Текст книги "Миг власти московского князя [Михаил Хоробрит]"

2. Трудный день

День пролетел очень быстро. К вечерней заре, когда в стоящей чуть поодаль от княжеских хором просторной избе все было готово для пиршества, посадник успел так замаяться, что едва стоял на ногах. Работы хватило всем, но ему, кажется, досталось больше кого бы то ни было.

«Хорошо хоть еще утром распорядился выдать для поварни припасов, а то бы к назначенному сроку не успели достойный князя стол накрыть, – рассуждал Василий Алексич. – Лишь бы теперь людишки на пиру пристойно себя повели, не осрамились бы, – вздохнул он».

Посадник уже проверил, все ли готово к трапезе, и теперь, сев на лавку у входа и наблюдая за тем, как расторопные холопы ставят на стол кушанья, мог спокойно поджидать приглашенных на почестной пир.

Князь Михаил тоже готовился к встрече с самыми достойными горожанами. Напарившись в мыльне, он еле–еле добрался до опочивальни, где свалился замертво и проспал почти до самой вечерней зари. Когда князь наконец‑то открыл глаза и с удивлением увидел, что в опочивальню уже прокрались сумерки, он поспешно оделся и вышел в горницу. Там его дожидался воевода.

– Думал, что придется тебя будить, – улыбаясь, сказал он и спросил: – Как, Михаил Ярославич, почивал на новом месте?

– Отменно, – бросил на ходу князь и с удовольствием добавил: – Словно заново родился, да и голова светлая.

– Это хорошо, она тебе сейчас такая и нужна, – поднимаясь с лавки, проговорил негромко воевода, многое повидавший на своем веку.

Они подоспели как раз вовремя. За пиршественным столом собрались все приглашенные. По одну сторону от кресла с высокой резной спинкой, приготовленного специально для князя, восседали вятшие московские мужи, по другую – расселись рядом с сотниками дружинники из старшей дружины да княжие мужи с боярами. Отводя глаза от обильного стола, люди тихо переговаривались в ожидании князя.

Сев на кресло, стоящее во главе стола, князь знаком указал воеводе и посаднику на места справа и слева от себя.

– Вот и встретились мы лицом к лицу, сидим вместе за одним столом, – громко сказал князь Михаил. – Рад я здесь видеть вас всех: и горожан, достойных чести, и друзей моих боевых, с кем в походы против врагов земли Русской хаживал.

Собравшиеся слушали князя, затаив дыхание. Он, с удовольствием отметив это про себя, после короткой паузы поднял кубок с пенным хмельным медом и торжественно произнес: – Хочу, чтоб выпили вы все за данный мне судьбою город, за его процветание, за будущность его светлую! За Москву!

Под слова одобрения, доносящиеся с разных сторон, князь, перекрестившись, осушил кубок до дна, все с искренней радостью последовали его примеру.

Пир начался. Не единожды звучали здравицы в честь князя, добрым словом вспоминали за столом и его родителя, пили и за Русь, и за ее избавление от ордынского ярма.

Князь Михаил слушал вполуха обращенные к нему раболепные речи, все больше поглядывал по сторонам, много ел, а пил мало.

Как водится, захмелев и разомлев от обильной еды и духоты, все пустились в воспоминания. Говорили о пережитом, о победах и поражениях. Нашелся среди вятших и тот, что знал самого воеводу Филиппа Нянко, который попытался оборонять Москву и погиб от рук поганых. Кто‑то припомнил, с каким трудом отстраивалась Москва после нашествия, уничтожившего не только город, но и едва ли не всех его жителей.

Обычно немногословные дружинники слушали рассказчика, не перебивая, но потом, продолжая начатый разговор, стали вспоминать города и веси, где им довелось побывать, расписывать их былую красоту, уничтоженную огнем и мечом жестокого врага.

Невеселое получилось застолье. Да как иначе, если каждую семью горе посетило, каждому лиха сполна отвесило? Хоть и минуло с тех пор не одно лето, а ничего не забылось, телесные‑то раны затянулись, а вот душевные кровоточат.

На дворе уж давно стемнело, сквозь снежную муть едва пробивался лунный свет. Князь в последний раз поднял свой кубок и громко, чтобы все услышали, поблагодарил посадника за заботу, за оказанный прием. Встав с места, он оставил пир и отправился в свои хоромы, сопровождаемый воеводой и двумя старшими дружинниками.

