Текст книги "Миг власти московского князя [Михаил Хоробрит]"

18. В ожидании известий

– Срам‑то какой, маменька! – причитала Ульяна, перебирая передник покрасневшими от холода пальцами.

– К чему убиваться теперь? Ну, тяжела Марья, так и что с того? Может, оно и к лучшему, – тихо вздохнув, проговорила Лукерья, взглянула на образа, перекрестилась, кивнула и, словно получив поддержку, повторила увереннее: – Может, оно и к лучшему, что у Марии дите будет.

– Куда уж лучше! – всхлипнула Ульяна. – Выгонит он ее теперь. Была девка для услады, а кому тяжелая‑то нужна!

– Эх, Ульяна! Видать, ты по сю пору так и не поняла, что не у простого мужика дочь твоя оказалась! Князь ведь он! Не выгонит! Ведь она его дите носит! – Старуха вздохнула.

– Говорила я ей… предупреждала… это что ж будет, – перебивали рассудительную речь всхлипы и вздохи. – Как теперь Юшко сказать‑то? Вот беда.

– Князь он! Дура бестолковая! – не выдержала Лукерья. – Куда он Марью теперича погонит! Вот пораньше‑то мог. А теперь наверняка жить ей в его хоромах! Ты про Малушу‑то хоть вспомни! Что с ейным сынком, от князя Святослава Игоревича прижитого стало! А–а, то‑то и оно! Князем Владимиром стал! Даже и ее имя за столько‑то годков из памяти не истерлось. Чем наша Марьюшка хуже той Малуши?

– Это ты, старая, запамятовала, что Малуша тоже не простых кровей, а дочка князя древлянского. Да и к тому же мать у князя Святослава умная была, она его и на путь наставила, чтоб своего сынка, прижитого от наложницы, не забыл. А наш‑то князь! Один-одинешенек! Ни отца, ни матери. Братьев и тех горохом по земле рассыпало, – бубнила Ульяна, не желая поверить вроде бы разумным доводам.

– Вот то‑то и оно, что один–одинешенек Михаил Ярославич! – ласково проговорила Лукерья. – Марьюшка ему сыночка родит, вот и не будет он одиноким. Чай, родная кровинушка! А про то, что Малушка княжеского рода, такую сказку наверняка опосля придумали, чтоб смерды надежд не имели дочек своих за князьями пристроить, – зло ухмыльнувшись, добавила она.

– Может, ты и верно говоришь, только сердце все одно тревожно.

– А ты не мучайся, что ж заранее сердце рвать, – вздохнула старуха, которая не хотела показывать вида, что на душе у нее тоже неспокойно. Она снова с надеждой взглянула на образа, перекрестилась и сказала мягко: – Нам с тобой, Ульяна, что‑либо изменить не по силам. Ни тебя, ни меня до сих пор в терему княжеском не привечали. А ей, сердешной, все ж таки свои хоромы отвели.

– Так несладко в тех хоромах! – воскликнула Ульяна. – Разве ж я не вижу, что она там, как птичка в силках.

– Те силки – не ковы железные! Сама она в плен сладостный ринулась! Никто не гнал, – заметила Лукерья и, помолчав, проговорила медленно: – Что дале меж ними станется, одному Богу ведомо! Будем, Уля, молиться за Марьюшку, глядишь, все у них сладится.

Мария и в самом деле жила в княжеских палатах, словно в золотой клетке: вроде бы все есть и грех жаловаться, князь к ней внимателен, подарки дарит, а то, что навещать стал реже, так на то свое объяснение можно найти. «Все ж таки князь он, и заботы у него княжеские, важные, да и поболе их, нежели у простого мужика, потому в заботах тех некогда ему и вспомнить о своей голубке», – пыталась успокоить себя Мария, но это выходило плохо. Плакала по ночам, вглядывалась в свое отражение в небольшом медном зеркале, искала какие‑нибудь изъяны, которые отворотили от нее князя, но, ничего не заметив, усаживалась к окошку и сквозь слезы, застилавшие глаза, смотрела на происходившее снаружи. Иногда, набрав гостинцев, отправлялась навестить родных, которые были рады ей и старались больше не упрекать, оставляя обсуждение недостойного поведения Марии до тех пор, пока она не покидала родной дом.

