, словно не слышал. Потом спросил:

– Василиса сейчас тоже у сараев?

– Да вроде нет.

И опять повисла тишина.

– Отец, или что не так? – встревожился брат Леонид.

Михаил ласково посмотрел на молодого инока и потер ладонью по его спине. Знаменский задышал, словно пустился в бег. Его шея вытянулась, подбородок задрался. Леонид замотал головой и заговорил сбивчиво:

– Мучит меня моя никчемность, отец, сильно мучит! Сподобился великому чуду, а возвестить его как следует не смог. Поручик Мулин мне ведь не поверил. Говорит, «ладно-ладно, верю», а сам не верит. Я говорю ему: «Святой Дух снизошел на кочаров. Нелюдями были, стали людьми». Поручик же ухмыляется. «Ладно-ладно, – говорит, – верю». А сам, чувствую, ни на грош не верит. Случись бы такое при народе, слава бы разошлась повсюду. А так – только я один и видел, мне же – не поверят… Господи, чем заслужил я такую благодать? Мне же ее не оправдать! Я – небратолюбивый, трусливый…

Отец Михаил похлопал Леонида по спине.

– Да ладно тебе, будет!

Брат Леонид зажмурился и горячо зашептал:

– Боюсь, не выдержать мне увиденной славы Господней! Страх и радость так велики, что не замкнуть их в сердце. Порвут они меня!

– Ну будет-будет! – опять по-старчески усмирил знаменского писца отец Михаил.

Кочары сидели у монастырской стены, за сараями, отдыхали. На земле валялись лопаты. Василиса увидела Филимона, и он увидел ее. Ее лицо расплылось в радости, его же – не изменилось. Атаман чуть задержал взгляд на своей подруге и опустил глаза. Никто не разговаривал.

Василиса погасла. Подойдя к Филимону, она опустилась перед ним на землю, заглянула в лицо и спросила:

– Ты чего?

Глаза у Филимона забегали.

– Да ничего. Вот передышка. Передохнем – опять пойдем рыть. Немного уже осталось.

– Чего – рыть?

– Я же говорил тебе. Подкоп под стену. Из крайнего сарая подкоп делаем. Там есть подпол, почти до…

– Ничего ты мне не говорил! – вскричала Василиса. – Я тебя и не видела с тех пор, как ты на пожар побежал! Что за пожар-то был? Кто поджег?

– Не было пожара. Костер был.

– Ты чего потом не пришел? И не прислал никого.

– Да вот роем, – буркнул Филимон, по-прежнему избегая смотреть на нее. Она обняла его и почувствовала, как он опал. Василиса отпрянула.

– Да ты что такой безразличный? Или правда монахом стал?

– Подожди с этим.

– Чего ждать-то?

Голос Василисы звучал все громче, лицо разгоралось. Она оглядела кочаров.

– Да вы как хворые!

Никто и не посмотрел в ее сторону. Василиса опять метнулась к Филимону, схватила его за рукав и потянула:

– Пойдем!

– Куда?

– Да хоть куда! Пойдем!

Филимон освободил свой рукав и сказал:

– Ты иди сама, полежи еще в покое, пока мы роем. Для тебя ведь и роем – сами-то мы через стену бы махнули. Я пошлю за тобой, когда подкоп кончим.

– Пойдем, Филимон! – потребовала Василиса. – Переговорить надо!

– Потом и переговорим.

– Ты хоть бы спросил, как я! Может, я подыхаю!

– Как ты? – послушно спросил Филимон.

– Да этот старый козел вас попортил! – заголосила Василиса, обводя кочаров почерневшими глазами.

– Ну чего разошлась! – раздалось со стороны.

Василиса узнала по голосу Припадка. В ярости она схватила полено, валявшееся рядом, и резко повернулась к нему.

