Текст книги "Миг власти московского князя [Михаил Хоробрит]"

Автор книги: Алла Панова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 31 страниц)

– Может, воды в лицо ему плеснуть, чтоб поскорее очухался?

– Пущай поваляется! – миролюбиво проговорил Егор Тимофеевич. – Нам тоже отдых не помешает. Хорошо б на волю отсель выйти, а то смрад такой тяжелый от злодея идет, того и гляди, сам с лавки повалишься.

– Это точно, – согласился Демид, – вонь, как от козла старого.

– Ты уж, братец, здесь за ним пригляди, а мы отдышимся на крылечке. Как зашевелится, знать нам дай, – сказал воевода стражнику, который оказался в горнице, едва услышав за дверью непонятный шум, и теперь с любопытством разглядывал поверженного врага.

Егор Тимофеевич первым поднялся со своего места, и остальные с удовольствием последовали его примеру. Воевода, выйдя наружу, шумно вдохнул свежий воздух и вытянул шею, подставляя лицо солнечным лучам.

– Денек‑то как хорош, – проговорил он мечтательно и, словно застеснявшись своей слабости, закончил со злостью: – А тут со всяким дерьмом возиться приходится.

Его сотоварищи согласно закивали. Каждый из них думал сейчас о своем.

Самоха прикидывал, как бы половчее да побыстрее выпытать у Кузьки его тайные мысли, чтобы угодить молодому князю, который – в чем он был уверен мечтал совсем не о том, чтобы завладеть спрятанными богатствами татей. Князю Михаилу, думал Самоха, хотелось удивить своих людей, порадовать подданных и, может, даже одарить кого‑нибудь из них, и Кузькины богатства пришлись бы здесь как нельзя кстати.

Демид мечтал поскорее разделаться с поручением, уже успевшим опостылеть. Во время поездок с князем по окрестностям Москвы он успел приглядеть невдалеке от городской стены небольшой ложок, и подумывал, как бы улучить подходящий момент, чтобы поговорить об этой земле с Михаилом Ярославичем. Конечно, служба заставляла Демида везде следовать за князем, но теперь и место, где тому суждено будет княжить, и сама жизнь зависят не столько от великого князя, сколько от того, как на него посмотрят в Орде. Демид, который недолгое время успел послужить Ярославу Всеволодовичу, а теперь верой и правдой служил его сыну, оказавшись в Москве, все чаще стал задумываться о том, чтобы обзавестись семьей, собственной усадьбой, и считал, что вполне достоин надела.

Никита обдумывал увиденное и услышанное и никак не мог взять в толк, как могли люди подчиняться человеку, не отличавшемуся не только особой силой, но и крепким духом. Грозный Кузька не выдержал обычного дознания, в ходе которого до него и пальцем никто не дотронулся. Сотнику не хотелось верить в то, что в случившемся повинен Самоха, о котором ему успел рассказать Демид, однако по всему выходило, что так оно и есть. Никита и сам в присутствии этого невзрачного мужика чувствовал себя как‑то неуверенно, а уж от его пронзительного взгляда, который, кажется, проникал в самые сокровенные мысли, становилось и вовсе неуютно. Сотник передернул плечами и, чтобы отвлечься, стал разглядывать крохотную сосульку, показавшуюся на краю крыши, нависавшей над крылечком.

«Кажись, зима уж на лето поворачивает, – удивленно подумал он. – Ишь ты, время как пролетело! Вроде совсем недавно до Москвы добрались, а вон и до Сретенья совсем ничего осталось».

– Эхма! Еще и зима с весной не встретились, а гляди‑ка, никак, первая сосулька повисла! – радостно воскликнул Самоха. Никита вздрогнул от его голоса, а воевода с Демидом уставились на край крыши, на котором блестела тоненькая льдинка, облизанная солнечными лучами.

15. Без суда, без покаяния

Князю не терпелось встретиться со своей зазнобой. Поначалу он, несмотря на уговор, хотел прямо с утра отправиться к избе, где шел допрос его пленного противника, но, поразмыслив недолго, Михаил Ярославич передумал и решил наведаться в посад. Говорил себе, что неплохо будет посмотреть, как гуляет народ, да и себя лишний раз показать, однако думал князь лишь о том, чтобы снова встретить темноокую красавицу.

Некоторое время он слонялся в нерешительности из угла в угол, гадая, где она теперь может быть и куда ему отправиться в первую очередь – на торг или прямо к ее дому. Он с досадой вспомнил их вчерашнюю встречу, во время которой ему удалось только взглядом с ней обменяться. Нечего было и думать о том, чтобы в людном месте словом с Марьей перемолвиться или как бы невзначай коснуться девичьей руки. «А почему же вдруг нельзя и поговорить? – спрашивал он себя и, Даже не думая искать достойный аргумент, который мог бы его убедить, что ему, князю, позволительно делать все, что его душе угодно, отвечал твердо, но с нескрываемым сожалением: – Нельзя!»

Наконец, отбросив все сомнения, он решил, что для начала надо хотя бы выбраться за ворота, а там уж видно будет, куда направиться.

Легкий морозец, яркое солнце в чистом голубом не – »е окончательно убедили князя в том, что он сделал правильный выбор и наверняка его нынешний «поход» будет удачен. Все встречные люди казались eму сегодня какими‑то особенно доброжелательными, мужики и бабы выглядели нарядными и веселыми, а их лица – даже уродливые и старые – если не красивыми, то вполне пригожими. Что уж говорить о то и дело встречавшихся распрекрасных девах, которые при виде князя и его молодцов, зардевшись, скромно опускали томные глаза. Иногда попадались в толпе и знакомые лица – ратники, отправившиеся на торг, с достоинством склоняли головы перед князем, оживленно приветствовали товарищей.

Михаил Ярославич смотрел вокруг и словно не узнавал своей Москвы. Она представлялась ему нынче не скрывавшей свой лик под темным убрусом долго пожившей и много испытавшей морщинистой старухой, а хорошенькой веселой молодицей, принарядившейся по случаю праздника. Сам себе он виделся сказочным витязем, а окружавшие его молодые крепкие воины представлялись былинными богатырями. Улыбка не сходила с его лица, и встречные люди, которым, судя по всему, тоже пришелся по нраву этот солнечный денек, отвечали князю искренними радостными улыбками. Въехав на торжище, князь весь напрягся, боясь что в людской толчее не заметит свою ненаглядную. Он все так же доброжелательно отвечал на приветствия, но смотрел на лица более цепким взглядом.

Князь не доехал и до середины ряда, как неожиданно сердце подсказало ему, что он лишь зря теряет время в этом многолюдном месте, где сегодня он своей избранницы не сможет найти. Вороной конь, словно почувствовав неуверенность седока, остановился у какой‑то лавки. Ее хозяин, не веря своему счастью, стал протягивать князю товар, который только что пытался сбыть молодому чернобородому мужику. Михаил Ярославич несколько мгновений невидящим взглядом смотрел на торговца, потом услышал торопливую речь и наконец заметил в его руках гривну и колты. Словно очнувшись, князь пригляделся к товару, взял в руки, посмотрел и так и этак, а затем, достав калиту, расплатился с ошеломленным купцом и поспешил с торга.

Посад жил своей жизнью. Народу здесь было гораздо меньше, чем в торговых рядах, но и тут жителей заметно прибавилось. Семьи увеличились за счет тех, кто решил на Масленой неделе навестить своих близких, прикупить на богатом торжище городского товара, если повезет, сбыть кое‑что из своего, а заодно принять участие в веселых игрищах и гуляниях.

На улочке, где жила семья Юшко, было ничуть не многолюднее, чем на других, временами она и вовсе пустела. Мужики, что проехали на торг еще ранним утром, потянутся из города лишь ближе к вечеру, а то и вовсе останутся у родных или знакомых. Мальчишки, которые всегда норовят улизнуть из дома, чтобы затеять на улочке свои игры, теперь с попустительства матерей, занятых стряпней, крутятся на торге, где нынче гораздо веселее, чем в обычные дни. У всех свои заботы – и у малых, и у старых.

В доме Юшко не было ни праздничной суеты, ни гостей, поскольку родней его семью Бог обделил: кого‑то к себе прибрал, а иных давно хан в свои земли увел. Хозяин, как всегда, с раннего утра отправился на торг, в свою лавчонку, а Марья, освободившись от домашних дел, которыми мать в последнее время донимала ее больше обычного, убежала к подружке. Оказалось, что у той в доме полно гостей – понаехала дальняя родня – и девушкам не то чтобы в укромном уголке поговорить с глазу на глаз не Удастся, но и самого такого уголка в доме теперь не отыскать. Условившись о том, что навестит подружку ближе к вечеру, Анюта проводила ее до калитки и побежала в дом, откуда уже доносился нетерпеливый зов матери.

«Даже словом не с кем перемолвиться… – думала Марья, неторопливо идя по опустевшей улочке к своему дому, – что ж станет, когда и вовсе одна останусь…»

Она шла, понурив голову и не замечая ничего вокруг. От своих мыслей, от оказанного в доме подруги приема ей сделалось так жалко себя, что слезы сами собой выступили на ее глазах. Она подняла руку, чтобы вытереть их, и тут услышала за спиной знакомый голос, от которого готовые политься ручьями слез мгновенно исчезли.

– Куда путь держишь, девица–красавица, – спросил князь и, поравнявшись с девушкой, взглянул в е лицо, словно желая удостовериться в том, что не обознался и окликнул ту, которую надеялся встретить.

– От подружки домой иду, – остановившись, ответила она и посмотрела на него счастливыми глазами.

– Что ж ноженьки такие зазря топтать да снег месить? Давай‑ка к дому подвезу! – улыбаясь, предложил он.

– Будто тебе ведомо, князь, где дом мой? – лукаво спросила девушка, сердце которой так колотилось словно хотело вырваться из груди.

– Как же не ведомо! Мы ж с тобой там давеча разговор вели, – усмехнувшись, проговорил он, неотрывно глядя в ее лицо.

– А коли ведомо, так, может, ты запамятовал, что он отсель в двух шагах, – проговорила она и, махнув в сторону видневшихся невдалеке ворот, улыбнувшись, добавила: – Мне дольше на коня взбираться, нежели до своей калитки добежать.

– А это мы еще посмотрим! – говорил князь, быстро наклоняясь к девушке. Подхватив ее, посадил на коня перед собой.

Она даже ойкнуть не успела, а он, прижав ее, прошептал ей на ушко:

– Попробуй‑ка теперь до своей калитки добежать…

Гриди, наблюдавшие за происходящим со стороны, переглянувшись, усмехнулись, довольные поступком своего молодого князя, которому, видно, сильно пришлась по нраву пригожая девица.

Она не отбивалась, не старалась высвободиться из его объятий, а лишь, повернув к нему голову, проговорила тихо:

– Не время теперь. – А потом, словно поняв, что проговорилась, ненароком сказала то, что говорить девушке нельзя, она поспешно добавила: – Не время, княже, нынче такие шутки шутить.

Он сразу понял все, что она хотела сказать и о чем думала умолчать. Он понял бы все это и без слов, уже по одному счастливому вздоху, вырвавшемуся из ее груди в тот момент, когда его крепкие руки приподняли ее над землей, понял по одному лишь движению ее тела, которое, кажется, само прижалось к его телу. Слова были ему теперь не нужны – он уже был уверен, что любим.

«Не время, не время», – пронеслось у него в голове, и он отчетливо понял, что и в самом деле сейчас не время для того, чтобы вот так, схватив любимую в охапку, увести ее к себе. Он тронул поводья, и конь медленно, как бы нехотя, направился в сторону Марьиного дома. За те несколько шагов, что сделал Ворон, князь успел раза три–четыре коснуться губами нежного девичьего ушка, как бы невзначай сдвинув меховую шапочку. А когда Мария чуть повернулась к нему, чтобы посмотреть с укором, он, немного наклонив голову, якобы для того, чтобы выслушать ее слова, обжег горячими губами ее розовую, покрытую едва видимым пушком щеку, которая от этого прикосновения моментально заалела.

Если бы путь оказался чуть длиннее, то вряд ли бы князь выпустил из своих объятий пойманную птичку, которую он так долго искал… Но, как назло, путь этот был очень короток. У ворот князь на мгновение еще крепче прижал к себе податливое тело, а потом, будто разозлившись на что‑то, отпихнул Марью от себя и быстрым движением опустил девушку на землю.

– Вот ты, красавица, и дома, – проговорил он весело, каким‑то незнакомым хриплым голосом, стараясь не смотреть на нее.

– Спасибо, князь, что добраться помог, – ища глазами его глаза, сказала она в ответ как‑то насмешливо и даже холодно.

– Это я тебе должен быть благодарен, что моего приглашения не отвергла, – ответил он ей в тон, посмотрел на нее и сразу понял, что глаза ее говорят ему больше, чем уста, понял, что она не хочет, чтоб другие знали о ее чувствах, и надеется, что и он до поры до времени не раскроет их тайну.

– Как же я могу его отвергнуть? Ведь ты – князь мой! – проговорила она и, смутившись оттого, что опять сказала больше, чем хотела, опустила взгляд.

– Что ж, и за то благодарен, – усмехнувшись, сказал он и, почувствовав на себе пристальные взгляды, обернулся: гриди слышали весь разговор и одобрительно кивали. Князь вспомнил, что «не время» открывать теперь всем свои истинные чувства, и проговорил погромче, чтобы угодить невольным слушателям и свидетелям его разговора с Марьей: – Не суди строго, девица, за вольность мою. Краса твоя в том виной, что разум мой помутился. Обиду на меня за дерзость мою не таи. – Он видел краем глаза, как, слушая его слова, кивают согласно гриди. В завершение своей речи он достал из‑за широкого пояса приобретенные на торге украшения и протянул их Марье.

Она стояла у самой калитки, давно собираясь скрыться за ней от всех посторонних взглядов, но все никак не могла уйти, не в силах расстаться с князем.

– Не серчай, душа–девица, на меня. Вот возьми на память, – сказал он, сообразив, что она не видит протянутых ей украшений, поскольку смотрит лишь ему в глаза. Князь свесился с седла, взял ее руку и вложил в нее свой подарок. Марья словно очнулась, мельком глянула на украшения, быстро кивнула и в мановение ока скрылась за калиткой.

Михаил Ярославич довольно улыбнулся, хлестнул Ворона по блестящему крупу, и тот, швыряя снег из‑под копыт, понес седока по улочке со скоростью ветра. Гриди, не ожидавшие такого быстрого окончания разговора, чуть замешкались, но через несколько мгновений уже следовали за князем. Его конь нес седока по дороге, уходящей в сторону от Москвы, промчался мимо добротных заборов, вскоре сменившихся невысокими редкими оградами, плохо укрывавшими от посторонних взглядов молодые сады и засыпанные снегом грядки.

Подставив разгоряченное лицо встречному ветру, князь наслаждался быстрым бегом своего коня и, возможно, удалился бы от города на весьма почтительное расстояние, если бы на опушке не показались сани с тяжелой поклажей, а за первыми на дорогу выехали вторые, за которыми уже виднелись третьи.

Возница, молодой русобородый мужик, лицо которого князю показалось знакомым, признав Михаила Ярославича и его людей, остановил сани и, соскочив на дорогу, почтительно приветствовал встречных. Князь, резко осадив коня, ответил на поклоны, поинтересовался у высокорослого и широкоплечего возницы, куда следует обоз, и, к своему удовлетворению, узнав, что тот направляется в Москву и везет зерно, решил, что, пожалуй, пора возвращаться домой.

Махнув на прощание сопровождавшим обоз людям, князь направил Ворона в обратный путь, который теперь лежал не через торг, а к воротам, выходившим к бору. Гриди неотступно следовали за ним, радуясь солнечному дню, представившейся возможности пронестись с ветерком по наезженной дороге и предвкушая отдых в тепле и сытную трапезу.

Подъезжая к стенам детинца, князь вспомнил, что поутру собирался посмотреть на то, как его верные люди ведут дознание, выяснить, принесло ли оно какие‑нибудь плоды. Однако теперь, после встречи с Марией, он думал только о ней, о новом свидании, и у него само собой пропало всякое желание заниматься серьезными делами, а тем более смотреть на Уродливое лицо одноглазого Кузьки. От этого нелюдя исходила такая злоба, что невольно хотелось схватиться за меч или ввязаться в какую‑нибудь потасовку. А у князя на душе было так радостно, что он готов был поделиться этой радостью со всеми, но не мог себе позволить досужими разговорами опорочить честь любимой девушки, кроме того, высокое княжеское положение не позволяло кинуться первому встречному на шею и поведать о своем счастье. Да к тому же и не по–мужски это как‑то.

Князь подумал, что он открылся бы Егору Тимофеевичу, да и то вряд ли. Зрелый муж, может, и не захочет понять ретивого молодого сердца, в лучшем случае промолчит, решив, что не его это дело указывать, на кого Михаилу Ярославичу смотреть, кого милой звать, а то на правах старшего заметит недовольно, что неровню тот себе выбрал, или, хуже того – насмеется. Вон сколько насмешек Васильку терпеть приходится. Правда, кажется, он не замечает ни насмешек, ни ехидных улыбок, какими его встречают, а потому, что голова занята мыслями о зазнобе, о чувствах к которой сотник никому не рассказывал, но все и без слов понятно.

Не успел князь вспомнить о сотнике, как тот сам предстал перед ним, выехав на дорогу из распахнутых ворот усадьбы посадника. Князь обрадовался встрече, словно давным–давно не видел сотника.

– Что не весел? – спросил Михаил Ярославич, сразу же обратив внимание на грустные глаза Василька. – Али посадник плохо принял? А может, Василь Алексичу хуже стало? – поинтересовался князь, вспомнив основную причину, по которой сотник наведывается в этот дом.

– Василь Алексич молодцом, – быстро ответил сотник, – поутру его рану Митрий смотрел, сказал, что надо бы лучше, да лучше некуда. Говорил, что, мол, еще седмицу посадник с повязкой походит, а там, ежели захочет, снова в сечу может отправляться.

– Ишь ты, – удовлетворенно заметил князь.

– Он уж вовсю воюет. Со своими, – как‑то невесело улыбнулся сотник. – Всем от него достается и за дело, и за безделицу малую. Я сам тому послухом был, как он кому‑то так выговаривал, что со двора слыхать было, – мол, нельзя ему захворать, как сразу все про дело забыли, едва хозяйство по миру не пустили.

– Это уж чересчур! – удивился слушатель.

– Да–да, так и говорил, – кивнул рассказчик и продолжил: – Мне даже Настасья Петровна пожаловалась. Мол, как на ноги встал, так за хозяйство свое пуще прежнего спрашивает со всех. Он и супруге своей попенял…

– Ей‑то за что? – удивленно поднял бровь князь.

– Говорит, что надо было не за ним смотреть, а за людьми дворовыми, за челядью. Он, мол, и сам бы на ноги поднялся, а вот ежели бы его Бог прибрал, то она бы с детьми почитай что на пустоши осталась. Дескать, за то время, что он хворал, хозяйство справное на пепелище стало походить…

– Это он что‑то и впрямь палку перегнул. Видно, хочет всем показать, что без него они никуда! – сообразив, в чем причина такого поведения посадника, пояснил князь. – Все, мол, в доме на нем держится.

– Так‑то оно так, только вот каково это его близким слышать? Все у них как раньше было, так и теперь справно. Да и нельзя крепкое хозяйство за столь малый срок в негодность привести. Почитай что все домашние ныне в обиде на Василь Алексича, а он того, кажется, не видит. Знай себе бушует, аки море–окиян.

– Что ж, и ты его не смог угомонить? – удивился князь. – Али даже не пробовал?

– Да разве ж его угомонишь, – с обидой произнес сотник, – правду сказать, он при мне много тише стал. Видать, притомился. Сел на лавку да принялся жаловаться на свое семейство.

– А ты что? Неужто в их защиту слова не сказал? – недоверчиво посмотрел на сотника Михаил Ярославич.

