Текст книги "Откровение огня"

Автор книги: Алла Авилова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 24 страниц)

– …И не смог ее читать.

– Что значит не смог? Не смог разобрать скоропись отца Михаила?

Надя на это многозначительно улыбнулась и рассказала мне, чем кончилась охота Степана за «Откровением огня». Когда она ушла спать, я собрал ветки и опять разжег костер. Не прошло и десяти минут, как я его потушил – мне больше не сиделось. Я отправился по песчаной косе в сторону Благовещенского монастыря. Громадный, темный, с внушительной стеной, над которой возвышались купола без крестов и обломок колокольни, монастырь вызвал у меня всплеск меланхолии, к которой, надо сказать, я был близок.

Я прошел по берегу вдоль монастырской стены и, не долго думая, пересек косу. С боковой стороны монастыря обнаружилась тропинка. Она вывела меня на улицу, где находились его ворота. На конце ее, прямо напротив монастыря, стояли три дома. Один из них должен был принадлежать в прошлом неким старикам Гридиным, у которых поселились Степан и Аполлония. Сруб на краю улицы им быть не мог – он выглядел новым. С той же бездумностью, которая привела меня сюда, я пошел к соседнему с ним дому. Он был темным и, похоже нежилым. Стоило мне к нему приблизиться, как с соседнего, третьего от края двора раздался лай и оттуда выскочила собака. Еще минута – и я оказался бы в положении Мити Ломанова. Мне ничего не оставалось, как ретироваться.

Я отступал по тропинке к реке от неумолкавшего пса в уверенности, что гридинский дом – это тот, что второй с краю: он имел все признаки. Там «Откровение огня» десять лет держал человек, который не мог разобрать в нем ни буквы.

СТЕПАН

Митя приблизился к зиявшему входу в монастырь и позвал Полкана. Пес выбежал к нему, виляя хвостом. Была уже глубокая ночь, и Посад спал. Спал теперь и разговорчивый чекист. Ломанов достал из мешка завернутое в полотенце сало, которое нашел у Степана, и вынул из кармана нож-финку. Присев на корточки, он развернул полотенце, разрезал кусок на четвертушки и запустил одну из них на монастырскую территорию. Она пролетела метров двадцать и упала во дворе. Полкан бросился за добычей. Митя, захватив остатки сала, последовал за псом. Следующая четвертушка погнала Полкана к стене. Ломанов оставил ему там два последних куска и отправился на другой конец монастыря, к часовне Пантелеймона.

Прежде чем приступить к делу, Митя присел на пень березки Стаса Оболенского и вслушался в звуки. Ночь была ветреная, отовсюду раздавались шорохи. Ни один из них Ломанова не насторожил. Часовня св. Пантелеймона была прямо перед ним. Митя встал с пня и направился к ее алтарю, к которому подступали заросли бузины.

Вычислить нужный куст не составляло труда. Митя присел перед ним и достал из мешка совок. Удачное место выбрал отец Евгений: и хорошо скрыто, и легко найти. Взбодренный легким оборотом дела, Ломанов принялся рыть землю. Через несколько минут он вытащил из ямки сверток в побуревшем холсте.

Приближаясь к месту, где он оставил Полкана, Митя позвал кобеля. Тот не отозвался. Ломанов насторожился. Он сделал несколько шагов вдоль стены и остановился, как вкопанный: собака лежала бездыханная, в крови. В следующее мгновение Митя услышал у себя за спиной движение. Он резко отскочил в сторону и оглянулся. Конечно же, это был Степан. Не сумев остановиться в инерции нападения, чекист потерял равновесие и оступился.

Ломанов увидел в руке Линникова револьвер. Он прыгнул на чекиста и повалил его лицом к земле. Степан сопротивлялся неистово, но Митя знал приемы, а Линников – нет, и одолеть его было минутным делом. Ломанов отобрал у противника револьвер, обыскал его и обнаружил у него в кармане веревку.

– Что тебе не спится, ищейка! Пса-то зачем забил, зверюга? А что веревку взял – молодец.

Степан рычал и дергался. Митя быстро и крепко связал одним концом веревки Степановы руки, другим – ноги, потом стянул узлом перевязь между ними. Когда дело было готово, он забросил подальше револьвер и сказал чекисту едва не дружески:

– Ты ведь, наверное, думал, что я за кладом наведался? Нет в монастыре кладов, дорогой. Я ведь сидел вместе с настоятелем, отцом Евгением, и мне это известно доподлинно. Напрасно ты так возбудился, чекист. Я всего только за сувениром заехал – вот, убедись.

Митя достал из-за пазухи свою находку, развернул холст, и Степан увидел книгу в кожаном переплете.

– Я только это и забираю, больше ничего. – И для полной убедительности Ломанов показал, что ни в одежде, ни в мешке у него ничего больше не припрятано. – Как тебе ни неприятно твое теперешнее положение, Степа, ты уж больше не рыпайся. Какой смысл? Это временное неудобство. Днем тебя найдут и развяжут.

Митя стал опять заворачивать книгу, но передумал – сунул ее в мешок необернутую, а тряпку всунул в рот Линникова.

– Прости, Степа, но только дурак оставил бы тебя с открытой глоткой.

Поезд на Воронеж ожидали в Боброве в девять утра, но и в десять часов его еще не было. Люди, толпившиеся на перроне, думали, что он просто опаздывает – как все поезда в теперешние времена, – пока кто-то не сообщил, что состав остановлен у Самсонова яра, окраинного района города. Пара ретивых мужиков бросились к начальнику вокзала и вырвали у него правду: в соседнем Протасове, узловой станции в сорока верстах от Боброва, бунт. Советская власть сброшена, что за руководство у них там сейчас – никто не знает. Пока положение дел в Протасове не прояснится, велено поезда, направляющиеся к прифронтовому Воронежу задерживать.

Люди, ожидавшие поезд, пришли в волнение. Такую неопределенность из-за бузы в Протасове большинство терпеть не желало. Скученные на маленьком перроне пассажиры сплотились и стали называть себя «народ». Народ был возмущен. Народ был опять притеснен.

К начальнику вокзала отправилась делегация, с тем чтобы добиться поезда на Воронеж, и так нажала на него, что он, переговорив с ответственным товарищем в бобровском ревкоме, уступил: «Катитесь!»

Когда поезд наконец подъехал к станции, «народ» опять распался на отдельных пассажиров, которые поодиночке или целыми семьями бросились штурмовать вагоны. Как и все вокруг, работая плечами и локтями, Митя продвигался к ступенькам. Если, может, кто-то и мог пропустить этот поезд, то только не он.

В вагоне не то что яблоку – семечку было некуда упасть. Люди сплющивали друг друга и на лавках, и в проходах. Тем, кто стоял, становилось легче по мере продвижения поезда: кое-кто из них исхитрился найти своим детям и старикам местечко на лавках, отчего там теснотища росла, а в проходах убавлялась.

Только немного поутряслось, как кто-то вздумал продвигаться по вагону. Митя слышал на противоположном конце прохода ругань, сопровождавшую перемещение общего ненавистника, который все время наступал на чьи-то ноги.

Скоро поблизости раздался крик: «Куда прешь? Не пущу!» – и пулеметная очередь мата. Митя изогнулся и глянул туда, где теперь происходила толкотня. На мгновение мелькнуло лицо нахала – и этого мгновения было Ломанову достаточно, чтобы узнать его. Конечно же, Митя не считал такое невозможным, но все же…

«Черт, надо было его от входа куда-нибудь оттащить, чтоб не сразу нашли…» Противно вдруг почувствовать себя идиотом, особенно если был только что так собой доволен. В следующее мгновение Митя уже встретился со Степаном взглядом – их разделяло только четыре человека. Лицо у чекиста было красное и потное, глаза нехорошо сверкали. Он протаранивал себе путь большей частью молча, цыкая только на самых докучливых. Митя сжал сильнее ногами свой мешок, опущенный на пол.

– Ну вот теперь мы рядышком, – прошипел в лицо Мите Линников, добравшись до своего противника. – Где мешок-то?

Митя молчал. Степан нашарил мешок ногой.

– Отдай книгу по-хорошему!

– Чего?! – поразился Митя. – Книгу? Зачем тебе книга?

– Отдашь – не видел я тебя в Благовещенском монастыре ночью и не ты на меня там напал. Не отдашь – сниму тебя с поезда в Протасове и сдам в ЧК.

Мужик, стоявший к ним впритык, услышав о ЧК, зыркнул и стал в открытую следить за разговором.

– В ЧК в Протасове? – с издевкой переспросил Митя. – Или ты не знаешь?!

– Чего это я не знаю?

– Скинули в Протасове комиссаров. Самоуправление теперь у них.

– Бреши-бреши!

– Верно говорит, – подтвердил сосед. – Сам-то, видать, тоже комиссар?

Степан посмотрел на мужика как на муху и продолжил наступление:

– Ты от меня, Ломанов, больше не улизнешь. Я тебя если не в Протасове, так на следующей станции, в Малеевке, в ЧК сдам.

– Не будем загадывать, – молвил, усмехаясь, Митя.

– Там она, твоя ЧК, осталась, – встрял опять мужик, тряхнув головой в сторону отодвигавшегося все дальше Боброва. – Слава богу, вырвались. Тебя вот только в подарок получили, хоть и не просили.

– Мы этот подарок, Денисыч, протасовским вручим, на память, – поддержал его парень, стоявший тут же. – Нам самим его не надо, у нас еще в памяти свежо.

Денисыч добавил:

– Протасов уже вот-вот будет.

Поезд въехал на станцию. Те, кто сидел и стоял у окон, объявляли:

– Мужиков у вокзала полно!

– Многие с ружьями…

– А мешок-то висит, видали? Флаг сняли, на его место мешок повесили!

– Эй, кто грамотный, глянь-ка, чего там за слова на стене намазаны!

Кто-то прочитал вслух:

– «Долой комиссаров-брехунов! Коммунизм – наше мужицкое дело!»

У Степана сорвалось с языка:

– Контра лапотная!

– Слыхали? – тут же привязался Денисыч, надрывая голос, чтобы все слышали. – Наш-то комиссарик сердится!

– У, черт! – выругался на него Степан.

– Слышь! Черта на помощь зовет!

Вокруг загоготали.

– Хоть бы одна баба мелькнула, – сокрушалась женщина у окна. – Баб вообще нет! Ой, налетят!

– Чего – налетят? Может, это у них в Протасове самооборона устроена.

– Все налетают. И эти налетят. Видишь, поезд оцепили?

– Да им в вагоны-то не зайти. Весь поезд битком.

Протасовские мужики и не думали заходить в поезд – они обработали его по-другому. Каждый вагон, один за одним, получил приказ «разгрузиться». Это означало, что все пассажиры должны были выйти на перрон с вещами.

– Дай мне книгу, – опять потребовал у Мити Степан. – Я ее лучше сберегу.

– Для кого? – ехидно спросил Ломанов.

И опять замолчали. Прижатые друг к другу, стоящие лицом к лицу, они теперь оба молчали, каждый глядя в свою сторону.

– Что будет! Что будет! – причитали там и здесь старухи. Кое-кто ругался, проклиная меняющиеся власти – красных, белых, зеленых, большинство же оцепенело выжидало.

Было приказано выходить из вагона с обеих сторон. Степан, двинувшись вслед за Митей к тамбуру, изловчился ощупать его мешок.

– Переложи книгу за пазуху! – зашептал он ему в затылок. – Отберут мешок, и тю-тю.

Митя и ухом не повел.

От крайних, продвинувшихся к выходу, прокатилась в глубь вагона новость:

– Поезд дальше не пойдет! В Малеевке Чуня!

– Черт! – выругался опять Степан и со злостью пнул коленом Митю. – Надо же так угодить! И все из-за тебя!

Митя отплатил локтем.

– Не отстанешь – точно стряхну тебя протасовским, чекист.

– Да ты сам-то кто? – зашипел в бешенстве Линников. – Я тебя им тоже стряхнуть могу. Им что красные, что благородные.

У выхода из вагона стояли трое с винтовками. Вглядываясь в мешки, они выуживали пассажиров с многообещающим багажом. Один из задержанных стал пререкаться:

– Чего арестовываете?

– Никто тебя не арестовывает, не шуми. Досмотр багажа проводим на выявление излишков.

– Какие еще излишки? Нет у меня никаких излишков!

– Молчать! Сказано – жди, и жди.

Кто-то спросил:

– Эй, ребята, вы кто будете? Вы ведь не зеленые?

– Мы – народная дружина Прохора Деряева!

– И эти «народные»! Чего ж тогда народ хватаете?

Попался и Денисыч со своим огромным мешком. Увидев, что Степан пропущен, отомстил:

– Глянь-ка, а комиссарик-то проскочил! Ишь, идет себе тихой сапой.

Один из деряевцев услышал.

– Какой еще комиссарик?

– Да вон идет, в безрукавке, – указал на Линникова его бывший сосед. – В поезде ехали, арестовать грозился. А теперь ишь притих.

Деряевец нагнал Степана и схватил его за плечо.

– Стой! В комиссарах, говорят, ходишь?

– Каких еще комиссарах! Я учитель из Посада, – отвечал Линников.

– Что ж ты тогда арестами-то грозился? Учителя! До смерти заучиваете! – доканывал его Денисыч.

– Тебе я, что ли, грозил?! – огрызнулся Степан.

– А кому? – насторожился деряевец.

– Сказал там одному, чтоб припугнуть, – нашелся Линников. – Книгу он у меня выкрал. Я думал, припугну ЧК – может, отдаст.

– Вон он стоит, другой-то, – помогал Денисыч – добивался, видно, чтоб отпустили.

Деряевец обернулся к Мите, на которого указал пальцем задержанный, вгляделся в него и спросил в упор:

– Из бывших?

– Господами не были, – отвечал Митя. – Отец – из трудовой интеллигенции, трудом его жили.

– Что за труд такой?

– Отец учителем был.

Все, кто слышал разговор, засмеялись. Кто-то влез:

– Да они тут все учителя, видали? Вот за книгу-то и дерутся!

– Подозрительно мне ваше дело, – с важностью сказал деряевец. – Отойди в сторону, оба! Разбор с вами будет.

К Мите и Степану подошли двое с ружьями и взяли их под стражу.

К пассажирам, прошедшим досмотр, обратился сам Деряев, пожилой, плотный мужик, ничем не отличавшийся от других:

– Люди добрые! Комиссары-краснобаи из Москвы власти у нас в Протасове больше не имеют! Они хотели нам диктовать, как жить. Народу такая жизнь не нужна! Мы, мужики, построим сами, без столичных прохиндеев, счастливую жизнь! Долой народных кровопийцев – старых и новых!

И Деряееву требовалось хлопать. Хлопали вяло.

– Чтобы эту мечту сделать былью, нам нужна ваша подмога. В Посаде комиссары, в Малеевке – Чуня. Сами видите, враги со всех сторон. Дружина должна быть всякий час готова к отпору. Бойцам требуются жратва и одежа. Потому был учинен досмотр на выявление излишков. Этой меры оказалось мало. Нам требуются помощь и поддержка каждого из вас. Предлагаю вам добровольно, из мужицкой солидарности, поделиться имуществом с народной дружиной, которая борется за счастливую жизнь простого люда.

Толпа заволновалась.

– Что белые, что красные, что народные – все одна саранча!

– Саранча! Саранча! – как эхо прокатывалось по толпе. Одна из баб вскричала:

– Да мы от комиссаров бежим, потому как поборами замучены. Теперь вы за последнее хватаетесь!

Несколько отчаянных двинулись к оцеплению, намереваясь прорваться из кольца. Прохор стрельнул в воздух, и все опять замерли.

– Не хотите по-хорошему, тогда будет другой разговор с вами, – хмуро, с обидой сказал Деряев. – Оставляй здесь все имущество и расходись! За сопротивление – арест!

Началась потасовка с воплями, криками, визгами. Она продолжалась недолго. После того как деряевцы похватали сопротивлявшихся и увели их с пустыря, реквизиция прошла быстро. Задержанных для «разбора» отправили вместе с бунтарями в складской сарай неподалеку от вокзала.

Сарай был бревенчатый, добротный, с тяжелой дверью, без окон. Сидели в темноте. Какая-то вентиляция происходила, когда приводили новых арестантов. К вечеру пополнение прекратилось. В сарае росла духота. Начали высказываться опасения, что «разбора» сегодня не будет. Несколько мужиков, в том числе Митя, стали стучать в дверь. Охранники отозвались угрозами. Митя призвал:

– Мужики, будем стучать, пока не откроют! Будь что будет!

Однако другие капитулировали.

– Ведь сказали же, что постреляют тех, кто будет безобразить!

– Безобразить! – передразнил Митя. – Один за одним подохнем без кислорода в этой душегубке. Эй, есть смелые? Давай сюда! Надо, чтоб дверь ходуном ходила.

Лишь один смельчак объявился – Митин враг.