– Сидим мы у огня, уху ждем, – рассказывал отец Михаил притихшему Леониду. – Хорошо так – река, тепло, лягушки квакают, сами языки распустили. Стало меня подмывать: пойти бы искупаться…

Брат Леонид внезапно схватился за котелок и, вскрикнув, одернул руку. Он посмотрел умоляюще на замолчавшего иеромонаха.

– Отец, давай еще раз большой костер разожжем! Прямо сейчас! Здесь!

Старик опустил глаза.

– Отец! – вскричал Леонид. – Хочу снова по углям пройти! Еще одну обузу мне сжечь надо!

– Сейчас не время.

– А давай без углей! В огонь ступлю.

– Мало тебе обожженных рук?

– Так то ж без твоей молитвы, только с моей.

– И с моей молитвой ноги сожжешь, если прямо в пламя станешь.

– И с твоей?.. – растерялся брат Леонид. – Как же так? Коли вера…

– Господь безмерен, плоть же меру имеет.

Отец Михаил поднялся и пошел в свою пристройку. Он вернулся оттуда с ведром, которое протянул Леониду.

– Сходи за водой, душа моя.

Молодой инок нехотя поднялся.

– Книга-то моя все при тебе?

Брат Леонид положил ладонь на грудь и посветлел.

– Здесь она.

Иеромонах улыбнулся и махнул ему рукой – иди, мол. Леонид отправился к колодцу, недоумевая, чего это отцу Михаилу так спешно вода понадобилась. Улыбка старика показалась ему виноватой, взмах руки – прощальным.

Земля была темной, небо же еще не погасло. В его синеве стали проступать звезды. Брат Леонид смотрел на них и умилялся: свет негасимый, костры небесные, чистый белый огонь. Голова у него покруживалась. Не спеша шел он с полным ведром обратно к отцу Михаилу.

Приблизившись к срубу, Леонид увидел на тропинке шагах в двадцати от иеромонаха еще кого-то. Кто это был, знаменский разглядеть не мог. Он ускорил шаг и тут услышал с задворка женский крик. «Василиса!» – определил он и побежал по тропинке, обливая ноги водой из ведра. Брат Леонид оказался на задворке в тот момент, когда Василиса замахнулась на отца Михаила, все так же сидевшего на камне. В руке у атаманши было полено.

– Стой! – закричал Леонид.

Василиса резко опустила полено. Старик рухнул на землю. Атаманша обернулась на Знаменского и в следующий миг уже нацелилась на него. Леонид схватился за ведро обеими руками, отскочил в сторону и окатил ее водой. Василиса отпрянула и, потеряв равновесие, упала. Леонид бросился к отцу Михаилу. Тот лежал маленький, бездыханный. Из его темени текла кровь.

* * *

В последний месяц своего пребывания в Москве мне надо было много ездить по городу, и я взял напрокат «жигули». В начале мая я приехал на нем в АКИП. Оставить машину поблизости от входа оказалось невозможным. Я обнаружил место несколько поодаль, в коротком тупике. Там по обе стороны стояло уже несколько автомобилей. Я проехал в самый конец и припарковался.

Поднимая ручной тормоз, я увидел в зеркало знакомую асимметричную фигуру: Парамахин. Он подошел к «москвичу» на противоположной стороне. Не знаю почему, но мне захотелось посмотреть, как он водит машину. Я повернул свое зеркало так, чтобы было удобно наблюдать, и остался ждать, пока архивист отъедет. Но странное дело, сев в свой «москвич», Парамахин снял очки и остался сидеть. Меня он не видел.

Прошло несколько минут, но завотделом и не думал уезжать: он кого-то дожидался. Продолжать дальше следить за ним стало совсем неприлично, но и выйти теперь вдруг из машины было неловко: о том, чтобы пройти мимо него незамеченным в узком безлюдном тупике, не могло быть и речи. Пока я искал выход из дурацкого положения, оно усугубилось еще больше: в переулке появилась Сова.

