Текст книги "Миг власти московского князя [Михаил Хоробрит]"

6. Мал городок

Размеренная жизнь горожан, заполненная изо дня в день одними и теми же заботами, с приездом князя и его дружины сильно изменилась. Те немногие, кто по каким‑либо причинам не смог увидеть, как Михаил Ярославич въехал в свой город, с завистью внимали рассказам очевидцев такого знаменательного события.

Приукрашенные донельзя, эти рассказы будоражили воображение слушателей, клявших на чем свет стоит свою нерасторопность. Число прибывших с князем людей ни у одного из рассказчиков не соответствовало действительному положению дел, но так уж, видно, устроен человек, недаром говорят, что у страха глаза велики: три сотни дружинников и неполных три десятка княжеских слуг выросли в несколько раз.

Однако доверчивые горожане не столько ломали головы над тем, где же теперь все это воинство разместится, сколько с ужасом гадали, сильно ли вырастут цены на хлеб. Опасаться было чего, опыт других говорил, что этого не избежать. Ведь прокормить такую ораву непросто, купцы не упустят своей выгоды, враз все съестное станет дорожать.

Торговцы тем временем так и эдак прикидывали, почем теперь надо продавать хлеб, чтобы не прогадать. Головоломка была не из легких, ведь они хорошо знали, что своего урожая и до прихода княжеской дружины на всех не хватало, и ясно понимали, что без привозного зерна нынче наверняка не обойтись, придется везти его из других земель, а нелегкий путь уже давно стал крайне опасен. Бродни волчьими стаями налетали и на одиноких путников, однако желанной добычей были для них купеческие возы.

И все же насколько бы ни был важен вопрос о хлебе насущном, но многих слушателей, и особенно слушательниц, больше интересовало другое: каков он, князь, женат ли, молод ли, хорош ли собой – и, удовлетворив свое любопытство, они довольно вздыхали.

Передавали из уст в уста слова, сказанные князем у ворот детинца. Старики хоть и отмечали нарушение заведенного порядка, но тем не менее остались довольны: Михаил Ярославич своего отца помянул и отметил чистые помыслы горожан – стало быть, надеялись они, без злобы, с открытым сердцем пришел в Москву. Некоторым посчастливилось узнать и кое‑что позначительнее – им пересказали его речи, услышанные гостями на первой княжеской трапезе, – у них возможностей для догадок и предположений было гораздо больше.

Все с трепетом и нетерпением ждали неотвратимых изменений в жизни тихого городка.

Однако ни первый день, ни второй не принесли ничего нового. Князь, как говорили знающие люди, гостевал у посадника. Оно и понятно, вчера на улочках злая метель хозяйничала, всех по домам загнала. А сегодня солнышко ярко светит, неужто теперь светлый князь не покажется?!

Михаил Ярославич не обманул надежд горожан. Любопытные, которые с самого утра крутились у Великой улицы, якобы найдя здесь какие‑то неотложные дела, наконец‑то были вознаграждены за свое терпение.

– Князь! – воскликнул неожиданно кто‑то из зевак.

– Сам Михаил Ярославич? – переспросил худой мужик с длинной всклокоченной бородой.

– А тебе что, двух князей разве прислали? Одного‑то прокорми! – пробурчал недовольный голос, принадлежащий невысокому, крепко сбитому мужику с красным мясистым носом.

– Да который‑то князь? – поинтересовалась низенькая толстая баба с маленькими бегающими глазками.

– Да звон, из ворот выезжает! Молодой! А рядом с ним посадник, – со знанием дела ответил рыжий парень.

– Ишь как важничает‑то Василь Алексич! – снова раздался знакомый недовольный голос.

– Гляди‑ка, а за ними еще ктой‑то! – поправив темный толстый платок, съехавший на глаза, воскликнула толстуха и пихнула в бок как две капли похожую на нее девушку, чтобы та получше рассмотрела крепкого молодца.

– Это какой? С седой бородой, что ли? Так это воевода! А как звать‑то его, я запамятовал, – вступил в беседу еще один знаток, который не понял, кто заинтересовал соседку.

– Ишь ты, грозен как! Я думаю, скоро имя‑то его лучше своего знать будем, – забубнил недовольный.

– Ты, сват, может, и прав. Только глянь, каким он ястребом по сторонам смотрит, – подобострастно проговорил невзрачный мужичок с редкой бороденкой и стал торопливо стягивать шапку.

Мимо столпившихся у ворот горожан неспешно проследовал небольшой отряд, возглавлял который сам Михаил Ярославич.

Чуть отстав – на локоть–другой – за ним двигался посадник. За буланым Василия Алексича, безропотно повинуясь седокам, шагали кони воеводы и сотника Никиты, который поглядывал по сторонам и о чем‑то тихо переговаривался с Егором Тимофеевичем.

Сотники Демид и Василько ехали молча. Первый был бы и рад поговорить, даже несколько раз о чем‑то спрашивал попутчика, но тот отвечал невпопад, и Демид, поняв, что лучше помолчать, стал внимательно вглядываться в лица попадавшихся навстречу горожан, и особенно горожанок, среди которых было немало таких, что заставляли сердце молодого неженатого сотника биться учащенно. Завершала процессию дюжина дружинников из сотни Никиты.

– Что ж молчишь, Василь Алексич, показывай, что нагородил, – сказал князь добродушно и добавил: – Желаю видеть, насколько сильна ныне Москва, чем богата, и торг я хочу посмотреть, и посады объехать.

– Как скажешь, Михаил Ярославич. Давай, пока день светел, с торга и начнем, – ответил посадник и, махнув рукой в ту сторону, куда следует двигаться, повернул своего коня.

Дорога, что вела к торгу, примыкала одной стороной к насыпи, на которой высились стены детинца, сложенные из толстых сосновых бревен. Как и в обычные дни, здесь было многолюдно: кто‑то припозднился и теперь что есть силы погоняя бедную лошаденку, спешил на торжище со своим нехитрым товаром, а кто-то, удачно сторговавшись, возвращался с покупками домой. В этот день, однако, людей здесь заметно прибавилось. По другую сторону дороги, за крепкими заборами, виднелись крыши добротных построек, судя по всему принадлежащих людям зажиточным.

Торжище, развернувшееся поблизости от насыпи, было не только местом, где шла бойкая торговля самым разным товаром, но и единственным развлечением для жителей окрестных весей и посадского люда, поэтому все они были уверены, что Михаил Ярославич сюда обязательно заглянет. А на князя всем хотелось посмотреть, вот и высыпал в погожий денек народ на улицу, словно в праздник, забыв про повседневные хлопоты.

Да и вправду, разве это не праздник увидеть вблизи своего князя? Ведь потом длинными зимними вечерами можно будет коротать время за разговорами об этом событии, вспоминать, богаты ли были княжеские одеяния, как восседал он на своем вороном жеребце, кому и что сказал. Конечно, скоро все привыкнут к его выездам и уж не вылезут из теплых домов, чтобы поглазеть на князя, но когда это еще случится?

Михаил Ярославич посматривал на толпу с любопытством, видя радостные лица, улыбался немного смущенно, пытаясь в русых усах скрыть свою улыбку, которая, как ему казалось, придавала его лицу ребячливое выражение. Он же хотел выглядеть в глазах москвичей суровым воином и мудрым правителем и никак не мог решить, совместимо ли все это с легкомысленными улыбками, которыми он невольно то и дело одаривал встречных.

День был настолько хорош, что вскоре князь перестал об этом и думать. При виде девушки, смущенно покрасневшей, но все‑таки не опустившей своих темных, как омуты, глаз, он в очередной раз расплылся в широкой улыбке, но неожиданно перехватил взгляд посадника.

«Ишь, как уставился, ничто от такого не утаишь. Ну да Бог с ним, он мне подвластен, и я, что хочу, то и делаю, – подумал князь и опять с любопытством посмотрел по сторонам. – Денек‑то какой погожий выдался! Душа радуется! В городке моем, как вижу, немало девиц пригожих! – Михаил Ярославич улыбнулся своим мыслям, но, вспомнив взгляд посадника, который словно напоминал ему о том, что князю следует думать о делах серьезных, оглянулся на спутников и сказал себе твердо: – Пора бы мне заняться тем, ради чего я собрал людей и пустился поутру в дорогу».

– А что, Василь Алексич, с этой стороны заборолы [38]38
  Заборолы – крепостная стена; укрепление на верхней части крепостной стены.