Некоторые из пировавших последовали его примеру. Одни, выбравшись на улицу, побрели к коновязи, чтобы с помощью холопов взобраться в седла и ехать ночевать домой, другие, преодолев несколько десятков саженей [18]18
  Сажень – русская мера длины, равна 2,1336 м.


[Закрыть], оказывались у дверей своего нового жилья. Большинство же, притомившись от выпитого и съеденного, – а дружинники, еще и толком не отдохнув от многодневного перехода, – засыпали, уткнувшись лицом в стол или прислонившись к стене.

Посадник, у которого с утра маковой росинки во рту не было, весь вечер почти ничего не ел, да и хмельного не пил: Темка, его расторопный холоп, по строгому приказу Василия Алексича каждый раз вместо меда незаметно подливал ему в кубок квасу.

Только когда князь покинул избу, у посадника как гора с плеч свалилась. Он подвинул к себе глубокое блюдо, в котором еще осталось несколько кусков запеченного на вертеле тетерева, взял тот, что побольше, и, обмакнув его в клюквенный взвар, отправил в рот.

Хотя еда уже остыла, посадник не обращал на это никакого внимания. Прожевав холодное мясо и слизав с пальцев кисло–сладкий взвар, он дотянулся до одиноко лежащего на овальном блюде гусиного потрошка, начиненного вареными яйцами и кашей, и принялся за него, запивая еду оставшимся в кубке квасом. Потом среди холопов, которые стояли у стены в ожидании, когда им прикажут убирать со столов, Василий Алексич нашел глазами Темку. Тот, сразу угадав желание хозяина, подскочил к нему, наполнил высокий кубок хмельным медом из большой братины, затем подвинул ближе к посаднику плоскую торель с румяными пирогами и серебряное блюдо, на котором были уложены запеченные в масле икряники.

Бросившись опрометью в поварню, Темка принес оттуда давно томившийся в печи горшок лапши с курятиной, налил ее в миску, которую поставил перед Василием Алексичем. Посадник, втянув в себя горячий душистый парок, поднимавшийся над миской, с благодарностью глянул на холопа и с удовольствием приступил к еде. Он ел, не торопясь, поглядывая без удивления на людей, уснувших за столом в неудобных позах. Насытившись и совсем успокоившись, Василий Алексич решил, что теперь хорошо бы прогуляться, и пешком направился к своим палатам.

Усадьбу, что разрослась невдалеке от городских ворот, которые выходили к старому бору, посадник выстроил несколько лет назад, когда прибыл в Москву по поручению Ярослава Всеволодовича.

Снег слабо поскрипывал под ногами, в вышине тянулись длинные рваные облака, изредка приоткрывавшие тускло поблескивавший лунный диск. На некотором отдалении от посадника слуга вел в поводу его смирного коня. Василий Алексич шел не спеша, по пути еще и еще раз вспоминая события минувшего дня и даже не пытаясь угадать, что принесет ему новый день.

«Неужто это все наяву? И палаты, и город? А может, он вовсе не так плох, как мне думалось? Ежели с умом за дело взяться, чай, не хуже других станет, – рассуждал утром Михаил Ярославич, лежа на перине. – Надо сегодня же все объехать да посмотреть, какая она, Москва. Нет, сначала с посадником потолковать надо! Да я уж об этом на пиру с ним сговорился, – вспомнил князь, – небось ждет. Эх, хорошо встретил… А как меня слушали! Рты пооткрывали!»

Подумав о прошедшем дне, князь удовлетворенно улыбнулся, но вдруг его лицо омрачилось.

«Ну и что ж в этом такого, я ж ведь их князь, как скажу – так оно и будет. Чем я хуже старших братьев! Не моя вина, что они еще отроками княжили в своих городах. Александр аж Новгород под себя подмять хотел, но даже у него не получилось… Как‑то им с Андреем сейчас в Орде проклятой? Живы ли? – с тоской подумал он, но потом будто опомнился и попытался отогнать черные мысли. – Что ж это я, князь московский, расквасился? Пора за дела браться, а я бока отлеживаю!»

Но приниматься за дела почему‑то не хотелось. Не было желания выслушивать посадника, куда‑то ехать.