Она подошла к машине Парамахина, села в нее и так же, как и он, сняла очки. Минуту-две они разговаривали, потом Парамахин обнял Сову и прижал ее к себе.

Я достал свои записи и стал их читать – заняться мне больше было нечем. Время от времени я был вынужден поглядывать на архивистов, чтобы контролировать ситуацию. Так продолжалось минут пятнадцать. Наконец Сова вышла из машины и оставила Парамахина одного, а через пару минут ушел и он. Я так и просидел незамеченным. Подождав еще немного, я отправился в АКИП. Сову я там не увидел – в тот день в зале дежурила Мальчик.

Свидание Парамахина и Совы не шло у меня из головы. И здесь факты не увязывались друг с другом. Не те это были люди, чтобы заводить на работе простую интрижку. Что за странный роман? Когда и как они сблизились? Парамахин, между прочим, носит обручальное кольцо.

Я вспомнил удивлявшие меня перемены во внешности и поведении Совы. Они появились где-то в середине марта, после… Нет, я не хотел сразу соединять одно с другим – ЧП и ЧЛ: «чрезвычайное происшествие» и «чрезвычайную любовь». Я взялся искать другие возможные варианты. В каких обстоятельствах завязалась любовная связь угрюмой библиотекарши и ироничного заведующего? Как они вообще могли оказаться наедине? Остались однажды после работы с неоконченными делами и были случайно закрыты в АКИПе рассеянным милиционером? Или же они оказались как-то вместе за столом на дне рождения одного из сотрудников отдела? Пара бокалов вина развязала языки, разговор перешел на личное, разжег интерес друг к другу… Нет, это не вязалось.

Я решил подойти с другого конца: что их могло сблизить? Уж конечно, не вид спорта. Может быть, сексуальная неудовлетворенность? Теоретически возможно, но я чувствовал: не то, опять не то. Все версии не выдерживали логических доводов или были психологически уязвимы. Все, кроме одной – той, что напрашивалась сама собой: Сову и Парамахина соединило «Откровение огня». Это было логично, соответствовало их характерам, увязывалось с обстоятельствами.

Однако и этот вариант при дальнейшем анализе обнаружил слабое место. Допустим, что в тот день, когда с моей помощью обнаружилась пропажа «самой интригующей древнерусской рукописи», они оба почувствовали одну и ту же муку – но не кинулись же они друг другу в объятия только из-за этого! Конструкции не хватало еще какого-то опорного элемента – без него она шаталась. Уж не нашли ли Парамахин и Сова каким-то образом «Откровение»? Нашли – и держат это в тайне ото всех? Тайны сближают даже врагов.

Парамахин работал в книжной торговле, и у него остались связи с букинистами, соображал я дальше. Нет, не то, не то. Не станет Парамахин тайно продавать «Откровение огня», да и какие деньги он за него может получить? Это Москва, а не Нью-Йорк. Скорее, он присвоит рукопись себе, он ведь библиоман, фанатик… Но идти на такое в его положении?! Нет, это было бы слишком глупо. Может, он прячет «Откровение» в ожидании моего отъезда, чтобы потом заявить о себе как о первооткрывателе кенергийской рукописи? И это выглядело глупо – ведь я и из Голландии могу обнаружить такое грубое надувательство и устроить скандал…

Окончательно заблудившись среди логических доводов, я заключил: «Наверное, это и правда любовь. Потому и необъяснимо».

Моя следующая встреча с Совой произошла через неделю. Я приехал в АКИП к открытию и собирался проработать там целый день. В зале дежурила как раз она.

– Давно вас не было видно! Я уже думала, что вы уехали, – приветствовала меня библиотекарша. Дежурные слова, но из ее уст их было услышать приятно.

– Я уезжаю 3 июня. Зайду к вам еще раз-два – и все.

– Вас будет здесь не хватать. – Сова мило улыбнулась. Приятная девушка, не подумаешь теперь, что она когда-то была подвержена ипохондрии.