[Закрыть]выше, чем у ворот? – обратился князь с вопросом к посаднику.

– Это только так видится: просто к воротам, через которые мы выезжали, Великая на холм взбирается, а с этой стороны – место ровное, – быстро, будто только и ждал этого вопроса, пояснил посадник со знанием дела и добавил, чтобы у князя не осталось никаких сомнений: – Сюда одной толщины и высоты бревна пошли, при мне отбирали, прежние-то почти все сгорели. Да и насыпь везде ровняли, а где что разрушено было, восстановили, землю и камни подвозили.

Князь, удовлетворенный ответом, кивнул, но спрашивать ни о чем больше не стал. Его вороной конь медленно двигался через плотную людскую массу.

– Эй, осади!

– Куда лезешь!

– Сторонись! – раздавались то и дело окрики дружинников.

Дружинники, теперь вплотную придвинувшиеся к князю, на всякий случай были настороже, опытным взглядом осматривали толпу, нет ли среди благожелательно настроенных горожан какого‑нибудь злоумышленника, но ничего из того, что могло встревожить их, не замечали. Сам же Михаил Ярославич поглядывал на разношерстную массу свысока, не ощущая даже тени страха перед этими людьми, которые теперь были целиком подвластны ему.

– Князь! Князь! – прокатилось по торжищу.

– Сам Михаил Ярославич! Смотри‑ка, вон он, что‑то посаднику говорит, – раздавались возгласы в толпе.

– Ярославич, Александра, самого Невского брат родной! – услышал князь молодой восторженный голос и на мгновение нахмурился. Его больно укололо то, что он известен людям лишь как брат Александра, однако вынужден был смириться с этим, тем более что сам он не только искренне любил старшего брата, но и считал его великим воином.

«Думаю, все‑таки упомянутым быть рядом с Александром надобно за честь принимать. Кроме того, пусть пока имя мое неизвестно, но как знать, что готовит нам завтрашний день», – нашел спасительную мысль князь.

– Здоров будь, Михаил Ярославич! – донесся из задних рядов громкий мужской голос, который вывел князя из задумчивости.

– Благослови тебя, князь, Господь! – спокойно произнесла женщина где‑то совсем рядом.

Князь повернул голову в ту сторону, откуда донеслись до него слова, сказанные – он почувствовал это – от всего сердца, и увидел, как опиравшаяся на клюку старуха, в глазах которой застыли слезы, подняв костлявую руку, перекрестила его скрюченными узловатыми пальцами.

– Спасибо, люди, на добром слове, – проговорил он, сняв шапку, а затем, опустив поводья, прижал ладонь к сердцу и поклонился.

Гул одобрения пронесся волной по торжищу.

Князь рад был окунуться в эту волну всеобщего обожания и, если б мог, продлил бы до бесконечности такое удовольствие. Надев шапку, он громко, так, чтобы слышали не только стоящие рядом с ним, обратился к краснощекому молодому купцу, который, забыв про разложенный на прилавке товар, открыв рот, смотрел на князя: – Как звать тебя, мил человек?

– Трифон зовут меня, светлый князь Михаил Ярославич, – ответил купец, и щеки, разрумянившиеся на морозце, еще больше покраснели от смущения.

– Чем порадуешь, Трифон? Что за товар в мой город привез?

– Мой город…

– Мой город…

– Что за товар… – повторила толпа.

– Кожи… Кожами торг веду, – произнес как‑то неуверенно купец, который все никак не мог поверить своим глазам и ушам, словно не понимал, что именно к нему обращается князь.

– А товар‑то хорош? – спросил Михаил Ярославич, в душе наслаждаясь произведенным на молодца впечатлением.

– Мы плохим товаром не торгуем, – пробубнил обиженно Трифон под нос и наконец, скинув с себя оцепенение, стал привычно нахваливать свой товар: – Есть кожи и для щитов, есть и для упряжи. Ежели у кого из твоих воинов подошвы прохудились, дам ему такой товар, что сносу сапогам не будет. Нужна кожа для седел – бери, не пожалеешь. Есть и русская кожа, выделанная из шкур быков годовалых, ее еще юфтью теперь называют. Надобен сафьян из восточных стран? И его могу предложить. Хочешь красный, а хочешь желтый али зеленый – какой люб? Для тех, у кого калита тяжела, припасен басманный [39]39
  Басманные – изделия из кожи и сафьяна с оттиснутыми на них фигурами и изображениями.