– Правильно ты говоришь. – поддержал Степан.

И заколотили в дверь вдвоем.

– Деряева давай сюда! Деряева! – кричал Митя.

С другой стороны в этот раз застучали прикладом. Все замерли. Охранник крикнул через дверь:

– А ну кончай! Пошли уже к Деряеву.

Сарай возбужденно загудел.

– Наша взяла! – оживился Степан и панибратски хлопнул Митю по плечу. Тот, ничего не сказав, отполз от двери – из-за кромешной тьмы по сараю легче было передвигаться на четвереньках.

– Ты чего устроил? – напустились на Линникова несколько мужиков.

– Пошли вы! – отмахнулся от них чекист и пополз к Ломанову.

– Ты куда?! – кричали у него за спиной. – Наломал дров – и в кусты?!

Степан нашел Митю в одном из дальних углов, где никого поблизости не было.

– Что-то я тебя не пойму, Ломанов, ты чего от двери теперь отсел? Деряев придет, первым делом спросит, кто звал?

– Пусть он придет сначала, там видно будет.

– А видно пусть будет – из-за чужих спин, верно?

– Мужики навалятся на Деряева лучше меня.

– Так ты что же, с таким расчетом и в дверь барабанил? – Степан дернулся от Мити и выкрикнул: – Эй мужики…

Митя не дал ему докончить – навалился на него, зажал рот ладонью и зашипел в лицо:

– Заткнись, дубина! Ты-то чего вылезаешь, чекист? Или сказать мужикам, как ты в Кирееве хлеб из амбаров изымал и целые семьи от старого до малого расстреливал?

Степан неистово задергался и вырвался.

– Ты что несешь? Какое еще Киреево?! Не был я никогда в Кирееве!

– И докажешь?

– Ну ты мразь, – выдохнул Линников и осел.

– Путаешь понятия, чекист. Мразь выбирает из двух зол большее. Я так никогда не делаю. И потому без надобности не заговорю о Кирееве. Я рационалист, Степа: выбираю из двух зол меньшее.

– Зачем тебе книга? – резко спросил Степан.

– Книга? – не сразу понял Митя. – Да ты, парень, того. Какой нормальный человек думает о книгах в нашем положении?!

– Тебе игумен сказал, что это за книга?

– Святая книга, старая, для монахов, монахом написана. Ты-то что к ней липнешь?

– А ты? За золото стараешься?

– Какое золото?! Откуда оно у немощного старика, испустившего дух в тюремном лазарете?

– Игумен умер?

– Умер.

– И сказал, где лежит книга, только тебе?

– Ну уж не знаю. Забрать ее – он просил меня.

– Почему – тебя?

– Потому что я был санитаром в том тюремном лазарете, ухаживал за ним. Все теперь понятно?

– И что ты за это получишь?

– Да ничего. Я выполняю волю умирающего, парень. Славный старик был. Душа у него болела. Попросил: отвези, Митенька, одну святую книгу в Пантелеймонов монастырь на Афон, а то она в земле сгниет.

– Ты, значит, чувствительный.

– Умирающие – моя слабость.

– Значит, игумен попросил тебя ни за что ни про что забрать книгу, а ты ему – пожалуйста? – не верил Линников. – Что тебе – делать нечего?

– Нечего, мой дорогой. Греция – страна культурная, поставленная цель – благородная. Что ж не взяться? Плохо сейчас с целями. А без них – безразличие одолевает.

– А то, что эта книга – краденная, тебе игумен не говорил? Благовещенский монастырь украл ее у одной гражданки, ее фамилия – Симакова. Тебя игумен послал за «Откровением огня», а меня – она. Вот какая карусель нас завертела, Ломанов. И смотри, что получилось: сейчас книга в твоем мешке, а мешок – у деряевцев. И из-за того, что ты, белая сволочь, не хотел меня слушать, книга Симаковой перейдет им. Соображаешь, что будет?

– Что? – не понял Митя.

– Соображаешь, что получится, если всему этому научатся бандиты?

– Чему научатся?

– Наукам всяким, умственным приемам. Каким монахи учились.

– Господи! Да пусть учатся! – воскликнул Митя. – Глядишь, ангелов больше станет.

– Каких ангелов?! Ты ничего не понимаешь! – вспылил Степан. – Знаешь, какая власть у них тогда будет?

Митя схватился за голову и захохотал.