– Уже готова опись сборника О517?

– Еще нет.

– Ваш заведующий то верит в подмену, то нет. А как вы?

– Мое мнение не изменилось, – сказала она и отвела от меня взгляд. Я успел в нем уловить что-то странное. В следующий момент я сделал то, чего делать не собирался: я взял со стола чистый бланк требования, записал номер телефона на моем этаже в общежитии и номер своей комнаты, после чего протянул бланк Сове:

– На всякий случай. Вдруг в ближайшее время что-то изменится.

– В ближайшее время ничего не изменится, – сказала она, кладя мой листок в карман.

Многое изменилось уже в тот же день. Я прервал работу в читальном зале, чтобы пообедать, и, когда вернулся, увидел в вестибюле на первом этаже молодого человека, прикреплявшего к стене афишку. Я приостановился, чтобы ее прочитать, и узнал, что через неделю созывалось общее комсомольское собрание АКИПа. В повестке дня были подготовка к городской конференции и персональное дело. Фамилия, указанная во втором пункте, была женская: Н. Демьянова.

Войдя в читальный зал, я приостановился у стола дежурной и сообщил Сове об объявлении.

– Что могла натворить эта девушка?

– Какая девушка?

– Н. Демьянова. Вы ее знаете?

Сова покраснела и опустила глаза.

– Нет, не знаю!

С этими словами она встала и вышла из зала.

«Уж не сама ли она „Н. Демьянова“?» – подумал я. Фамилия Совы была мне не известна. Я попытался вспомнить ее имя, раз мимоходом названное Парамахиным, и не смог. Если «Н. Демьянова» и правда Сова, не связано ли ее «персональное дело» каким-то образом с неразберихой вокруг «Откровения огня»? А может – со мной? Вдруг кто-то счел, что Сова ведет себя недостаточно бдительно с иностранцем! Мне рассказывали об историях такого рода.

Я вернулся к своему столу и переключился на работу, за которой просидел, не вставая, часа два. За это время у меня за спиной обосновалась Мальчик. Я обратил внимание на перемену, когда мне потребовалось пройти к каталогу. И в конце дня, когда я сдавал рукописи, в зале по-прежнему дежурила Мальчик. Я вспомнил фамилию на объявлении и спросил библиотекаршу на проверку:

– А где ваша коллега Демьянова?

– Ее сегодня не будет, – неохотно ответила Мальчик, давая понять, что мне не следует рассчитывать на подробности.

Это было во вторник, а в пятницу я снова наведался в АКИП. Мне хотелось убедиться, что неприятности Совы никак не связаны со мной лично. Я решил прямо спросить ее саму о «персональном деле» и, если я и правда имею к нему отношение, помочь ей выпутаться из неприятного положения. Пятница была днем дежурства Совы, но в читальном зале я опять обнаружил Мальчика.

– Я ожидал увидеть сегодня вашу коллегу. Она что, заболела? – спросил я.

– Она уволилась, – последовал ответ.

– Почему?

– Этого я не знаю, – сказала неразговорчивая Мальчик.

Вот тебе и «в ближайшее время ничего не изменится». И это было только начало. На следующий день, в субботу утром, Сова была у меня. В дверь постучали, я открыл, а на пороге – она. Не дав мне выразить удивление и даже не поздоровавшись, она жестом попросила меня следовать за ней.

Мы прошли по коридору, вышли на лестницу, спустились этажом ниже и остановились на лестничной площадке. В правой руке у Совы был полиэтиленовый пакет. Она запустила туда другую руку и показала мне угол книги, переплет которой был обтянут темной кожей. «Откровение!» – пронзило меня. Спрятав книгу обратно, Сова сунула мне в руку записку.