Еще больше стала тревожиться Мария о своей судьбе, когда поняла, что забеременела. В очередной раз побывав в посаде, матери и бабушке ничего об этом не сказала, но вскоре после этого открыться пришлось, поскольку мать сама по каким‑то едва уловимым приметам догадалась обо всем. После такого признания Мария, чтобы не разрыдаться, поспешила вернуться в княжеские палаты, которые теперь почти совсем не оставляла.

Догадалась обо всем и Агафья, да и как не догадаться, когда прежде цветущая и не страдавшая отсутствием аппетита молодица вдруг стала отказываться от кушаний, даже от своих любимых левашников [58]58
  Левашники – сухая пастила из ягод, которую иногда свертывали в трубки.


[Закрыть], и, отведав все же чего‑либо, выскакивала из‑за стола как ошпаренная. Пришлось Марии открыться и ей. И как ни боялась несчастная сделать это признание, но когда наконец открылась этой с виду суровой женщине, та сразу переменила свое отношение, стала как‑то мягче и заботливее. На нерасторопных девушек, приставленных к княжеской зазнобе, Агафья стала чаще покрикивать, следя за тем, чтобы они выполняли усердно желания на глазах таявшей Марии. За короткое время ее заметно округлившееся лицо осунулось, подбородок заострился, а темные глаза, кажется, стали еще больше и темнее.

Однако Михаил Ярославич словно не замечал произошедших перемен. Теперь он все реже появлялся в покоях Марии, а вернее сказать, увлекшись охотой, просто стал реже бывать и в своих палатах. Лишь наступившая весенняя распутица заставила его немного угомониться, и он, как прежде, коротал с ней вечера, находя утешение в ее ласках. Но, едва успев освободиться от объятий, Михаил вновь начинал томиться от безделья, слонялся из угла, в угол по своим палатам, придирался к дворне.

Иногда он выезжал в посад, но мелкий противный дождь, который то и дело принимался поливать и без того разбухшую от воды землю и без жалости смывал остатки притаившихся в тени сугробов, заставлял Михаила Ярославича возвращаться в палаты, где он усаживался с молодыми боярами за бесконечную трапезу. Князь давно задумал отправиться по ближним и дальним веся: и теперь лишь ждал, когда немного подсохнут дороги.

В один из скучных серых дней князь, сидя на ступеньках крыльца – словно в далеком детстве, – наблюдал, как два его ловчих пытаются приучить молодого сокола, привязанного тонкой бечевой за лапку пролетев по кругу, возвращаться на руку человека. В тот самый момент, когда под дружный вздох разочарования гридей, наблюдавших за обучением, сокол опять попытался взмыть в небо, от ворот донеслись голоса, и, повернув голову на шум, князь увидел своего старого знакомого, который, широко улыбаясь, приближался к крыльцу.

Михаил Ярославич, с удивлением глядя на боярина, поднялся со ступенек и вышел навстречу гостю.

– Здоров будь, Северьян Ипатьевич. Какими судьбами в наши края?! – радостно воскликнул князь.

– И ты здрав будь, Михаил Ярославич! – с достоинством поклонившись, ответил тот. – Кланяюсь тебе в надежде, что не прогонишь гостя незваного!

– Разве ж можно путника не приютить? Проходи, гость дорогой, в мои палаты, – радушно пригласил князь и, мучимый любопытством, как боярин, который служил его отцу и брату Александру, оказался в Москве, снова спросил: – Что ж тебя, Северьян, заставило в мой удел заглянуть?

– Непогода да дороги плохие, – улыбаясь, ответил боярин и, спустившись с измученного коня, забрызганного грязью, вздохнув, пояснил: – Из Новгорода отряд мой выехал еще по снегу, к Торжку мы добрались еще по твердой дороге, а уж после Твери дело туго пошло. Дороги – что кисель.

