Текст книги "Откровение огня"

Автор книги: Алла Авилова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 24 страниц)

7

«Слабым – слово, сильным – безмолвие.

Слабым – порядок, сильным – простор.

Слабым – тепло, сильным – прохлада.

Слабым – утро, сильным – ночь».

Через два дня мы встретились у входа на Павелецкий вокзал, откуда идут поезда на Тамбов. Я поставил на асфальт свою дорожную сумку рядом с объемным Надиным рюкзаком, из которого торчала ручка лопаты.

Надя сказала:

– Давайте перейдем на «ты». Мы поедем как парочка.

Без косметики, в джинсах и кедах, с заплетенными в косицу волосами, она была похожа на школьницу. Приятная неожиданность. Надя перевела взгляд на мою сумку и заметила:

– С ней ты выглядишь иностранцем.

– Эстонцы и выглядят иностранцами.

– Ну уж прям, – пренебрежительно возразила она. – Да и потом, мы туристы. Туристы ходят не с сумками, а с рюкзаками.

– Давай поменяемся: я понесу твой рюкзак, а ты мою сумку. Ты сама с ней подозрений не вызовешь, да и мой багаж, я думаю, легче твоего.

– Хорошо. К тому же в рюкзаке лежат твои вещи.

– Я не понял.

– Открой его.

В рюкзаке сверху оказались брезентовая куртка и кепка.

– Это тебе, – объявила Надя. – Так ты будешь меньше бросаться в глаза.

Куртка была из категории безразмерных, подошла и кепка.

– Это, наверное, вещи твоего отца?

Она кивнула.

– Ты посвятила его в курс дела?

– Это не требуется, – сказала она коротко. – А ты совершенно преобразился. Нашим человеком стал, хоть Борей называй. А может, и правда будет лучше, если ты на время нашей поездки станешь Борей?

– Как в фильмах о шпионах?

Она засмеялась:

– Ты прав, это глупо. Твой акцент, твое лицо – нет, за русского тебе никогда не сойти. Оставайся эстонцем. Я только не знаю эстонских имен.

– Я тоже. Зови меня просто Берт.

И мы отправились за четыреста километров от Москвы, в Тамбовскую область, на реку Совуть, чтобы провести выходные на природе. Так делают многие парочки.

Пока поезд проезжал по Московской области, в вагоне была давка, и мы с Надей стояли в проходе. Часа через два я смог наконец занять место у окна. Надя устроилась напротив и, достав из рюкзака книгу, уткнулась в нее. Настала благодать спокойного путешествия. Не хватало только кофе. Я достал из сумки прихваченную с собой бутылку минеральной воды, выпил из горла, вытянул ноги и отвернулся к окну.

То, что я за ним видел, можно было коротко определить как «неуют». Он меня к себе притягивал. Можно типизировать людей по тому, как они себя чувствуют в той или иной среде, и у каждого типа выявится свое идеальное окружение. В моем идеале должна присутствовать определенная доля хаоса. В Голландии мне его не хватало.

– Похозке на Эстонию? – донесся до меня голос Нади. Она оторвалась от книги и смотрела на меня дразнящее.

– Не очень.

– Я так и думала. После Эстонии наша провинция выглядит диковатой.

– Что-то в этом роде, – подтвердил я и заметил, что этого не стоило было делать: Надя поджала губы. – Мне это как раз нравится, – добавил я, и это было правдой.

– Интересно, чем же?

– Мерой беспорядочности. Почти везде усматриваются попытки организовать пространство, и почти везде оно недоорганизовано. Что-то валяется, что-то перекошено, что-то забыто. Уже не хаос, еще не порядок.

– Как может нравиться беспорядочность? – не поверила она.

– Порядок, а точнее – упорядоченное пространство, вызывает у меня тоску. Нет ничего тоскливее голландских полдеров.

Надя покосилась на нашего соседа – пожилого мужчину, сидевшего на моей лавке, который всю дорогу дремал.

– В Эстонии много полдеров, – поправился я. – Ты знаешь, что это такое?

– Я никогда не была в Эстонии.

– Полдеры – это отвоеванная у моря земля. Она планомерно обживается. Дороги там словно прочерчены по линейке, вдоль них – одинаковые деревья на одинаковом расстоянии друг от друга.