«Не задавайте вслух никаких вопросов. Общежитие прослушивается. Мы можем поговорить завтра, и я вам все объясню. Не думайте ничего плохого: эта книга – моя. Я могу вам оставить ее до завтра при условии, что вы не будете ее фотографировать, переписывать и делать выписки. Кивните два раза, если согласны, один раз – если нет. Мы можем встретиться завтра в 9 утра на перроне станции метро Измайловская. Подумайте и дайте ответ».

Думать было не о чем. Я кивнул два раза. В следующий миг Сова передала мне свой пакет и побежала вниз по лестнице. Я вернулся к себе.

Рукопись, которую я достал из пакета библиотекарши, была заметно тоньше той, что значилась в АКИПе под названием «Откровение огня», и в отличие от сомнительного сборника это название имела. Оно было выведено на первом листе крупным уставом, затем следовал текст, написанный скорописью. Я заглянул в конец книги. На шести последних листах, оставленных автором пустыми, имелись четыре записи, сделанные разными почерками и в разное время. Они принадлежали людям, владевшим кенергийской рукописью. Двое из них назвали себя и сообщили, как они получили «Откровение». Третью запись сделала женщина, представившаяся «первой кенергийкой». Своего имени она не открыла и ничего о себе не рассказала – лишь призналась, что ей трудно читать эту книгу. Четвертый владелец тоже предпочел себя не раскрывать. Его короткая приписка оказалась самой своеобразной – это было грубое ругательство. Начало отзывам об «Откровении огня» положил его первый читатель – инок Леонид: он счел нужным предостеречь начинающих «кенергийцев» от ошибок, которые совершал сам, приобщаясь к «тайнам». Самую большую запись оставил его преемник: некто Никита.

ЛЕОНИД

На другом берегу Латуры горели костры. Никита разделся, сложил одежду в мешок и поплыл через реку, держа свой мешок над головой. Проплыл до середины и попал на мель. Дальше уже можно было идти. Дно было ровное, шлось легко.

На песчаной косе коротали ночь люди, пришедшие и приехавшие к Латурскому старцу. Так называли обосновавшегося в сосняке у реки скитника. Он прославился многими исцелениями, и к нему ехали даже издалека. В теплое время года многие посетители ночевали на косе, чтобы утром попасть в начало очереди – она всегда была длинной, и случалось, что оказавшиеся в хвосте не попадали к старцу в тот же день.

Никита направился к самому большому костру, где собралось человек десять.

– Это все раньше было, – говорил съеженный мужичонка, державшийся знатоком. – Уж такое рассказывают, не знаешь, верить не верить. Ясно дело, когда старец был в силе, он с собой не считался. Сейчас он стал совсем старый и ослаб. А все же, как благословит, так затишье в душе наступает. Идешь лыбишься.

– Говорят, еще позапрошлым летом старец и лечил, и на беседу к себе допускал, – вставила баба, закутанная в теплый платок.

– Не могло такого быть, – решительно пресек ее речи мужичонка. – Уж годов пять никто от него слова не слышал. Теперь только молча благословляет.

Крупный мужик спросил:

– Ну а коль кто немощного привезет? Неужто и немощных обратно отсылает?

– Только благословит, более ничего, – повторил знаток.

– И никакого исцеления? – не верил крупный.

– Давно исцелений здесь не видели.

– Всего-то никто не знает, – утешила баба. – Может, старец кого к себе тайно призывает, чтоб никто не знал.

– Что же, ему людей не жалко более? – продолжал пытать знатока крупный, не обращая внимания на бабу.

– Старец – персона не нашего понятия, – отвечал тот. – Вот молчит он, а почему молчит? Разве ж кто знает?

– Дочку я привез, – открылся крупный. – Вон там она, с бабой моей, лежит. Только заснули. Три года как паралич девку разбил. Коль поднесем ее к старцу и оставим, ведь не отпихнет же он ее от себя?

– Не ты один такой умный. Подносили, оставляли, только без толку это было. Старец глаза закрывал и замирал. Очередь требовала, чтоб больного забрали – все ведь под благословение хотят. Старец в полдень уходит. Кто успеет к нему попасть, кто нет.