– Вот и я из‑за этого сиднем в палатах сижу, – понимающе махнул хозяин рукой, – рад я, очень рад, что ты ко мне заглянул. Отдохнешь с дороги, в мыльне попаришься, уж тогда от беседы тебе не уклониться! Поговорим обо всем! – поднимаясь вместе с гостем в горницу, говорил князь возбужденно. – Эх, Северьян Ипатич, как же я рад встрече нашей нечаянной!

Обещал князь гостю отдых с дороги, но обещания своего не выполнил, тем же вечером устроил ему за трапезой настоящий допрос. Северьян был не против, поскольку догадывался, как истосковался князь в своей глуши без новых вестей, как не терпелось ему узнать, чем живут ныне его соседи. Да и сам боярин был рад возможности говорить обо всем открыто, не лукавя. Знал он, как Михаил почитает брата Александра, которому Северьян давно служил верой и правдой.

Разговор за трапезой начали издалека, с воспоминаний о сечах, и тут уж не могли не упомянуть Александра, от которого не имели никаких вестей. Чтобы отвлечься от нахлынувших тяжелых мыслей, заговорили о кушаньях, которыми был уставлен стол. Отведав угощений, поднимали чарки и воевода с Никитой, приглашенные князем на беседу с гостем.

– Как тебя в Великом Новгороде принимали? Чем угощали? – спросил Михаил Ярославич, внимательно глядя на гостя, который мало изменился с последней их встречи. Был он года на три старше Александра и всей своей статью походил на него. Рукопожатие гостя было все таким же крепким, небесно–голубые глаза смотрели все так же зорко, а на белой с рождения голове если и появились седые пряди, то заметить их было невозможно.

Северьян, вертя в руке кусок зайчатины, запеченной до румяной корочки, и раздумывая, обмакнуть ли мясо в брусничный взвар, прежде чем отправить в рот, ответил не сразу. Он понял, что князя интересует вовсе не то, какими кушаньями потчевали его в Новгороде.

– По–разному принимали, – наконец ответил он и, отложив зайчатину, проговорил серьезно: – Сам, небось хорошо знаешь, там котел все время кипит. И все зависит от того, кто кашу варит.

– Ну и кто там нынче верховодит? – нетерпеливо спросил князь.

– Нынче верх те крикуны берут, что супротив твоего брата всегда козни строили, – ответил гость, сделав глоток из высокой чарки, продолжил: – А кто за Александра, совсем невмоготу стало. Голову те подняли, кто всегда Ордену готов был поклониться. Теперь они многих на свою сторону переманили. Кричат, что владимирские князья пред ханами склонились, от Орды, мол, теперь зависят, а Великий Новгород всегда сам по себе стоял, никому не кланялся и под властью поганых не был и не будет…

– А выход ордынский? [59]59
  Выход ордынский – дань, которую платили татарам русские князья, начиная с Ярослава Всеволодовича (1241). Новгород сам доставлял хану свой выход.


[Закрыть]Собирают ведь, – удивленно вскинул бровь князь.

– А то как же! Твердислав Хрипун им на это указать посмел, так его едва не растерзали за правду. Говорю же, одно теперь талдычат, мол, нечего со слабыми дружбу водить, надо к сильным прислониться. От владимирских князей, дескать, проку нет.

– Эвон как заговорили, – покачал головой воевода, – забыли, что не единожды их Александр Ярославич из беды выручал, запамятовали, как он самому шведу Биргеру своим острым копием печать на лице возложил.

– А у новгородцев память всегда короткой была, – добавил свое слово князь.

– Верно, княже, говоришь, – кивнул гость. – Быстро они забыли и как ливонцы до берегов Оредежи дошли, возы с товарами грабили, скот забирали, смердам пахать не давали, и как немцы данью Водь обложили, а в погосте Копорье крепость свою выстроили. Если б Александр с низовой ратью вовремя не пришел, не вернул Копорье со Псковом, давно бы новгородцев да псковичей папа в латинскую веру обратил.

– Не пойму я, что папа этот от нас хочет, зачем на нас рати шлет? – спросил, облокотившись на стол, Никита.

Северьян усмехнулся, переглянулся с воеводой, сразу не найдя, что ответить молодому любопытному сотнику.