Виной тому, может быть, стало повисшее в небе серое марево, сквозь которое никак не могли пробиться солнечные лучи, а может, и тяжелые думы, от которых Михаил Ярославич как ни старался, но не мог избавиться.

Вот и вчера на пиру, когда князь услышал чьи‑то слова о том, что Ярослава Всеволодовича погубил навет, он вновь ощутил, как от боли сжалось сердце, забилось быстрее и жар ударил в голову. Однако как ни прислушивался он к разговору, но никаких имен говоривший так и не назвал и после сетований по поводу безвременной кончины великого князя стал перечислять своих родных, что сложили головы во время взятия стольного града Владимира войсками ненавистного Бату–хана.

«Когда‑нибудь я все‑таки дознаюсь, кто сделал навет и по чьей указке», – вспомнив об этом неприятном разговоре, со злостью подумал Михаил Ярославич и отшвырнул подбитое соболем атласное одеяло.

Он быстро встал, сам натянул сапоги и, подпоясывая рубаху, позвал слугу, который тотчас принес большой кувшин с водой для умывания.

В горницу, где его ждали воевода и посадник, князь вошел широким Шагом, лицо его было спокойно, но глаза все еще светились злым огнем.

Егор Тимофеевич, быстро поднявшийся с лавки, заметил это и подумал, что его бывший воспитанник хоть и стал удельным князем, а так и не научился скрывать своих чувств.

Воевода догадывался о причине, по которой в последние месяцы князь порой бывал замкнут и раздражен, но с расспросами не лез, дожидаясь, когда он сам захочет открыть ему душу. Так было всегда, и воевода не сомневался, что так будет и на этот раз. А пока Егор Тимофеевич шагнул навстречу князю, загородив его от проницательного взгляда посадника, поздоровался, отвесив поклон.

Князь жестом пригласил воеводу и посадника занять места у стола и сел на кресло с высокой спинкой, обитое малиновым бархатом. Он окинул мельком яства, которые были поданы на утреннюю трапезу, и, словно отрок, обрадовался, увидев перед собой любимую чашу, с теплотой глянул на своего слугу. Макар в последнее время что было сил старался угодить хозяину. Накануне, обустраивая новое княжеское жилье в соответствии с привычками Михаила Ярославича, он, разбирая скарб, привезенный из Владимира, первым делом отыскал эту серебряную с позолотой чашу – подарок матери князя.

За трапезой, едва пригубив сыты [19]19
  Сыта – медовый напиток, медовый взвар.


[Закрыть], Михаил Ярославич начал разговор, ради которого пригласил посадника.

– Позвал я тебя, Василий Алексич, для большого разговора. За встречу премного благодарен. Не скрою – порадовал.. А теперь без суеты хочу с тобой говорить, – глядя на посадника, сказал он доброжелательно. – Знаю, что отец мой, великий князь Ярослав Всеволодович, тебя сюда поставил и службой твоей, как сказывали, был доволен. По воле отца, в Орде погубленного, братом его Святославом дана мне в удел Москва. Намерен я здесь продолжать дело, начатое отцом во благо всей Руси. Правда, не Русь и не Великое княжество Владимирское мне подвластны, а удел небольшой, но грядущее лишь Богу известно… – Замолчал князь на мгновение и затем уверенно продолжил: – Может, достигнет сей город силы и славы. Немало есть тому примеров, как малые города возвышались, а старые да богатые власть свою теряли.

Воевода и посадник согласно кивнули, услышав эти слова, оба они могли назвать имена таких городов.

Первому вспомнился Киев: «Раньше над всей Русью стоял, всеми повелевал, а теперь хоть из праха и восстал, но, по всему видать, – силы прежней ему уж никогда не достичь».

«Далеко ходить не надо – Владимир, давно ли стольным градом называется, – подумал посадник, который внимал каждому слову князя и, конечно, заметил, что он не назвал Святослава Всеволодовича великим князем. – Если б не Андрей Боголюбский, быть бы нынешнему стольному граду и по сю пору окраинной крепостью, что по замыслу Владимира Мономаха должна была щитом заградить Суздаль и Ростов. Как ни пытались потом суздальцы да ростовцы вернуть главенство, а не вышло у них ничего». Далее углубиться в свои мысли Егор Тимофеевич не успел, почувствовав, что князь остановил на нем свой взгляд.

