Текст книги "Откровение огня"

Автор книги: Алла Авилова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 24 страниц)

– Так сбежит!

– Не сбежит. Ручаюсь. Дай только грамотную.

– Да как я ее тебе дам? Мои они, что ли? А отчетность?

– Отчитаешься! Что ж я, отдавший себя революции, от бандитов пострадавший, помощи не заслуживаю?

– Заслуживаешь, – согласился Гаков. – Девки-то только здесь одна дрянь. Воровки, проститутки.

– Да ладно тебе, дрянь. Иль настоящей дряни не видал? Грамотные-то есть?

– По складам-то читают многие. Надо будет подумать, какая тебе подойдет…

– Чего думать? Дай ту, что лучше всех читает.

– Есть у нас тут одна, Сонька, читает как взрослая. Только девка-то разбойная, самая трудная здесь.

– Вот эту мне давай. Прям сейчас.

– Да как ты, увечный, с ней справишься?

– Мое дело. Зови ее, – нетерпеливо настаивал Степан.

Гаков стукнул кулаком по столу и сказал:

– Давай тогда уговоримся: сбежит, других не проси.

– Согласен.

– А со жратвой-то как у тебя?

– Порядок, – ответил Степан. – Веревку делаю вместе с дедом Гридиным. Пустяковое дело, а барыш от него хороший.

Когда Гаков привел Соньку, Степан попросил комиссара оставить его с воспитанницей одних.

– Сколько тебе лет? – обратился он к раздавшемуся рядом сиплому дыханию.

– Двенадцать, – сказал прокуренный голос. Не знал бы Линников, кто перед ним, подумал бы, что говорит с мальчишкой.

– Мне нужна помощь – сварить, убрать, постирать, отвести, куда скажу, книгу вслух почитать. Такое тебе от меня предложение: ты мне помощь – я тебе стол и дом. Сыта будешь, в тепле, в безопасности. Сама знаешь, малолеткам везде плохо. На вокзалах, на дорогах, в колониях – везде. Тебе надо расти. Вырастешь – другое дело. Расти у меня! Сделала, что я сказал, – дальше делай что хочешь. Согласна?

– Сними очки! – потребовала воспитанница.

– Зачем?

– А может, ты с глазами.

– Не веришь?

– Не дура, чтоб каждому верить.

– Ну смотри.

Сонька подошла к Линникову вплотную. Он приподнял очки. Девочка задержала его руку своей и, разглядывая, сказала:

– Ты похож на упыря.

– Значит, подхожу? – усмехнулся Степан.

– Подходишь, – серьезно ответила Сонька.

8

«Ангел, устыдившийся своего плача,

ангел, проглотивший слезы,

чернеет, глохнет, слепнет, тяжелеет.

Черный ангел не услышит крика.

Черный ангел не увидит крови.

Черный ангел не заметит, как раздавит».

Когда я проснулся на следующее утро, Нади в палатке не было, и мне не довелось ей рассказать о своей ночной вылазке. Компаньонша вернулась с другим заключением:

– Гридинской избы больше нет и в помине. На ее месте стоит новый дом, и там живет семья.

– Он крайний?

– Откуда ты знаешь?

– Интуиция.

Она посмотрела на меня испытующе.

– Ты ведь не ходил ночью в Посад? Это было бы очень опрометчиво.

– А как там с собаками? – ушел я от вопроса. – Собаки могут совершенно испортить дело.

– Собака имеется только в третьем от края дворе. Симпатичный пес, между прочим, дворняга, его будка стоит в палисаднике. Надо сказать, что огороды здесь у всех здоровенные. На задах, за ними, нас никто не увидит. И пес будет от нас далеко. Все складывается очень и очень удачно. Ты еще не знаешь главного: от реки к монастырю идет тропинка! Нам вовсе не надо идти на раскопки через деревню. Что ты улыбаешься?

– Хорошая новость!

– Тропинка пересекает улицу и идет вдоль забора последнего двора к дороге, которая имеется за огородами. Дорогой пользуются лишь тракторы и комбайны, вне рабочего времени по ней не ездят. Когда мы пойдем сегодня вечером копать, нам не попадется ни души!

– Ты уверена, что в крайнем дворе нет собаки?

– Совершенно уверена. Ни в нем, ни в соседнем. Я была и там и там.

– А это разве было не опрометчиво?