[Закрыть]товар. Что желаешь?

– Ишь ты, как расхвалил, – с удивлением проговорил князь.

– Это точно. Не надобно ничего – а возьмешь! – заметил с усмешкой воевода.

– Пришлю к тебе моего человека. Пусть выберет. Ты уж его, Трифон, не обидь, предложи товар получше! – пряча улыбку в усы, сказал Михаил Ярославич, переглянувшись со спутниками.

– Да как же можно покупателя обидеть?! – искренне удивился Трифон. – Я и простому человеку рад, а уж для тебя, князь, расстараюсь.

– А откуда товар‑то? – спросил Егор Тимофеевич.

– Да–да, откуда? – подхватил князь заинтересованно.

– У меня самые лучшие кожи… – начал было купец.

– Это мы уж слышали, ты на вопрос отвечай, – прервал его посадник.

– Так мы из Новгорода везем, из Ростова, Вологды, иногда из Мурома или Ярославля.

– Что ж так издалека? А в Москве разве мастеров нету? – спросил князь.

– Как же не быть. У нас такую красную юфть выделывают – загляденье! – ответил Трифон. – Но мало ее, для кожи‑то живность нужна, а нашенские стада невелики. Потому и приходится то отцу, то мне, то брату моему в дальний путь отправляться, туда, куда орды Батыевы не добрались, или где они не лютовали сильно.

– Это другое дело, – с пониманием заметил Михаил Ярославич, – а то я уж думал, что земля Московская мастерами скудна. Ну, так прощевай, Трифон, не забудь про уговор наш.

– Как же можно, – широко улыбаясь, ответил купец, ловя на себе восхищенные и завистливые взгляды соседей, отвесил земной поклон всей честной компании, которая уже направилась дальше.

Князь с интересом поглядывал на разложенный на прилавках товар, проехав кожевенный ряд, миновав несколько лавчонок, увидел впереди неуклюже склонившего голову человека, который показался ему знакомым. Когда князь подъехал ближе, он увидел перед собой купца Мефодия. Толстяк мял в коротких руках шапку, отчего казалось, что он держит какого‑то увертливого зверька.

– Вот и свиделись, – проговорил князь, оторвав взгляд от нервно двигающейся шапки.

– Здоров будь, светлый князь, – расплываясь в улыбке, ответил купец и попытался согнуться в поклоне.

– А у тебя как торговля идет? – обратился к нему с вопросом князь, кивнув на небольшой прилавок, застеленный холстиной.

– Так это не мое, – отрицательно завертел головой купец, поняв, что князь не знает или запамятовал, что его дело – хлебное, и пояснил поспешно: – Моя лавка в другом ряду, там, где съестным торг идет, а здесь я сам покупатель.

– Ах, вот в чем дело, теперь знать буду, – немного смутился Михаил Ярославич и, мельком посмотрев в сторону посадника, бодро продолжил разговор: – Что ж тебя сюда привело, али жену решил обновкой порадовать?

– Ты, князь, как в воду глядишь, в самую цель попал, – потупив взор, ответил купец. – Я, вишь, давно ей ожерелье обещал, а тут случай представился, вот и решил обещание свое исполнить.

– Ну и как? Подобрал подарок? – поинтересовался собеседник, довольный тем, что угадал причину, по которой купец оставил свою лавку.

Впрочем, угадать было не сложно: на холстине были аккуратно разложены подвески и ожерелья, перстни с камнями самоцветными, шейные гривны, обручья и колты – товар столь милый сердцу и женам замужним, и красным девицам, и малым девчушкам.

– А как же, подобрал! – довольно ответил Мефодий Демидыч и, повернувшись к князю вполоборота, взял за руку и вывел вперед высокую дородную женщину с раскрасневшимся от смущения лицом. – Прасковья – жена моя, – представил он ее и поторопил: – Ну, что ж ты? Показывай князю мой подарок!

Прасковья, не в силах поднять взгляд на князя и его людей, протянула ладони, в которых переливались крупные жемчужины, похожие чем‑то на капли застывшего на морозе молока.

