Текст книги "Миг власти московского князя [Михаил Хоробрит]"

Автор книги: Алла Панова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 31 страниц)

– Вот, Василь Алексич, пришли навестить тебя, а Егор Тимофеевич и отчет тебе даст, – проговорил князь, по–доброму улыбаясь. – Думаю, тебе любопытно будет послушать.

– Спаси тебя Бог, Михаил Ярославич, за то, что калеку не забываешь, – проговорил каким‑то дрожащим голосом посадник, едва сдерживаясь, чтобы не прослезиться.

– Это кто ж калека? Не ты ли? – изобразив на лице удивление, спросил князь и строго проговорил: – Чтобы я впредь ни о каких калеках не слыхивал! Кто из воинов хоть раз ранен не был? Я о таких чтой‑то не слыхивал. Может, ты, Егор Тимофеевич, таких знаешь? – обратился он к воеводе, который, сразу поняв князя, отрицательно повел головой. – Ежели каждый, кто ранение получил, калекой себя будет считать, это кто же тогда дела‑то делать будет? А? Что ответишь, посадник?

– Не суди, княже, к слову пришлось, – проговорил тот смущенно.

– Ладно уж. На первый раз прощу, но чтоб больше так не говорил, а то буду считать, что ты от работы отлыниваешь! – строго выговаривал князь, глядя в лицо посадника, который, судя по его поведению, был и смущен, и растроган такими словами и вниманием к нему.

Как только гости уселись на широкую, гладко выстроганную лавку, опередив мужа, который открыл рот, чтобы что‑то сказать, хозяйка, слегка поклонившись, будто извиняясь за то, что встревает в важный разговор, но вместе с тем весьма решительно произнесла:

– Рады мы с Василием Алексичем, вас, гости дорогие, к трапезе пригласить, попотчевать от всего сердца.

– Да–да. Михаил Ярославич, в самый раз вы с Егором Тимофеевичем к столу угодили, – поспешно заговорил посадник и, увидев, как гости, не ожидавшие такого поворота событий, обменялись взглядами, еще не решив, принимать ли это приглашение, продолжи настойчивее: – Вы же сами обещались. В кои‑то веки соберетесь. Все дела да случаи, а тут как раз у хозяйки моей угощение готово.

Князь, хорошо понимая, что все ждут его слова, обвел горницу задумчивым взглядом и решил, что и в самом деле можно подкрепиться: в свои палаты он намерен вернуться не скоро, да и воеводе не годится на пустой желудок за дело браться.

– Что ж, быть по–вашему, – махнул он рукой и улыбнулся хозяйке, которая вся вытянулась, ожидая, что скажет такой важный гость.

– Вот и ладно, – произнесла она тихо, на мгновение склонила голову и, выпрямившись, с довольным лицом быстро вышла за дверь.

Следом за матерью проскользнула и Вера, а через мгновение уже вошла с белоснежной камчатной скатертью, которой тут же накрыла широкие, плотно пригнанные доски стола.

– Вот ведь, княже, мы с тобой не думали, не гадали и на пир попали, – проговорил воевода, демонстративно почесал затылок, усмехнулся. – Экая напасть.

– Какая ж это напасть, Егор Тимофеевич? Тебе ли о том говорить. Побойся Бога! Ты ж мне сколько раз обещал, что хлеба, соли в моем доме отведаешь, а все мимо ездишь, а коли заглянешь, так и то на бегу, меж делом. Все спешишь куда‑то, – с шутливой обидой в голосе ответил на сетование воеводы посадник.

– Видишь, Василь Алексич, не случилось бы счастья, да несчастье помогло, – примирительно сказал князь.

Он понял, что теперь уж им будет не до серьезных разговоров, и, почувствовав за шутливыми словами посадника хорошо скрываемую обиду, поддержал своего воеводу в этой вроде бы несерьезной перепалке.

– Ты уж на нас обиды не держи, – сказал он, – сам ведь знаешь – хлопот что у меня, что у Егора Тимофеевича полон рот, потому и за столом некогда нам рассиживаться. А то, что ты хозяин хлебосольный и потчевать умеешь, мы еще в первый день, как в Москву прибыли, поняли, да и потом мы у тебя так наугощались, что еле до палат добрались.

Посадник еще не успел ничего ответить, лишь довольно улыбался, услышав от князя добрые слова о себе, как в горницу вошла Анастасия Петровна. Она внесла большое блюдо, на котором высилась стопа блинов, быстро поставила на стол и тут же вышла, а через миг вернулась с другим, на нем тоже были блины. Вера тоже несколько раз порхала от стола к двери, и через несколько мгновений скатерть уже была заставлена блюдами с блинами, разными плошками, корчажками и сулейками. В довершение холоп внес тяжелую братину. Уцепившись за ее край, покачивались в такт его шагам небольшие черпальца, глухо постукивали о пузатые бока посудины.

Гости с некоторым удивлением и даже восхищением взирали на действо, а хозяин с нескрываемым удовольствием наблюдал за их лицами. Все это движение, запахи, которыми наполнилась горница, совершенно не давали сосредоточиться на разговоре, и мужская беседа как‑то сама собой иссякла.

Водрузив расписной глиняный кувшин с квасом, которому едва было найдено место между блюдами, хозяйка посмотрела критически на разносолы и, удостоверившись, что, кажется, ничего не забыто, произнесла своим мягким завораживающим голосом: «Кушайте, гости дорогие». Она повернулась, чтобы покинуть горницу, но князь остановил ее.

– Нет, милая Настасья Петровна, так не годится! – сказал он очень строго. – Мы, чай, не на дружинной трапезе, а в дом к другу своему пришли, за семейным столом посидеть. А что ж за семейный стол ежели хозяйки с детьми за ним места нет? Прав я, Егор Тимофеевич?

– Прав, княже! – подтвердил с готовностью воевода, про себя оценив по достоинству сказанное князем.

Жена посадника стояла в нерешительности у двери, удивленно смотрела то на князя, то на мужа, не зная, что ей делать, но гость за нее все решил.

– Поспешай‑ка к столу, хозяйка, да детишек не забудь с собой усадить! – сказал он строго и повторил опять: – Поспешай, а то блины остынут!

– И Петра? – все еще недоумевая, спросила женщина.

– А как же без него, – усмехнувшись чему‑то, ответил князь.

Она вышла за дверь и у дальней стены, под небольшим оконцем, через которое в сени лился солнечный свет, увидела своих сыновей. Они сидели на большом сундуке, словно нахохлившиеся птицы, и с каким‑то презрением наблюдали за суетой, царившей вокруг. Мать позвала их, и они нехотя покинули свой «насест».

– Вас за стол зовут, – сообщила она детям и с удивлением увидела, как равнодушное, слегка презрительное выражение на их лицах сменилось восторгом, смешанным со страхом. – Смотрите, нас с отцом не опозорьте, – сказала она мягко и легко провела теплой ладонью по их головам, то ли поправила разметавшиеся волосы, то ли погладила.

Открыв дверь, она пропустила детей вперед, немного подтолкнув замешкавшегося Петра, и потом, взяв его за пухлую руку, повела к столу, думая, что хоть и не по порядку это – с гостями за стол детей сажать, – но раз того сам князь хочет, значит, так тому и быть.

– Вот и ладно, – сказал довольный своей затеей князь.

Застолье потекло своим чередом. Гости нахваливали стряпню. Хозяйка смущенно улыбалась, опустив глаза, говорила, что без дочкиной помощи ей бы не управиться. Вера краснела и бледнела от внимания, к ней обращенного, и почти не притрагивалась к еде. Посадник тоже не столько ел, сколько наблюдал за детьми, но они вели себя достойно, и Василий Алексич, немного успокоившись, активно включился в общий разговор.