В этот момент мы проезжали кривой, поросший травой проселок между лесом и полем, местность без прямых линий.

– Вот мой идеал! – указал я на него.

Надя поджала губы.

– По этой дороге после дождя не проехать, – заметила она сухо.

– Я ведь только о пейзаже.

– Известное дело: там, где хорошие дороги, тоскуют по бездорожью, там, где бездорожье, тоскуют по хорошим дорогам, – сказала Надя и опять уткнулась в книгу.

Взаимопонимание оставалось проблематичным.

Мы пересели с поезда на автобус и примерно через час добрались до места. Посад оказался большим грязным селом. Лай собак перекатывался по нему вдоль и поперек. На улице, что вела к Совути, нам попался только один человек. Из открытых окон домов пахло едой – было время ужина. Наша улица упиралась в другую, которая шла параллельно реке. Еще не доходя до перекрестка, мы увидели слева Благовещенский монастырь. Он оказался внушительных размеров и выглядел на расстоянии неплохо сохранившимся, если не считать обломанную колокольню. Напротив него должен был находиться домик Гридиных, где жили Степан и Аполлония. Мы уже договорились, что Надя пойдет его разыскивать утром одна. А завтра вечером, когда стемнеет, мы отправимся туда вдвоем копать.

Напрямик к реке было не пройти. Мы свернули направо, в противоположную от монастыря сторону, и добрались до края деревни. Там от нас наконец отстали последние псы, сопровождавшие нас по эстафете, когда мы шли по Посаду.

– О чем мы не подумали, это о собаках, – заметила Надя. – Что будем делать с собаками?

– Кормить, – сказал я на это.

О чем мы еще не подумали? В этот момент моя затея показалась мне сумасшествием. Как я выйду из положения, если на нас спустят собак и придется объясняться, зачем я рою землю у чужого забора? Дом Гридиных, как сказала Наде Аполлония, стоял теперь пустой, но в соседних домах жили люди. Оказалось, и сама Надя думала о том же:

– Мы должны быть, конечно, осторожными. Если завтра выяснится, что идти копать по-партизански опасно, надо будет что-то придумать. Я считаю, лучше вернуться ни с чем, чем попасться. Если мы попадемся, я пропала.

Она думала о себе, я – о себе.

Мы поставили палатку на краю леса. Между ним и рекой была песчаная коса, метров в тридцать-сорок. Туда я пошел, после того как мы наскоро поужинали консервами.

Передо мной предстала панорама местности, где все светилось: мокрый песок, вода, небо. Я вернулся к палатке за топором и нашел в лесу сухое деревцо, которое приволок к воде. Разрубив его, я разжег костер. Теперь в окружавшем пространстве присутствовали все четыре основные субстанции бытия: воздух, вода, земля и огонь. Жизнь достигла такой полноты, что добавься сейчас еще что-то или кто-то, и ощущение достаточности исчезло бы. И это произошло: у моего костра появилась Надя. Пространство дало трещину.

– Хочешь водочки?

Она стояла передо мной, держа бутылку с двумя кружками в одной руке и пластиковый пакет в другой. Я отказался от водки. Это не испортило ей настроения.

– Тогда я выпью одна, – сказала она, усевшись рядом на песок, и достала из пакета хлеб и соль. – Закуска, – объяснила она.

Надя посыпала хлеб солью, налила себе водки и провозгласила:

– За очередную «замечательную находку»!

Она опустошила свою кружку и, жуя хлеб, сообщила:

– Река, костер – я это тоже люблю. Я тоже вот так же сидела у воды, когда бывала с папой на рыбалке. И в пионерских лагерях, и в школьных походах самое любимое для меня – костры. Я огнепоклонница. Ты знаешь, меня поразило «действо», которое последний кенергиец произвел с бандитами. Я могу себе представить эту сцену воочию: розовая полоса на песке, с одной стороны старик Михаил с распростертыми руками, с другой – босой Леонид, занесший ногу над углями и все не решающийся на них ступить. Я бы не прочь сама это попробовать. Пройти по углям и не обжечься – такое потом вспоминаешь всю жизнь…

Не могу сказать, что меня занимала Надина болтовня. Вдруг она сказала:

– Что такое иррациональные влечения – ты и сам знаешь. Ты им тоже поддаешься – в этом мы похожи.