– Пройтись по деревне и остаться незамеченной все равно невозможно. В такой глуши каждый чужак бросается в глаза и вызывает подозрения. Лучше нейтрализовать их собственным объяснением, чем давать пищу домыслам. Я назвалась внучатой племянницей Степана и сказала, что заехала в Посад из Тамбова, где навещала родственников. Очень уж захотелось посмотреть, где жил дядя Степа. Кстати, его здесь забыли. Хозяева нового дома, что стоит на месте гридинского, ни о Степане, ни о Аполлонии вообще не слышали. Они живут в Посаде недавно. Соседи же – старожилы. И в ближайшем доме, и в следующем, что с собакой, живут бабки, которые здесь родились. Только одна из них, с соседнего двора, могла с моей помощью вспомнить Степана. И та и другая называют дом, где он жил, «космохвосткин». «Почему?» – спрашиваю соседку Линникова. «Потому что там жила „Космохвостка“», – отвечает она. Так в Посаде прозвали первую местную комсомолку. Это потому, что она волосы не заплетала, как другие девки, а собирала их в хвост. Немудрено, что они до сих пор ее помнят. Эта Космохвоетка здесь знаешь как буйствовала! Ты еще не догадался, кто она?

Я догадался. Так вот кто проклинал «Откровение»!

СОНЬКА

Аполлония услышала телегу со стороны Боброва еще издалека. Телега продвигалась к ней, она же осталась лежать как лежала: спиной к дороге, свернувшись калачиком – так было легче животу. Живот болел сильно, она не могла без крика и привстать, не то чтобы перебраться подальше от дороги. Да и правой ногой лучше было не двигать – похоже, она была вывихнута. Вот сейчас ее увидят с телеги, окликнут, подъедут и пристанут, обязательно пристанут. Ей хотелось только одного: чтобы ее оставили в покое.

– Эй, девка, жива? – раздался с подошедшей телеги бабий голос.

Аполлония не ответила.

– Господе Исусе, да она вся в крови! Глянь-ка, Егорка, дышит или нет. Ну что ты рожу корчишь, сынок, пойди посмотри, говорю!

Неизвестный Егорка спрыгнул с телеги и, присев у Аполлонии, двинул ее за плечо. Аполлония вскрикнула от проколовшей тело боли.

Сошла с телеги и мать парня, тоже подсела.

– Эй, кто ж над тобой так надругался, родимая? Сама-то ты кто?

Аполлония только стонала, и ее перестали спрашивать. Когда Егорка, его мать и присоединившаяся к ним неуклюжая молодая толстуха ухватили бедняжку с трех сторон, она пыталась их остановить, истошно крича, но ее не слушали. Оказавшись на телеге, Аполлония опять поджала ноги и взмолила Бога, которому не верила, чтобы разорвалось сердце. Оно могло разорваться от боли, но все никак не разрывалось. Мольба не помогла.

Часа два ей пришлось мучиться на ухабистой дороге. Когда подобравшие ее крестьяне въехали к себе во двор, они оставили ее лежать на телеге. Наступала ночь. Она обещала быть теплой. Аполлонию укрыли пуховым одеялом, подложили под голову подушку, заставили выпить горячий горький отвар. Она спросила толстуху, сновавшую к ней из дома и обратно:

– Где я?

– В Посаде. У Ершовых, – ответила та. Ее звали Грунька. Она была женой Егорки.

11 ноября Посад жил двумя событиями: очередным раскулачиванием и первым снегом. Дети радовались: можно было кидаться снежками. Взрослые им не мешали – крестьянам было не до ребят. Они наведывались друг к другу с новостями и тревогами. В селе орудовал комсомольский спецотряд из Боброва, прибывший на помощь недавно созданному Комитету социалистического преобразования Посада. У сельсовета стояло шесть подвод для кулаков. Кого погонят к ним с наскоро собранными в дорогу пожитками? Говорили, что раскулаченных выселяют в Казахстан, в голодные степи.

От председателя колхоза прибежала домой Грунька вся красная.

– Ничего от него не добьешься, – выложила она. – Пьяный уже в дым. Я ему: «Скажи, Игнатич, есть ли мы в списке или нет». А он в ответ только одно бубнит: «Не имею права сказать. Государственная тайна». И гонит. А чего это она «государственная», спрашивается? Список-то кулаков новый комитет составлял, то бишь сам Игнатич, Макаров и эта задрыга брюхатая, Сонька-Космохвостка. Она-то сейчас с этим списком и ходит.

– Чего это вдруг она-то? – спросил Егорка.

