Текст книги "Откровение огня"

Автор книги: Алла Авилова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 24 страниц)

Стоять на одном месте Надя не могла. Каждые три минуты она появлялась рядом со мной, чтобы посмотреть в медленно увеличивавшуюся яму. Земля была твердая, копать из-за укороченной ручки было неудобно.

– В сарае наверняка имеется нормальная лопата, – сказала Надя. – И он не на замке.

Я думал, она сказала это просто так, но нет – моя компаньонша взяла и перелезла через забор. В следующее мгновение она уже дергала дверь сарая. Надя оказалась права: там и в самом деле нашлась лопата. Она взяла ее себе и принялась копать там, где предлагала мне. И оказалась права второй раз: ее лопата скоро натолкнулась на железо.

Это была крышка большого чана. Надя очистила ее от земли и сняла. Чан был набит книгами. И при лунном свете одного взгляда на них было достаточно, чтобы потерять к ним интерес. Я смотрел, как Надя вынимала дорогие Степану фолианты – разрозненные тома словарей, исторические монографии.

– Даль! Карамзин! «История церкви» Голубинского! – радостно восклицала она. Достав со дна последнюю книгу, она повернула на меня сияющее лицо и сообщила: – Я всю жизнь мечтаю о Дале и Карамзине. Их в магазине не найдешь. – Тут она вспомнила обо мне и добавила виновато: – Ты, должно быть, очень разочарован?

– Удачи не гарантированы, – отвечал я как мог бесстрастно. Я был не просто разочарован, я был зол. Опустившись на корточки, я стал складывать книги обратно в чан.

– Что ты делаешь! Подожди! – вскричала Надя. – Даля и Карамзина я беру с собой.

– Разрозненные тома? – удивился я.

– Пусть. Хотя бы разрозненные. Полный комплект все равно не достать. Ты не представляешь, какая это теперь ценность.

Она запихнула большую часть книг в рюкзак. Сложив остаток в чан, мы закопали его на прежнем месте. Надя вернула лопату в сарай и последовала за мной обратно к реке.

Когда мы вернулись в палатку, я спросил о водке. Со вчерашнего вечера оставалось чуть больше полбутылки. Надя вызвалась составить мне компанию. Она наполнила наши кружки, отрезала два ломтя хлеба. Мы чокнулись.

– За наше joint adventure, – сказала Надя. Когда мы опустошили кружки, она призналась: – Честно говоря, я рада, что в тайнике не оказалось рукописей. Если бы мы сейчас нашли еще какую-нибудь редкую книгу, ты бы переключился на нее, а к «Откровению огня» охладел. Нет-нет, не отнекивайся, так бы это и было. Когда ты еще сможешь заняться «Откровением», – а новая «замечательная находка» была бы уже у тебя в руках. Лучше синица в руках, чем журавль в небе – знаешь эту нашу пословицу? И в самом деле, хорошо, что ничего другого не вклинилось между тобой и «Откровением»… что ты не только внешне, но и внутренне… Черт, как же это сказать…

Совсем сбившись, Надя потянулась за бутылкой. Не спрося, она долила водки и мне.

– За тебя! – провозгласила компаньонша и задрала подбородок.

Она пила водку, как я в детстве пил лекарство – быстро-быстро, не дыша, сморщившись. Надя поставила пустую кружку на землю и принялась жевать хлеб, поглядывая на меня. Было похоже, что она готовилась мне что-то сказать. Ждать пришлось недолго.

– Скажи, Берт, как зовут твою жену?

– Сандра.

– Ты ведь ее не любишь, верно?

– Откуда ты это взяла?

– Ты слишком любишь рукописи. Слишком.

Я усмехнулся. Она приблизила ко мне свое лицо.

– Скажи, Берт, ты никогда не кричишь, не ругаешься?

– В каком смысле?

– Если зол.

– Если очень зол, ругаюсь.