– Ну комиссарик! Ну учудил! Это же надо так первобытно верить в книги!

– Ты ничего не понимаешь! – повторил Линников с досадой.

– А ты-то что понимаешь? – тешился Митя. – Ты сам-то эту книгу видел? Ты что себе вообразил – что кто-то прочтет ее и сразу какую-то власть над другими получит?

– Я эту власть не вообразил, я ее сам испытал. – И Степан рассказал Ломанову, как Симакова «отправила» его в Посад. – Когда я пришел первый раз в монастырь и увидел, что он разорен, меня прокололо чувство: «Откровение огня» – здесь, и я должен быть здесь! Рано или поздно эта книга попадет ко мне в руки. Это чувство было внушением Симаковой. Вот такая у нее власть.

Митя придвинулся к Степану и прошептал издевательски:

– Тебе такой власти и самому хочется, верно?

Ответить Степан не успел – где-то вдалеке раздались пулеметные очереди.

– Красные! – обрадовался чекист и пополз к двери. И другие стали перебираться к ней поближе. Скучившись у входа, арестанты строили догадки о происходящих событиях. «А Деряев-то так и не появился!» – вспомнил Степан и стал опять стучать кулаком в дверь. Его оттеснили.

– Да брось ты дверь-то колотить. Там за ней давно никого нет, колотили уже.

«А я и не слышал, – удивился Линников. – Наверное, мужики опять охранников вызывали, когда мы с барчуком о Симаковой говорили». Когда у Степана в голове появлялась Симакова, он ничего другого не видел, не слышал.

Время шло, а в сарай никто не приходил. Теперь уже стало слышно стрельбу, и звучала она поблизости. Наконец за стеной раздались громкие грубые голоса. Арестанты замерли. «Чуньки!» – определил по разговору Степан и осел, как от удара.

Из отпертой настежь двери упал слабый, предрассветный свет. В проеме показались несколько человек – все, несмотря на апрель, в папахах. Один из них, заглянув в сарай, присвистнул.

– Кто вы? – спросил другой.

– В поезде ехали. Деряев с поезда снял, – ответил кто-то из арестантов.

Люди в папахах ушли и снова закрыли дверь на засов. «Чуня в Протасове!» – прокатилось по сараю, и потом арестанты опять замерли: решалась их судьба. Решалась она не больше получаса. Дверь распахнулась второй раз, и было объявлено:

– Граждане! Бандиты Деряева разбиты. Бойцы атамана Чунина наводят порядок в Протасове. Невинные жертвы произвола деряевцев будут освобождены. Проходи к выходу по одному.

Жмурясь от света, ежась, первым вышел мужик в шинели и был остановлен:

– Кто будешь?

Мужик назвался.

– Что это на тебе за шинель?

– А кто ее знает! Купил на толкучке.

– На «толкучке»! Небось в комиссарах ходил! Отойди в сторону.

И Степан был остановлен.

– Чего зыркаешь так ненавистно? – спросил его чунька.

– Глаза режет с темноты.

– Кто такой?

– Вот кто комиссарик, – выдал попавшийся мужик в шинели. – Его берите, а не меня!

– Никакой я не комиссар, – снова отнекивался Степан. – Я учитель из Посада.

Не помогло: и его оттолкнули в сторону. Митя тоже был остановлен. «Барчук», определили его чуньки. Было задержано человек десять. Других отпустили, их же снова закрыли в сарае. Часа через два туда втолкнули истерзанных людей.

– Да это деряевцы! – догадался кто-то из заключенных.

Пассажир в шинели сорвался с места и набросился с кулаками на недавних обидчиков. И другие последовали его примеру. Ни Степан, ни Митя в стычке не участвовали. Подавленные, они оба сидели в стороне от драки и друг от друга. Когда в сарае затихло, рядом со Степаном оказался один из избитых деряевцев.

– Эй, «мужицкая солидарность», – обратился к нему Линников, – куда вы наши вещи с вокзала отвезли?

– Вещей хватился! С вещами, что ли, на тот свет собрался? – огрызнулся тот.

– Почему на тот? Я на этот собрался. Чуня долго не продержится. У него красные на хвосте. Скажешь, где вещи – помогу тебе, когда в Протасов вернутся наши.

– Да пошел ты!

– Не рявкай! – разозлился Степан. – А то по зубам двину.