Федор поначалу тоже смущался, но потом голод взял свое, и он, краем уха прислушиваясь к беседе взрослых, принялся за еду. Один Петр, которого мать усадила рядом с собой, поерзал, устраиваясь на сложенном в несколько раз старом полавочнике, и сразу же потянулся к своим любимым гречневым блинам. Вскоре он так увлекся, что уже совсем не обращал внимания на сидевших за столом важных гостей, с удовольствием ел, пока его взгляд не остановился на серьезном лице старшего брата, которого отец посадил рядом с собой.

Взяв теплый масленый блин, Петр некоторое время с интересом рассматривал его, затем потянул ко рту, откусил кусок, другой, третий. Хитро поглядывая на брата, мальчик развернул блин, посмотрел на него и, кажется, остался вполне доволен увиденным. Федор обратил внимание на какое‑то странное поведение малыша и, оторвавшись от еды, уставился на него. Сделал он это как раз вовремя: Петр, перехватив взгляд брата, приложил блин к своему лицу и тихонько захихикал.

Зрелище было настолько уморительным, что Федор, забыв о гостях, в присутствии которых следовало вести себя подобающим образом, рассмеялся.

Этот звонкий смех привлек всеобщее внимание. Мать, которой то и дело приходилось отвечать на какие‑то вопросы гостей, вспомнив о том, что совсем забыла о своей обязанности присматривать за детьми, тут же строго уставилась на старшего сына, не понимая, чем вызван его смех.

Посадник вместе со всеми оторвался от враз пресекшейся беседы и почему‑то первым делом посмотрел не на Федора, которому никак не удавалось справиться с разобравшим его смехом, а на своего младшего отпрыска. На его лице отец увидел блин, который мальчик прижимал ладонями. Сквозь прокушенные в блине дыры смотрели лукавые глаза, а высунутый наружу розовый язычок довершал картину. Отец замер в смятении, не зная, как ему сейчас следует поступить, и уже решил, что надо наказать проказника, но в этот момент горницу наполнил хохот. Смеялись и князь, и воевода, и сотник. Словно очнувшись, рассмеялся и сам посадник.

Нахохотавшись вволю, князь вытер глаза, на которых от смеха выступили слезы, и сказал, улыбаясь:

– А ты, Настасья, не хотела таких весельчаков за стол сажать. Вот ведь уморил!

– А по мне, так его наказать надо было бы, – едва скрывая улыбку, строго проговорил посадник, глядя на сына.

Тот, занятый своим делом, кажется, не услышал ни похвалы князя, ни грозных слов отца. Петр остался доволен своей затеей и, теперь не обращая внимания на слова взрослых, сложил вчетверо снятый с лица блин, обмакнул его в стоящую рядом плошку со сметаной и откусил большой кусок. В горнице снова зазвучал беззаботный смех князя. Чумазое лицо малыша, с отпечатавшимися на нем темными следами от жареного блина, теперь украсили широкие белые сметанные усы, которые Петр, как ни силился, но не мог слизать. Вконец отчаявшись, он вытер губы остатком блина и, с трудом запихнув его в рот, с немой мольбой уставился на мать. Она, негодуя в душе, поспешно протянула сыну чашу с молоком, а когда наконец он проглотил блин и, довольный собой, посмотрел на нее, Настасья Петровна принялась вытирать полотенцем чумазое лицо ребенка, что‑то шепнув ему на ухо. От ее слов он сразу густо покраснел и пригнул голову к самому столу, лишь мельком осмотрев озорным взглядом всех находящихся в горнице.

«Ишь проказник какой, – подумал воевода, заметив этот взгляд, и, посмотрев на хозяйку, понял: – Кажется, не избежать ему наказания».

Словно прочитав мысли воеводы, князь, который был сегодня удивительно миролюбив и на редкость смешлив, проговорил, улыбаясь:

– Пора и к делам нашим возвращаться. Егор Тимофеевич тебе обо всем, что известно нам стало, поведает коротко, ты его уж нынче долго не держи. А Василько, не обессудь, я с собой заберу. – Князь снова улыбнулся, искоса посмотрев на разрумянившуюся дочку посадника, и, переведя взгляд на ее отца, сказал: – Напоследок хочу, чтобы подняли мы наши чарки за продолжателей рода твоего, Василий Алексич. Чтоб радовали дети тебя, росли крепкими да умными. – Осушив чашу с медом, он поставил ее на стол и поднялся с лавки.