– Как тебе сказать, – почесал боярин затылок, – земли, видно, Ордену мало. А за Орденом подумай, кто стоит? Вот то‑то и оно! Земля нужна рыцарям, что именем Христа прикрываются, но заботятся лишь об увеличении своих владений и о приумножении паствы для папы латинского. Они так рука об руку и идут. Папа ведь уж давно своих легатов к нам шлет.

Князь на эти слова закивал, а гость продолжал:

– Новгородцы некоторые, будь их воля, давно бы по примеру псковского боярина Твердилы Иванковича ворота своего города врагам отворили. Им ведь главное, чтобы с Ганзой торг без помех вести. Да и вокруг не лучше дела: сумь и емь – на свеев глядят, чудь с водью да ижорой [60]60
  сумь и емь – на свеев глядят, чудь с водью да ижорой… – Сумь, емь, водь, ижора – финские народы; свеи – шведы.


[Закрыть]всегда вере нашей православной сопротивлялись… Еще Юрий запретил латинским чернецам их в свою веру обращать. Ну и что с того, что православными назвались? Почитай, у многих крещеных за иконами идол еще хоронится. Им что митрополита слушать, что папу – все едино: и свечку поставят, и где‑нибудь на капище в лесной чаще своим незабытым богам помолятся.

– А что ж от людишек простых почитания ждать, когда и князья пастырей не больно‑то чтут, – сказал воевода.

– Это ты, Егор Тимофеевич, верно подметил. Говорят, еще Изяслав Мстиславич собрал епископов да заставил избрать митрополитом не грека, а нашего чернеца – как, бишь, его – Климента Смолятина. И Михаил Черниговский своего митрополита в Киеве ставил – игумена Петра Акеровича.

– Так его Даниил Романович сверг и епископов, что при нем были, разогнал, – вставил воевода.

– Да, да, – кивнул боярин и, поправив прямую белую прядь, упавшую на глаза, продолжил свою мысль: – А припомни‑ка Андрея, которого Боголюбским прозвали! Он‑то как отличился! Три раза епископа греческого прогонял, но добился‑таки своего, поставил угодного себе Федора, из киевского боярского рода. Думал, видно, князь, что Федор ему во всем послушен будет, а того не получилось, и рассорился с ним. Разобиделся князь, послал епископа на суд в Киев, где сидел митрополит Константин, давний недруг владыки. Уж он‑то отвел душу: низложенному владыке язык урезали и руку отрубили…

– Нечего сказать, по–христиански поступили, милосердно, – удивился Никита.

– А ты как думал? Власть, она везде власть. И священники, может, и ближе нас, смертных, к Богу стоят, но они такие же люди, как и все… – с тоской в глазах посмотрел на сотника воевода.

– Слышал я как батюшка на службе про хана Батыя ласковые слова говорил, так ушам своим не поверил, – не унимался Никита.

– И я в первый раз не поверил, – неожиданно поддержал его князь, – с тех пор пред иконой, что мать мне вручила, молюсь. Не хочу более слушать похвалы врагам земли моей, которую они кровью русич чей обильно полили.

– Люди Батыги Божьих храмов без особой нужды не трогают, может, потому и возносят пастыри наши за них молитвы… – проговорил воевода.

– Это на их совести. Говорят ведь, что всякая власть от Бога, а нынче верх над нами Орда взяла, вот и превозносят наши иерархи нехристей, чтоб паче чаяния бунтовать людишки против татар не вздумали! А куда уж бунтовать с такими‑то силами? Потому, я думаю, и Ярослав Всеволодович, светлая ему память, вынужден был смириться с тем, что ордынские ханы выше наших князей стали. Это он понимал, вы вот с братом уразумели, до меня и до некоторых таких, как я, горькая правда дошла, а в народе‑то разные на сей счет мысли бродят, могут с отчаяния и за вилы схватиться – терять ведь все одно нечего. А проповеди от смуты всех берегут. Вот и подумаешь, что, выходит, и они на пользу. Обиженным где еще теперь успокоение найти, как не в храме? Как тумены татарские ушли, народ валом в соборы повалил, последнее, что осталось, к алтарю понес. Еще жить негде было, а храмы первыми из руин поднимали. Значит, так сами люди захотели, – ответил на это боярин.