– Но такое случается редко, верно? – Наде очень хотелось услышать подтверждение.

– Верно, – согласился я.

– Это класс, – похвалила она. – Я сама могу легко раскричаться. У нас все везде кричат друг на друга – в магазинах, на транспорте, дома… – Раскрасневшаяся, с поволокой в глазах, она продолжала меня расхваливать: – У тебя легкий характер. Я таких легких людей еще не встречала. С тобой так просто…

Что ж, это приятно было слышать. Легких людей и я ценил.

– Ой! – хохотнула Надя и завалилась на бок. Ее голова легла мне на колено. Закрыв глаза, она сообщила:

– Я, кажется, переборщила с водкой. У меня отключились все тормоза…

У меня они отключились тоже. Было бы лучше, если бы хотя бы один из них сработал.

САНДРА

За год до работы в Москве, весной 1981 года, у меня усилилась депрессия. Она держалась уже несколько лет и была довольно сносной, пока вдруг чувство скуки не стало сплошным. Причины его разрастания я не заметил, повода – тоже.

5 мая, День освобождения, мы проводили всей семьей на пляже в Зандфорте. День выдался солнечный, кое-кто купался. Дочери нашли компанию ровесников и играли с ними в мяч. Наши с Сандрой шезлонги стояли рядом, но мы не обращали друг на друга внимания. Она читала, я просто сидел. Солнце меня раздражало, двигаться было лень. Мне было грех жаловаться на жизнь, но именно это мне больше всего и хотелось. Жаловаться было некому, только самому себе – я это и делал. Глупое занятие помогло мне увидеть, что я уперся в глухую стену. В ней не было двери. Ее было не пробить. Оставалось только одно: повернуть от нее в другую сторону.

Я окликнул Сандру и сказал ей:

– Я ухожу из лицея.

– О? – сдержанно удивилась она. Ее безукоризненное самообладание, ее блистательное умение не перегружать разговор эмоциями уже давно действовали мне на нервы. Что ж, сейчас это было мне на пользу – мне и требовалось подзавестись.

– Я делаю разворот на сто восемьдесят градусов. Возвращаюсь в науку, – сказал я то, о чем уже давно вяло думал.

– Переходишь на другую работу? – уточнила Сандра.

– Принимаюсь за другую работу. Я решил посвятить год диссертации. Начну сразу после летних каникул. Три месяца – разминка в Амстердаме и Лейдене, подготовка к Москве, три месяца – работа в московских архивах, по возвращении – полгода на доработку концепции, текст, проверку и тому подобное.

Этот радикальный план сорвался у меня с языка, еще не побывав в голове. Сообщая о нем как о решенном деле, я удивил не только Сандру, но и самого себя. Впрочем, мое раздвоение было секундным: та часть сознания, которая ничего не знала о созревшем перевороте, приняла его сразу за должное. Реакция Сандры была, естественно, другой. Как только я произнес «диссертация», ее взгляд, пересекавшийся с моим, соскользнул в сторону и ушел в пространство.

– Это меняет наши договоренности, – сказала жена. Другой реакции от нее я не ждал. Из всех известных мне людей Сандра – самая предсказуемая.

– Да, – подтвердил я. – Но наши договоренности все равно изменились бы в ближайшее время. Если бы все оставалось по-прежнему, к концу этого года я бы состарился, а в начале следующего – умер и тоже не смог бы выполнить наши договоренности.

Она вгляделась в меня.

– В лицее уже знают, что уходишь?

– Да, – соврал я.

Никому, даже Сандре, не удается мрачнеть, не меняя цвета лица. Ей потребовалось несколько секунд, чтобы собраться и спросить с обычной трезвостью:

– Как ты представляешь в таком случае наши новые договоренности?

Что ж, с разумной, спокойной Сандрой было нетрудно делать повороты, это требуется признать. В сущности, не с ней было что-то не так, а со мной: я был рад, что она никогда не обременяла меня своими чувствами – и хотел ее чувств. Когда я обнаружил первое, я захотел быть с ней, когда осознал второе – начались проблемы.

Я познакомился с Сандрой сразу после окончания университета в клинике, что находилась в ста метрах от моего дома. Она работала там физиотерапевтом, и я стал ее пациентом: меня мучила боль в шее. Розовое, приветливое личико, негромкий голос и сильные пальцы были для меня, страдавшего в то время от юношеских разочарований в людях, исключительно приятной комбинацией качеств.

Когда она, старательная, пахнущая хорошим мылом, массировала мою спину, я любил ее. Сандра была единственная, кто облегчал мне жизнь осенью 1972 года, в мой первый жизненный кризис, когда все было муторно – начало учительских трудов в лицее, угасавшая дружба с бывшими однокашниками, дежурное посещение родителей, переставших меня понимать. Ко всему прочему я еще ненавидел свою новую квартиру, куда переехал по необходимости – там из окон можно было увидеть только другие окна.

Я виделся с Сандрой дважды в неделю, каждый раз полчаса. Цель встреч, их результат, наши отношения – все было прозрачно и давало чувство покоя. Моя шея отходила, но я умалчивал прогресс – продлевал свои хождения к Сандре. Как оказалось, мы оба водили друг друга за нос: Сандра знала, что шея у меня перестала болеть – она чувствовала мои мышцы, она видела меня.

Я говорил ей: «Лучше пока не становится». Она серьезно кивала и, зная правду, с полной отдачей принималась за работу. От упражнений я отказался – только массаж. Я лежал на массажном столе с закрытыми глазами, избавившись от всех чувств, кроме осязания. Мир сокращался до матраса, покрывавшей меня до пояса махровой простыни, подогретого электропечкой воздуха и пальцев Сандры. Было всегда тихо – мы не разговаривали.

В середине декабря Сандра объявила мне:

– После Рождества я беру десять дней отпуска. Вам тогда придется походить к другому физиотерапевту нашей клиники, я уже договорилась с ней, – и она назвала фамилию одной из своих коллег.

– Это невозможно. Другой физиотерапевт мне не нужен.

Сандре не требовалось объяснения. Зачем вообще нужен физиотерапевт, если уже все в порядке?

– Тогда вам придется ждать моего возвращения.

– Это тоже невозможно.

Так были выяснены наши отношения.

Я спросил Сандру, куда она едет. Конечно, это были Альпы. Она назвала известный лыжникам высокогорный поселок в Австрии.

– И я туда собираюсь, – сказал я.

Она порозовела и отвела взгляд.

Сандра ехала с подругой. Я присоединился к ним. Никогда прежде я не переключал деловые отношения на личные так решительно. Сандре моя бесцеремонность понравилась, мне же понравилось, что с ней можно быть бесцеремонным. После австрийских каникул я переехал к Сандре. Через полгода она спросила меня, хочу ли я ребенка. У меня не было тогда ни одного определенного желания, кроме как продолжать жить с Сандрой. Я не мог представить себе более легкой женщины, чем она. Легкие женщины вообще редкость. Мне казалось, что именно такая мне нужна.

Когда родилась Мике, мы с Сандрой поженились и переехали в наш теперешний дом у зоопарка Артис. Там родилась Лаура. В Амстердаме появилась еще одна стандартная семья среднего достатка: двое детей, собака, кошка, хомяк, «вольво», трехэтажный дом с садиком в хорошем районе. Глава семьи – учитель, жена сидит дома с детьми и ведет хозяйство. В выходные – загородные поездки, вечером – книги и музыка, иногда «ящик», зимой – Альпы, летом – Франция или Италия, небольшой круг старых друзей, раз в два месяца – ужин с родителями. В моем случае такое могло продолжаться только шесть лет. Или я должен сказать – это продолжалось целыхшесть лет?