– Как же не сказал! Разве ж можно невинных без защиты оставить? И так и этак уговаривал. Вроде стихла буря, – устало проговорил тот.

– Потому и усадьбу покинул? – поинтересовался князь.

– И потому, но еще причина была, – кивнул собеседник и, перехватив вопросительный взгляд, объяснил: – К нему нарочитый какой‑то пожаловал. Навестить, мол. Поговорить со старым знакомым да гостинец хворому передать. Я уж уходил, да в сенях с гостем столкнулся.

– Это кто ж такой будет? – спросил князь, заинтересовавшись личностью посетителя.

– Я его и знать не знаю… – проговорил Василько и, немного подумав, добавил: – Только рожа у него какая‑то хитрая. И глазки… злые… Так и бегают, будто ищут чего.

– Кто ж это такой? – снова проговорил задумчиво князь, повернувшись назад и удивленно посмотрев на усадьбу посадника, словно хотел разглядеть, что за человек сейчас там находится.

– Эх, запамятовал, княже! – хлопнул себя по лбу сотник. – Я ведь слышал, как посадник гостя величал, когда тот на порог горницы ступил. Проходи, мол, Лука.

«Вот те раз, – подумал князь, – не тот ли это Лука, что с жалобой на посадника к Егору Тимофеевичу обращался, грозился до великого князя дойти, а тут, вишь, сам проведать хворого решил. Надо ж, какой жалостливый! Неужто он?»

Михаил Ярославич еще раз повернулся, посмотрел на крепкие тесовые ворота и сказал вслух:

– Что ж, не всех пока я в Москве знаю, будет время, и с этим… как его… Лукой знакомство сведу. – Потом, чтобы уйти от неприятных мыслей, спросил сотника: – А что, Василько, неужто посадник и дочкой своей недоволен?

– Так, говорю, всеми, – сказал сотник, покраснев.

– Она‑то чем не угодила? Ведь, кажется, ангел бестелесный, а не девица? – не унимался князь и, задав свой вопрос, внимательно посмотрел на разрумянившееся лицо собеседника.

– Ангел. Точно, князь, ангел, – ответил тот с такой нежностью в голосе, что у князя заныло сердце. – Но и для Веры, для этой души невинной, вину отец нашел. И нашел ведь в чем упрекнуть! Буркнул, что, мол, матери помогать надо было, а не поклоны в церкви класть. Бог, мол, сам видит, кого прибрать к себе, и нечего, мол, к Спасителю по пустякам обращаться.

– Суров. Нечего сказать! – удивленно проговорил князь, который был уверен, что уж для дочери у посадника плохого слова не найдется. – Это ж надо, что удумал! Хоть назад коня поворачивай да утихомиривать болезного принимайся! Одно слово, что хворый.

Вот–вот! – как‑то неопределенно проговорил сотник. – Я ей и то сказал, чтоб не горюнилась сердешная, хворый он, что на такого‑то обиду держать. Сам потом одумается.

– Наверняка одумается, – подтвердил князь. Он обратил внимание, с какой лаской говорил сотник о своей «сердешной», сразу вспомнил о своей зазнобе и, чтобы не размякнуть от одного этого сладостного воспоминания, твердо сказал: – А дабы раньше одумался, мы с тобой его нынче же под вечер навестим да поговорим строго.

До вечера было еще далеко. Это стало сразу понятно князю, едва он оказался в своих палатах, где неожиданно почувствовал себя таким одиноким, что сразу же захотел снова отправиться к заветным воротам, постучаться в дом к своей зазнобе. Такая тоска охватила его впервые в жизни. Он не находил себе места, слонялся из угла в угол, не зная, что предпринять, и удивлялся этому новому, необычному чувству, которое целиком захватило его, подчинив себе и сердце, и разум.

Макар убрал со стола нетронутые блюда с едой, взял кувшин с клюквенной водой и уже направился к двери, сокрушенно качая головой, и в это время князь, наконец оторвавшись от своих мыслей, спросил:

– А что, Макар, новостей от Егора Тимофеевича не слыхать?

– Нет, Михал Ярославич, как давеча расстались вы с ним, так он с тех пор и не появлялся. Видать, еще с Кузькой этим не управились.