– Как не захотеть, когда тебе твердят, что в разорении земли родной, в гибели родных виноват ты сам. Грешил, мол, в храм редко ходил, пост не соблюдал. А подумать, так ли это, горе мешает! Кто ж грех свой не станет замаливать? Принес дары, свечку поставил, помолился – вроде и полегчало, – сказал воевода, глядя куда‑то в сторону, – а душа‑то все равно в тоске тонет. Сам знаю. Никогда обо всем этом не думал прежде, думать стал, как с князем живым от татар ушел…

Воевода замолчал. Молчание надолго воцарилось в княжеской горнице. Прервал его сам князь.

– А мне вот какая мысль покоя не дает, – сказал он, – кто ж нам на подмогу придет? Ведь у Киева давно прежней силы нет, Рязанское княжество, почитай, более всех от поганых пострадало, и даже новгородцы теперь отложиться хотят. С кем же, если понадобится, нам против Орды встать?

– Ты, князь, зря союзников ищешь. Брат твой давно, видать, понял, что теперь с татарами не воевать, а уживаться надобно. Так и Ярослав Всеволодович дело вел, – ответил Северьян.

– Да, мы с Александром перед его отъездом об этом долгую беседу вели. Он мне еще тогда говорил, гляди, мол, легаты папские к нам зачастили, к отцу послов засылали, и его самого уговаривать пытались, чтоб с ними подружился. Даниилу Галицкому корону обещали за то, что в союз с папой Иннокентием вступит. Дескать, папа только о том и мечтает, как бы нашим князьям помочь с погаными разделаться.

– Так кто ж такому поверит, – удивился Никита.

– Находятся. Верят, – ответил на это Михаил. – Я тоже верить хотел, а брат разуверил. Сказал, что, мол, где это видано, чтобы враги без дальнего умысла помощь свою предлагали. Наверняка как до дела дойдет, забудут об унии своей, и останутся русские полки один на один с туменами ордынскими. Лягут наши витязи в землю сырую, а тут как тут и помощники объявятся и без хлопот в городах и весях наших свои порядки заведут.

– Жаль только, что не все так далеко глядеть могут, как Александр Ярославич, – вздохнул Северьян и опять поправил упрямую белую прядь. – Я, сказать по правде, тоже поначалу взъерепенился, как это, мол, с нехристями дружбу водить. А он мне строго сказал, что не о дружбе речь идет, а о том, чтобы силы копить. Нынче в Великом Новгороде я такого о князе понаслушался, что до сих пор обида за него не прошла. Он‑то как в воду глядел, полезли доброхоты из всех щелей. Так уж хочется им с папой подружиться. А князь говорил, дескать, Батыга пришел, пограбил земли наши и удалился в свой Сарай–Бату, сидит там и в дела наши не вмешивается. Живите‑де как знаете, молитесь кому хотите, только мне дары шлите. А латиняне и добро заберут, и в душу влезут, и на земли наши хозяевами усядутся. С того разговора и я так думать стал, – закончил гость свою поучительную речь.

– Да и я о том же с братом говорил, убедил он тогда меня, – согласно кивнул князь Михаил, – уверовал я в то, что другого пути пока нет у нас.

Возможно, разговор продолжался бы и дальше, только в тот миг, когда все его участники замолчали, обдумывая сказанное, вспоминая князя Александра, так давно находившегося в Орде, из‑за двери раздался какой‑то грохот.

– Никак, Макар во сне с лавки свалился, – усмехнулся князь Михаил и тут только глянул в неприкрытое ставнями окошко, за которым серело предрассветное небо. – Эка мы с вами засиделись. Подниматься скоро, а мы и не ложились.

– Отоспимся, князь, – сказал Северьян примирительно, – когда‑то еще так повидаться да поговорить случай представится?

Почти седмицу пробыл Северьян в гостях у московского князя, вели они с ним и долгие беседы, и на вежи забирались, чтоб город с посадом с высоты осмотреть, и за трапезой сиживали, но как только чуть стали подсыхать дороги, гость заторопился в путь. Тосковал он по семье, оставленной во Владимире, где, как и Великом Новгороде, не больно‑то привечали людей, близких к князю Александру.

