Текст книги "Миг власти московского князя [Михаил Хоробрит]"

12. Разборчивая невеста

На улице было уже совсем темно, когда тихонько скрипнула дверь и в небольшую горницу, освещенную лишь слабым огоньком лучины, горевшей в большом напольном шандале, вошла раскрасневшаяся Мария.

– Нагулялась? – устало спросила сидевшая за прялкой женщина. – Неужто дня тебе не хватает?

– Так днем работа не отпускает, – не глядя на мать, поспешно оправдалась девушка.

– Гляжу, не больно ты уработалась, раз на посиделки силы остались, – прозвучал хмурый голос.

– Ну, что вы, мама, меня упрекаете, будто сами молодой не были, – нежным голоском заговорила Мария, подошла к матери, обняла ее и, усевшись рядом на лавке, произнесла мечтательно: – Нам с Анюткой последние денечки на разговоры‑то остались. Вот уедет она в мужнину деревеньку, так не с кем будет и словом перемолвиться, тогда уж дома насижусь.

– Ой ли! – вздохнула мать и, поглядев на дочь, сделала попытку улыбнуться.

– Ну, вот опять вы не верите! А сами подумайте, куда ж тогда мне идти, почитай, никого из подружек не осталось, – ответила девушка.

– Ты, Марья, сама в том виновата, – проговорила мать, ловко подхватив веретено, – всех женихов отваживаешь, так немудрено и в девках засидеться.

– Что ж я могу поделать, коли не любы они мне, – сказала дочка и чему‑то улыбнулась.

– Ишь разборчивая! – усмехнулась мать. Она на мгновение оторвалась от своего занятия, искоса посмотрела на дочь, которую многие, как когда‑то и ее саму, называли красавицей. Ульяна вздохнула и, снова запустив веретено, заговорила: – Ты думаешь, Дуняшке твоей Прокша был люб? Али Глаше за вдовца с целым выводком ребятишек хотелось идти? Скажешь, что теперь Анютке в дальние починки больно охота ехать! Как бы не так, деточка! Время их пришло, вот родительский дом и покидают. Девичий век короток. Не успела оглянуться, как все молодцы, от которых ты нос воротила, себе нестроптивых девок нашли, семьями обзавелись, детишек растят, а вокруг тебя и не крутится уж никто, сватов не шлет. Вот тогда и пойдешь за первого, кто в ворота постучится.

– Помяните мое слово, не будет того, мама! – с обидой проговорила девушка. – Вас послушать, так мне за Гришку конопатого уцепиться надо, али жалеете, что за Тимофея меня в прошлый год не отдали? Почитай, всему посаду слышно, как жена его орет, когда он ее смертным боем бьет.

– Вот я и говорю, что разборчива ты, – опять вздохнула Ульяна. – А Тимофею ты сильно по сердцу пришлась. Отец вон до сих пор вспоминает, как он к нему приходил, какие слова хорошие говорил, как жалеть тебя обещал…

– А потом бы я на улицу из‑за побоев выйти не могла, – перебила дочь, недовольная напоминанием о расстроившейся из‑за нее помолвке с сыном одного из самых зажиточных в посаде мужиков, который, как утверждала молва, знался с самим посадником.

– Дуреха. Он наверняка тебя бы и пальцем не тронул. Разодел бы тебя, боярыней бы ходила. Как смотрел‑то он на тебя, как смотрел! Дышать рядом боялся, – мечтательно проговорила мать, глядя куда‑то в потолок. – А теперь он, может, на той несчастной вымещает свою злость, которой ты и есть виновница.

Мария ничего не ответила, боясь признаться себе в том, что мать, наверное, была в чем‑то права. Отец Марии до сих пор упрекал дочь в неуживчивости и строптивости.

Юшко, занимавшийся отделкой кож и изготовлением из них всяких нужных в любом хозяйстве вещей, вел дела с дядей Тимофея, зажиточным кожемякой, имевшим нескольких работников. Относился Юшко к отцу Тимофея с великим почтением, вероятно, надеялся, что с помощью новой родни сможет и сам стать побогаче. Планы отца расстроила его любимая дочь, и как он ни хотел, а забыть об этом не мог.

Самой Марии тоже делалось не по себе при одном воспоминании о том дне, когда отец Тимофея со сватами явился к ним в дом. Вместо того чтобы тихо дожидаться своей участи, она, нарушив издревле заведенный порядок, предстала перед гостями и с несвойственной для себя злостью объявила им, что даже под страхом смерти не пойдет за Тимофея.

Ни в ту пору, ни теперь объяснить, чем уж так ей не угодил этот русобородый высоколобый крепыш, она и сама толком не могла. Помнила, что тогда будто во сне была, сквозь выступившие слезы видела, как сваты поднялись и ушли, а один из них, задержавшись в дверях, холодно сказал ее отцу, что тот плохо воспитал дочь и что по ней, видно, розги мало хаживали.

Отец тогда сильно выпорол непослушную, ругая себя за то, что дал своей любимице слишком много воли, проклиная тот день, когда клятвенно пообещал ей не выдавать замуж без ее согласия. Некоторое время после случившегося он даже не разговаривал с дочерью, которая со слов матери знала, что многие их знакомые советуют отцу поскорее избавиться от опозорившей его своим поведением дочери и выдать ее за первого встречного. Однако Юшко хоть и ходил злой, и дольше обычного задерживался в своей лавчонке, но от данного ей слова все‑таки не отступился. Даже теперь, когда долговязый, неуклюжий сын одного из отцовских друзей стал проявлять интерес к Марии и все чаще заговаривал о женитьбе, Юшко, исподлобья поглядев на дочь, без всякой надежды в голосе лишь однажды спросил: «Ну, что скажешь? Опять тебе не пара?» Ее ответ его совсем не удивил, отец только вздохнул тяжело и больше с расспросами не приставал.

Некоторое время в горнице царило молчание. Мать разобрала спутавшуюся кудель, привычно крутанула веретено и только после того, как меж пальцев снова заструилась тонкая нить, посмотрела на дочь. Та сидела, сложив руки на коленях, и смотрела каким‑то отрешенным взглядом куда‑то в угол, по лицу ее блуждала странная улыбка.

– Что ж, у Нютки все сговорено али как? – поинтересовалась Ульяна, хотя ответ на свой вопрос знала и лишь хотела вернуть дочь из ее странного состояния.

– Сговорено, – ответила та не сразу, все еще продолжая загадочно улыбаться.

– И когда же свадьбу играть будут? Скоро ли? – не унималась мать.

– После поста, – прозвучал тихий голос. Мария вздохнула, провела ладонью по лицу, словно умылась после сна, и заговорила привычно деловито: – Думали на Масленой гулять, но что‑то не сладилось, так теперь вот после Великого поста решили.

– А ты говоришь: «денечки последние», – передразнила Ульяна дочку. – Эвон сколько тех денечков!

– Это так только кажется, что много. Они знаешь как быстро проходят, – серьезно сказала та.

– Не тебе, Марья, о том говорить! Доживешь до моих лет, уж не дни, а месяцы и годы один за другим пролетать будут, словно короткий день, – снова вздохнула Ульяна. – Ладно уж, что разговоры разговаривать, проголодалась небось? Там в печи я тебе блинков оставила.

– Да я у Анютки угощалась. Мать ее за стол усадила, – пояснила Мария.

– Ну, смотри, как знаешь. Раз трапезничала, тогда отправляйся почивать, только смотри, бабку не разбуди.

– А ты как?

– Я сейчас опару, что для хлеба поставила, проверю и тоже на покой, – проговорила мать, аккуратно кладя веретено в берестяное лукошко, бока которого были искусно разрисованы диковинными цветами.

Мария тихонько проскользнула в крохотную каморку, где на лавке, примыкавшей к печи, похрапывала бабушка, сняла верхнюю рубаху и устроилась у противоположной стенки на своем месте.

Девушка свернулась калачиком под старым лоскутным одеялом и, подложив под щеку ладонь, которой еще сегодня днем касалась Его рука, почти сразу уснула. Она счастливо улыбалась во сне, предвкушая, что скоро в ее жизни должно произойти нечто особенное и обязательно хорошее.