Я отношусь к людям, которые любят смотреть в окно. Они норовят везде устраиваться у окна – в транспорте, кафе, любом другом помещении. Свободный вид из окна – их непременное условие при выборе квартиры. Я думаю, этот тип людей плохо приспосабливается к ограничениям, накладываемым семейной жизнью. Они могут ее ценить, любят, как все, своих детей, но не в состоянии поддерживать огонь в очаге.

Мике исполнилось пять, Лауре – три. Был обычный день, мы только что поужинали. Девчонки копошились в садике, мы с Сандрой сидели там же и смотрели на них. Наш брак к этому времени превратился в рабочий контакт по уходу за детьми и выполнение общих обязательств по отношению к друзьям и родственникам. Я сказал Сандре, что меня последнее время одолела хандра. «Это начало депрессии, – сказала жена. – Я думаю, тебе просто требуется побольше личного пространства». В своей школе физиотерапии Сандра изучала и психотерапию.

Мы договорились какое-то время тянуть телегу семейной жизни по очереди и составили схему «домашних дежурств». Было решено ради детей проводить воскресенья вчетвером, а также раз в середине недели всем вместе ужинать. Я захотел пока спать в своей рабочей комнате на чердаке. Сандра согласилась и на это. Потом я установил у себя электроплитку и холодильник, с тем чтобы в свои свободные дни вести холостяцкую жизнь. Предполагалось, что я отделюсь таким образом на два месяца. Они прошли, но мы с Сандрой так и остались на расстоянии. Ни она, ни я ни разу не заговорили о восстановлении прежнего уклада. Через три года, в Зандфорте, я объявил, что намерен внести в свою жизнь еще одну поправку, а именно – снова взяться за диссертацию. К этому времени я уже девять лет занимался не своим делом. Вполне достаточно.

Согласно моему плану, полтора-два года мы должны были жить на наши сбережения.

– Надо так надо, – сказала Сандра, когда мы, вернувшись домой из Зандфорта, обсуждали практические последствия моего решения. – Я тебе говорила, что собираюсь опять начать работать? Нет еще? Когда ты вернешься из Москвы, я попробую куда-нибудь устроиться. Нет-нет, это не из-за денег. Я хочу работать. Я люблю свою профессию.

Я смотрел на Сандру и видел в чертах ее лица, позе, во всем ее облике бравую девочку, выросшую в тени. Она никогда не ныла, что обделена солнцем.

– Сандра, тебе не хочется разочек послать все к черту – хотя бы на пару дней?

– Не хочется, – ответила она коротко.

– Представь себе: ты едешь в аэропорт. Оставляешь машину на долгосрочном паркинге, идешь в зал отъезжающих. Смотришь на табло: в течение часа улетают шесть самолетов. Перед тобой шесть точек на глобусе. Ты выбираешь одну из них и покупаешь билет. Через несколько часов ты в другом мире. Там ты думаешь о другом, ешь другую еду, носишь другую одежду, говоришь по-английски. Что скажешь?

– Мне это неинтересно, – отвечала она со своей приятной улыбкой.

– Что тебе интересно – ежедневная рутина?

– Я ничего не имею против нее. Я сама ее создала, она такая, как мне нужно. Мне совершенно ни к чему другая точка на глобусе.

– Скажи тогда, есть ли что-то, что тебе хочется – помимо рутины?

– Извини, я не вижу смысла в этом разговоре.

И разговор был окончен.

Было глупо беспокоиться за Сандру. У нее был другой набор качеств, и с ним она прекрасно переносила ограничения, была хорошей матерью и отличным физиотерапевтом. Я думаю, наша отдельная жизнь рядом друг с другом и деловое распределение родительских обязанностей ее вполне устраивали, иначе бы она изменила положение вещей.

Сандре можно было верить, она не знала страстей. И не вызывала их. Она привлекала других, как привлекает скамейка под деревом в жаркий день. С ней было легко, о ней было легко вспоминать. Легко было и перестать о ней вспоминать.