Распрощался Михаил Ярославич с Северьяном и сам с небольшим отрядом собрался в путь, решив наконец‑то объехать весь свой небольшой удел. Хотел было отправиться в путь и посадник, но князь, сославшись на трудности похода, приказал ему остаться в городе. Однако, уловив, что своим вполне объяснимым отказом обижает боярина, он, немного поразмыслив, обратился к нему за помощью, попросив составить подробный чертеж доставшегося ему удела.

Василий Алексич старательно выполнил княжеский приказ, вспомнив давние времена, когда, кое‑как устроившись в Москве, объехал опустошенный край. Испещрив большой лист пергамента линиями, кружками и замысловатыми загогулинами, рядом с которыми он бисерным почерком писал известные ему названия весей, болот, речушек и урочищ, посадник через несколько дней гордо преподнес свой труд Михаилу Ярославичу. Князь был поражен столь подробным описанием, искренне благодарил отличившегося и удивлялся, как до сих пор не догадался попросить сделать такой чертеж.

Княжество, которое Михаил Ярославич часто представлял мысленно, теперь словно наяву раскинулось перед ним. И чем дольше он читал надписи, чем дольше вглядывался в кривые линии, тем сильнее его охватывало желание поскорее посмотреть, что на самом деле скрывается за этими линиями. Хотел он узнать, глубоки ли Сетунь и Пресня, какая рыба водится в Рыбинке и Хапиловке, много ли на самом деле раков в Рачке, а соболей в Собольем овраге, что это за речка Черногрязка с Синичкой и по какой такой причине назвали речушку Золотым Рожком, ну и, конечно, в каких лесах больше зверя.

Выехав в путь с полусотней гридей, князь первым делом навестил Захара, младший сын которого уже не раз сопровождал выезжавшего на ловы Михаила Ярославича и немало способствовал тому, что тот неизменно возвращался в город с богатой добычей. Старик с радостью встретил гостей. После скромной трапезы князь разложил на вытертом насухо столе чертеж. Захар с сыновьями Данилой, Егоршей и Потапом с нескрываемым интересом разглядывали его, безмолвно шевелили губами, разбирая надписи, тыкали пальцами в пергамент и тихо переговаривались меж собой.

– Верный чертеж тебе, Михаил Ярославич, посадник смастерил, – наконец, оторвав взгляд от стола, на правах старшего заявил важно Захар.

Князь, все время с любопытством поглядывавший на сосредоточенные лица мужиков, согласно кивнул, но для порядка спросил:

– А вы, может, поболе знаете? Так не грех тогда дополнить сей чертеж. А?

– Знамо дело, с тех пор, как посадник земли объезжал, много воды утекло. Речек‑то новых не прибавилось, – начал важно Захар.

– Может, болот помене стало? – с усмешкой перебил его князь. – А то куда ни глянь – кругом топи: то Горелое болото, то Сукино, то Козье, то еще какое Может, хоть река Москва прямее стала?

– Э нет, князь, – лукаво потянул Захар, – Москва она такая же змеистая. Да и трясин не убавилось все на месте пока. Бабы да ребятишки как и прежде ягоду с болот сбирают, а мужи по окраинам болотин зверя бьют. А вот починки кое–где выросли, – сказал старик и глянул на Потапа, который сразу же ткнул пальцем в чертеж:

– Вот тут, тут и тут тоже избушек наставили.

– Слыхал я, что здеся рязанцы обустроились, – указал темным пальцем Потап на белое пятно недалеко от линии, которая обозначала границу княжества, посмотрел исподлобья на князя и снова замолк.

Упомянув о рязанцах, заговорили о соседнем Рязанском княжестве, о его стольном городе, который так и не смог возродиться на старом месте. Захар с гордостью заметил, что Москва, которой тоже досталось от Батыева воинства, стоит там, где стояла. Посмотрев на князя, он сказал важно:

– Уж теперь хороша, а глядишь, краше прежней будет.

Все с ним согласились, поскольку из собравшихся один он хорошо знал Москву ту, Добатыеву, и мог со знанием дела говорить о произошедших с тех пор изменениях.