– Так она же тоже председатель. Этих… как их… космоволъцев.Говорят, она с их головой из Боброва сженилась, и муж ее здесь, у нас, председательшей поставил. Он сейчас и сам в Посаде, с бобровским отрядом приехал, вместе с Сонькой по домам ходит…

– Кого уже с места сняли? – оборвал Груньку свекор Мартын Иванович.

Она назвала три семьи.

– В Авдеевке в сентябре восемнадцать дворов очистили, – сказал Егорка.

– Поля, щи-то на печке стоят? – подала вдруг голос непривычно молчавшая мать семейства, Настасья.

Про щи Аполлония, которую Ершовы звали по-деревенски Полей, совсем забыла. Хозяйка пошла к печке сама. Аполлония бросилась к ней.

– Тетя Настя, я поставлю!

– Да сиди уж. Мне все равно делать нечего.

И Аполлония, пораженная уступчивостью повелительной тети Насти, в замешательстве попятилась обратно к лавке, в свой уголок. Егорка тоже заметил эту перемену.

– Ты чо, маманя?

– Где Манька? Где Петруха с Семкой? – спрашивала та от печки о младших.

– Манька к Тимоне пошла, мальцы во дворе снежками играются.

– Зови их. Пусть в тепле посидят. Да есть надо. Щи-то быстро согреются.

Влетела Манька, дочь Настасьи и Мартына, и в рев:

– К Тимоне заявились. Прямо при мне, только что. «Собирайтесь! – орут. – Вещей – сколько унесете».

Тимоня, старший сын Ершовых, жил через несколько домов от родителей. Настасья бросила печь.

– Поля, гляди за щами и собирай на стол. Егорка, живо за мальцами. Грунька, пошли укладывать.

– Чего ты взбаламутилась? – возразил хозяин. – Тимонька, дурак, не записался в колхоз. Говорили ему говорили – доигрался. Мы-то записаны. Нас не тронут.

– Шел бы ты, Мартын, в сарай, пособрал что надо. На новом месте, говорят, ничего не дают, сам как можешь, – отвечала Настасья.

К Ершовым пришли еще до того, как семья села за стол. Их было четверо: трое ребят в овечьих тулупах и молодая женщина с лицом нездешней красоты, одетая в лисью шубу, которая топорщилась спереди. Аполлония сжалась в своем углу, больше всего боясь встретиться глазами с высоким чернявым парнем, остановившимся в дверях. «Кому должно быть стыдно, тебе или этому животному?» – ругала она себя. Не помогало.

Список был в руках смазливого блондина, державшегося главным.

– Ершовы? – спросил он. И зачитал имена всех семерых: Настасьи, Мартына, их детей Маньки и Егорки, невестки Груньки и двух внучат, Петрухи и Семки.

– По постановлению Комитета по социалистическому преобразованию села Посад вы, как кулацкая семья, подлежите раскулачиванию.

– Мы ж колхозники! Какие еще кулаки?! – вскричал хозяин.

– А то мы не знаем, зачем кулачье в колхозы лезет, – с ухмылочкой заявила красавица в шубе.

– Да ты бы уж молчала, вертихвостка! – сорвался Мартын Иванович.

Блондин подскочил к нему и ударил кулаком в челюсть. Из носа и рта Ершова-старшего потекла кровь. Жена и сын вцепились в него с обеих сторон и держали его руки.

– Чтоб представителей советской власти не оскорблял! – разъяснил блондин.

– Это она – представитель?! – рычал окровавленный хозяин.

– Товарищ Софья Певунова – председатель Комитета комсомола вашего села и один из членов Комитета по его социалистическому преобразованию, – наставительно заявил главный и подмигнул Космохвостке.

– А ты кто? – не отступал от обидчика Мартын Иванович.

– Певунов Илья Ильич, уполномоченный Бобровского райкома комсомола, – непринужденно представился тот.

– Соня, голубка, ты же – наша, посадская. Чего ж ты допускаешь, что людей не по справедливости хватают? – заговорила тетя Настя ослабевшим голосом с Космохвосткой. – Какие же мы кулаки? Кто-то напраслину навел, а вы верите. Разве ж так можно?

– А кто батраков в доме держит? – колко спросила та.

– Каких батраков? – смешалась хозяйка. – Нет у нас никаких батраков.

«Товарищ Софья Певунова» указала рукой на Аполлонию.

– А это кто? Вот оно, живое доказательство вашей кулацкой сущности.