– Может, мне туда податься? – спросил сам себя князь, но, подумав мгновение, сказал, глядя на Макара, как‑то неуверенно: – А позови‑ка ты мне его. Пусть поведает, много ли вызнали. Мы, правда, на вечерней заре встречу назначили, но нынче что‑то мне ждать неохота. Пускай сразу и пожалует.

Воевода ждать себя не заставил. Он был даже рад приказу князя явиться для отчета и, еле скрывая облегчение, покинул душную избу.

Кузька порядком надоел воеводе, он уже не мог видеть его изуродованное лицо, его страшно вращающийся глаз, из которого вдруг как бы сами по себе начинали литься обильные слезы, но особенно раздражал и мешал сосредоточиться на дознании мерзкий запах, исходивший от шкуры, в которую кутался Кузька. Егор Тимофеевич даже приказал ему скинуть шкуру, но, когда ее наконец‑то выбросили за дверь, вонь все равно осталась. Наверное, решил воевода, уже сам узник пропитался этим отвратительным запахом.

Разговор с князем, к огорчению воеводы, вышел не таким долгим, как он ожидал, и ему вновь пришлось вернуться в уже ненавистную избу. Правда, теперь лишь для того, чтобы передать своим сотоварищам княжеский наказ.

Михаил Ярославич вопросов почти не задавал, подробностями, как обычно бывало, не интересовался, да и слушал, как показалось воеводе, не слишком внимательно, тем не менее главное уловил.

– Что ж, – сказал князь в завершение разговора, – ежели Кузька упирается и выдавать своего схорона не хочет, значит, судить его легче будет, и совесть наша чистой останется. Поспрашайте‑ка вы его еще чуток. Но вижу, упорен он зело, много вам у него не вызнать. А раз так, то и нечего зря маяться. Нынче вечером я посадника навестить собрался, а то бы сегодня все и решил. Но уж завтра поутру я в ваших «хоромах» буду и участь Кузькину решу, а заодно, поди, и других ватажников…

– Может, все ж не с руки тебе, Михаил Ярославич, являться в вонючую избу, которую ты хоромами назвать изволил? – заметил воевода.

– А где ж мне с Кузькой разговор вести? – поднял удивленно бровь князь. – Уж не прикажешь ли его в своих покоях принимать?

– Да это я так, подумал, что ж тебе, князю московскому, на дно человеческое спускаться, – пояснил собеседник.

– Палка та о двух концах, Егор Тимофеевич! – уставившись на своего старого воспитателя, проговорил назидательно князь. – Раз я сам на дознание приду, то, как ты говоришь, на дно человеческое, в самую что ни на есть грязь опущусь. Но, думаю, коли на мне грязи ныне нет, то и там не замараюсь. Только сам посуди, ведь по–твоему выходит, ежели я изверга в своих палатах приму, то его тем самым возвышу. И вот тут – правда твоя! Кузьки этого уже и быть не будет, а молва наверняка останется, что его сам князь московский в своих палатах принимал да по душам с ним беседовал. Вот до чего, мол, важной птицей был Кузька – не чета другим татям. А он ведь тем только важен, что над другими такими же обманом да хитростью встал! Его‑то самого Бог ни силой, ни отвагой не наградил. Мы уж и так его отличили: от всех сотоварищей – для их же пользы, заметь, – отделили, вот пусть этим и довольствуется. Нечего ему в княжеском тереме половицы пачкать.

Воевода согласно закивал, про себя удивляясь разумности князя, мгновенно увидевшего возможные последствия, которые наверняка стали бы реальностью, согласись Михаил Ярославич с предложением своего старого друга.

Князь встал из‑за стола, подошел к самому окошку, посмотрел сквозь окрашенную слюду на улицу и потом, повернувшись к воеводе, проговорил доброжелательно:

– Поговорил бы ты, Егор Тимофеевич, с посадником. Он, видать, нынче от безделья совсем голову терять стал, домашних попреками изводит. Навести, поговори по душам. Ты муж опытный. У меня‑то, сам понимаешь, разговора душевного с ним не получится. Не только оттого, что я, князь, над ним стою, но прежде всего из‑за разницы в летах. Не в службу, а в дружбу.