Я выпрямился от неожиданности – это был совсем другой предмет разговора.

– Твой интерес к славянским рукописям не может быть рациональным, – заявила Надя. – Зачем голландцу древнерусские книги? Что тебе до них лично? Тем не менее ты ими занимаешься. И со мной нечто подобное. Меня тоже притягивают другие страны, другие культуры, а почему – не понятно. Сказать, какая страна меня влечет больше всего? Испания.

Она выдержала паузу и, не дождавшись от меня реакции, продолжила:

– Испанцы гордые. Мне это нравится. Конечно, это представление из романов. Ну и пусть. Твое представление о русских тоже большей частью из книг, правда? История без литературы – скучная материя. В университете мне пришлось заниматься русской историей. На западноевропейское можно было попасть только по протекции, а за меня словцо было замолвить некому. Конечно, и в русской истории много интересного, но она меня подавляет.

– Получается, что мы не похожи, – заметил я.

– Мы выбираем разное, но похожи в том, что не находим себя в своей среде. Не тот пейзаж вокруг, не те люди, всегда тянет куда-то в другое место. Верно?

Она порозовела от возбуждения.

– Так верно или нет? – не отступала она от меня.

– Место – это иллюзия. Не в месте дело, а в потребности перемены мест. Одни люди по своему душевному складу ищут устойчивость, другие настроены на движение.

– Что ж, может быть, – с подозрительной готовностью уступила она и допила свою водку.

Еще больше раскрасневшись, она сделала дополнение:

– У нас есть и еще кое-что общее. Детство. Я уверена, что ты в детстве больше всего любил читать и хорошо учился. И я такая. Я кончила школу с золотой медалью, потому и в университет сразу попала. Конкурс на исторический факультет был тогда зверский, но я прошла без проблем. И на двух первых курсах была отличницей. Все время проводила только в университете и библиотеке. А потом надоело. И еще отца не стало. – Ее брови, дернувшись, сдвинулись друг к другу. Она замерла и уставилась на огонь.

– Что с ним случилось?

– Глупая смерть – попал под машину. Я всегда любила его больше матери. У нас с матерью вечная грызня. Когда мы остались вдвоем, стало вообще хреново. Мне бы было лучше всего выйти замуж и переехать от нее. Но вышла замуж она. А кто переехал – так это отчим. К нам переехал. Так все изменилось. Дотянуть университет дотянула, но что сломалось – не срослось. А ты не ломался?

– Нет, – сказал я. Внезапные вызовы на откровенность меня всегда раздражали. Мы оба перевели взгляд на огонь и какое-то время сидели молча.

– Я, наверное, тебе мешаю, – произнесла наконец Надя и поднялась. – Я вообще-то пришла к тебе по делу.

Я взглянул на свою компаньоншу и увидел на ее лице обиду. Этого я вовсе не хотел.

– По какому делу? – спросил я как мог заинтересованно.

– Я хотела тебе кое-что рассказать о Степане Линникове. Но это можно и завтра, если тебе сейчас не до этого, – сказала Надя.

– Почему ты решила, что мне не до этого? Расскажи, мне интересно, – сказал я то, что она ожидала услышать.

Надя опять уселась у костра и поведала:

– Аполлония попросила меня оповестить о ее кончине не только племянника, но и Чесучова, товарища Степана по лагерю. На похоронах я с ним познакомилась. Вчера мы встретились по моей просьбе еще раз – я решила как следует расспросить Чесучова о Линникове. Он сидел со Степаном несколько лет в одном бараке. Линников рассказал ему о себе многое. То, что я услышала от Чесучова, было как обухом по голове. Столько неожиданностей. И первая – Степан только собирался стать учителем, он никогда им не был. Вообще-то он из Москвы, и знаешь, кто он в действительности? Чекист! В Посаде Линников оказался из-за «Откровения». Он охотился за ним. И не он один.

СТЕПАН

Апрель, уже апрель. Степан Линников распахнул окно настежь и втянул в себя пахучий воздух. Раньше, в Москве, он воздуха не замечал – там что в помещениях, что на улицах – везде была спертость. И не такой он был человек, чтобы придавать воздуху значение: чем дышать, что есть – какая разница? Что касается жратвы, разбираться не приходилось и сейчас. А вот к воздуху Степан свое отношение изменил.

На воздух ему открыли глаза Посад и Толковый словарь Даля. В Посаде Степан испытал на себе: одно дело читать зимой, лежа на койке в душной комнате, другое – весной, сидя у открытого окна. Линников никогда не жил в деревне, у него щекотало в носу от густых запахов живности. Эти запахи его будоражили.

Воздух свежий – и дух дольше остается свежим. Даль подтвердил: дыхание и дух в родстве. Сколько диалектики, сколько проницательности открывалось в языке. Степан читал Даля как книгу и много размышлял над многозначностью слов. Портило дело то, что у него из четырех было только два тома и весь русский язык он осмыслить не мог.

Даля чекист нашел на чердаке у хозяев, стариков Гридиных, когда чинил крышу. Там, среди массы церковной ерунды, обнаружились хорошие книги: несколько томов «Истории государства Российского» Карамзина, том «Истории церкви» Голубинского, учебник по истории Греции. Старики Гридины, как и другие деревенские, натаскали себе книг из Благовещенского монастыря на топку, когда было его разорение. Историческую и культурно-образовательную литературу Степан забрал себе.

Шел апрель, его шестой месяц в Посаде. Как же изменилась жизнь! Была Москва, борьба с человеческой нечистью, мечта об университете: победит революция во всей России, кончится Гражданская война – и он пойдет учиться. Все перевернулось в один день, когда он проводил обыск у Симаковой. Думал, власть была у него, а оказалось – у нее. Власть, от которой не убережешься – власть над мыслями. Он ей приказывал одно, другое, третье – а она незаметно повернула его мысли в другую сторону. Москва? Грязный город. ЧК? Это не для него. Университет? Успеется. Здесь, в Посаде, у него были первый раз в жизни своя комната и время, чтобы читать.

Линников сидел у окна с Далем и, отрываясь от него для раздумий, смотрел на стену Благовещенского монастыря, что стоял на противоположной стороне улицы. С каждым днем ее все больше заслоняли распускавшиеся листья яблонь: перед домом находился сад. Монастырская стена была высокая, выложена из белого камня, для других – глухая, но не для Степана. Его мысли пролетали через нее, блуждали по пустому двору, вокруг построек, уносились на кладбище за храмом. Два ожидания связывали Степана с Благовещенским монастырем. Одно из них было определенное, и он делил его с другими: в бывшей обители должна была открыться детская колония, и Линников собирался вести там уроки грамоты. Другое ожидание было неопределенным, сугубо личным, тайным – и главным.

Из монастыря раздался лай Полкана, сторожившего территорию. По договоренности с комиссаром Гаковым, своим начальником, Степан должен был присматривать за монастырем, пока наконец не появятся новые ворота – старые были сорваны и поломаны. Если Полкан лаял, Линников шел смотреть – на кого. У входа в обитель был установлен щит со словами: «Хождение запрещено». Свои туда больше и не лезли – только чужаки продолжали наведываться в разоренный монастырь.

Полкан держал за полу бушлата молодого человека, пытавшегося от него освободиться. Линников приказал собаке отпустить нарушителя. По одежде тот был из простых, но не по лицу.

– Из бывших? – спросил Степан.

Незнакомец усмехнулся и спросил в свою очередь с издевкой:

– Чекист, что ли?

– Работник детской колонии номер 23, на территории которой ты находишься. Запрещение видел? Только не говори, что неграмотный. Зачем вторгся?

– «Вторгся», ну и слова у тебя, парень. Просто зашел посмотреть. Я в этих местах бывал.

– С маменькой-папенькой?

– С ними. На Пасху, на Троицу.

– А сейчас – что?

– Захотелось посмотреть, что стало с Благовещенским монастырем.

– Документы есть?

Документом была справка об освобождении из политизолятора номер 8, выданная неделю назад Ломанову Дмитрию Вениаминовичу, проживающему в Петербурге. «Номер 8! Политизолятор, где сидит игумен Евгений», – ожгло Степана, и он по-новому посмотрел на задержанного: явился, долгожданный!

– Значит, освободился – и сюда?

– Не совсем. Еду на юг к родственникам, сюда свернул по дороге, – отвечал Ломанов.

– Всего лишь посмотреть?

– Ну да.

– Врешь. Ты жил в Петербурге, чего ж тогда твое семейство сюда на праздники тащилось? – прижал Степан чужака и тут же пожалел: не надо так, лучше было бы подыграть. Вот этого-то он как раз и не умел.

– Да разве мы одни? Сюда многие из столиц к старцам ездили, – не моргнув глазом отвечал Ломанов. – Тебя как звать-то?

– Зачем тебе?

– Чтоб разговаривать было удобнее. Если остерегаешься назвать фамилию, скажи имя. – Голос петербуржца звучал располагающе, взгляд был дружелюбный. «Думаешь, что ловкий! А вот не знаешь, на сколько очков я впереди», – ответил ему мысленно Линников и назвался. – Степа, значит. А меня зови Митя.

Полкан стоял между ними, виляя хвостом и переводя глаза с одного на другого. Ломанов протянул к нему руку, хотел погладить. Полкан его облаял.

– Хорошая собака, – похвалил Митя. – Твоя?

– Служебная.

Ломанов огляделся.

– А что детей-то не видно и не слышно?

– Детей пока нет. Обустраиваемся только. Территорию уже расчистили, столовую, баню приготовили, церкву, вон ту, большую, для спанья приспособили. Дело за воротами. Сделать их в теперешнее время – большая сложность. А без них колонию не откроешь.

– Точнее, не закроешь, – со смехом поправил Митя.

– Вот-вот, не откроешь, не закроешь. Ждем, значит, ворота. Хорошо еще, Полкан есть. Территория для посторонних теперь закрыта. Полкан стережет.

– Славный кобель. – опять похвалил Полкана Митя и потянулся к нему. В этот раз пес сопротивляться не стал. Ломанов умело почесал его, потрепал, погладил, и Линников увидел, что глаза у Полкана осоловели, а хвостом он завилял с удвоенной скоростью. «Продажная тварь!» – приговорил он пса в душе.

Чекист хоть и сказал «служебная», но считал Полкана своей собакой. Кобель был одним из деревенских псов, брошенных уехавшими из Посада хозяевами. В разоренном Благовещенском монастыре еще недавно их обитала целая стая. Ее ликвидацию Степан произвел собственноручно, всех собак прикончил, кроме одной – той, что теперь заискивающе терлась у ног гостя. Линников дал Полкану имя, кормил его, обучал сторожевому делу – и вот, в решающий момент, предательство.

– У меня одно время были две овчарки. Твой Полкан похож на овчарку, – сказал Митя.

– Вот именно, «похож», – не удержался Степан. – Пока не погладят. Дворняга.

– Дворняги муштре до конца не поддаются, это верно. А уж ласку любят, как женщины.

Степан отогнал пинком ставшую ему чужой собаку и сказал Ломанову:

– Я могу провести тебя по территории, коли хочешь.

Они отправились в глубь двора. Митя осматривал монастырь молча, время от времени озираясь, словно что-то искал.

– У меня какой-то провал в памяти, – наконец сказал он. – Часовня святого Пантелеймона, это та или эта?

У северной стены монастыря стояли два похожих друг на друга строения.

– А черт их знает, – сказал Степан.

– Помню, у Пантелеймона была одна примечательная могила…

– Хватился. Да могилы здесь все разорили. Горшки с золотом там, что ли, искали, дурачье. Или родственник какой у тебя здесь зарыт?

– Можно сказать, родственник. Была здесь одна дорогая для меня могила, князя Стаса Оболенского. Мальчиком умер. Мы с братом у этой могилы дали клятву. Глупую, конечно, детскую. Но и клятва эта, и место, где она произносилась, для меня дорогое воспоминание. Нет ли здесь, в Посаде, кого из монастырских?

Этого вопроса Линников ожидал.

– Есть, – сказал он. – Монашек один тут живет, из местных, брат Флор, теперь его Федькой опять зовут. Хочешь, отведу?