Все, кто был в доме, уставились на «доказательство». Аполлония поймала уголком глаза взгляд чернявого и подумала с облегчением: «Не узнал!»

– Так это ж Поля! – обрадовалась тетя Настя, думая, что обнаружилась ошибка и сейчас все уладится. – Какая же она батрачка? Она живет с нами, сама попросилась. Спроси у нее.

– Хватит языком чесать! Сказано – собирайтесь! Всяк норовит вывернуться, не ты одна, – прикрикнул на Ершову-старшую Певунов.

– Поля, да скажи ты им! Разве ж ты батрачка?! – взмолилась тетя Настя.

Оцепеневшая Аполлония еле выдавила из себя:

– Да нет.

Ее и не услышали. Ершовых заторопили, стали выталкивать.

– На выход! Все! Гоп! Гоп! – кричал громче всех Певунов. Глаза у него косили, и оскал съезжал в одну сторону – поддатый пришел. Пьяными были и другие. Торопя Ершовых, не дав даже, как ни умоляла Грунька, накормить ребят, они вытолкали их из избы. Благо дело, тетя Настя заранее об узелках позаботилась.

– А ты что сидишь? – крикнул Певунов Аполлонии, обратив на нее внимание в последний момент. – Очистить помещение. Дом будем опечатывать.

Сонька вмешалась:

– Ты иди, Илюха. Я с ней разберусь.

Оставшись с Аполлонией одна, Космохвостка сказала:

– Ты на деревенскую не похожа. Уж не из Боброва ли будешь?

– Оттуда, – поддакнула Аполлония.

– Все умеешь по хозяйству?

– Да вроде все.

– Вот что, оставайся здесь. Я этот дом за собой оставлю. Мне баба нужна, чтоб при мне была. Гляди!

Певунова распахнула шубу, и Аполлония увидела вздутый живот.

– Какой месяц? – машинально спросила она.

– Восьмой уже. Я живу у отчима. Сама понимаешь, какой от него толк. Да еще курит. Ершовская изба с тобой в придачу – то, что мне надо. Сиди и жди меня. Мы как управимся, придем сюда обратно. Есть здесь что пожрать?

– Щи есть.

– Вот и хорошо. Придем – и сожрем.

Ходиков больше не было – тетя Настя забрала их с собой. Время можно было теперь только чувствовать. Аполлония чувствовала: прошло два часа. Может быть, три. Она сидела все там же, у стола, одна в большом, чужом доме. Как же здесь всегда было тесно, и вот – никого. Когда все ушли, дом повис в воздухе. Ненадежный дом. Встанешь с лавки – и он зашатается. Лавка казалась прочнее. Чтобы не омертветь в пустоте, Аполлония говорила с собой.

«От Певуновой надо бежать. Сейчас же, пока она не вернулась. Певунова – опасная. Что ж ты сидишь? Встань, соберись – и на станцию».

Не вставала, не собиралась. Чем станция лучше? Денег у Аполлонии не было, ехать было некуда. И сидела, не двигаясь.

«Бедная, бедная тетя Настя. Ходики забрала, думает, на новом месте начнет сначала. Нет, хватание никогда не кончится. Все думали: похватают „бар“ – и успокоятся. Нет, они всегда будут хватать людей. Вот теперь на мужиков бросились. И никому не спастись!.. Бедная, бедная тетя Настя…»

Странное дело, Аполлонии было больше жалко Настасью, чем себя. В ее собственной обреченности проглядывалась линия судьбы. Жизнь, установившаяся после большевистского переворота, выталкивала ее как чужую. Но вот Ершовы! Еще вчера в этом доме правила тетя Настя, и невозможно было представить, что сегодня здесь станут распоряжаться Певунов, Сонька-Космохвостка и тот чернявый мерзавец, имя которого она и не знала. Эти полулюди будут здесь хозяйничать, а властная мать семейства притихнет и беспрекословно им подчинится. Преображение тети Насти потрясло Аполлонию: громкогласная, бившая ослушников, Ершова старшая вдруг превратилась в покорную деревенскую бабу.

«Сейчас придет „товарищ Софья Певунова“, – возвращала себя к настоящему моменту Аполлония. – Со своими прихотями, приказами. Будет орать, визжать. Станет снова допытываться, кто я и откуда, узнает, что о Боброве я солгала, добьется правды – и потом будет шантажировать».