Еще было темно, когда ее сон нарушил громкий бабушкин кашель. Перед девичьими глазами будто наяву стояли призрачные видения, с которыми так не хотелось расставаться, но уже было слышно, как за тонкой перегородкой мать начала растапливать печь, и Мария потянулась сладко, а потом, вздохнув, стала одеваться, чтобы помочь матери управиться с хозяйственными заботами.

Солнце пока и не думало показываться на небосклоне, и маленькое окошко, смотревшее на задний двор, было еще черным–черно, но новый, полный хлопот день уже начался.

В покоях московского князя в эту пору было совсем тихо. Здесь люди тоже встречали новый день, топили печи, ставили хлеб, готовили разные кушанья, которые положено подавать на утреннюю трапезу к княжескому столу, но даже малейший шум, производимый работниками, не проникал в опочивальню Михаила Ярославича. По издревле заведенному порядку никто не мог нарушить сна князя. Разве случится что‑нибудь из ряда вон выходящее, но неужели может стрястись что‑то подобное в этом маленьком, словно погруженном в дремоту, Московском княжестве?

Наверняка князь еще почивал, когда воевода с Самохой, быстро поев, направились к уже знакомой избе, где их поджидал Демид. Был он, как всегда, бодр, правда, озабоченное выражение, кажется, так со вчерашнего дня и не покидало его лица, видимо надолго согнав добродушную улыбку.

После приветствий прошли в избу. Воевода, которого в последние дни временами начинал бить озноб, с удовлетворением заметил, что в избе вновь было жарко натоплено, однако от тяжелого запаха, который накануне так им досаждал, не осталось и следа.

Миролюбиво балагуря, перекидываясь ничего не значащими фразами, они неспешно расселись по облюбованным вчера местам и словно сразу превратились в других людей. Егор Тимофеевич, неожиданно ощутив в себе эту перемену, мельком глянув на Демида, заметил, что и сотник приосанился и стал важнее. «Эвон что заботы с людьми способны сотворить. Восседаем будто бояре именитые на совете у великого князя», – усмехнувшись, подумал воевода и, отогнав посторонние мысли, спросил у сотоварищей как можно бодрее:

– Ну, что, начнем наше дело?

– Раньше начнем, может, управимся поскорее, – поддержал его Демид.

– Эх, Демидушка, твоими устами да мед пить! Как бы не заночевать тута, – ответил воевода.

– Это ты точно подметил, Егор Тимофеевич, денек сегодня у нас, вправду, длинным быть обещает, – сказал Самоха и обратился к стоящему в дверном проему стражнику: – Давай‑ка, дружок, веди‑ка из поруба любого, на кого твой взгляд упадет. Нынче выбирать не будем.

После ночи, проведенной в холодном порубе, бывшие ватажники хоть и страшились допросов, но с заметным удовольствием входили в теплое помещение. Там, как они знали от своих товарищей, пока никого не подвергли истязаниям, для которых в избе, кажется, и не было ничего приготовлено. Разговоров никто из оказавшихся в плену не опасался, тем более каждый считал, что особо тяжких проступков за ним не водится.

То ли от желания выгородить себя, то ли разомлев в тепле и желая отсрочить возвращение в холодный поруб, пленные говорили почти без умолку и даже, не ожидая вопросов, кажется, рассказывали все, что знали о других, лишь вынужденно добавляли кое‑что и о себе. Картина из их рассказов складывалась удивительная: выходило, что каждый только лишь свое не отдавал людям, которых ограбили другие ватажники.

При упоминании о Кузьке Косом многие заметно мрачнели, некоторые начинали отвечать на вопросы с явной неохотой, но были и такие, кто едва ли не слезу пускали и благодарили князя и его дружинников за спасение от этого страшного душегуба, из‑за которого они под страхом неминуемой расправы не могли покинуть ватагу. Что это на самом деле так, сомневаться не приходилось: несколько пленных, среди которых были мужики явно не из слабого десятка, со слезами на глазах рассказывали о подобных расправах с теми, кто чем‑то не угодил главарю.

После полудня воевода предложил немного передохнуть, размять косточки и отдышаться на свежем воздухе. Все поддержали его предложение и, оставив душную избу, вышли из полусумрака на двор, залитый ярким солнцем.