За ним следом встали из‑за стола воевода и сотник, которому по приказу Михаила Ярославича тоже надлежало присутствовать на допросах ватажников.

– Спасибо вам, хозяева, за угощение! – поблагодарил князь и в сопровождении сотника направился к выходу.

За воротами князь повернул своего коня в сторону посада, где, как он надеялся, снова сможет увидеть свою зазнобу. Солнце уже сместилось с самой высокой точки на небосклоне, но светило так же ярко и беззаботно.

У Марии с утра все пошло наперекосяк. Солнце светило ярко, звало на улицу, а она все не могла разделаться с домашними хлопотами, мать наказывала сделать то одно, то другое. Наконец, разделавшись со всеми поручениями, она уже собралась навестить подружку, но Ульяна снова остановила ее в дверях, строго сказав, что сегодня отец задержится в лавке и дочери надо будет отнести ему еду.

– А что брат? – вспыхнув, спросила Мария и с укором посмотрела на мать.

– Ты с ним и пойдешь, – спокойно ответила Ульяна.

– Один ведь он ходил, – не унималась дочь.

– Что с тобой, Марья? – удивленно подняла брови мать. – Али забыла, что уговор у нас был. Сама знаешь, на гуляния народ в Москву понаехал, потом и отец допоздна в лавке сидит. Мальца в эту пору негоже одного на торг пускать. Чужаков нынче много, всяк его обидеть может.

– Что ж я, за охрану Илье быть должна? Может быть, мне еще в брони облачиться? – недовольно говорила Мария, исподлобья глядя на мать, уже понимая, что от нового поручения отвертеться не удастся.

– Разговорилась ты больно! Не пойму только в чем причина, – сказала та и внимательно посмотрела на раскрасневшуюся сердитую девушку. – Неужто гулять опять собралась?

– С кем же мне гулять? – резко ответила она. – Я ж тебе еще вчера говорила, что Нютку из дому тепереча не выпускают. Все наше с ней гулянье – у ихних ворот, да и то под присмотром ее бабки.

– Оно и верно, – спокойно сказала мать. – Ей теперь не до гулянья. Нечего и тебе одной на торг шастать.

– Раньше можно было, а теперь нельзя вдруг стало, – пробурчала под нос Мария.

– Будто не знаешь почему! – возмутилась Ульяна, которая никак не могла понять, по какой причине Мария неожиданно стала такой несговорчивой и противится тому, что всегда делала без всяких пререканий. Она уставилась на дочь и строго произнесла: – Я тебе уж не раз говорила, что скоро тебе останется одна дорога – в монастырь. Все подружки твои – мужние жены, а ты, видать, боярина ждешь! Их то, доченька, на всех не хватает, да не больно‑то они по посадам разъезжают. Так что не пререкайся, хочешь али нет, а придется тебе с братом на торг идти. Радуйся, что хоть он в провожатые дан, а то с бабкой его отправлю, а для тебя дело и в избе найдется. Раз тебе на люди не охота показываться.

– Ладно, мама, не сердитесь, – почти прошептала Мария, подскочила к матери, обняла ее и потом быстро выскочила в сени.

«Что‑то с девкой неладное творится, – подумала Ульяна, взглядом проводив дочь, – в самом деле, одна–одинешенька остается. Вот Анюта уедет, совсем загрустит, не с кем словом будет перекинуться, не кем по посаду пройти. А во всем сама виновата. Упрямая. Вся в отца. Ежели что надумала, так хоть кол на голове теши, со своего не сойдет. Эх, что за девка. Какая же ее участь ждет, как жизнь ее сложится? С таким‑то норовом!» Мать вздохнула и принялась складывать в корзинку приготовленный для мужа обед.