Но сколько бы ни говорила с собой Аполлония, ни одно слово, ни одна мысль не прорывали ее оцепенение. От многих повторов образ самодурки Певуновой сгладился, и наконец Аполлония сказала себе: «Ну и пусть будет Певунова. Какая разница». Деревенская девка в реквизированной дорогой шубе тоже вписывалась в линию ее судьбы. «Смысл моей жизни – испытание унижений. Самых разных – прямых, скрытых, внезапных, постоянных». Свою судьбу она поняла. Даже приняла – почтиприняла. Окончательно ее принять мешала забывчивость. Аполлония все забывала и забывала свое давнишнее открытие: справедливость – это мечта, сантимент, иллюзия, обман. И сейчас она об этом забыла – потому оставалась сидеть на лавке в избе Ершовых и доискивалась до логики того, что с ней происходило.

«Разве я ставлю себя так уж высоко? Разве я хочу не минимума – всего только, чтоб не хватали, не мяли, как вещь? Но, может, в этом-то и ошибка, что я все еще чего-то хочу от этих людей?»

И вот вернулись Певуновы. Не увидев Аполлонию в темноте, Сонька крикнула:

– Эй, бобровская, как тебя… Ты здесь?

– Здесь, – отозвалась Аполлония.

Космохвостка зажгла лампу. Ее муж прошел к кровати тети Насти и, плюхнувшись на нее, рявкнул от удовольствия. Ходики, кровать – тетя Настя хотела жить не хуже бар.

– Так и сидишь сиднем весь вечер? – возмутилась на Аполлонию новая хозяйка. – Печь-то остыла уже, квашня ты чертова. Иди печь разожги, щи поставь. Я же говорила тебе: придем, жрать будем.

Аполлония встала и поплелась к печи.

– Да ты еще и хромая! – злилась дальше Сонька. – С рождения такая?

– Да нет. Недавно покалечилась.

Без спешки, но расторопно Аполлония зажгла печь. Сонька ее ловкость оценила.

– Как тебя звать? – спросила она.

– Поля, – назвалась Аполлония.

– Терпеть не могу это имя, – заявила Космохвостка. Я буду звать тебя просто «помощница». А ты зови меня товарищ Певунова. Ты где всегда спала?

– На полу. За печкой. С ребятами.

Певунова прошла к двери, ведшей в пристройку, и заглянула за нее.

– Ну и холодина. А здесь кто спал?

– Егорка с женой.

В пристройке была своя печка, сегодня еще не топленная.

– Теперь ты будешь здесь спать, – распорядилась новая хозяйка.

– Тогда я печь затоплю, – сказала Аполлония.

– Ни к чему сейчас эта возня, – заявила Сонька. – Так ночь поспишь. Ты вот что, сходи-ка за моими вещами. Знаешь, где Степан-слепец живет? Не знаешь? Ну а дом-то Игушиных уж найдешь? Нет?! Тебя что ж, здесь взаперти держали?

– Сама выходить не хотела.

– Ну точно как Степа. И он в своей норе так же сидит, только на партсобрания выбирается. Разница лишь, что он слепой, а ты хромая. Илюха, слышишь, какая парочка могла бы быть: он слепой, она хромая, клинышек к клинышку. А что, я могу перед отъездом поспособствовать, – забавлялась Сонька.

– Вы уезжаете? – вырвалось у Аполлонии.

– Уезжаем. Едем на самую главную стройку нашей страны. Слыхала о Турксибе?

– Нашла с кем о Турксибе говорить. Иди сюда, – позвал Космохвостку с койки муж.

– И когда вы уезжаете? – спросила Аполлония.

– Скоро. А вам – счастливо оставаться в вашем гадюшнике! Не вздумай после меня за дом цепляться. Я из него – и ты из него. Дом теперь сельсоветовский.

«Так или иначе, с места мне сниматься придется, – задумалась Аполлония. – И чем раньше найдется новое пристанище, тем лучше. Мое положение торопит. Еще немного, и его уже не скрыть…»

Сонька толкнула Аполлонию:

– Ты что, или не слышишь? Говорю тебе: иди к Степану-слепцу и принеси мои вещи.

Аполлония вышла из дому и обрадовалась белизне. В мир вернулись невинность и уют. Она успела только раз вздохнуть полной грудью, как из дома послышался визг Певуновой: новые хозяева резвились. Аполлония поспешила к калитке, чтобы побыстрее оторваться от голосов.

В горнице было темно. Степан сидел спиной к двери на табурете посреди комнаты и плел веревку. Разговаривая с Аполлонией, он от своего дела не отрывался.