– Да ты скажи, где его дом. Я сам его найду.

– Мне нетрудно. Я отведу, – решительно повторил Степан.

Федька оказался кривым пьяненьким старичком. Гостям он не обрадовался.

– Опять, что ли, про монастырь пришли выспрашивать? Покоя от вас нет, кладоискатели. – Не забыл старик, как Линников у него прошлой осенью пытал, где монахи зарыли ценности.

– Да нет, здесь другое, дед. Благочинная история, ты такие любишь. Вот видишь этого красавца? – Степан подтолкнул к Федьке Митю. – Он у вас, в Благовещенском, дитем часто бывал, с братиком. И дали они раз на одной из могил друг другу клятву. Так вот он теперь это святое место и ищет.

– Поди теперь найди, – привычно забурчал Федька. – Порушили все, поломали, хуже татар.

– Послушай, отец, ты склепик Стаса Оболенского помнить? – вмешался Митя.

Федька насторожился.

– Как же не помнить? Помню. Розового мрамора склепик был, березка у изголовья стояла. При мне хоронили голубчика, я только постригся. Народу на похоронах была тьма, дай бог каждому такие похороны. Мать, бедняжка, денег не жалела…

– А место то найдешь? – перебил Митя.

И пошли обратно, теперь уже втроем, в монастырь. Федька привел Степана и Митю к часовне Пантелеймона и указал на один из пеньков.

– Здесь была березка, а за ней – склепик. Я и сам сюда ходил. На кладбище ангелов чуешь, чистотой и строгостью пропитываешься. Придешь, расчувствуешься…

Степан не выдержал и засмеялся.

– Ну и рожа у тебя, дед, – пояснил он. – Послушать тебя – баллада, а на рожу взглянешь – сатира Агитпропа. Они святош ну в точности такими, как ты, представляют.

– Пустобрех окаянный, – выругался Федька и заковылял к выходу.

– Видал дурака? Ни с того ни с сего взбесился, – незло сказал Степан, переводя взгляд со спины монашка на Митю.

– Да это он спьяну, – примирительно отозвался тот.

– Ясно дело. Когда трезвый, с него слова не выбьешь. Я ведь приходил к нему, расспрашивал о прежней жизни, об их темных делах монастырских – он как стена. «Я был конюх, ничего не знаю!» Для тебя-то он сюда приперся, а вот мне тогда отказал: «Не пойду, и все, я со своим прошлым покончил». Вот тебе и покончил. Он по прошлому видал как тоскует, Флор задрипанный!

– Да ладно ты. Я, кстати, пойду догоню его. Попрошу пустить переночевать. Поздно уже дальше двигать. Пересплю в Посаде.

– Чего тебе к нему в грязь-то идти? Переспи у меня.

– К чему тебя стеснять. У него целый дом на одного.

– А у меня – полдома, – не сдавался Линников. Митя согласился.

– Ты иди, а я сейчас, – сказал он. – Пойду у старика самогонки возьму. Выпить хочется. Разделишь компанию?

– Разделю, – сказал Степан. – Вместе сходим. Тебе у него самогонки не выпросить, он знаешь какой ужимистый.

И они опять двинули вместе к Федьке.

Самогонка монашка была мерзкой. Степан хлебнул, передернулся и поставил стакан.

– Из редьки он ее, что ли, гонит!

Митя оказался небрезгливым.

– Брось критиковать, Степа! Самогон как самогон. Другого теперь не найдешь.

И стал заставлять Линникова пить. «Спаивает», – отметил тот, но уступил: пусть противник думает, что ведет игру. В том, что Ломанов – противник и хочет окрутить его вокруг пальца, чекист больше не сомневался.

– Я вот смотрю, Степа, библиотека-то у тебя такая суровая: ничего для души, все для мозгов. Или самообразованием занимаешься?

– Занимаюсь. А что? Смешно?

– В некотором смысле. Сейчас вообще никто книг не читает, даже те, кто их всегда читал.

– И правильно. Эти пусть теперь поработают.

– Верно, – согласился Митя. – Давай выпьем за тех, кто теперь учится. Им это надо!