– Кто знает, старец буквы еще хорошо разбирает? – влез в разговор Никита.

– При чем тут буквы? Какие буквы? – не понял знаток. – Все старцы святые книги читают.

– Все да не все, кто слаб глазами – не читает, – неуважительно возразил Никита и обвел глазами общество. – Может, кто другой скажет наверняка?

На него посмотрели как на придурка.

– Ну чего привязался? – возмутилась баба в теплом платке. – У людей горе, а он…

Никита перешел к соседнему костру. Там сидел среди спящих пожилой мужик и жевал хлеб.

– Отломи краюху, с утра ничего не ел, – попросил Никита.

Не сказав ни слова, мужик отдал ему свой ломоть. Парень проглотил хлеб, лег, где сидел, и провалился в сон.

Утром старец вышел из скита и сел на камень у дерева. Прямой и сухой, он смотрел в глаза каждому, кто в живой очереди проходил мимо него, и еле заметно кивал. Это было его благословение. Когда подошла очередь Никиты, он остановился перед старцем и поднял руку, в которой держал листок.

– Письмо от моей бабки, – сказал Никита. – Ты ее знаешь. – Он был уверен, что в глазах старца мелькнуло одобрение. Обрадованный, Никита сказал еще громче: – Завтра я приду за ответом.

Старец опустил глаза. И это Никита истолковал как ответ. Мужик, следовавший за ним, толкнул его в спину. Парень положил письмецо на землю у ног старца, сыпнул на него землицы, чтоб его ветром не сдуло, и отошел.

Он думал: «Завтра, на том же месте, будет от старца ответное послание». Он и правда на следующий день увидел там листок, который был похож на его собственный. «Не может быть, чтоб мой!» – не поверил он глазам, прилипшим к белевшей на расстоянии бумажке. Она была сложена так же, как та, которую он вчера оставил, и тоже присыпана землей. «Старец написал ответ на моем листке!» – решил он. Когда подошла его очередь, Никита первым делом поймал взгляд старца. И опять парню показалось, что глаза праведника при виде его подобрели. Со спокойным сердцем Никита поднял с земли листок – его собственный, сомнений больше не было – и отошел. Удалившись немного от очереди, он развернул его. Ни одной строчки не добавилось к тем, что он написал со слов своей бабки Василисы. Никита опешил: «Как же так?!»

К вечеру сгустились облака, и ночь наступила темная. Тем не менее Никита сразу нашел скит старца. Он остановился у двери, прислушался – вокруг домика и внутри него была тишина. Парень тихонько потянул на себя дверь, и она сразу поддалась. Еще одна дверь, из сеней в горенку, была открыта, и он увидел через нее старца, сидевшего на лавке. У его ног, на полу, горела свеча. Старец смотрел на своего гостя. Никита прошел в горенку.

– Я знаю тебя, – сказал он старцу, – ты брат Леонид, мне о тебе бабка Василиса рассказывала. Она раз в молодости с дедом и его людьми от солдат в монастыре пряталась, и ты там был. Ты ведь ее помнишь, верно? Тот монастырь моя бабка подожгла, чтоб от солдат убежать. На деда тогда хворь какая-то напала, и он бежать не хотел – так бабка его огнем спасаться заставила. Ты знал, как они из монастыря выбрались и где потом спрятались, но солдат на них не навел, пожалел их. Верно говорю? Бабка с дедом потом на Кавказе скрылись, там и остались. Я к тебе оттуда пришел. Дед уже умер, бабка еще жива. Грех у нее один есть, тяжкий грех, ты знаешь какой. Отпустить она тебя просит ей этот грех. Я ее покаяние на листке записал и тебе принес. А ты на него даже не взглянул. – Никита достал из кармана листок и протянул старцу. – Вот он. Прочти его сейчас. – Старец не шевельнулся. – А хочешь, я тебе его сам прочту?