– Загляну, как не заглянуть. Вот только с Кузькой разделаемся, – согласился воевода.

– С ним тянуть нечего. Вижу – дело это бесполезное, – проговорил князь равнодушно. – Возвращайся к своим сотоварищам, узнаешь, каких еще сказок им без тебя этот говорун наплел. Да и отправляйте его в поруб. Пусть там сидит. А сами – на отдых.

Воевода кивнул в ответ и уже направился к двери, но Михаил Ярославич неожиданно остановил его:

– Я с Васильком немного погодя к посаднику поеду и пробуду там недолго. Ежели охота будет, можешь к нему нынче вечерком заглянуть. Коли надумаешь, – проговорил князь, – просьба к тебе будет: проведай, не тот ли Лука, о котором ты мне говорил, его сегодня навестил, а ежели он самый, то хочу я знать, о чем промеж них разговор шел.

– Сделаю все, чтоб просьбу твою исполнить, – опять кивнул воевода, хорошо понимая, что на самом деле княжеская просьба означает приказ, который надо во что бы то ни стало выполнить.

– Вот и ладно, – удовлетворенно тихо проговорил князь.

Небо уже заметно потемнело, когда воевода подъехал к усадьбе посадника. Сопровождавший его дружинник, соскочив с коня, взялся за массивное кольцо, черневшее на калитке, но ударить не успел: через отверстие, проделанное в ней, на приезжих глянул кто-то из челяди и, узнав гостей, загремел засовом, отворил широкую створку и пропустил их на двор. У коновязи воевода сразу же заметил княжеского Ворона и коня сотника.

Опустившись на утоптанный снежный наст, Егор Тимофеевич, намаявшийся за день, подумал, что, если бы не поручение князя, он предпочел бы отправиться в свою избу, а не в чужой дом, где наверняка придется засидеться допоздна. Похлопав по холке своего гнедого, которого уже собрался вести к коновязи расторопный слуга посадника, воевода тяжело, по–стариковски, вздохнул, поскольку хорошо знал, что и в своей избе покоя ему не найти. Долго будет он ворочаться на лавке, одолеваемый воспоминаниями и неспокойными мыслями о грядущем, пока наконец‑то сон не смежит его веки.

Сидевшие в горнице встретили прибывшего с радостью. Лицо воеводы, едва он переступил порог, тоже осветила улыбка, словно гость оставил все свои сомнения в сенях.

– В нашем полку прибыло, – удовлетворенно заметил князь, при этом внимательно посмотрел в глаза гостю. По их выражению сразу поняв, что никаких добрых вестей тот не принес, он как ни в чем не бывало продолжил прерванный разговор и обратился к воеводе с разъяснениями: – Мы тут, Егор Тимофеевич, спор затеяли. Хозяин наш утверждает, что больному дружиннику опека лишь во вред. Кого Бог захочет к себе прибрать, заберет непременно, и тогда никакие знахари хворь – пусть и самую что ни на есть малую – не одолеют. А ты что скажешь?

– Эти слова твои, Василий Алексич, одно означают: одолел ты свою хворь! – усмехнулся воевода, обращаясь к посаднику, который сидел на лавке, привалившись спиной к стене. – Может, ты и прав, но вот только я знаю, что порой Господь, видя, как человек из последних сил со своей хворобой борется, на его сторону в этом смертном бою встает. А ежели узреет, что не мила более жизнь сердешному, так и прикажет душе его бренное тело задолго до отведенного срока покинуть.

Князь кивнул, удовлетворенный ответом, а Василько, сидевший напротив посадника, сказал мрачно:

– Что верно, то верно, Егор Тимофеевич. Я сам видел, как дружинник, в сече весь израненный, более седмицы в забытьи пролежал, но со смертного одра поднялся. Помню и о другом, который, пустяшную paну получив, поспешно ряды покинул. В обозе, видно хотел до конца похода отсидеться, да только не вышло. Ночью мороз ударил, его к огню звали – ведь ходячий, – но он отказался, так в санях и застыл, хоть укрытый был.