Мария тем временем выбежала в сени и спряталась там в самый темный угол, присела на краешек старого короба, тихо всхлипнула. Ей было обидно, что мать ни с того ни сего стала так с ней строга и совсем замучила какими‑то неважными делами, которые вполне можно было отложить на потом. «И пол‑то я не так мету, и половики плохо выбила, – вспоминала свои обиды девушка, вытирая слезы, которые все текли и текли по щекам. – Это надо ж, я, оказывается, радоваться должна, что с Ильюшей мне позволено на люди выйти! Ишь чего удумала!» У Марии это последние слова матери, которые вдруг пришли ей на память, вызвали прилив злости, отчего слезы утихли, и сердитая ухмылка исказила красивое девичье лицо. Она пригладила растрепавшиеся волосы, встала и, шепча под нос какие‑то угрозы, неспешно пошла к горнице.

Мать уже собрала корзинку, в самую последнюю очередь вытащив из печи небольшой горшок, бережно укутала его в тряпицу и передала корзинку дочери. Та без особого энтузиазма взяла ее и, кликнув младшего брата, который тут же явился на зов, направилась к выходу.

Она шла по улице таким быстрым шагом, что Илья еле–еле успевал за ней. Ведь ему по пути надо было еще успеть прихватить с обочины пригоршню снега, чтобы слепить снежок и потом, прицелившись, запустить в чьи‑нибудь ворота или постараться угодить в легкомысленно оставленную на колу глиняную крынку. Однако ничего этого ему сделать не удавалось, он даже попросил сестру идти хоть немного помедленнее, но она лишь оглянулась и сердито сказала: «Ты кашу горячую любишь? Вот и отец тоже!» Смирившись, Илья зашагал быстрее, оставив мысли о своих развлечениях, думая теперь только о том, почему сестра так неприветлива с ним и молчит всю дорогу. Сам он ни в чем перед ней не провинился, да и мать вроде Марью не ругала, значит, сестра злится по другому поводу, наверняка все из‑за того, что подружка ее совсем скоро выходит замуж, а она так и не отыскала суженого. Найдя это единственное для себя объяснение, мальчик, который не раз слышал, как взрослые говорили о несговорчивости сестры, успокоился и, догнав ее, взял за руку, что, по его разумению, должно было выражать полную поддержку.

Никто из тех, кого прочили Марье в мужья, Илье почему‑то не нравился. А при одном воспоминании о Тимофее у мальчика само собой загорелось ухо, которое сынок местного богатея однажды очень больно крутанул. Случилось все из‑за того, что Илья, увидев Тимофея, направлявшегося к их воротам, кинулся ему навстречу, да по неосторожности наступил своей грязной голой ступней на сафьяновый сапог гостя. Потерев ухо, Илья еще сильнее сжал руку сестры и совсем по–взрослому вздохнул.

Девушка, правда, внимания на это не обратила, поскольку думала только о том, удастся ли ей сегодня увидеться с князем, и очень надеялась, что он снова окажется у ворот их дома. Именно поэтому она так спешила к отцу, хотела как можно скорее вернуться домой, чтобы, не дай Бог, не пропустить такой долгожданной встречи.

Пройдя по заполненной людьми торговой площади, Мария и Илья добрались до отцовской лавки. Юшко как раз торговался с каким‑то сухощавым немолодым мужиком, со знанием дела рассматривавшим разложенный перед ним товар. Наконец, выбрав что‑то, довольный приобретением, мужик отошел, и только после этого Юшко обратил внимание на дочь и сына.

– Проходите‑ка в лавку, нечего на морозе стоять, – устало проговорил он, сгребая товар с прилавка.

Дети послушно последовали за отцом, друг за другом прошли в небольшую каморку, прикрыв за собой узкую дверь. В каморке было так же холодно, как и снаружи, тонкие дощатые стенки были почти сплошь покрыты толстым слоем инея.

«Что здесь, что там – везде мороз. Хорошо хоть ветра под крышей нет, только все равно из всех щелей дует», – подумала с горечью Мария и как‑то совсем по–бабьи с тоской посмотрела на отца. Он уже вытащил из корзинки закутанный в тряпку горшок, но не спешил отведать его содержимое. Юшко сначала попытался согреть озябшие руки и лишь потом, прижав теплый горшок к груди, принялся за еду, спеша разделаться с вязкой кашей с жареным луком и грибами, пока она еще не остыла.