– Ответь, Василий Алексич, будешь ли ты мне подмогой, как был подмогой отцу? – спросил он серьезно. – Если на покой уйти захочешь, осуждать не буду: потрудился ты много. Коли готов далее городу и мне служить, хочу, чтоб, прежде чем отправимся удел смотреть, рассказал бы ты о себе. Мне слова отцовы о тебе памятны, да другие кое‑что поведали, но мне того мало. Решай и ответ дай немедля. Нет у меня сомнения, что ответ давно готов у тебя, – уверенно добавил князь и переглянулся с воеводой, который вертел в руках пустой ковшик, украшенный затейливой чешуйчатой чеканкой.

– Ты, князь, прав. Думал я о своей судьбе немало, – спокойно начал посадник, – не ведал я, Михаил Ярославич, придусь ли ко двору тебе. Готов был принять любое твое решение, а раз ты милостиво позволил мне самому сделать выбор, то скажу, как на духу, жаль было бы на покой уйти. Хоть и не молод я, как ты давеча заметил, но и не древний старец. Силы еще есть, да и не умею я сидеть сложа руки. И ответ на твой вопрос могу сразу дать: буду служить тебе, как служил Ярославу Всеволодовичу, светлая память ему. А вот с чего начать рассказ о себе, не знаю, не больно‑то я речист. Только не подумай, секретов у меня от тебя нет, спрашивай, о чем хочешь.

– Рад твоему решению, – глядя в глаза собеседнику, сказал князь и, снова посмотрев в сторону воеводы, продолжил: – Ты много повидал на своем веку, но я не долгую былину собрался слушать. А потому, не сочти за труд, поведай, на какой дороге судьба с отцом моим свела, как в милость к нему попал.

– Видно, так было Богу угодно, что я, как дед мой и отец, воином стал. Ратный путь и свел нас с Ярославом Всеволодовичем. В его младшей дружине отроком в первые походы ходил, а потом довелось с ним и против булгар, и против литвы повоевать и на емь [20]20
  Емь – племя, населявшее Южную Финляндию.


[Закрыть]сходить. Правда, в тот поход, когда и добра немало взято было, и полон великий, я уж в старшей дружине службу служил и первенцу моему, Даниле, пятый годок шел, – вздохнул тяжело посадник и на мгновение замолчал. – Трудно мне ответить, как в милость к князю попал. Вроде был, как все,.рубился с противниками не хуже других, да и на глаза Ярославу Всеволодовичу не лез.

Он снова замолчал, отпил из стоявшей перед ним резной чаши сливовый рассол и под внимательным взглядом князя и воеводы медленно заговорил:

– Спросил ты меня, я и призадумался, и вот что вдруг на память пришло… Думается теперь, что именно после этого и приметил меня Ярослав Всеволодович. Ты ведь, Михаил Ярославич, знаешь о том, что малолетним братьям твоим Александру и Федору, которых князь Ярослав оставил княжить в Великом Новгороде, пришлось тайно покинуть сей неблагодарный город из-за смуты, начавшейся по наущению бояр.

Князь согласно кивнул.

– Утром, как нам сказывали, те бояре на вече кричали, что они‑де князей не выгоняли, а сбежали, мол, замыслившие зло. Вот как назвали тех, кто спас княжичей от расправы толпы. Тиун Яким да боярин Федор Данилович, на которых твой отец своих сынов оставил, в тяжелую минуту его не подвели, а среди малой охраны верной, что они вязли с собой, и я был. Спустя год, во Пскове бояре оковали княжеского наместника, и Ярослав Всеволодович уж сам указал на меня, когда отбирали дружинников, что должны были сопровождать его гонца в сей мятежный город. Требование, переданное с гонцом, смутьянов не образумило, но батюшка твой, пусть земля ему пухом будет, подмял‑таки Псков под себя. А потом много еще чего было, – задумчиво произнес посадник и продолжил: – Когда сел он на великокняжеский престол, не забыл меня, не только землицей за службу безупречную пожаловал, но и посадником сюда послал. Сказал мне тогда, служил, мол, ты усердно верой и правдой, а нынче дело доверяю хоть и не ратное, но оно потрудней иного сражения. Так, как говорил великий князь, оно и вышло, – со вздохом закончил он свое повествование.