Линников чокнулся с гостем. «Сочувствие проявляешь, барчук! Стараешься! Знаю я твое сочувствие, гниль дворянская!» Степан опять притушил взметнувшуюся ярость и поинтересовался:

– А где твой братик?

– Нет братика. Попал в Питере в перестрелку – и конец. Случайная жертва.

– А родители?

– След простыл. Из Питера бежали, где сейчас – неизвестно.

– За что ты в тюрьму-то угодил?

– За ерунду. Одного комиссара дураком назвал. Такое у меня слабое место: как встречу дурака, обязательно должен сказать – дурак ты.

– Надо же, и я такой! – вырвалось у Степана. Он даже почувствовал на миг симпатию к своему противнику. – И сколько ты там просидел?

– С полгода.

– Что-то мало, – удивился Линников. – Или срок скостили?

– Точно. Начальник помог. Лютики он любил. Понимаешь? Одни любят ромашки, другие лютики. Только ты его не закладывай, понял? Я тебе как родному открываюсь.

– Какие ромашки-лютики? – спросил Степан и, сам догадавшись, покраснел.

– Или ты таких дел стесняешься? – спросил с ухмылкой Митя. – Ну-ну, не косись. Сам-то я нормальный. Вот сейчас к невесте еду. Только не спрашивай куда – адрес я тебе не назову. Еще увяжешься и невесту отобьешь. Давай за нее лучше выпьем.

Ломанов взял свой стакан, другой протянул Степану.

– Не могу я больше пить эту заразу, – сказал чекист. – Пей сам, не смотри на меня.

Митя поставил стаканы на место.

– Если по-честному, и мне больше не пьется. Правильно ты сказал: зараза. Может, спать завалимся? После этой отравы нутро как погреб с мышами.

Были еще только сумерки. И от Митиного трепа, и от самогонки у Степана отяжелела голова, и потому ложиться сейчас было никак нельзя. Ляжешь – и отключишься. А гостю только того и надо: чтоб стемнело и хозяин захрапел. Нет, требовалось взбодриться и высидеть до темноты.

– Рано еще спать, – сказал Линников. – Давай выпьем чаю и поговорим о чем-нибудь умном.

* * *

Мой костер догорел. Надя взяла валявшуюся рядом палку и стала дробить головешки.

– А я все-таки это попробую, – объявила она приподнято. Оказалось, она надумала пройти по углям.

– Просто так по углям нигде не ходили. Для этого надо привести себя в соответствующее состояние. Шаманы сначала поют и пляшут, тибетские монахи – медитируют.

– И на Тибете монахи ходят по углям? – поразилась Надя. – А они-то зачем?

– Чтобы доказать, что их дух владеет телом. Ожоги на ступнях в их случае означают провал на экзамене.

– Откуда ты знаешь?

– Читал.

– И меня такие вещи очень интересуют! Не то слово – захватывают! – воскликнула Надя и опять предложила мне водки.

В этот раз я не отказался. Чокнувшись со мной, она объявила:

– За невероятное!

– Отличный тост, – поддержал я.

– У нас принято пить до дна. Это тоже ритуал.

Водки в моей кружке было больше половины.

– И этот ритуал требует подготовки, – заметил я.

Надя придвинулась ко мне, посмотрела прямо в глаза и сказала:

– Этот – не требует. Ну пожалуйста, выпей до дна. Ты такой трезвый! – «Трезвый» она произнесла с сострадательностью. – И тост еще такой хороший…

– Тост хороший, – согласился я и уступил.

– Я прежде сталкивалась с невероятным как с несчастьем, – призналась мне Надя, осушив свою кружку. – Я не помню, чтобы мне в прошлом невероятно с чем-то повезло. Было наоборот. Невероятно, чтобы лучшая подруга тебя предала – а она предала… И с папой случилось невероятное. Он всегда был так осторожен. Я до сих пор помню, как он учил меня переходить улицу. Меня научил, а сам попал под машину… В сущности, невероятное шире, чем себе представляешь, и это большей частью за счет плохого. – Она перевела взгляд на меня и, блеснув глазами, заявила: – Но сейчас другое! Все началось с того момента, когда ты подошел к моему столу в АКИПе и сказал: «Пропала рукопись!» Ах, какая я тогда была дура! – рассмеялась она и достала из кармана пачку сигарет.