– Смотри‑ка, совсем по–весеннему светит! И небо такое голубое да чистое! – с удивлением заметил воевода и потянулся. – Да, весна, по всему видно, не за горами…

Он еще никак не мог решить, следует ли ему сейчас отправляться к князю или сделать это ближе к вечеру. Из состоявшегося накануне разговора воевода так и не понял, когда князь захочет уделить ему время, чтобы послушать о допросах подробнее. И чем больше он думал об этом, тем больше его одолевали тревожные мысли, уж не охладел ли князь по какой‑то ему пока неизвестной причине ко всему этому делу. В тот самый миг, когда воевода уже готов был сделать неутешительный для князя вывод, за его спиной послышался конский топот, и, оглянувшись, Егор Тимофеевич увидел, как к ним быстро приближается сам Михаил Ярославич.

Резко осадив коня у самой избы, князь, не покидая седла, весело всех приветствовал, а потом обратился к воеводе:

– Как дело, Егор Тимофеевич? Продвигается ли?

– А как же! Есть, княже, о чем тебе поведать, – довольный, что ошибся в своих выводах, широко улыбаясь, ответил воевода.

– Вот и хорошо, – так же улыбнувшись, сказал князь. Он посмотрел на голубое небо и решительно проговорил: – Хотел и я вместе с вами чуток ватажников послушать, да что‑то неохота мне в избе сиднем сидеть, когда вокруг такая благодать! – Увидев улыбки на лицах слушателей, Михаил Ярославич сделал строгое лицо и серьезным тоном добавил: – А вам, бедолагам, рано пока радоваться. С вас особый спрос будет. Вам отчет передо мной держать. Так что трудитесь. Бог вам в помощь.

– Разве мы того не понимаем, Михаил Ярославич? Знаем, что мы людишки подневольные, – скорчив жалостливую гримасу, проговорил Демид.

– Ишь какой насмешник! «Подневольный»! – хохотнул князь и, снова посерьезнев, повернулся к Самохе: – Заберу‑ка я у вас на время Егора Тимофеича. Думаю, управитесь пока и без него. А вечерком жду вас троих у себя, обсудить все надобно. Расскажете, что вызнать удалось. Есть ли мужики дельные, которых как я обещал, к работе можно приспособить. Подумайте, когда с этим самым Косым разговор вести сподручнее будет.

Воевода тем временем уже взобрался на коня, которого к нему, едва услышав слова князя, подвел холоп. Князь, увидев, что спутник готов следовать за ним, легонько ударил пятками коня и уже на ходу простился с Демидом и Самохой. Те еще некоторое время постояли на крыльце, посмотрели вслед быстро удаляющемуся князю, которого теперь, помимо двух гридей, conpoвождал воевода, а потом, негромко переговариваясь, отправились выполнять порученную Михаилом Ярославичем непростую работу.

– Доволен помощником? – спросил князь у воеводы, когда они отъехали от избы.

– Жаловаться грех, – ответил тот, усмехнувшись.

От князя не укрылась эта усмешка, и он, поглядев на спутника, поинтересовался:

– Так, значит, все‑таки можно пожаловаться?

– Да нет. Это я так, – начал оправдываться воевода.

– Что‑то я тебя не пойму. Говори‑ка все, как есть, начистоту! – приказал князь, сдерживая коня, который явно неохотно перешел на шаг, демонстративно изогнул свою лоснящуюся черную шею, будто хотел посмотреть на хозяина.

Даже не видя взгляда темных влажный глаз Ворона, но словно ощутив немой укор своего горячего молодого скакуна, князь ласково похлопал его по холке и повернулся к воеводе.

– Собственно, поведать я тебе, княже, могу нынче лишь немногое, – начал тот. – И жаловаться мне вроде не на что. Я ведь, как мы с тобой уговаривались, лишь видоком в этом деле. Сижу–посиживаю, посматриваю да на ус мотаю.

– Ой ли? Я ж тебя, Тимофеич, знаю, – проговорил князь, прищурившись.

– Слово–два скажу, а как же без этого? – хитро улыбаясь, ответил воевода.

– Ладно уж. Ты на вопрос отвечай, – перебил его Михаил Ярославич.