Михаил Ярославич хорошо понимал, чем был вызван этот тяжелый вздох. «Не богатую подать с людишек, великому князю подвластных, пришлось собирать, а по полям и весям – кости христианские, не гривны в сундуки складывать, а золу от сгоревших изб и палат разгребать, – подумал он. – Да и людишек тех разметало: кто в землю лег, кто в полоне горе мыкает, а кто, родных и нажитое потеряв, в бродни подался. Да, не на хлебное место князь милостника отправил».

Словно пытаясь освободиться от нахлынувших невеселых мыслей, князь тряхнул головой и перевел взгляд с окна, за которым все сыпал и сыпал снег.

– А где же твой Федор? Что‑то я вчера его не видел среди тех, кто меня у ворот города встречал, – внезапно спросил он.

Этот неожиданный вопрос застал врасплох посадника, который все еще находился под властью воспоминаний. Он ошарашенно взглянул на князя и только тут понял, о чем его спрашивают.

– Был, – спешно ответил Василий Алексич, – был Федор у ворот, за спинами вятших прятался. Сам мне об этом сказал сегодня поутру. Вчера‑то не до него было…

– Хотел бы я на него посмотреть, все ж таки первый княжескую дружину заметил и о нашем подходе предупредил. Ты сыну своему должен быть благодарен: кабы не он, упали бы мы тебе как снег на голову, – усмехнувшись, сказал князь и, хитро прищурившись, добавил: – Не успел бы ты тогда и каравай испечь, и стол накрыть!

– Что правда, то правда. После того, как был у нас твой гонец, ждали мы тебя, к встрече готовились, но точный срок‑то не узнать. Летом, если поспешать, дня за четыре или того менее добраться от Владимира можно, а осенью да зимой путь порой вдвойне длиннее становится, – согласился посадник.

– А хоромы‑то княжеские когда успели поставить? – вступил в разговор молчавший до той поры воевода, – на это надобно времени поболе, чем на то, чтобы зайцев запечь.

– Да и к тому же и службы построили, – добавил князь.

– Доделывали да украшали этим летом, а с того времени, как строить начали, почитай года три прошло. Рук не хватает, – посетовал Василий Алексич, – здесь ведь не простые работники нужны – умельцы. А после того, как Батыга по землям нашим огнем прошелся, они наперечет. Вот и не спорилось дело. Да и не спешили особо. Когда я во Владимир к Ярославу Всеволодовичу с поклоном приезжал, отчет давал, как дела идут, он и повел разговор о том, что надобно, мол, будет возводить хоромы взамен сгоревших.

– Помню–помню. В ту пору отец как раз из Орды возвратился, получил от хана ярлык на великое княжение. Все думал, как Русь от новых жестоких набегов обезопасить да города и веси из праха поднять, – с нескрываемой горечью в голосе произнес князь, уткнувшись ничего невидящим взором в материнский подарок.

– Верно, Михаил Ярославич, тогда это и было, – подтвердил посадник. – Вернулся я из стольного града, а приступить к выполнению княжеского наказа не сразу смог. Умельцам, что удалось отыскать, надобно было поначалу церкви довести до маковки да и помощников себе подобрать. Но, их не дожидаясь, лес заготовили да отлежаться ему дали… Вот время и прошло. Но зато, говорят, палаты поставили лучше прежних, в которых еще брату Юрия Всеволодовича, а потом и его сыну жить недолго довелось [21]21
  …брату Юрия Всеволодовича, а потом и его сыну. – В Воскресенской летописи есть упоминание о том, что Владимир Всеволодович (? —1227) в 1212 г. по завещанию должен был получить Московскую волость, входившую в состав владений его брата Юрия, который, став великим князем, не выполнил волю отца. Владимир не захотел править в отданном ему Юрьеве–Польском ив 1213 г. занял Москву, но уже через год Юрий выгнал его из города и отправил на княжение в Переяславль Южный. Средний из троих сыновей Юрия Всеволодовича, княжич Владимир (1218—1238), в некоторых источниках называется московским князем, Лаврентьевская летопись сообщает, что он был взят в плен татарами в захваченной Москве.


[Закрыть].