– Вот он, – тихо произнесла она и, оторвав взгляд от своих ладоней, наконец‑то посмотрела на Михаила Ярославича. Ухватив пальцами жемчужину, она подняла всю длинную нитку и протянула ее князю.

Тот бережно взял из ее рук жемчуг, пересыпал его из одной ладони в другую. Ощутив в руках приятную тяжесть и прохладу, он сразу же вспомнил, как в далеком детстве наблюдал за работой девушек, расшивавших скатным жемчугом княжеские одежды, как рассыпал белые горошины по столу и дул на них, что есть силы, пытаясь собрать в одну кучку, и как мать радовалась, глядя на эту забаву ребенка, с трудом одолевшего очередную хворобу.

Михаил Ярославич вздохнул, ощутил, как при воспоминании о матери теплая волна разлилась по всему телу, и, неожиданно подумав о том, что нет рядом с ним никого из близких и ему даже некому поднести дара, снова вздохнул. Князь еще раз переложил из руки в руку жемчужную нить, посмотрел, как переливается она на солнце, и отдал хозяйке, во взгляде которой увидел не только смущение, но и радость оттого, что супруг сделал ей такой замечательный подарок.

– Хорош дар! Видать, не скаредный у тебя, Прасковья, муж и дело умеет вести. Такого любить да жаловать надобно, – сказал князь, с улыбкой глядя, как от его слов залилось ярким румянцем лицо купеческой жены, которая спешно опустила голову и прикрыла зардевшиеся щеки краем сколотого под подбородком платка. – Прощевай, Мефодий, даст Бог, еще свидимся, – добавил Михаил Ярославич и натянул поводья.

Купец с благоговением проводил взглядом князя и c i ал расплачиваться с хозяином лавки, который все это время столбом стоял в сторонке, не зная, что делать. Пока он, уставившись темными миндалевидными глазами на свой прилавок, думал, есть ли у него товар, достойный того, чтобы предложить его князю, Михаил Ярославич уже распрощался с Мефодием. Ругая себя на чем свет стоит за нерасторопность, хозяин лавки поскреб пятерней смуглый морщинистый лоб, втянул крючковатым носом морозный воздух и вдруг как‑то сразу изменился в лице. Оно помолодело, разгладилось. Проникшись особым почтением к покупателю, которого знает сам московский князь, купец даже немного снизил цену за жемчуга. Приторно–сладким голосом он стал приглашать Мефодия, не ожидавшего таких перемен, заглядывать к нему в лавку почаще, а когда тот отвернулся, вложил в руку Прасковье тоненькое колечко с бирюзовым зернышком, проговорив еле слышно: «Это для дочки».

Не успели князь и его спутники отъехать от лавки, торговавшей всякими прикрасами, как Михаил Ярославич заметил еще одного знакомого.

– Ты смотри‑ка, Никита, из твоей сотни богатырь, – опередив князя, с некоторым удивлением проговорил воевода.

– И то правда, – сказал сотник и окликнул стоявшего саженях в пяти дружинника: – Эй, Прокша, никак обновку присмотрел?

– Да нет, не могу по себе ничего найти. Все не впору, – повернувшись к сотнику, спокойно ответил Прокоп и приложил к своей широкой груди рубаху, которая была явно мала для него.

– Где ж на такого рубаху найти, – со смехом сказал князь, остановивший коня за спиной дружинника.

– Ой, Михаил Ярославич! – удивленно воскликнул Прокоп, оборачиваясь на голос, поклонившись в пояс, пробасил: – Прости, князь, не заметил. – Затем, почесав затылок, с грустью посетовал: – Я уж весь торг обошел, да рубахи никак не найду. Пообносился, а здесь все рубахи мне узки да коротки.

– Да ты б еще подрос да вширь раздался! – забирая рубаху у Прокопа, пробубнил недовольно торговец. – У меня рубахи, и порты, и свиты – все есть. Никто не жалуется. А ты вишь какой вымахал.

– Каков есть, – мирно ответил богатырь и уж было собрался водрузиться на такого же крепкого, как и хозяин, коня, но со стороны окликнул дружинника женский голос.