* * *

Под утро Надя разбудила меня.

– Здесь, неподалеку, кто-то ходит, слышишь?

Со стороны реки раздавались голоса. На часах еще не было пяти.

– Наверное, это рыбаки, – сказал я.

– А что, если нам сняться прямо сейчас, пока еще темно? – предложила Надя. – Будет лучше, если рыбаки тебя не увидят.

– Я же эстонец, – напомнил я.

– Все равно рискованно. Лучше исчезнуть отсюда, пока не рассвело. К тому же рассвет на дороге – это красиво.

Ее голос звучал резко.

– Ты спала?

– Не могла, – ответила Надя смеясь. – Ни сна, ни похмелья.

В отличие от нее, похмелье у меня было двойным, и то, что вызвала водка, было не самым тягостным. Я представил себя с Надей за завтраком у реки, во всей двусмысленности наших теперешних отношений, и мне стало совсем не по себе. Отправиться прямо сейчас на станцию, не дожидаясь первого автобуса, было не такой уж плохой идеей.

Идти предстояло часа два. Я был благодарен Наде: она вела себя, словно сегодня ночью ничего не произошло. Или словно наша близость ничего не изменила. Правда, появилась одна новая деталь: «Откровение огня» она теперь называла «нашей рукописью». О «нашей рукописи» она в основном и говорила по дороге на станцию. Где-то на подходе к ней Надя сказала:

– Чем больше я втягиваюсь в эту историю, тем больше она меня захватывает. Словно это мое собственное прошлое. Да так это и есть. В конце кенергийской цепи – я сама. А кто передо мной, знаешь?

– Аполлония, конечно.

– Нет, ты. Аполлония – перед тобой.

– О! – машинально отозвался я. Надиным словам я не придал значения. То, что последовало потом, можно назвать сумасшедшей игрой воображения. Только что я шел по дороге, в холодном рассудке, – и вдруг произошел какой-то сдвиг сознания. Одно за одним на меня стали наплывать видения. Они были связаны с «Откровением огня» и менялись произвольно, при этом одни из них длились мгновения, другие – дольше. Сначала я увидел себя в Захарьиной пустыни. Я переходил там с одного места на другое – от ворот к трапезной, из поварни к келье Демьяна, от домика Константина к закутку Михаила. Время теперь не имело протяженности, и отдаленные друг от друга годами монахи оказались вместе. Лица, голоса, здания, деревья казались мне знакомыми, и я чувствовал себя в Захарьиной пустыни как дома.

С тем же чувством я сидел потом на вечеринке студентов Московского университета и наблюдал за танцующими. Костюмы и платья походили на те, что я видел на фотографиях моих родителей времен их молодости. Я знал этих ребят, и они знали меня. Под конец мы играли всей компанией в «бутылочку». Рядом со мной сидел щуплый, тихий паренек. Я увидел, как загорелась его щека, когда его целовала рослая черноглазая девушка.

– Что с тобой? – достиг моего сознания голос Нади. Я ее не услышал бы, если бы она не дернула меня за рукав. Наверное, я и внешне выглядел ненормальным: Надя не отводила от меня недоуменный взгляд.

– Не выспался, – отговорился я.

В поезде я спал. Снов я не видел – пробыл несколько часов в черной дыре. Надя разбудила меня, когда мы въезжали на Павелецкий вокзал Москвы.

– Как ты себя чувствуешь? – озадаченно спросила она.

– Честно говоря, хреново, – признался я ей и предложил подвезти ее до дома. Мои «жигули» стояли рядом с вокзальной площадью.

– Спасибо, я на метро. Мне так удобнее, – поспешно отказалась она и еще торопливее спросила: – У тебя будет время в ближайшие дни заняться нашим делом?

«Наша рукопись», «наше дело» – здесь явно намечалась тенденция роста.

