Текст книги "Миг власти московского князя [Михаил Хоробрит]"

20. Последняя битва

До Юрьева–Польского сотня Никиты добралась после полудня. Выехали из Владимира затемно, спешили, гнали лошадей, но опять опоздали. Когда Никита увидел раскрытые ворота, в проеме которых даже не было видно стражников, он сразу все понял: Святослава в городе нет.

Часть сотни кинулась в княжеские палаты, напугав своим грозным видом немногочисленную челядь. Все горницы, светлицы и горенки были пусты. Дружинники заглянули в опочивальню, где царило полное запустение, правда, в божнице перед иконостасом, занимавшим всю стену, мерцали огоньки лампадок. На всякий случай заглянули в повалуши, но и там вместо коробов с добром и обычной домашней рухлядью увидели пересохшие березовые и дубовые веники, покрытые паутиной.

К сотнику, который наблюдал за действиями своих людей, стоя на ступенях Георгиевского собора, вскоре приволокли посадника. Он тут же упал на колени, стал истово креститься и молил пощадить его ради малых детей.

– Там видно будет, пощадим али нет, – зло прикрикнул на него сотник и демонстративно стал вытаскивать меч из ножен.

Посадник громко завыл и опять принялся креститься.

– Говори, куда князь бежал! – гаркнул Никита.

– Христом Богом клянусь! Здоровьем детей своих! Вот те крест! Не знаю, – запричитал посадник и бухнулся лбом в грязный снег. Услышав, как у него над головой лязгнул металл, он снова торопливо запричитал: – Все, все скажу, о чем ведаю. Два дня назад великий князь с сыном своим ненадолго заглядывал, а вчерась, еще не рассвело, они, никому ничего не сказав, кудай‑то поспешили.

– Так куда, говоришь, Святослав поспешил? – опуская меч в ножны, спросил Никита.

– Я знать не знаю куда, – ответил несчастный, перекрестился и, подобострастно уставившись на своего мучителя, объяснил, чуть не плача: – Кабы жена не встала к ребенку и меня не разбудила, я бы даже не увидел, что князь город покидает.

– Спешил, видать, – проговорил Никита, переглянувшись с Тихоном, стоявшим за спиной посадника.

– Это верно. Спешил, – закивал посадник, ощутивший, что отношение к нему переменилось. Он поднял глаза, увидел в вышине высеченные из белого камня лица святых, смотрящих на него с укором, и заговорил увереннее, не скрывая обиды на князя: – Прискакал злой – не подступись, и люди его все смурные. Все молчком, молчком. Дворня, что в палатах его за порядком следит, собиралась столы накрывать, пир по случаю приезда великого князя ладить, а он их, бедолаг, всех из палат выгнал. Ночь переночевал, а утром, аки тать, исчез. Будто бежал от кого.

Один из этих самых «бедолаг», который слышал разговор сопровождавших князя людей, сказал, что они намеривались идти к Переяславлю.

Никита, не мешкая, направил сотню в сторону этого города. Однако опять бешеная скачка ни к чему не привела. Когда сотня на короткое время остановилась, чтобы дать измученным коням отдых, Тихон проехал вперед и, вернувшись назад, с явной злостью заявил, что дает голову на отсечение, но следов конного отряда впереди на дороге нет. Сотник вместе с ним и еще парой таких же знатоков вновь осмотрели запорошенный путь и, к своему огорчению, вынуждены были согласиться с Тихоном.

– Обманул нас Святослав, – только и сказал Никита.

Потупив голову, сообщил сотник Михаилу Ярославичу, что отряду, посланному в Юрьев–Польской, где, как утверждали верные люди, укрылся Святослав Всеволодович, захватить бывшего великого князя не удалось.

«Сильно, видать, испугался стрый, коли в бега подался, – хмуро смотря на сотника, думал Михаил, – гадай теперь, куда он путь держит».

– У Святослава послухи здесь остались. Предупредили князя, что ты за ним своих людей послал. Потому Никита и не застиг его, – поглядев на мрачное лицо Михаила Ярославича, заметил воевода, который был рад, что, несмотря на угрозу снова вызвать неудовольствие молодого правителя, вовремя смог отговорить его самолично отправляться в погоню за противником.

Князь, взглянув на воеводу, подумал, что, не послушайся он его совета, теперь попал бы впросак, оставшись с пустыми руками: «Верно подсказал Тимофеич. Так лишь Никита оплошал, а то бы мне самому попеняли, что упустил стрыя. Да, хорошо, что его послушал».

– Что ж, Никита, хоть и дал ты маху, но винить тебя не буду. Прав Егор Тимофеич: наверняка предупредили Святослава доброхоты. И раз так вышло, будем вестей ждать да вызнавать, куда наш беглец подевался, – сказал князь примирительно.

– А пока суть да дело, не грех победу твою, великий князь, отпраздновать, – проговорил воевода, почувствовав, что настроение князя изменилось в лучшую сторону, – пусть Святослав бегает, места себе ищет. Ты‑то свое нашел. Владимиром овладел.

– И опять прав ты, Егор Тимофеевич, – заулыбался Михаил.

Народу в гриднице набралось с избытком. Давненько такого не было. Пришли даже те, кто уже забыл, когда в последний раз покидал свою усадьбу. Пришли не ради пира, не ради угощений, а затем, чтоб своими глазами посмотреть на храбреца, который на стольный город посмел пойти без большего войска и занять великокняжеский стол. Правда, как напоминали недоброжелатели, был он к тому времени пуст, а окажись Святослав посмелее, не напакости он владимирцам за время своего правления, не обидь вятших и мизинных, ни за что не овладел бы Михаил Ярославич городом, не пировал бы пиры.

Мед и пиво рекой текли за пиршественными столами. Холопы не успевали подносить наполненные до краев братины, заменять опустевшую посуду на тарели и блюда с новыми и новыми яствами, которые наполняли гридницу запахами печеного мяса и ароматами заморских пряностей.

Подобно хмельным напиткам, текли заздравные речи, с которыми, сменяя один другого, выступали бояре. Были эти речи такими же, как собранный бортниками мед, приторно–сладкими. Однако Михаил Ярославич, разомлевший от духоты и выпитого фряжского [62]62
  Фряжское вино – виноградное вино; от фряг – старинное название итальянцев и вообще иностранцев, то есть итальянское вино.


[Закрыть]вина, слушал бояр не слишком внимательно: не был он падок на лесть. Как ни ласкали их речи его слух, но чувствовал князь, что слишком мало искренности в словах, произносимых с горячностью и собачьей преданностью в глазах. Вспомнил он и московские пиры и даже чуть взгрустнул.

Бояре не ограничились здравицами на пиру, потянулись в княжеские палаты, чтоб наедине поговорить с новым правителем, чтоб, если случится, милостью своей не обошел. Первыми устремились на доверительную беседу те вятшие, которых Святослав с собой привел, а теперь бросил, не отстали от них и те, что некогда Ярославу Всеволодовичу клятвы давали, а потом к его брату в услужение пошли. И первые, и вторые божились в искренней преданности новому великому князю, даже обещая, если понадобится, жизнь за него отдать.

Еще в молодости Михаил Ярославич насмотрелся на таких верных слуг, недаром что при отце в последние годы почти неотлучно был, потому встречал всех одинаково строго, на их слова ласковые кивал, но обещать никому ничего не обещал. И чем больше проходило перед ним людей, которые ради собственной выгоды на всякий случай почем зря поливали грязью других претендентов на княжеское внимание, тем тяжелее становилось на душе у князя. Получалось, что и опереться ему не на кого: одни обманщики да льстецы кругом.

– Все! Хватит с меня! – воскликнул он в отчаянии, когда на исходе пятого дня пребывания во Владимире сердобольный Макар сообщил, что, пока князь изволил трапезничать с воеводой, в палаты пожаловали новые просители.

– Что ж так? – усмехнулся воевода. – Неужто не угодили речами своими владимирские вятшие?

– Как муха я в липком меду! – горько улыбнувшись, ответил на это князь.

– Так ты, наверное, не те речи, княже, слушаешь, – сказал Егор Тимофеевич, – не тех привечаешь.

– Поди их разбери, тех или не тех, – устало заметил князь. – Не послушаешь, прогонишь – так они обиду затаят, пакостить будут.

– Неужели думаешь, если всех этих лизоблюдов выслушаешь, то они твоими друзьями сразу станут? – удивился воевода. – Они какими были, такими и останутся. Им все одно, кому служить, лишь бы при власти быть.

– Я это все и без тебя, Егор Тимофеич, давно знаю. Но ведомо и тебе, что у меня своих людей мало, а опереться на кого‑то надо. Других‑то нет… – развел он руками.

– А про тех, кого Святослав обидел, кого в поруб хотел упрятать, ты забыл? – удивленно поднял брови собеседник.

– Думал о них, но ведь они ко мне не спешат. Чураются, видать.

– А ты пригласи. Не хочешь сам, так через своих людей доверенных. Пусть скажут, что, мол, надобны тебе слуги честные, кто Святославу не кланялся. Дескать, ищешь ты себе верных помощников. Может, тогда и откликнутся. Видал я на пиру бояр, что у отца твоего в почете были, возможно, и они собирались тебе свое слово сказать, да посовестились, видать, а скорее всего не захотели к той бочке меда, из которой тебя потчевали, свою ложку дегтя добавлять.

– Ладное, Тимофеич, говоришь, – согласился князь. – Я и сам еще в Москве об этом думал, а тут закрутил меня этот хоровод, никак не вырваться.

Наконец, кажется, все, кто хотел побывать у князя, осуществили свое желание: с князем поговорили, ему о злодеяниях недругов поведали, а заодно и о своих заслугах напомнили.

К тому времени, когда вятшие с чувством исполненного долга расписывали своим близким, с каким почетом принимал их этот «мальчишка», к князю тонким ручейком потекли те, кто не считал нужным выпячиваться и унижаться перед человеком, силой захватившим власть. Направились они к княжеским палатам только из уважения к Ярославу Всеволодовичу, за чью безвременную гибель, как утверждал Михаил, он хотел отомстить. Говорили, что он сразу, лишь только оказался в городе, в сопровождении гридей, освещавших ему дорогу факелами, поспешил в Успенский собор, склонился у надгробия своего отца.

Отец с той поры, как Михаил по своей воле примерил на себя великокняжеские одежды, и в самом деле стал для сына князем великим. Только оказавшись во главе огромного княжества, Михаил понял, насколько тяжелую ношу взвалил на свои плечи. Слушая бояр, выступавших перед ним на советах, он неожиданно ловил себя на том, что его мысли витают где‑то далеко отсюда. Он принимался вновь прислушиваться к говорящему, но вскоре опять начинал думать о чем‑то своем.

Воевода, присутствовавший на советах, иногда с горечью видел какой‑то безучастный взгляд князя: достигнув своей цели, Михаил быстро начал терять к делу интерес. Так бывало и прежде, но на этот раз дела были совсем иного свойства, требовали от князя внутренней собранности и решимости. Подчас надо было быстро найти выход из запутанной ситуации, а Михаил медлил, откладывал решение «до лучших времен». Не прошло и пары недель, а бояре, которые сначала с готовностью принимали участие в советах, теперь с недоумением повторяли эту его фразу, а кое‑кто даже начал втихаря насмехаться над «лучшими временами», говоря, что опять во Владимире наступили времена не из лучших.

До Егора Тимофеевича доходили слухи об этих разговорах, которые пока еще велись тайно, но, вполне возможно, уже скоро могли выйти наружу. Воевода неоднократно пытался завести об этом беседу с князем, но тот всякий раз отшучивался или, сославшись на нездоровье, удалялся в свои покои, оставив старого друга ни с чем.

Михаил и сам понимал, что навалившиеся проблемы готовы задавить его. По большей части просто не знал, каким образом решить их. Мучительно вспоминал он, как действовал или как мог бы действовать отец, думал, что сделал бы Александр, и только тогда, когда находил случай, схожий со своим, со спокойным сердцем отдавал приказания. Так ему удалось удачно разрешить несколько затянувшихся споров между боярами, один из которых касался двух богачей, именитых бояр, не поделивших наследство своего очень дальнего обедневшего родственника. Михаил рассудил просто: передал оставшиеся богатства на нужды монастыря, возродившегося на месте разрушенного татарами. Однако другие дела были гораздо сложнее.

Уже в первую ночь, когда Михаил наконец добрался до детинца и, обозрев с высоты лежащий перед ним город, отправился в великокняжеские палаты, выяснилось, что вместе со Святославом исчезла и его казна. По–другому и быть не могло. Разве кто оставил бы накопленное своему врагу? Сколько серебра и злата хранилось в тайной горнице, спрятавшейся за княжескими покоями, никто толком и сказать не пытался. «Много», – говорили все, кто мог хоть что‑то знать о пропавших богатствах.

Самое же неприятное выяснилось чуть позднее, когда в город вернулся отряд, собиравший выход для хана и дань для князя, и стало ясно, что собранное ранее тоже пропало. От такого известия князь не мог прийти в себя несколько дней.

Когда Михаил' Ярославич наконец оправился от потрясения, из Нижнего прискакал гонец, сообщивший, что за Волгой, недалеко от города, видели передовой отряд татар. По приказу князя кинулись собирать ратников, и, пока их оповещали, до Владимира добрался еще один гонец, известие которого привело князя в легкое замешательство. Оказалось, что в Нижнем не разобрались и, приняв кучку бродней за татар, поспешили оповестить великого князя. Хотели предупредить его о грозящей беде и получить подмогу. «У страха глаза велики», – только и смог сказать Михаил Ярославич и на радости закатил пир.

На пиру, где владимирские бояре и собравшиеся по зову князя бывалые воины как могли потешались над оплошавшими нижегородцами, радуясь в душе, что беда миновала, великий князь, насмеявшись вволю, все‑таки заметил, что иногда уж лучше переусердствовать, чем прозевать приход врага, и захмелевшие гости с ним полностью согласились.

Со всеми наравне поднимавший свой тяжелый кубок за стольный град, за себя, за Великое Владимирское княжество, за родную землю и витязей, ее оборонявших, и еще за что‑то, Михаил под конец загрустил. Повернувшись к воеводе, который сидел от него по правую руку, князь мрачно прошептал:

– Плохо мне тут, Тимофеич!

Воевода кивнул, посмотрел на Макара, который, как всегда, в нужный момент оказался рядом. Оба они поняли, о чем проговорился князь.

Кажется, никто из пирующих не заметил, как великий князь покинул гридницу. Одни дремали, уронив голову на стол или отвалившись к стене, а другие оживленно разговаривали с такими же речистыми и давно уже ничего не понимающими собеседниками. Пир удался на славу.

В полдень воевода отправился в княжеские хоромы с твердым намерением поговорить с Михаилом Ярославичем, чем бы этот разговор для него ни обернулся.

Князь сидел за столом, откинув голову на высокую резную спинку кресла, и хмуро посмотрел на вошедшего.

– С чем пожаловал, Егор Тимофеич? – спросил он хриплым голосом.

– Да вот с гонцом известие намедни от московского посадника получил, поклон он тебе, князь, передает, – ответил воевода, пытаясь говорить бодро.

– Вот как! А что ж сразу не пришел? – оживился князь, но вдруг изменил тон, поскучнел и вяло поинтересовался: – Там‑то хоть все ладно?

– Бог миловал, – ответил воевода и заговорил быстро, по каким‑то едва заметным признакам поняв, что разговор, так и не начавшись, сейчас может закончиться: – Василько тебе тоже поклон шлет и от супруги своей молодой велел кланяться. Сетует, что ты его с собой не взял.

Князь слушал, не перебивал и, похоже, раздумал прощаться с воеводой.

– Правда, и там у него, окромя твоих поручений, других забот теперь полон рот. Вот пристройку к своим палатам затеял поставить. Хозяйствует, – усмехнулся рассказчик и пояснил: – Семья его прибавления ждет. Вера‑то тяжелая. Василь Алексич‑то этому рад-радешенек. Тебя в крестные хочет звать. Ты как? Не против? Что передать‑то?

– Передай… – запнулся князь, в глазах которого засветилась живая искорка, – передай, что рад буду внука его крестить.

Воспоминания о казавшейся теперь такой красивой и уютной Москве, о веселой шумной свадьбе Василька, на которой гуляла вся княжеская дружина, о людях, которые теперь представлялись какими‑то особенно добросердечными и открытыми, о недавнем беззаботном житье–бытье, – все эти воспоминания теплом наполнили княжеское сердце. Он уселся поудобнее, приготовившись слушать воеводу. Однако тот сообщил уже все, о чем написал его московский друг, и поэтому принялся пересказывать то, что узнал из беседы с гонцом, передавшим грамоту посадника.

– Сказывают, княже, что охота там нынче очень хороша. Зверя много. На торг больше прежнего народу понаехало. Давно ли там были, а вот, видишь, почитай, целый новый ряд образовался.

– Где ж там он втиснулся? И так уж от лавок тесно было, – в недоумении спросил князь, – надо ж, какие дела!

– Нашли, видно, пядь земли, или другие потеснились… – начал воевода.

– Вот уж сказал! – рассмеялся Михаил. – Разве таких ушлых потеснит кто? Они за место на торге горло перегрызут. А тут столько соперников сразу! Так ведь весь прибыток свой упустить можно, – говорил князь сквозь смех и, отсмеявшись, смахнув выступившие на глазах слезы, сказал: – Что‑то не верится.

– Будет желание, проверишь, когда все здесь уляжется, сам Москву навестишь, – ответил воевода и осмелился поинтересоваться: – Ты меня, княже, выспрашиваешь, как будто сам из удела вестей не получал. Ведь и тебе посадник отписал.

– Мне теперь больше о нуждах сообщают, а тебе, вишь, – о своем житье–бытье. Вон Василько в своей грамоте ни словом ни о жене, ни о строительстве не обмолвился.

– А Марья… – сказал воевода и осекся.

Князь замкнулся, но потом, вздохнув, сказал:

– Просит, чтоб я ее сюда забрал.

– И что ж ты надумал?

– Я бы и рад, только тяжелая она, как в путь такой отправляться. – Он вздохнул, отпил из серебряной чаши клюквенного кваса и опять вздохнул. – Не решу, как мне с ней быть. Здесь все постыло.

– Что ж, сам ты такую долю выбрал. Погоди, пообвыкнешь. Наладится все. А с Марьей тебе решать, только помни, что она твое дитя носит.

– Не поверишь, Егор Тимофеевич, как душа по ней истосковалась. Думал – уеду, позабуду, ан не вышло! Дня не прошло, чтоб не вспомнил. Бросил бы все, лишь бы повидать.

– Тебе нынче такое не пристало делать. Великое княжество ты не для того брал, чтоб ради зазнобы бросать. Тебе, князь, Владимир ни на день пока оставлять нельзя. А раз так у тебя душа болит, пошли Васильку наказ, чтоб, пока время рожать Марии не подоспело, отправил бы он ее под надежным присмотром в стольный град.

– А ведь, пожалуй, Тимофеич, ты прав! – воскликнул князь.

Под вечер на двор въехал небольшой поезд из трех саней, сопровождаемый дюжиной крепких, хорошо вооруженных молодцов. Привезли они княжескую зазнобу, закутанную по самые глаза в медвежью шкуру. На вторых санях жались друг к другу две девушки, прислуживавшие ей в Москве. На третьих санях громоздились пожитки, а рядом с возницей восседала румяная от мороза Агафья. Михаилу доложили о приезде Марии, и он едва не кинулся на крыльцо, чтоб обнять и расцеловать свою ненаглядную, но сдержался и, как подобает умудренному годами мужу, стал дожидаться, когда ее приведут к нему в горницу.

Мария вошла, розовощекая и озябшая, принесла с собой морозную свежесть и в нерешительности остановилась у двери. Она беспомощно оглядывалась по сторонам, ища знакомое лицо, щурила глаза, привыкшие к дневному свету. А князь, застыв у стены, не в силах сдвинуться или сказать хотя бы слово, молча глядел, как Мария скинула с головы толстый платок, поправила сколотый под подбородком белый шелковый убрус. Вновь оглядевшись, она заметила князя и, ничего не говоря, кинулась к нему. Сдерживая рыдания, уткнулась в его грудь, а он, тяжело дыша, обнял ее за плечи, осторожно прижал к себе, а потом погладил по голове, с которой сразу же соскользнул шелковый платок. Михаил привык, что Мария перевязывает свои темные, пахнущие травами волосы яркой лентой, а ее чело всегда украшает небольшой расшитый мелким жемчугом венец, но тут под платком оказался бархатный повойник, туго стянутый на затылке. Князь несколько мгновений в недоумении смотрел на эту принадлежность замужних женщин, а затем решительно сорвал бабий наряд – тяжелая коса, перевитая алой тесьмой, упала на спину Марии. Отбросив со лба непослушную черную прядь, он стал поспешно целовать ее лицо.

С тех пор Мария обосновалась в небольшом теремке, соединенном крытым переходом с великокняжескими хоромами. В теремке у нее была большая светелка с примыкавшей к ней изложницей, а для прислуги, которая теперь на всякий случай должна была всегда находиться рядом с беременной, предназначалась маленькая каморка. Но на все эти удобства Мария, озабоченная своим состоянием, кажется, не обращала внимания. Прежде всего для нее было важно то, что она рядом со своим возлюбленным и видит его ежедневно.