– Так ты сам мне объясниться не даешь, – позволил заметить воевода, поняв, что князь готов его выслушать. – Я, князь, вправду там лишь аки видок. Самоха допрос ведет. И мне видится, неплохо с тем справляется. Уж не знаю, то ли ватажники нам такие болтливые в плен попались, али он им как‑то языки развязывает.

– А что ж Демид?

– Он пока сноровки набирается. Дело‑то незнаемое для воина. Ему в бою мечом орудовать привычнее, нежели супротивников пытати, к этому, как известно, мало у кого сердце лежит. Здесь же не иноземцы, не басурмане, а ведь какие–никакие, а все ж наши людишки. Однако Демид хоть и мало говорит, да с толком. Вот что главное! А уж глаз у него! Усмотрел, что отрок, который, как нам у других выведать довелось, в прихвостнях ходил у Кузьки, соглядатаем первым у него был, совсем и не отрок! – сказал воевода с едва скрываемой гордостью в голосе.

– Это как? – удивился князь.

– Мал ростом, да не отрок! К тому ж и лицом больно грязен, потому мы и не углядели. Да, по чести сказать, особо и не приглядывались. А Демид, вишь, глазастым оказался.

Воевода рассказал о том, что насторожило сотника в поведении пленного «отрока», сообщил вкратце и о разговоре с другими ватажниками. Князь его внимательно слушал, едва перебирая поводья и лишь изредка поглядывая по сторонам. Увидев впереди тесовые ворота усадьбы посадника, Михаил Ярославич прервал увлекшегося рассказчика:

– Заглянем‑ка к Василию Алексичу! Уважить надо старика. А потом уж к своим подопечным сможешь отправиться.

Собеседник кивнул согласно.

– Надо ли ему все, что вызнали, говорить? – спросил он.

– А ты как думаешь? – поинтересовался князь.

– Думаю, что утаивать от него ничего не стоит, – твердо сказал воевода.

– Вот и я так мыслю, – сказал князь и дал знак дружинникам.

Один из них приблизился к воротам, но тут створки словно сами собой распахнулись, чтобы важные гости смогли проехать на широкий двор, где под навесом у коновязи воевода заметил лошадь, принадлежащую Васильку. Князь тоже обратил на нее внимание.

– Вот и сотник здесь, – скрывая улыбку в усах, проговорил он и тут же повернул голову, услышав топот, донесшийся со стороны лестницы.

Темка так спешил встретить прибывших, что не смог устоять на ногах. Он, тихо кряхтя, встал, потер сильно ушибленное колено и, прихрамывая, подошел к гостям, согнулся в глубоком поклоне.

Следом, степенно ступая по лестнице, спустилась Анастасия Петровна, за которой мелькала мальчишеская фигурка. Жена посадника остановилась на крылечке и, не без робости посмотрев на князя, предложила гостям пройти в горницу. Мягкий ее голос успокаивал и настраивал на миролюбивый лад, словно обволакивал.

Князь поблагодарил хозяйку за приглашение и, ловко спрыгнув с коня, вступил на крыльцо. Женщина чуть отошла в сторону, пропуская гостей вперед, посторонился и Федор, прижавшись к бревенчатой стене, но Михаил Ярославич, который давно заметил сына посадника и чувствовал на себе его восхищенный взгляд, протянул к ребенку руку, положил ладонь ему на плечо и, что‑то тихо сказав ему, стал вместе с ним подниматься в покои.

На пороге горницы князя встретил Василько. Румяное лицо его светилось счастьем. Михаил Ярославич ни мгновения не сомневался, что радость сотника вызвана не их появлением, а причина ее – в дочке посадника. Девушка стояла рядом с отцом, который, увидев на пороге князя, привстал со своего места и сделал попытку склонить голову. Лицо его при этом на миг исказилось от боли, но посадник, решив, что никто этого не заметил, сразу растянул губы в широкой улыбке. От Михаила Ярославича эта гримаса, вызванная болью, не укрылась, как не осталось не замечено им и то, что с прошлого раза дочка Василия Алексича заметно повеселела, а тонкое лицо ее, прежде почти мертвенно-бледное, теперь украшал нежный румянец.