Марья привычно поглядывала на убогое убранство отцовской лавки. В теплую пору он проводил здесь большую часть дня, пока солнце не заходило, а с наступлением холодов чаще работал дома, отправляясь сюда лишь по торговым дням. А уж по праздничным дням, когда в город съезжалось много народу, отец, не обращая внимания ни на жару, ни на мороз, пропадал в лавке допоздна, поджидая покупателей.

Возвратив быстро опустевший горшок дочери, отец завернул недоеденный ломоть хлеба в холстину, положил его между какими‑то поделками на узкий стол, примостившийся у стены, а потом, потрепав сына по плечу, сказал хрипло:

– Что мать‑то вам наказала? Сразу домой возвращаться али можете погулять?

– Да она ничего не сказала, – ответил Илья, опередив сестру, которая сердито посмотрела на него.

– Ежели ничего не сказала, – Юшко, глядя на сына, который, открыв рот, ждал, что скажет отец, помедлил немного и произнес важно: – Так тогда можно вам и по торгу пройтись. Говорят, мужик медведя по рядам водит. А медведь этот под рожок пляшет! Вот потеха! – Отец улыбнулся, наверное, вспомнил свое давнее детство и мальчишеские забавы и поэтому, выпроваживая детей наружу, предупредил: – Только смотрите, недолго гуляйте, а то мать тревожиться будет. Ты уж, Марья, посмотри за братом, а то народу всякого на торге полным–полно! Ладно, ступайте, а то нынче мне разговоры с вами в убыток.

Взглядом проводив детей, которые быстро растаяли в толпе, Юшко стал с надеждой посматривать по сторонам, ожидая, когда кто‑нибудь обратит внимание на его товар. Сил зазывать покупателей у него уже не осталось, и он благоразумно решил, что лучше снова заняться этим завтра с утра, нежели теперь драть глотку, нахваливая товар тем, кто просто от нечего делать шатается по торгу, глазея на людей, показывая себя и не собираясь ничего приобретать.

Тем временем Мария, крепко держа брата за руку, шла к городской стене, туда, откуда сквозь гомон торга доносились взрывы хохота и едва слышался веселый наигрыш рожка.

Конечно, девушка не забыла о князе, однако появится он сегодня или нет, совсем не ясно, а вот пляшущий медведь – не только очень редкий гость, но к тому же он сейчас так близко. Детское желание воочию лицезреть веселое зрелище на этот раз оказалось сильнее надежды на эфемерную встречу.

Они пробирались сквозь толпу, которая чем ближе слышался хохот, тем становилась все плотнее. Теперь Илья был впереди и тянул за руку сестру, но она хорошо помнила наставления отца и ни на миг не выпускала детской горячей ладони. Наконец они с братом уперлись в живую стену, из‑за которой были слышны и звуки рожка, и даже ворчание медведя. Самого зверя, как они ни старались, увидеть им не удавалось. Илья безуспешно пытался протиснуться ближе к кругу, по которому водили медведя, Марья пару раз подпрыгнула, но за головами так ничего и не увидела. Когда они, кажется, совсем потеряли надежду, поняв, что все их попытки тщетны, и угрюмо переглянулись, в этот самый момент живая стена со смехом и криками заколыхалась, быстро расступилась, а потом снова сомкнулась. Брат с сестрой, словно щепки, подхваченные человеческой волной, были вынесены ею в круг и неожиданно для себя оказались в первом ряду, в нескольких саженях от медведя.

Здоровенный чернобородый мужик держал на цепи медведя. Зверь, рыча, сильно мотал из стороны в сторону большой головой, пытаясь освободиться от широкого ошейника, плотно сжимавшего его шею. Рядом с мужиком он не казался ни огромным, ни даже страшным.