– Что ты имеешь в виду?

– Я хочу заняться детьми Аполлонии, Олей и Аликом, – отвечала Надя. – Странные дети, между прочим. Я слышала от Кареева, племянника Аполлонии Максимовны, что они вдруг все бросили и уехали из Москвы. Официально считается, что Оля и Алик пропали без вести. Аполлония Максимовна относилась к ним как к живым, а вот Кареев уверен, что их давно нет на свете. Кареевы и Линниковы, между прочим, в тридцатые годы жили в Москве в одной коммунальной квартире. На похоронах Аполлонии мне поговорить с ее племянником как следует не удалось, и я собираюсь встретиться с ним еще раз. Слушай, а что, если нам сходить к Карееву вместе, как ты на это смотришь? Я позвоню ему прямо сегодня и постараюсь договориться о встрече на завтра.

Я почувствовал себя еще паршивее: эта ночь вызвала у Нади ожидания, которые я не мог оправдать.

– Я не думаю, что это имеет смысл, – сказал я. – К тому же меня ждет диссертация – я и так уже выбился из схемы.

– Ты собираешься в ближайшие дни в университет? – спросила тогда она.

Я планировал в начале недели заехать на филфак к Глебову. Узнав об этом, Надя оживилась.

– В АКИПе до сих пор хранится анкета Ольги Линниковой, и там указано, что она проучилась год на филфаке. Может быть, остался кто-то из преподавателей, кто ее помнит? Ты не мог бы осторожно навести справки?

– Довольно странно: голландец вдруг интересуется какой-то студенткой МГУ тридцатых годов, – заметил я.

– Не тридцатых, а сороковых. Оля поступила в МГУ в сорок восьмом году. В сорок девятом она уже бросила университет и работала в АКИПе. А причина для расспросов может быть, например, такая…

Тут Надя запнулась и беспомощно попросила:

– Может, ты сам что-нибудь придумаешь?

Я не выдержал ее просящего взгляда и неопределенно пообещал.

– Послезавтра вечером, часов в девять, я к тебе зайду, можно? Расскажу тогда, что узнаю у Кареева, – объявила Надя и, прощально махнув рукой, пошла к метро.

Стоило мне расстаться с Надей и отправиться к своей машине, как Москва исчезла из моего поля зрения. Я увидел катившуюся назад полосу темного леса – я опять ехал в поезде. Недостававшая мне только что энергия вновь наполнила меня. Я стоял в тамбуре у наполовину застекленной двери. Через час должен быть Омск. Я развернулся посмотреть, что мы проезжали с другой стороны. И там катилась тайга.

У противоположной двери стояли двое: невысокий худой паренек в кепке, которого я уже видел в другом окружении, и статная, вровень с ним, блондинка с клубком косы на макушке. Они так же, как и я, глядели на деревья. Девушка курила. Выпуская дым, она отворачивалась от своего спутника в сторону. Почувствовав мой взгляд, паренек повернулся ко мне лицом. Темные, меланхоличные глаза меня теперь не узнавали. И, разглядывая меня, он думал о своем. Вслед за ним посмотрела на меня блондинка. Взгляд у нее был пронзительный. Я не сумел сразу отвести от нее глаза. Девушка затянулась папироской и, дымя, тихонько засмеялась.

– Мы где-то встречались? – спросила она.

– Вы Оля Линникова, – сказал я.

Лица, повернутые ко мне, напряглись. Я перевел взгляд с нее на него.

– А вы – Алик Линников.

– Кто вы? – спросила Оля.

Я не спешил с объяснениями. В конце концов давать их стало поздно – я уже подошел к своей машине. Поезд пропал. Я опять был в Москве.

Видения одолевали меня до конца дня. Вечером я почувствовал себя совершенно изнуренным и лег рано спать. Десять часов глубокого сна вернули мой мозг в прежнее состояние. Ничего подобного я больше никогда не испытывал.