– Зубами испугал! Нет их уже у меня! И вообще отвали! Вещи ему! Нас еще сегодня всех порешат. Подсоберут еще народу и перестреляют всех разом.

– Нас-то за что стрелять?! – вмешался один из старых арестантов, слышавший разговор. – Мы пассажиры с поезда, гражданские лица. Нас оставили для выяснения личности.

– Ну и дурачье! – сказал на это деряевец. – Прямо Чуня ваши личности выяснять будет, делать ему больше нечего.

Степан толкнул соседа локтем и зашептал:

– Слышишь, мешок у меня отобрали – холщовый, небольшой такой. В нем только пара тряпок лежала да книга. Куда его дели, как ты думаешь?

– Да отвяжись ты, ради Бога, – попросил тот.

– Скажешь – отвяжусь.

– Да никуда! Посмотрели да бросили.

Застучал засов, отворилась дверь, и вошли трое чунек. Один из них, с фонарем в руке, крикнул:

– Кто здесь «комиссарик»?

Степан сжался. «Конец?» Он почувствовал не столько страх, сколько растерянность. «А как же Симакова, внушение, власть мыслей, книга тайн, белый огонь?..»

– Выходи сам, комиссарик! Все равно найдем! Не выйдешь – только хуже будет! – крикнул чунька и сказал своим: – Ну и вонища здесь, уж на что я терпеливый. – Ходить по сараю ему явно не хотелось. – Эй, мужики! – крикнул он снова. – Кто укажет на комиссара, того отпустим. Коли сам не комиссар.

– Здесь он!

Степан вздрогнул от Митиного голоса. Когда на Ломанова упал свет фонаря, Линников увидел указывающую на него руку. Степана схватили и повели на выход.

В прокуренной избе, набитой бандитами, большинство которых нервно сновало туда-сюда, Степан уже в который раз прогонял свой рассказ.

– Учитель я. Из Посада. Деряев снял с поезда. Посадили за драку. Подрался я с барчуком, что на меня указал, из-за книги. Книгу он у меня украл. Из-за нее я в поезд тот чертов увязался. Думал книгу у него забрать обратно.

Бледный, как поганка, противный парень, допрашивавший Линникова, скривился и сказал двум другим, сидевшим рядом:

– Видали, за книгой гнался! Аль книгоед?

Те заржали.

– Да правда это. Книга эта… – Степан запнулся, поймав себя на том, что чуть не проговорился об опасных науках, – …память для меня… от матери, – неловко кончил он.

– Маму, значит, любишь. Ах ты, мой маленький! Мама говорила, «книжки читай», – издевался «поганка». Он достал из кармана нож и приставил его к переносице Степана. – Значит, читать любишь? Тогда надо глазки беречь. Говори, куда и зачем тебя товарищи командиры послали! Иль глазенки долой.

– Да правда же это, – выдавил из себя Степан. – Никто меня никуда не посылал, за книгой я…

– Эй, Остап, держи его! – Это было последнее, что услышал Линников.

Не стало больше дней – были только ночи. Взрывы, пожары, молнии, вспышки высвечивали окрестности, и чаще всего это была степь с валунами, скатывающаяся к внезапному, еще более черному, чем ночь, обрыву. Негде было укрыться от убийц. Убийцы выскакивали отовсюду, и их было больше, чем бедняг, за которыми они охотились. Поодиночке и группками, белесые и плоские, как тени, проносились мимо Степана затравленные люди, обдавая его жгучим, нестерпимым страхом. Тогда он тоже срывался с места и бежал – всегда в другую сторону, не туда, куда они. Он не хотел быть с ними, он ненавидел их так же, как убийц.

Его убивали уже столько раз, а он был цел. Одних убийц он узнавал, других – и их было большинство – нет. Митя охотился за ним и убил, мужики из сарая в Протасове устроили ему засаду и, набросившись скопом, долго-долго душили. Симакова с огромной, жуткой головой – черные глазницы, выкаченные шарами сизые бескровные щеки – тоже его душила. Его мать кидала в него ножи, и один из них рассек его голову надвое. Полкан загнал его в пропасть и там перегрыз на куски.

Время от времени он сознавал: это сон, так не может быть наяву. Но когда он снова был пойман и мучился болью, больше не верил, что спит: боль была настоящая и смерть тоже настоящая – правда, временная. Много раз все пропадало – пропадало неизвестно на сколько, – и потом незаметно вновь появлялись чернота и боль. Болела всегда голова.