– Эй, Прокша, ты сюда иди, – позвала богатыря улыбчивая румяная молодуха, стоявшая у соседней лавчонки, – подходи–подходи, только ткань выбери, а я уж для такого соколика расстараюсь, без рубахи не оставлю.

Прокоп, застыв с поводьями в руках, рассматривал привлекательную москвичку. Князь и все его товарищи с интересом ждали, чем все это закончится.

– Да что ж ты стоишь как истукан, – пряча улыбку в бороду, подбодрил нерешительного великана сотник Никита, – глядишь, рубахой наконец обзаведешься.

Однако Прокоп, кажется, не слышал этих слов, он все еще стоял, раздумывая над предложением молодухи, а затем решительно потянул коня за повод и сделал шаг ей навстречу. Наблюдавшие за этой сценой облегченно вздохнули.

– Будет у мужика рубаха, – со смехом проговорил князь и направил коня в дальний ряд, над которым на высоком шесте с перекладиной красовалась кольчуга.

Оставив в стороне ряды, где шла бойкая торговля всяким съестным товаром, снедью, привезенной из окрестных деревенек, и миновав прилавки, где выставили свой хрупкий товар гончары, поглядев с высоты на разложенные умельцами скобяные изделия, Михаил Ярославич наконец‑то достиг цели.

Перед князем стоял крепкий краснолицый мужик, голову которого обхватывал тонкий кожаный ремешок. Плечистый хозяин лавки, в котором без труда можно было угадать мастера–кузнеца, глядел без малейшего трепета на князя и его людей, поклонился в пояс, тряхнув темными волосами, распрямившись, поправил жилистыми руками длинную свиту и замер, ожидая, что же будет дальше.

Михаил Ярославич тем временем впился взглядом в разложенный на широком прилавке товар, имевший для любого воина особую цену.

Здесь было и несколько мечей с затейливыми рукоятями, ножи разных размеров, острия для копий, в крепкой широкой корзине высилась целая гора наконечников для стрел, в корзине поменьше лежали широкие нагрудные бляхи, сверкающие на солнце, будто чешуя огромных рыбин, а в стороне искрились кольца доспехов, выкованных с редким мастерством.

Устоять перед такими сокровищами князь не смог, он быстро спешился, его примеру последовали воевода и посадник, тут же соскочили на землю Демид и Никита, лишь Василько немного замешкался. Соскочил с коня и княжеский мечник, который всегда не упускал возможности рассмотреть поближе и подержать в руках хорошее оружие.

– Экий товар у тебя знатный, – проговорил Михаил Ярославич, вертя в руках обоюдоострый меч, и, оторвав от него взгляд, посмотрел с уважением на мужика: – Звать‑то тебя как?

– Кукшей меня, князь, люди зовут, – ответил мужик хриплым голосом.

– Твоих ли рук дело, али кто другой мастерил? – поинтересовался князь, кивнув на прилавок.

– Сам делал. Сын помогал, – произнес с расстановкой Кукша.

«Ишь ты, гордая птица какая» [40]40
  …Кукша… птица… – Кукша – название птицы из семейства воробьиных.


[Закрыть], – отметил про себя воевода. Он стал внимательнее присматриваться к кольчужным рубахам, но придраться, чтобы осадить заносчивого кузнеца, было не к чему.

Доспехи, как и оружие, были выкованы мастерски, но особо выделялась одна кольчуга. Уж не говоря о том, что все ее кольца ковались отдельно, так еще и ряды обычных колец чередовались с рядами зерен [41]41
  …чередовались с рядами зерен… – Кольцо с небольшим выступом впереди называлось «ржаным зерном».


[Закрыть], а каждые четыре зерна соединялись меж собой кольцами. Знатоку было без объяснений ясно, что все это придавало кольчуге особую прочность.

Князь и так и этак покрутил кольчугу, которая была не только прочна, но, к его удивлению, оказалась даже легче, чем обычные доспехи, и отдал ее Никите, а сам взял с прилавка харалужный [42]42
  Харалужный – от харалуг – персид. каралук – булат, сталь.


[Закрыть]нож. Он привлек внимание князя своей необычной рукоятью: причудливая змейка, обвив ее, вытянула свою изящную голову к переливающемуся лезвию.

