Текст книги "Евангелие от святого Бернарда Шоу"

Автор книги: Алистер Кроули

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 23 страниц)

Хотя верующие в искупление могут быть, таким образом, счастливее остальных, это вряд ли можно назвать наиболее целесообразным с точки зрения общества. То, что верующий счастливее скептика – аргумент не более существенный, чем то, что пьяница счастливее трезвенника. Счастье легковерия – дешёвая и опасная разновидность счастья, а никоим образом не жизненная необходимость. Кто прожил более счастливую жизнь – