Текст книги "Миг власти московского князя [Михаил Хоробрит]"

10. Ближний круг

Какой‑то ловкач все‑таки исхитрился, и жесткий снежный ком угодил в Кузькин затылок. В толпе захохотали, заулюлюкали. Князь обернулся, сквозь сыпавший снег увидел растерянное лицо и, поняв, что произошло, улыбнулся.

Улочка стала совсем тесной, народу прибавлялось, и Михаил Ярославич уже не различал лиц, люди сливались в какую‑то пеструю массу. За снежной пеленой уже виднелись торговые ряды, когда князь увидел, что навстречу по дороге бежит, спотыкаясь, Федор, сын посадника.

– Жив, жив твой отец, ранен только, – поспешил успокоить Михаил Ярославич мальчика, как только тот поравнялся с князем. – Беги к нему. Он с обозом. В первых санях. Да не горюй, обошлось все. Поправится скоро, – добавил он, увидев в глазах Федора горе и смятение.

– Ишь, молва как быстро долетела, – удивленно заметил Василько, посмотрев вслед мальчику, который, расталкивая зевак, спешил к отцу, и горько вздохнул.

– Всегда так было. Чему тут удивляться? А уж плохие вести всегда быстрее хороших долетают, – проговорил князь и, взглянув на сотника, сказал мягче: – Удивляться надо тому, что посадник жив остался, ведь он, почитай, совсем без доспехов был.

– Это верно. Точно Бог уберег, – согласился сотник.

– Я тебе вот что скажу, – глядя в глаза собеседнику, заговорил князь, – ты, Василько, пока посадник на ноги не встанет, пригляди‑ка за ним и за его семейством. Мне‑то, сам понимаешь, недосуг. Конечно, и я его навещу раз–другой, но за делами время трудновато бывает найти. А уж ты не взыщи, слова мои хочешь как совет воспринимай, хочешь – как приказ.

– С радостью, Михаил Ярославич, твой наказ исполню, – ответил сотник, и князь заметил, как загорелись глаза у Василька, который обрадовался возможности не просто навещать дом посадника, а почаще видеть его дочку.

Еще несколько саженей – и торговые ряды, а там уж и до терема княжеского рукой подать, и тут князь неожиданно почувствовал какое‑то волнение, что‑то заставило его оглядеться по сторонам. Он стал внимательнее всматриваться в лица встречных и почти сразу за снежной круговертью увидел ту, которую так долго безуспешно искал.

У калитки стояла Она. Темные глаза сверкали на нежном лице. Рыжеволосая девушка, стоявшая рядом с ней, смеясь, приветственно махала рукавичкой, а ее подружка лишь слегка взмахнула платочком и поднесла его к губам: то ли в смущении лицо попыталась прикрыть, то ли знак подала.

Князь так обрадовался долгожданной встрече, что тут же расплылся в улыбке и, сняв шапку, замахал ею, не сводя глаз с девушки. Толпа дружно отреагировала на этот жест, люди что‑то закричали радостно, но князь не понимал слов – их заглушал громкий стук его сердца, и одно слово шептали губы: «Нашел, нашел, нашел».

С этого мгновения князя словно подменили. Он с радостью разглядывал толпу, из‑за которой узкая улица стала еще уже, кивком отвечал на поклоны, и даже легонько потрепал по белокурой голове какого‑то ребенка, которого отец поднял повыше над толпой, чтобы сыну лучше было видно княжеский отряд. Когда князь увидел впереди на дороге несколько человек, среди которых выделялась массивная фигура Мефодия Демидыча, то он чуть было не соскочил с коня, чтобы обнять того как старого друга, но в этот момент за их спинами разглядел воеводу и жестом подозвал его. Однако Егор Тимофеевич с места не двинулся, а, расплывшись в улыбке, указал молодому князю на Мефодия.

Одной рукой купец прижимал к животу шапку, другой то и дело вытирал лицо, засыпаемое снегом, и, когда до князя оставалось всего несколько саженей, бухнулся на колени и почтительно склонил голову. Его примеру спешно последовали другие.

– Почто дорогу загородил? – спросил князь громко.

– Не серчай, Михаил Ярославич! – ответил Мефодий, подняв голову. – Благодарить мы тебя вышли за то, что внял ты просьбам нашим, помог добро вернуть. Вот потому и оказались мы здесь, спаситель ты наш!

– Что ж, разве князю не должно защищать людей, вверенных ему Богом? – с притворным удивлением спросил Михаил Ярославич. – Да и негоже, чтобы люди мои терпели убыток, – сказал он и миролюбиво добавил: – Ты бы поднялся с колен, что ли, Мефодий Демидыч!

– Так это! Да ведь не всегда получается по законам людским да Богом завещанным, – со вздохом проговорил купец и, не поднимаясь с колен, приступил к самому важному: – Мы тебе благодарны и хотим, чтобы ты, Михаил Ярославич, хлеб, что от бродней спас, взял бы для нужд своих, для дружины храброй.

– Кто ж такое надумал? – спросил князь.

– Все мы, вместе, – ответил Мефодий, и его товарищи дружно закивали. – Не откажи нам! Твоя ведь это ратная добыча! А для Москвы, ты, князь, не беспокойся, мы зерно привезем – не боязно теперь.

– Привезем!

– Уж точно!

– Да отправились уже, скоро будет в Москве, – заговорили купцы.

– Что ж, пусть по–вашему будет! – проговорил как бы неохотно Михаил Ярославич и приказал: – А теперь вставайте‑ка с колен, а то мы так и до дому не доберемся.

– Спаси тебя Бог, князь! – ответил Мефодий за всех и с помощью молодого мужика, уже вставшего с колен, стал тяжело поднимать свое грузное тело.

– Потому я к тебе и не стал подъезжать, – объяснил воевода, наконец‑то оказавшись рядом с князем. – Видишь, что хитрецы придумали!

– Не ты ли подсказал? – спросил князь с усмешкой.

– Да как можно! – удивился воевода. – Сами они!

– Ладно уж! – примирительно сказал Михаил Ярославич и опять усмехнулся: – Но ты это точно подметил: хитрецы. Свою выгоду из всего извлекут.

– Вот и я о том же, – подтвердил собеседник, который не забыл случай с кузнецом, одарившим самого князя. – Теперь вроде бы не ты сам взял то, что тебе по праву положено, а в дар получил. Вишь, какими умниками Москва богата.

– Это верно. Ну да Бог с ними, – спокойно ответил князь, – я все их уловки вижу. Меня им не перехитрить, если в чем провинятся, три шкуры спущу и любые дары не помогут.

– Я в этом, княже, не сомневаюсь. Ты вот лучше бы мне рассказал, как дело‑то было, – попросил воевода и попытался смахнуть снег, густо облепивший усы и бороду. – Гонец твой сказывал, что двоих людей мы в сече потеряли, да и посадник едва Богу душу не отдал.

– Расскажу, все расскажу, только дай до хором добраться, – как‑то устало проговорил князь и, помолчав, добавил: – Мы ведь не гулять шли. А сеча есть сеча, сам знаешь. Посадник жив чудом остался, а вот Николку‑то с Егором уже не вернуть…

За разговорами они не заметили, как пересекли пустынное в ненастье торжище, где княжеский отряд приветствовали одинокие прохожие, и миновали ворота. Здесь отряд разделился. Одна часть его, которую возглавил воевода, направилась к тому месту, где пленным ватажникам предстояло дожидаться решения своей участи, отдельно от них – в глубокий поруб – поместили Кузьку Косого. Обоз же, не останавливаясь, покатил к княжеским палатам. Та часть отряда, во главе которой был сам князь, повернула к усадьбе посадника.

Вот за снежной круговертью показались распахнутые тесовые ворота, рядом с ними темные фигуры. Не успел еще князь подъехать, как навстречу выбежали из ворот две женщины – жена посадника и его дочь, сразу догадался князь. Сердце его заныло, предвкушая тяжелый разговор, но говорить почти ничего не пришлось: опередив князя, с саней, которые везли раненого, быстро соскочил Федор и кинулся к матери, крича на ходу: «Жив он, мама! Жив!» Настасья вдруг словно обезножела, встала столбом, а сын, ухватив ее за руку, потащил к саням, над которыми уже склонилась Вера.

Михаил Ярославич молча наблюдал за всем происходящим, поняв, что говорить ничего не следует. Говори не говори, а пока близкие не удостоверятся, что глава семейства на самом деле только ранен, они никаких слов не услышат.

Настасья, сдерживая слезы, всматривалась в осунувшееся лицо мужа, а он в ответ виновато улыбался и что‑то негромко говорил. Вера, присев на край саней, осторожно поправила шапку, съехавшую отцу на самые брови, убрала упавшую на глаза седую прядь. Федор крутился возле них, без остановки приговаривая: «Я же сказал, он жив. Жив».

Наконец Настасья немного успокоилась и поняла, что из‑за своих переживаний совсем забыла о присутствии князя и его людей, и, не отходя от саней, повернула к нему голову и посмотрела исподлобья.

– Винюсь перед тобой, Анастасия Петровна, – не уберегли мы твоего мужа, – проговорил князь как можно мягче, – вишь, как дело обернулось. Но уверен, что Василь Алексич в родном доме быстро на поправку пойдет. Ведь так, Василь Алексич? – бодро спросил он, повернувшись к посаднику.

– Не сомневайся, княже, скоро в строй встану, – ответил тот хриплым голосом.

– Вот видишь, раз сам мои слова подтверждает, значит, так тому и быть. Ведь как я смог уже убедиться, слово мужа твоего твердое, с делом не расходится. Если что понадобится, или ко мне обращайся, или к сотнику моему, которому я такой наказ дал. Отдохнет малость – и завтра утром к вам заглянет. Василько поможет, в чем надо, – князь указал в сторону сотника, который стоял, потупив глаза, не в силах взглянуть в сторону Веры. – А теперь пора и нам к дому поспешить. Ну, Василь Алексич, выздоравливай! – улыбнувшись посаднику, добавил он и развернул коня.

– Спасибо, Михаил Ярославич, за заботу, – только и смогла проговорить Настасья непослушными губами и, замолчав, прижала край платка к глазам, из которых давно были готовы пролиться слезы.

Князь уже не видел, как сани въехали за ворота, и домашние, со всякими предосторожностями подняв раненого, перенесли его в горницу, – он спешил к своим палатам.

Лишь оказавшись в своей горнице, скинув свиту и опустившись на лавку у стола, князь понял, как он устал. Это была не столько телесная усталость, сколько душевная. Только сейчас он окончательно осознал, что его первый поход против неожиданно сильного противника мог закончиться и неудачей, которая неминуемо сказалась бы на отношении к нему москвичей. Теперь, когда он вернулся в свой город победителем, князь с трудом мог представить, как в случае поражения пережил бы свой позор. К счастью, все закончилось удачно, и отныне его, князя Михаила Ярославича, люди, населявшие Московское княжество, с полным правом будут называть своим защитником.

И еще понял князь, переступив порог своих палат, что теперь он дома, что эти пахнущие смолой новые стены успели стать для него родными. Он с удовольствием вдыхал едва уловимый горьковатый запах и, вытянув ноги, закинув руки за голову, разглядывал светлый потолок. От печи шло приятное тепло. Михаил Ярославич потянулся и уже раздумывал, не пойти ли немного вздремнуть, но Макар сообщил, что мыльня готова, и князь поспешил в парную.

В это время суета в доме посадника достигла предела. Хлопали двери, бегали слуги, носили перины, подушки, тащили какие‑то лохани и кадушки. Однако в горнице, куда принесли Василия Алексича, царила тишина.

В ногах у отца сидела Вера, которая держала на коленях притихшего Петра, у изголовья с одной стороны устроился Федор, а с другой – склонилась жена. Сам же посадник глядел и не мог наглядеться на своих близких, готовых моментально выполнить любое его желание, а он боялся огорчить их, невольно показать свою боль.

– Не горюй, Настасья! Оглянуться не успеешь, как я на ноги встану, – говорил он тихим хрипловатым голосом, неотрывно глядя в глаза жены.

– Да–да, конечно, встанешь! Ведь дома ты теперь, – почти шептала она.

– Благодарен я вам, родные мои! Знаю, это ваши молитвы Бог услышал и жизнь мне сохранил, – сказал посадник, и Настасья заметила, как в уголке его глаза блеснула слезинка.

– А тебе больно, – вдруг серьезно спросил Петр, внимательно разглядывавший осунувшееся лицо отца, и все уставились на мальчика, с детской непосредственностью задавшего вопрос, который больному задавать не следовало.

– Немножко, Петруша. Самую малость, – на мгновение смутившись, ответил отец и неожиданно для себя улыбнулся, глядя на круглолицего розовощекого сына.

– А я давеча до крови коленку разбил, так знаешь, как больно было! Но я тоже не плакал, – проговорил важно Петр и обратился к брату: – Скажи, Федюша, ведь не плакал! Правда ведь!

– Да–да, не плакал, – нехотя подтвердил брат, который понимал, что рана отца куда серьезнее разбитого колена.

– Ну, вот видишь! – гордо сказал Петр, быстро спустился на пол, запрыгал и, радостный, побежал к двери, на ходу распевая: – Я не плакал, не плакал, не плакал!

Это радостное движение словно отогнало ото всех тоску–печаль, заставило осознать, что, собственно, горевать не стоит и надо радоваться счастливому спасению отца семейства. Посадник огляделся, будто впервые увидел горницу, вздохнул глубоко и, глядя на жену, сказал мечтательно:

– Оголодал я чтой‑то, Настасьюшка! Повели‑ка стол накрыть.

– Ой, и вправду, что ж мы тебя голодом морим, – всплеснула руками жена, обрадовавшись этому желанию, давно усвоив, что раз больной требует еды, значит, идет на поправку, успокоила: – Сейчас накормим тебя, батюшка, потерпи чуток. – Потом, вспомнив еще об одном важном деле, проговорила мягко, то ли сообщая, то ли спрашивая: – Там, верно, для мытья уже все готово.

– Раз так, давай‑ка для начала грязь дорожную и хворь с себя смою, а потом уж и о трапезе подумаем, – ответил он.

Через некоторое время, когда посадник полулежа-полусидя отдыхал после мытья, в сенях послышался топот – кто‑то пытался стряхнуть снег с сапог, – и оттуда донеслись незнакомые голоса. Он, напрягая слух, пытался понять, кто там беседует, но так и не понял, а через некоторое время дверь приоткрылась, и в образовавшуюся щель в горницу заглянул Федор.

– Ты чего это прячешься? – удивленно спросил посадник сына. – Давай заходи, чего на пороге застрял.

– Так узнать хотел, не почиваешь ли ты, – объяснил Федор, переступая порог.

– Вот и узнал, – сказал отец и, кивнув на дверь, поинтересовался: – С кем ты там беседу вел?

– Да это сотник и с ним человек от князя, – ответил мальчик.

– Что ж ты их не пустил? – удивился посадник.

– Они сами! Хотели сначала удостовериться, что ты не почиваешь, – поспешил оправдаться сын, —1 вот меня и послали. А ежели уснул, велели не беспокоить.

– Ну, так зови скорей гостей! Негоже посланникам князя в сенях околачиваться! Ты и наперед это запомни! – строго сказал посадник.

Мальчик выскользнул за дверь, и через несколько мгновений в горницу прошел Василько, из‑за спины которого выглядывал незнакомый посаднику человек.

– Здоровья тебе, Василий Алексич! – пробасил сотник и, опережая вопрос, представил спутника: – Я к тебе не один пожаловал, со мной Митрий, он в княжеской дружине самый что ни на есть мастак хвори всякие изгонять. Вот знакомься, – произнес сотник важно и отошел, пропуская вперед коренастого широкоплечего мужика, лицо которого обрамляла окладистая темно–русая борода.

Тот слегка склонил голову и, приблизившись к посаднику, заговорил негромко. Внешний вид этого человека свидетельствовал о его недюжинной силе и отменном здоровье, а в голосе чувствовалась непоколебимая уверенность в правильности своих действий, все это невольно успокаивало любые тревоги больных. Посадник, которого хвори одолевали весьма редко, привык надеяться лишь на себя и свои силы. Когда он заболевал, отвергал всякие попытки жены привести к нему каких‑то знахарок и ведуний, но к этому человеку, который прежде всего был воином и совсем не походил на старцев–ведунов, Василий Алексич сразу же проникся доверием.

– Мне сотник о твоем ранении рассказал что мог, но позволь, Василий Алексич, удостовериться самому и, если надо, повязку поменять.

– Да уж поменяли, – ответил посадник, которому не очень хотелось снова подвергаться неприятной процедуре, – у меня тут свой умелец по этой части есть.

– Ну раз так, не прикажешь ли его позвать, чтоб мне с ним словом перемолвиться, – невозмутимо ответил Митрий, вполне понимая причину, по которой посадник заупрямился.

– Отчего ж не позвать, – ответил тот, – ну‑ка, сынок, кликни Темку.

Разговор с примчавшимся на зов хозяина Темкой удовлетворил гостя, который, пошептавшись с «умельцем», подошел поближе к посаднику и сказал спокойно:

– Ты теперь отдыхай, Василий Алексич, и ни о чем не беспокойся. Повезло тебе: ты, как видно, сразу в надежных руках оказался, что тебя и спасло. Рана твоя хоть боли много причиняет и затянется не скоро, но теперь она не опасна. Благодари за это спасителя твоего – как бишь его, Потап? – и старуху–знахарку. Л мое дело теперь маленькое: смотреть да радоваться, как ты на поправку идешь. Чтобы рану лишний раз не тревожить и тебя не мучить, завтра поутру заеду к тебе, тогда и посмотрим. А сейчас отдыхай, это твое первое дело теперь. Спи, ешь да сил набирайся.

Когда гости распрощались с посадником и вышли за дверь, Митрий подозвал Темку и что‑то строго сказал ему.

– Чем он провинился, что ты так сурово с ним говорил? – спросил сотник у спутника, направляя коня к воротам.

– Пока не провинился, – задумчиво ответил Митрий, – я ему сказал, чтобы он получше за хозяином присматривал, и ежели заметит, что жар у того начинается или боль стала мучить, сразу же за мной посылал, когда бы это ни случилось.

– Не думаю, чтобы посадник боль напоказ выставил, – заметил сотник, – я за все время, что мы его до дому везли, почитай, только раз и слышал, как он стонал, да и то, когда сон его сморил.

– Ну, так и я о том же речь веду, – разъяснил Митрий, – пока бодрствует – терпеть будет, а сон сморит – наверняка не сдержится. А он покуда слаб.

– А что ж жене или дочке пригляд не поручил? – поинтересовался сотник.

– Да какой от них прок? Охать да слезы втихомолку лить да молиться только будут, а тут острый глаз нужен. Темка этот, с моим поручением справится, – проговорил неохотно Митрий и, чтобы успокоить собеседника, добавил: – Я ему еще сказал к делу сына посадника приспособить. Шустрый малец. И смышленый не по годам. Вот ему я доверяю. А жена с дочкой? Нет уж, пусть лучше о здравии больного молятся, тут от них проку больше будет. Может, Бог их молитвы услышит, да поможет.

– Что ж ты думаешь, совсем плох Алексич? – со смятением в голосе спросил Василько.

Прежде чем отвечать, Митрий внимательно посмотрел на сотника, который удивил его своим искренним беспокойством о судьбе совершенно чужого для него человека, и, понимая, что за этим беспокойством, за этими дотошными расспросами скрывается нечто для него неизвестное, наконец проговорил медленно, словно взвешивая на весах каждое свое слово:

– А это только Богу ведомо! И как он решит, так дело и обернется. Чай, не о простой царапине беспокоимся. Нынче вроде бы пока все ладно, а что ночь принесет, нам знать не положено.

– Так что ж ты там другое говорил, а на меня страху нагоняешь?! – возмутился сотник.

– Ну, ты и умен, как я погляжу, – удивился собеседник, – что я, по–твоему, должен был посаднику сказать? Лежи, мол, дожидайся, али смерть тебя одолеет, али ты ее.

– Выходит, ты обманул его? – не унимался Василько.

– Ты, сотник, словно умом тронулся, – возмутился теперь Митрий. – Да как же я больному всю правду скажу? Какой бы сильный человек ни был, а не всякий всю правду выдюжит. Один последние силы соберет да с бедой справится, а другой размякнет от черных мыслей и последних сил лишится. Ты уж меня, Василько, не учи, я и без тебя знаю, что мне делать надобно.

– Что ж я теперь князю сказать должен? – спросил сотник неуверенно.

– А ты ничего и не говори. Он что тебя, сейчас же к себе ждет? Нет ведь! Сегодня у князя и без тебя дел довольно, ему и отдохнуть не грех. К тому же от нынешнего денька‑то самая малость осталась, вечер уж близок. Неужто забыл, что утро вечера мудренее? – поучал Митрий молодого сотника. – Если ночь наш посадник продержится и хуже ему не станет, то к утру вести хорошие князю принесешь. А уж если жар пойдет – так тут на все воля Божья.

Увидев, что сотник совсем сник, Митрий решил его подбодрить и сказал мягко, как говорят с малыми детьми:

– Да не горюй заранее! Надеюсь я все же, что обойдется, – сказал и тут же на всякий случай, чтоб не спугнуть удачу, перекрестился.

– А что ж тогда говорил? – пробубнил сотник.

– Ну а если б я не сказал, а поутру ему хуже стало, ты меня бы первый и обвинил в обмане, – с раздражением проговорил Митрий. – Разве не так?

– Может, и так! Но тогда и родным его надо было сказать, – упрямо сказал Василько.

– Я тебе про Фому – ты мне опять про Ерему! – возмутился Митрий, а про себя подумал, что недаром сотника воевода упрямцем называет. – Что я им должен был сказать? И кому? Жене? Дочке? Сыну малолетнему? Али слугам, которые язык за зубами держать не умеют? Домочадцы от одной горькой новости не отошли – глаза на мокром месте, а я им – нате еще известие! Супруг и отец, мол, ваш еще одной ногой в могиле стоит, а шагнет ли туда или с вами останется, никто, кроме Бога, не знает. Ты вон и не родня ему, кажется, а как узнал, аж побелел весь, до сих пор тебя колотит, а им‑то каково такое услышать! Ты бы прежде, чем меня упрекать, хоть малость подумал, – закончил он свое назидание более миролюбиво.

Некоторое время они ехали молча, но, когда за забором показались крыши княжеских палат, Василько, вдруг вспомнив о чем‑то, встрепенулся и, прервав затянувшееся молчание, спросил:

– А что, Митрий, ты в том годе мне тоже неправду говорил? Али как?

– Нет, Василько, тебе все как есть сказал, – усмехнувшись, ответил Митрий.

– А что так? – не унимался сотник.

– Да–к ты молодой, крепкий. Хоть и рана твоя, может, потяжелей была, чем у посадника, но он‑то в возрасте да грузен к тому же. Ты‑то – месяц еще не сменился – в седле уж был, а о его судьбе мы и загадывать сейчас не станем. Так‑то вот.

На этот раз, удовлетворившись ответом, Василько лишь вздохнул и направил коня к воротам, у которых несли стражу дружинники из сотни Демида. За воротами он распрощался с Митрием, условившись, что заедет за ним утром и они вместе отправятся к посаднику, а если от того придет какое‑либо известие, то о нем без промедления сообщат сотнику. На том и расстались.

Вздохнув, Василько направился к своей сотне. А Митрий повернул коня к дому воеводы, думая по дороге, чем вызвано такое участие сотника к судьбе посадника. Припомнив, как смотрела на сотника юная дочка Василия Алексича и как он зарделся под ее взглядом, опытный воин и бывалый муж, кажется, догадался, в чем тут дело, и, когда переступил порог дома, в котором поселился воевода, на его лице блуждала лукавая улыбка. Он думал, что, как бывало часто, сможет скоротать вечер в беседе со старым приятелем, но тот собирался к князю и предложил вместе отправиться к нему.

Они вышли на порог и только тут обратили внимание на то, что метель наконец‑то стихла, хотя отдельные крупные снежинки еще тихо опускались на укрытую холодным пухом землю. Путь до гридницы, где князь собрал своих ближайших товарищей, был недолог – снег лишь едва припорошил бороды двух воинов, успевших обменяться первыми впечатлениями о прошедшем дне.

В гриднице было жарко натоплено, народу было немного – только свои, ближний круг, никого из вятших. Не успели воевода с Митрием усесться за столом, как в гридницу вошел князь, которого все шумно приветствовали. Когда он занял свое место, с кубком в руке поднялся воевода.

– Позволь мне, Михаил Ярославич, порядок, издревле заведенный, нарушить! – сказал он и, увидев, что князь благосклонно кивнул, продолжил свою речь: – Сегодня для всех нас важный день! Ты, князь, победу над врагом одержал, тем самым силу свою и мудрость всем показал! Поднимем за это чаши меда пенного!

Радостные крики восхищения и одобрения, которыми собравшиеся встретили слова посадника, ласкали слух князя. Опустошив свой кубок, он заговорил, и гул голосов сразу смолк – все вслушивались в его слова.

– Ты, Егор Тимофеевич, прав: нынче с полным правом говорить могу о победе дружинников моих. Собрал я здесь тех, кто пришел со мной в Москву, чтобы слово доброе вам сказать за верную службу. Победа эта первая важна и для меня и для дружины – всем мы теперь силу свою показали! И тому не верьте, кто скажет, что невелика честь с броднями воевать. – Он помолчал и как бы нехотя продолжил, сурово поглядывая исподлобья на притихших людей: – Потому об этом вам сейчас говорю, что мне известно стало о разговорах, какие ведутся меж тех, кто с нами нынче не ходил. И разговоры эти я пресечь сразу намерен. Вы все не в одной сече мечи тупили, знаете, что и я до сей поры не на печи лежал, калачи кушая, так вот скажу не шутя: сотне, которая со мной на ватагу пошла, вчера в бою схлестнуться пришлось не с калеками убогими, не с немощными стариками, а с противником сильным да злобным. В той сече многие себя воинами умелыми показали. Все отличились и все доброго слова заслуживают. Особо сотника отмечу. Где ты, Василько, ну‑ка поднимись да ко мне подойди. Обнять тебя хочу и выпить за твое здравие! Не подвел ты меня.