– Знатный, знатный у тебя товар! – еще раз похвалил мастера Михаил Ярославич, не выпуская ножа из рук, поворачивая его во все стороны, затем, крепко сжав рукоять, сделал несколько резких взмахов, словно нанося удары невидимому противнику, и снова с удовлетворением повторил: – Верно, знатный!

Кузнецу было приятно слышать похвалу из уст таких знатоков. Был он не только по характеру твердым человеком, но и немногословным, а потому лишь насупился от смущения, не зная, как ответить, однако, кажется, никто из увлеченных разглядыванием оружия и доспехов кузнеца даже не замечал.

«Надо ж, каков молчальник, – думал в это время посадник, посматривая то на князя, то на кузнеца, то на его именитых покупателей. – Когда это было видано, чтоб Кукша сам на торг явился. Лавка‑то его, почитай, никогда и не открывалась, вон петли у двери ржа совсем съела, и сквозь крышу снег летит. Все за его поделками на самый край посада, к кузне, путь держали. Ему, видишь ли, горн оставить нельзя, а тут, ишь ты, – пожаловал! Принарядился, даже рожу закопченную оттирал, да разве всю копоть отскоблить».

Василий Алексич ворчал про себя и даже сплюнул от досады, вспомнив, как прошлой зимой, когда захотел приобрести меч для сына, вынужден был добираться до кузницы по сугробам, завалившим посад, поскольку посланный им бестолковый холоп принес совсем не то, что хотелось посаднику.

Ни для кого упрямый Кукша не делал исключения, ни для вятших, ни для мизинных – со всеми вел разговор у кузницы, откуда вытаскивал на свет свои поделки. А поскольку руки у мастера были, как говорится, золотыми, то никто не держал обиды на него за строптивый нрав. Правда, некоторые считали, что вовсе не в строптивости дело, а в том, что человек дорожит своим временем и по достоинству ценит свою работу, а потому и не зазывает покупателей – они сами к нему идут, отбоя от них нет.

Все это посадник хорошо знал, но ворчал для порядка, а сам с удовольствием наблюдал за тем, какое впечатление произвело мастерство Кукши на князя и его сотоварищей.

Не без удовольствия наблюдал за именитыми покупателями и сам кузнец. Правда, они пока ничего не купили, лишь вертели в руках его товар, переговаривались меж собой да охали. Но глаз у Кукши был наметанный, кузнец точно знал: если что приглянулось человеку, знающему толк в оружии и доспехах, то уйти он не сможет, обязательно выложит сполна за понравившийся товар, а потом при возможности еще вернется не раз.

– Князь пресветлый, Михаил Ярославич, – преодолев смущение, заговорил Кукша, видя, что тот все никак не налюбуется удивительной змейкой. Кузнец шумно вздохнул, словно набрал в мехи побольше воздуха, и решительно продолжил: – Вижу, что пришелся нож этот тебе по нраву, так прими его от меня. Невелик дар, да от чистого сердца.

– Что ж, благодарствую, – ответил довольный князь, про себя заметив, что кузнец‑то не только силен да наблюдателен, раз заметил, что нож его приглянулся, но и смекалист: нашел что сказать да и себя с лучшей стороны показать. Ведь князь мог и так понравившуюся вещь забрать, а получилось, что вроде как обязан кузнецу за его дар. – Но теперь мне и ножны надобны, вот их ты мне и продашь. Есть ли у тебя подходящие? – спросил Михаил Ярославич.

– Как не быть, – с готовностью ответил кузнец и протянул те самые ножны, в которых покоился до прихода покупателей нож и которые тоже украшала извилистая змейка, только совсем плоская и тоненькая. Отдавая ножны князю, он тихо, как будто говорил эти слова только для себя, добавил смущенно: – Сына работа.

Однако князь услышал сказанное.

– За твое и его мастерство, – проговорил он, вкладывая в широкую ладонь, на которой покоились ножны, гривну и забирая покупку.

Посадник недоумевал, он незаметно посмотрел на Михаила Ярославича, потом на воеводу и сотников, но они молчали. Он тоже ничего не стал говорить, хоть и считал эту сделку не только невыгодной, но даже ненужной тратой: ведь кузнец и так бы отдал приглянувшуюся вещь, да еще бы благодарил Бога, что князь выбрал его товар.