Незнакомый голос в этот раз прозвучал так близко и явственно, что он с уверенностью определил: «Вот теперь я проснулся».

– Дядя, дядя, – звал его какой-то мальчик.

Голова болела и наяву. Он не мог понять, почему было не открыть глаз. Наконец догадался: на глазах повязка. Он двинул руками – они оказались связанными.

– Очнулся? – спросил мальчик.

– Ты кто?

– Данилка.

– Где я?

– У нас в избе.

– У кого «у нас»?

– У Шестаковых.

– Зачем связали?

– Чтоб тряпки не срывал.

– Какие тряпки?

– На голове.

– Глаза-то чего завязали?

– Нет у тебя глаз! – просто сказал мальчик. Эти слова, как и предыдущие, мягко коснулись ушей Степана, эхо же от них его сотрясло. И он все вспомнил.

Так, значит, не сон это был – слизняк в папахе, с финкой в руке. Степан завопил и задергался. Какие-то руки, большие, сильные – их было много, – стиснули его с двух сторон и держали. Грудной женский голос размеренно заувещевал его:

– Ну полно тебе, ну полно!

– Кто здесь еще? – спросил Степан.

– Тетя Даша, – отвечала женщина. – И Анфиска, дочка моя, со мной.

– Какая тетя Даша?

– Шестакова. У нас ты лежишь, милый, у Шестаковых, в Протасове. Изуверы бросили тебя на улице. Думали, что ты преставился. Наш Данилка тебя увидел, потрогал лоб – холодный. Он уж тоже подумал, что ты дух испустил, а ты – дерг. Ну мы тебя и взялись отхаживать. Уж дней десять отхаживаем…

– Какая власть сейчас в Протасове?

– Комиссары вернулись.

Еще через три дня Степан позвал Данилку и сказал ему:

– Помоги мне, брат. Сходи на станцию, там где-то должны валяться остатки барахла с поездов. Деряева знаешь? Он со своей бандой поезда обирал. Найди свалку и посмотри там, не валяется ли где холщовый мешок, с помочами, небольшой такой. В нем должна лежать книга – толстая, в кожаном переплете, рукой писанная. Нужна мне эта книга, парень. Может и такое быть, что мешок кто-то себе забрал, а ее обратно на свалку бросил. Ты уж постарайся, хорошо поищи.

Данилка долго не возвращался. Линников лежал в кладовой, приспособленной для него тетей Дашей, и вслушивался в звуки, раздававшиеся за стеной, в горнице. Он ждал, когда стукнет входная дверь и тетя Даша вскричит: «Ноги-то отер?» Данилкины шаги будут бухающими и частыми – он не пройдет по горнице, а пробежит. Потом скрипнет дверь его кладовки и раздастся звонкое: «Нашел!» Степан ничего другого не ждал, только это. И это произошло – точно так, как ему виделось. И он даже нисколько не удивился.

Июнь был холодный, дождливый. Комиссар Владимир Гаков жаловался, что девчонок приходится чуть ли не целыми днями держать взаперти, а они, скученные, безобразничают, какие там воспитательницы – его самого не слушают. В отсутствие Степана в Благовещенском монастыре сделали наконец ворота и открыли колонию для девочек-беспризорниц.

– Надо же так тебе влопаться! – сказал комиссар уже в который раз, перескакивая от воспитанниц к Линникову, сидевшему перед ним. – Собирались вместе дело наладить, а теперь… Буду тогда еще кого искать, вместо тебя. Одному с ними трудно. Воспитательницы не в счет – орут, а толку-то что? Девки их ни во что не ставят. Это такие, Степа, девки, видел бы ты их!

– Я не прочь! – ухмыльнулся Степан.

– А черт! Сразу не привыкнешь, – смутился Гаков и опять пробормотал: – Надо же тебе так влопаться! Я-то думал: ты двинул в Москву…

– Володя, помоги мне. Вон бабка Гридина привела, потому и здесь, а так бы дома сидел. Сам один ходить не могу. Всякий раз на старуху не понадеешься. Она знаешь какая – когда уважит, когда к черту пошлет. Мне нужен постоянный кто-то, пока к новой жизни не привыкну. Дай мне девчонку какую-нибудь, чтоб при мне все время была.