Надя закурила опять, посмотрела мне прямо в глаза и проговорила:

– Твоя идея заняться историей «Откровения» – просто гениальна. Я не преувеличиваю, не смейся! Это дело меня совершенно захватило. Оно даже изменило мою жизнь. Прежде были одни мелочи, теперь же… Знаешь, я решила написать не статью о кенергийской рукописи,а документальную повесть о кенергийской цепи.Тебе, конечно, неясно, о чем это я – я сейчас все объясню.

Она сделала глубокую затяжку, выпустила дым и произнесла со значением:

– Существует цепь людей, причастных к замыслу Евлария. Она тянется из шестнадцатого века. Евларий что-то задумал пятьсот лет назад. Что – мы никогда не узнаем. Может быть, задуманное у него не получилось. Мы знаем только, что первый кенергиец обучил своим наукам Константина и преставился. Мало все-таки, верно? Но если посмотреть в перспективе времени, видишь кенергийскуто цепь, по которой передавались «тайны»! Она дотянулась до нашего века, и тут все в России изменилось – я имею в виду Октябрьскую революцию. Монастыри закрылись, православие потеряло свое прежнее значение, по стране распространился атеизм. Казалось, продолжение цепи немыслимо, даже бессмысленно, но она все же не оборвалась. Кенергийская цепь просто стала наращиваться другими звеньями – и в этом тоже есть смысл. Изменилась жизнь – изменился смысл существования цепи, понимаешь? Первым за игуменами Благовещенского монастыря следует чекист, все бросивший из-за кенергийской книги, – разве не символично?

Разгоревшиеся глаза Нади вызывали у меня лишь угрызения совести – меня не заражал ее энтузиазм.

– Как Степан узнал об «Откровении огня»? – перевел я разговор на другое.

– От одной бабки, – ответила Надя и добавила смеясь: – Похоже, что она была ведьмой.

– В каком смысле?

– В прямом. Я думаю, Степан ее боялся.

– Серьезно?

– Нет. Если серьезно, то их отношения неясны. Чесучов сказал, что эта бабка послала Степана за «Откровением огня» в Посад.

– Вот так бабка. Уж не она ли была той «первой кенергийкой», которая оставила в рукописи свой автограф? Как ее звали?

Надя замерла и ее взгляд стал беспомощным.

– Черт! Забыла. Какая-то простая, распространенная фамилия…

– Ты ее записала?

– Да нет… Постой-постой! Я вспомнила. Фамилия бабки – Симакова. Точно – Симакова! Такие фамилии сразу забываются.

– Как же тогда ее запомнил Чесучов?

– Хороший вопрос, – похвалила Надя и объявила: – Он возник у меня тоже, и я задала его Чесучову. Оказалось, что он родом из деревни Симаково – еще бы не запомнить такое совпадение.

– Ему известно, откуда у Симаковой кенергийская рукопись?

– Он сказал мне что-то невнятное о монахах. Вроде бы Симакова получила «Откровение огня» у одного монаха, а другой у нее потом эту книгу выманил.

– Это были монахи Благовещенского монастыря?

– Подробностей Чесучов не знает. Ясно и без него, что монах-обманщик был из Благовещенского монастыря, раз рукопись угодила туда.

– И к хозяйке она в тот раз не вернулась, – добавил я. Надя взглянула на меня вопросительно. – Ты заметила параллели в ходе событий вокруг «Откровения», когда оно находилось в руках «бабки» Симаковой и Аполлонии Линниковой? Обе они лишились книги в результате какой-то подлой интриги и обе с утратой не смирились.

– Да, я тоже это заметила! – возбужденно согласилась Надя. – Кстати, Симакова была обманута дважды: сначала монахом, потом Степаном. Ведь Линников не вернул ей кенергийскую рукопись – он сам ею загорелся. Дело дошло до обсессии. Ты еще всего не знаешь. Степан, между прочим, – невероятно трагическая фигура. Представь себе – все бросить ради книги, о которой он знал только понаслышке. Он рисковал ради нее жизнью, получил ее наконец – и…

Она не договорила и испытующе посмотрела на меня. Сейчас должно было последовать что-то ошеломляющее.