– Что это ей загорелось? – вяло удивился он поручению Соньки. – Могла бы утром сама прийти и забрать, что ей надо. Вон ее сундук, у окна. Иди бери, что она тебе сказала. Мне-то что.

– Лампу бы зажечь, – стесняясь, попросила Аполлония.

– Зажигай. Лампа на столе.

Сундук был заполнен едва наполовину – не так много вещей оказалось у Космохвостки. Аполлония связала их в узелок, закрыла крышку и сообщила Степану, что готова.

– Готова, так иди.

– Что-нибудь передать от вас Соне?

– Все уже передано. Эй, постой-ка, ты или из Москвы?

– С чего вы взяли? Я из Боброва.

– Уж меня-то не дурачь. Я твой выговор слышу. Я сам из Москвы.

– Правда? – вырвалось у Аполлонии.

– Ты ведь ершовская батрачка?

«Кто ж разнес это по всему селу?..» – растерялась Аполлония и стала отнекиваться.

– Защищаешь, значит. Эх, рабское твое сознание, – буркнул Степан и снова взялся за работу.

Аполлония захромала дальше к двери.

– Ты в Москве-то что делала? – остановил ее на выходе слепец. – У господ, наверное, прислуживала?

– Мне надо идти, – сказала Аполлония и прошмыгнула в сени.

Певуновы спали. Аполлония прошла в тихий дом, легла в постель Егора и Груни и, накрывшись одеялом с головой, сама провалилась в глубокий сон. Проснулась она только под утро и услышала за стенкой новую возню супругов. Потом Сонька прощалась с мужем, возвращавшимся в Бобров. Она говорила, что будет ночами выть от тоски, торопила его с выездом на Турксиб, который задерживали какие-то дела, и требовала прислать с неким Толиком «колбаску» из райцентра.

Новая жизнь Аполлонии оказалось вполне сносной. Сонька дома бывала редко и многого от нее не требовала. Помимо ведения хозяйства «помощница» должна была ежедневно щупать живот своей хозяйки – той все казалось, что «Белка» лежит криво. Певунова верила, что родит девочку и она будет беленькой, потому и звала ее уже сейчас Белкой-Белочкой.

Белка много ворочалась.

– С характером будет девка, как и я, – горделиво повторяла Сонька.

– Говорят, если ребенок беспокойный – то это мальчик, – раз неосторожно сказала Аполлония.

– Не лезь ко мне со своей бабьей брехней! – разозлилась на нее Сонька. – У меня будет девка, или не ясно?

«А я хочу мальчика», – подумала Аполлония.

Толик появился в Посаде дней через шесть после отъезда Певунова. Аполлония приняла у него мешок, пахнущий копченой колбасой, и спрятала его в подпол, чтоб не подмывало открыть – а подмывало ее сильно. Сонька пришла как всегда вечером и, услышав о посылке, немедленно ее потребовала. Аполлония спустилась в подвал и оцепенела: мешок был со всех сторон прогрызен. «Как же я не подумала о мышах? Или это крысы? Певунова меня убьет». Сонька сверху торопила. Аполлония поднялась по лестнице настолько, чтобы передать мешок, и тотчас же спустилась обратно в подвал.

Сонькина брань разразилась, когда «помощница» была уже на последней ступеньке. Аполлония отползла от лестницы в угол и почувствовала себя в безопасности: ход в подвал был для Соньки с ее животом слишком узок.

– Я сейчас, – отговаривалась Аполлония от Сонькиных требований подняться наверх. – Здесь прибрать надо. Приберу и поднимусь.

– Не выйдешь – закрою! – пригрозила разъяренная Певунова.

И закрыла.

В подвале обнаружилась рогожа, и Аполлония, укрывшись ею, чтобы не закоченеть, приготовилась ждать до утра – утром Сонька подвал наверняка откроет, не станет же она все делать сама вместо «помощницы». Но крышка, плотно закрывавшая вход, задергалась гораздо раньше. Она часто заклинивала, так получилось и в этот раз.

– Помощница! – позвала сверху Сонька дребезжащим голосом. – Ты сможешь открыть эту чертову крышку сама?

– Нет, ее изнутри не откроешь, – ответила Аполлония.

– Попробуй, а!.. Помираю я…

По голосу было слышно – с Космохвосткой и правда что-то случилось. Аполлония научила ее, что надо делать, и крышка наконец поддалась.