Вместе со всеми кивнул и князь, хотя подумал совсем не о красоте своей столицы, а о незабытом Владимире, с которым Москву даже грех было сравнивать. Он вздохнул печально, а Захар, решивший, что гость печалится о судьбе главного города своего княжества, поспешил успокоить:

– Никто и думать не думал, что Москва так быстро воспрянет. Но видать, прикипели души к ней. Почитай, все, которые целы остались, на свои обжитые места вернулись. Вон и из других краев люди тянутся. – Довольный, что его внимательно слушают, Захар провел крючковатыми пальцами по бороде, облизнул сухие губы и продолжил, глядя на князя: – Вишь, Михаил Ярославич, домов‑то сколько понастроили. Ей–ей, поболе прежнего. Коли так дело пойдет, скоро и мы у самой московской околицы окажемся.

– Не дай Бог такому случиться, – усмехнулся Данила, – где ж силки тогда на зверя ставить будем?

– А и ставить не на кого будет! – ехидно засмеялся отец. – Зверь‑то ваш от шума да гама, от многолюдья, от торжища галдящего разбежится, в чащобы забьется.

– Это уж наверняка. За зверем, за птицей, за грибами да ягодами уходить далече придется, вблизи‑то все вытопчут, выберут, – разговорился Потап, которого слова отца о будущем затронули за живое. – Говорят, в бору, что рядом с детинцем, уж и нынче зверя хорошего не встретишь, а если народу в посаде прибудет, что тогда‑то станется?

– Ты, Потап, зря печалишься, – успокоил его князь, который не мог представить, что его городишко может разрастись до таких размеров и станет хоть немного походить на Владимир. – Нам навряд ли доведется такое увидеть. На наш век дичи непуганой достанет.

– Как знать, как знать, – возразил разошедшийся Захар. – Народу вон с тобой сколько прибыло. Уж теперь некоторые хоромы возводят, а как оженятся все твои неженатые молодцы, как пойдут плодиться, так посад живо Неглиную перемахнет и до Кукуя дотянется, а там и до нашего Сущева недалече.

– Ты, батя, еще скажи, что на Пресне посадские обоснуются или, того хлеще – на берегах Ходынки строиться будут, – захохотал Егорша, а за ним громко загоготали все остальные.

– И откель знаток такой выискался? – отсмеявшись, поинтересовался князь. – В город и носа не кажешь, а вижу, знаешь даже то, о чем и я не ведаю.

– Так мимо нас люди ездиют, – обиженно пробубнил старик, – от них новости узнаем. Вот давеча боярин ехал. Хрущ Лука. Вот он и сказывал, что твои, князь, бояре землицу потихоньку да полегоньку осваивают.

– Так что ж в том плохого, – усмехнулся Михаил Ярославич, но усмешка вышла какой‑то кривой.

– Вот и я ему это же сказал, – заметил старик и вздохнул и для порядка уточнил: – Боярин во Владимир путь держал, сказывал, что дочку с зятем навестить захотелось.

– Да–да, – задумчиво ответил князь, и Захар понял, что чем‑то его огорчил. А Михаил Ярославич, оглядев всех, проговорил серьезно: – Про Батыевы тумены забывать нельзя. У хана сил не мерено, не считано, и они в кулак все зажаты. У нас‑то каждый сам по себе, и у каждого силенок только на то и достанет, что против татей хоромы свои оборонить. Нагрянет Батыга снова, вот и останутся от всех уделов наших головешки.

После сказанного немного помолчали, потом поговорили еще некоторое время, но разговор уже не клеился.

Поутру без видимого сопротивления Захар отпустил с князем молчаливого Потапа, который за свою недолгую жизнь исходил и изъездил не только окрестные места, но добирался и до самых дальних починок.

Небольшой отряд несколько долгих недель путешествовал по владениям Михаила Ярославича, добрался и до тех мест, где обосновались рязанские погорельцы. Увидев пред собой вооруженных людей, они насмерть перепугались и уж собрались ринуться в спасительную чащобу, но, поняв, что опоздали, нехотя побрели навстречу непрошеным гостям.