С жалостью смотря на зверя, Илья соображал, хватило бы у него отваги справиться с ним, если бы косолапый встретился ему в лесной чаще. Подумав хорошенько, он решил, что наверняка справится, конечно, не теперь, а когда подрастет и будет ходить на ловы, как другие взрослые.

Снова весело заиграла дудочка. Приплясывая и смешно раздувая пунцовые щеки, двигался по кругу кривоногий мужичонка. Шапка его была слишком высока и смешно раскачивалась в такт пляски. Большие красные птицы, вышитые по подолу чуть закрывавшей колени широкой свиты, кажется, тоже плясали.

Плясун обошел почти полкруга, когда, повинуясь мужику, который потянул за цепь и ударом плети взбил снег совсем рядом с когтистыми лапами, медведь в очередной раз дернул головой, рыкнул беззлобно и встал на задние лапы. Толпа ахнула. Со всех сторон послышались восхищенные восклицания. Рожок заиграл быстрее, кривоногий мужичонка вертелся уже почти совсем рядом со зверем, который, словно немного подумав, стал едва заметно приседать, поднимая вверх то одну, то другую переднюю лапу.

Толпа восхищенно заулюлюкала. А медведь, почувствовав удар плети, встал на все четыре лапы, несколько раз подряд опустил свою большую лохматую голову в грязную снежную кашу.

– Смотри, смотри, кланяется, – понеслось со всех сторон.

– Ишь, каков черт! – захохотала статная румяная молодуха.

– Оно и видно, что черт! Бесовщина все это, – раздался рядом с Марией чей‑то злобный голос, на который, кажется, никто не обратил внимания.

– Эка зверюга что выделывает, – радовался по-детски кто‑то, стоящий в задних рядах.

– Бесовские игрища! Грех смотреть такое! – опять донесся злой голос.

– Так что ж ты смотришь? – ответили на это сразу несколько голосов.

– Вас, грешников, отворотить от греха хочу, – не унимался праведник.

– Разве веселье – грех? – бодро спросил молодой русобородый мужик и, не дождавшись ответа, в котором, кажется, он вовсе не нуждался, захохотал, показывая приятелю в сторону медведя: – Смотри‑ка, Митрий, что выделывает! Вперевалку, точно как наш дед вышагивает!

– Вот–вот, вам бы всем только на бесовские игрища смотреть! Не отмолить вам греха! – продолжал бубнить свое злой голос, но его заглушали громкий хохот и радостные выкрики.

Мария передернула плечами, словно ощутила неприятный холод, который исходил от говорившего, но вскоре, охваченная всеобщим восторгом, забыла обо всем, всецело увлеченная зрелищем.

Илья смотрел на удивительного зверя, открыв рот. После того как медведь поднялся на задние лапы, став больше чем на голову выше чернобородого мужика, он уже не казался мальчику таким слабым и жалким, как прежде. Он вызвал теперь смешанное чувство восторга и страха, охватывавшее ребенка всякий раз, когда бабка рассказывала ему страшные сказки о лесных чудищах.

Откланявшись, зверь рванулся на другую сторону круга. Его рычащая, перевязанная кожаным ремнем морда потянулась к загомонившим в страхе людям. Ближние быстро отпрянули, вытолкнув вперед тех, кто стоял за ними, мужик тем временем привычным движением подтянул цепь, и медведь покорно вернулся в центр круга.

За шумом никто не заметил, как к толпе, гудящей словно потревоженный улей, подъехали несколько всадников, среди которых был и сам московский князь.

Заметив на противоположной стороне князя, возвышающегося над возбужденными людьми, несколько человек, поспешно стащив шапки, стали отвешивать поклоны, на это обратили внимание другие, завертели головами и, увидев московского правителя, тоже стали кланяться.

– Князь, князь, князь, – шелестела толпа.

– Князь, князь, – услышала Мария.

Сердце ее заколотилось, щеки покраснели. Она, подчиняясь всеобщему движению, повернула голову в ту сторону, куда смотрели все, и над толпой, быстро расступавшейся перед князем, давая ему возможность проехать, увидела весело улыбавшееся молодое лицо, которое вчера видела совсем рядом.