– Ой, не знаю, что со мной! – говорила жалкая Сонька. – В животе режет, и горло горит. Уж не отравилась ли. Черт знает где Илья эту колбасу раздобыл.

С помощью Аполлонии Сонька забралась в постель, но лежать спокойно не могла. Она ворочалась, стонала, вскрикивала и, когда ей стало совсем невмоготу, послала Аполлонию к тете Маше, повитухе. Та идти к Певуновой отказалась.

– Кто ж тогда поможет? – спросила Аполлония.

– Да никто. Кто ж в Посаде станет помогать этой заразе? Воздается ей.

Тетя Маша жила недалеко от Степана Линникова, и Аполлония пошла от нее к отчиму Певуновой, рассчитывая, что он назовет ей другую повитуху или кого-то из баб, кто хорошо может лечить домашними средствами. Линников отозвался не сразу – только тогда, когда она застучала ему в окно. Они разговаривали через дверь: открыть ее Степан не счел нужным.

– Фельдшер должен лечить, а не бабки, – холодно заявил он.

– Так нет же в Посаде фельдшера, – растерялась Аполлония, не ожидая, что и здесь встретит безучастие.

– Медпункт отсюда недалеко, всего в пяти километрах, – в Авдеевке. Надо послать туда утром за фельдшером.

– Почему утром? Фельдшер требуется сейчас.

– Ночью ради Соньки никто в Авдеевку не поедет, – услышала Аполлония в ответ, после чего раздались шаги – Степан пошел обратно в комнату.

– А если до утра возникнут осложнения?! – беспомощно вскричала она. – Ведь Соня беременна.

Шаги остановились.

– Значит, это ее судьба, – прозвучало из-за двери после заминки.

– Но ведь под угрозой еще и жизнь ребенка! – не сдавалась Аполлония.

– А что, у ребенка нет судьбы?! Судьба есть у всех. И у всякого – своя, – бесстрастно отозвался Линников и ушел из сеней.

Это могла бы сказать и она сама – судьбу Аполлония тоже признавала. Но произнесенные слепцом, раздавшиеся через закрытую дверь в глухой ночи, эти слова обдали ее ужасом. Впрочем, его мгновенно сменило другое чувство, еще более сильное – негодование. Безучастие повитухи тети Маши Аполлонию не возмутило, поведение же Линникова разожгло в ней ярость. «Пошел ты к черту!» – произнесла сквозь зубы Аполлония и, спустившись с крыльца, заспешила, как могла, обратно к больной – если бы не хромота, она бы не шла, а бежала.

Когда Аполлония вернулась к Соньке, та бредила.

– Папа, стреляй! – кричала Певунова, повторяя эти слова на разные лады.

Аполлония приложила ей ко лбу мокрое полотенце, но Сонька его сбросила. Всякое прикосновение она воспринимала как покушение и истошно вопила – ее лучше было не трогать.

– Дима, беги! – вдруг выкрикнула Певунова и потом, забыв о папе, долго звала Диму. С этим именем она и пришла в себя. Увидев «помощницу», Сонька сморщилась.

– Где болит? – спросила Аполлония.

– Везде болит. Живот болит, голова болит, горло жжет, – сказала Певунова и заплакала. Сколько раз уже менялось на глазах у Аполлонии Сонькино лицо, но такой жалкой она еще не была. «Бедняжка!» – расчувствовалась «помощница».

– Еще обойдется, ну что ты… Тебе уже лучше, – успокаивала она Певунову. – Ведь только что ты бредила, а теперь…

В Сонькиных глазах появился испуг.

– ЧТО – бредила?

– Папу звала, Диму.

Певунова шумно задышала.

– Они пришли за мной! – прошептала она, и глаза ее стали безумными.

– Ты сама их звала, а не наоборот.

– Они пришли за мной!.. – исступленно повторила Сонька.

– Кто?

– Дима, пропади! Я не могу это видеть!..

– Кто такой Дима? – спросила Аполлония.

– Диму убили. Я спряталась, а он – нет, и они его убили, я видела. И маму убили. Наши мужики убили, зверье тупое. Мама их детей-ублюдков крестила, денег им давала, подарки дарила, а они ее убили. И меня бы убили, но я хорошо спряталась. Ненавижу деревенских, этих скотов ненавижу! Завистники, сволочи. Только бы урвать. Дом наш подожгли. Папа сгорел вместе с домом. – Сонька шумно задышала и завопила, срывая голос: – Отомщу! Вот уж я им отомщу! Я им уж так отомщу!..