Воевода же, внимательно наблюдавший за всем происходящим, одобрительно кивнул, увидев, что князь вложил в руку кузнеца блестящий кусочек серебра.

«Дальновидный поступок. Мудрый, – подумал Егор Тимофеевич, поглаживая усы, – и мастера уважил, и свою щедрость показал, и к тому же дал всем понять, что казна княжеская не пуста. Хоть и молод, да умен наш князь», – с удовольствием отметил воевода и снова провел ладонью по усам и бороде, серебрившимся от инея.

Лавка Кукши была самой последней в ряду. На небольшой полянке за ней дорога, которая, попав на торжище, разделилась на несколько ручейков, снова сливалась в одно целое, поворачивала в сторону и текла между теснившихся друг к другу дворов.

Можно было проехаться и по другим рядам, посмотреть, что за товары в ходу у москвичей, но князь решил сделать это в следующий раз и направил коня дальше по наезженной дороге, через посад.

Он ехал, не торопясь, рассматривая дома, укрывшиеся за невысокими заборами, поглядывая на горожан, то и дело попадавшихся навстречу и поспешно склоняющих перед ним головы. Видел князь избы неказистые и какие‑то неухоженные дворы, из которых посмотреть на него выходили угрюмые мужики и неприветливые бабы. Однако Михаил Ярославич с удовлетворением отмечал, что все‑таки чаще встречает он людей с добрыми, открытыми лицами, а среди увиденных построек много крепких, хоть и не таких больших, как у ворот детинца или на Великой улице.

«Наверняка в другую пору здесь грязь непролазная, – едва не произнес вслух князь, но, глядя на посад, укрытый чистым снегом, раздумал, решив, что, может быть, он ошибся и растаявшие весной сугробы не превращают узкие улицы в непроходимое болото. – Поживем – увидим, – сказал он себе и, проехав мимо избы, смотревшей на мир кривыми оконцами, свернул на соседнюю улочку.

Там перед князем и его спутниками открылся такой же малопривлекательный вид на небогатые дворы. Михаил Ярославич, вдоволь наглядевшись на посадские строения, стеганул плеткой Ворона. Конь пронесся мимо убогих жилищ, обогнул стороной торжище и уж было направился к видневшимся невдалеке распахнутым воротам детинца, но князь направил его по той улице, по которой два дня назад дружина вошла в Москву.

Княжеские спутники старались не отстать от князя, который, ничего не говоря, поворачивал то в одну, то в другую сторону.

Посадник видел в этом молчании дурной знак. «Что‑то не по нраву пришлось князю в посаде, уж лучше бы по торгу гулял», – думал он огорченно.

Добравшись почти до середины Великой, Михаил Ярославич резко осадил Ворона, так что ехавшие за ним едва не налетели на князя, а тот как ни в чем не бывало шагом пустил своего коня по широкой улице. Встречные, увидев князя, сторонились, быстро направляя свои сани с накатанной дороги в сторону, и, спешно стянув шапки, принимались отвешивать поклоны. Конские подковы иногда постукивали по обнажившейся кое–где бревенчатой мостовой, а потом снова громко скрипели по слежавшемуся снежному насту.

Не доехав до конца Великой, князь свернул в какой‑то проулок, спускавшийся к замерзшей реке, и продолжил путь вдоль нее. По узкой, проложенной в сугробах дорожке, на которой еле–еле хватало места для двух всадников, он направился к высившемуся вдали холму, увенчанному крепкими сосновыми стенами.

– Наконец‑то Москву лед сковал, – посмотрев на белое ровное поле, заметил посадник, которому уже невмоготу было терпеть тягостное молчание.

Еще на прошлой неделе Василий Алексич объезжал со своими людьми берега Москвы–реки, и уже тогда темная вода была скрыта крепким льдом. Этой зимой она все никак не хотела замерзать. Мужики успели даже проложить санный путь на другой берег, как вдруг начиналась оттепель, и на ледяном поле неожиданно появлялись большие темные пятна, днем в промоинах поблескивала черная вода, которую лишь ночью затягивала тонкая непрочная корка. Но теперь даже проруби, из которых таскали воду и в которых бабы полоскали белье, ночью так замерзали, что утром приходилось вновь орудовать ломами.