Разговор у князя со старейшиной получился непростым. Крепкий, нестарый еще мужик с хитрыми быстрыми глазами делал вид, что никак не может взять в толк, чем недоволен Михаил Ярославич, ведь построили они свои избы на землях рязанских и подати своему князю исправно платят. Московиты же все как один сомневались в правдивости старейшины, несмотря на то что несколько таких же, как он, хитрованов, наблюдавших за разговором, дружно закивали, подтверждая слова своего предводителя. Один из стоявших поблизости уточнил для порядка, что вот, мол, незадолго до приезда московского князя был у них и сам Ингварь Ингваревич. Охотился неподалеку и по случаю к ним заглянул. Михаил Ярославич обрадовался услышанному, поскольку давно хотел повидаться с рязанским князем и поговорить по душам о деле, которое так его тревожило.

– И куда ж князь Ингварь направился? – спросил Михаил Ярославич примирительно.

– Да в тую сторону, – указал старейшина, махнув большой, как лопата, натруженной ладонью в сторону дубравы, и сразу несколько мужиков последовали его примеру, замахали и дружно закивали: – Зверя бьет.

– Что ж, живите пока, но учтите, что земли эти – мои, а значит, и за податями мои люди к вам приедут, – проговорил князь строго и, оглядев притихших мужиков, пояснил: – Нынче что с вас возьмешь, раз Ингварю все отдали. Не обдирать же вас как липку! Но наперед предупреждаю, если на этих землях останетесь, моими данниками будете!

Проплутав почти до вечера по лесным тропам, отряд Михаила Ярославича в сумерках наконец‑то нагнал Ингваря и его людей, которые как раз собирались устраиваться на отдых. Услышав в чаще шум, рязанцы насторожились и тут же изготовились к бою.

– Ингварь! Принимай князя московского! – еще издали громко прокричал Михаил Ярославич, хорошо понимая, что незваных гостей могут встретить градом стрел.

– Ого–го–го, – раскатилось по лесу эхо.

На некоторое время отряд замер, слушая наполнявшие лес звуки, и вскоре до уха князя донесся чей‑то звонкий голос, многократно подхваченный эхом: «Идите к нам–нам–нам!»

Не виделись Михаил Ярославич и Ингварь Ингваревич очень долго и после приветствий, похлопываний по плечам и объятий с любопытством оглядывали друг друга, вслух выражая «ахами» и «охами» удивление произошедшими в каждом изменениями.

– Ишь, каков стал! – первым проговорил что‑то внятное рязанский князь. – Не назвался бы ты, и не узнал бы. Смотри, как возмужал! Прям витязь! Бородой обзавелся! Не уж‑то это ты, Миша! Надо ж какой…

– Да и ты, князь, стал совсем другим. Вон уж борода вся в серебре… – с удивлением проговорил Михаил Ярославич, в памяти которого князь Ингварь остался молодым чернобородым великаном.

– Нам всем лиха хлебать пришлось не чарочками, а ведрами да ушатами, потому и бороды у всех раньше срока засеребрились. Ну, да будет нам былое ворошить, – со вздохом заметил князь и исподлобья посмотрел на молодого друга: – Как ты? Удел‑то по сердцу? Али маловат кажется? Да, совсем ты другим стал, на мать свою очень похож, – не удержавшись, добавил он и опять вздохнул.

– Что удел? Не хуже иных да и не лучше, – ответил Михаил Ярославич, но Ингварь Ингваревич молчал, ожидая продолжения, и молодой князь заговорил…

Уже давно звезды холодно блистали в черной вышине, а князья все сидели у костра и вели тихую беседу. Никто не осмеливался их потревожить. Хоть и дед, и отец Михаила немало зла принесли Рязанскому княжеству, однако и рязанцы в долгу не оставались, а порой сами своими действиями навлекали на себя гнев владимирских князей. Прошлые распри собеседников не волновали, теперь были у них дела поважнее. После короткого отдыха они по–дружески распрощались, дав клятву никому не раскрывать того, о чем говорили и о чем условились. Разъехались каждый в свою сторону, оба обеспокоенные возможными переменами.