Истерику оборвали приступы рвоты. Аполлония засновала туда-сюда с ведром, тазом, тряпками. Потом она кипятила воду, варила отвар из зверобоя, как научилась у тети Насти, и поила им больную.

К утру наступило улучшение.

– А что же тетя Маша? – только тут вспомнила о повитухе Сонька.

– Она сама больна.

Сонька поджала губы.

– Заболела вдруг, старая сука. Деревенские бабы еще хуже, чем мужики. И ты больше ни к кому не ходила?

– К отчиму твоему еще зашла. Думала, что он назовет мне кого-то, кто бы смог тебе помочь. Но он признает только фельдшеров.

Сонька изменилась в лице.

– Вот оно что! Наш тайновед признает только фельдшеров! – издевательски воскликнула она.

– «Тайновед»? – переспросила Аполлония. – Почему «тайновед»?

– А, не спрашивай! Мура это все, – отмахнулась от вопроса Певунова.

– «Тайновед»! – усмехнулась Аполлония. – Так вот почему он распространялся о судьбе.

– Конечно-конечно: судьба, смирение, одиночество, нитка с узлом и прочая чушь, – в глазах у Соньки снова блеснула злость. – Скрытое, прикрытое, закрытое, зарытое, немытое! Понимаешь? И хорошо, что не понимаешь. Этот сверчок всякую заумь любит. А лучше бы ему свой шесток знать. Дубина проклятая, фельдшеров он, видите ли, только признает! А коль подохнешь – так «судьба»!

– Ну-ну, не думай об этом. Думай о хорошем.

– О хорошем? – удивилась Певунова, словно Аполлония сказала несусветную глупость.

– Зачем тебе сейчас думать об отчиме? Думай о муже, о Белке.

– Белочка! – воскликнула Сонька и стала щупать живот. Она отчаянно взглянула на «помощницу» и прошептала: – Не слышно ее.

Аполлония тоже положила руку на Сонькин живот, но та ее отпихнула:

– Не лезь, я сама.

Наконец Сонька громко объявила:

– Выжила! Крепкая будет девка. Как я.

Аполлония опять слышала «товарищ Певунову». Бедняжка, которую она отхаживала всю ночь, пропала.

Утром Космохвостку увезли на телеге в Бобров. Свои вещи она оставила в Посаде, намереваясь приехать за ними через несколько дней, как окрепнет. Провожавшей ее Аполлонии Певунова сказала:

– Оставайся у Ершовых. Я договорюсь, чтоб дом держали за тобой. И вот что еще: о том, что слышала от меня сегодня ночью, никому ни слова.

Через неделю к Аполлонии наведался работник сельсовета и приказал съезжать.

– Товарищ Певунова сказала мне, чтобы я оставалась здесь и дожидалась ее, – запротестовала Аполлония.

– Откомандовалась товарищ Певунова, – было ей сказано.

– В доме остались ее вещи.

– Отнеси их Степану-слепцу. Там Космохвосткин дом.

И Аполлония понесла Сонькин узелок обратно к Степану.

– А сама-то ты теперь куда? – спросил Степан.

– Не знаю.

– Хочешь, оставайся у меня. Уговоримся так: я тебе – стол и дом, ты мне – помощь. Что мне надо, так это сварить, убрать, постирать, отвести куда скажу, газету почитать. Годится?

– Годится, – ответила Аполлония.

* * *

Огород, который нас интересовал, настоящего забора не имел – им служила натянутая между кольями проволока. Мы прошли по тропинке вдоль нее до конца участка и обнаружили там старый сарай. Надя описала ситуацию утром точно: увидеть нас здесь из дома было невозможно. Остановившись за сараем, мы вслушались в звуки: поблизости не было ни людей, ни собак. Уже почти стемнело.

– Похоже, что сарай остался от Гридиных, – сказала Надя и указала на место, где мы стояли: – По-моему, книги закопаны как раз здесь. Закопать сразу за сараем – самое удобное. И легко потом разыскать.

– Еще удобнее – закопать у середины участка, на безопасном расстоянии от тропинки. Тоже легко потом найти. Я считаю, надо копать там.

– Как хочешь, – уступила Надя.

Я достал из рюкзака лопату, прикрепил к ней ручку. Приступив к работе, я попросил Надю вернуться к тропинке и держать ее под наблюдением. Шанс, что на ней кто-то появится в этот час, был микроскопический, но я хотел исключить и его.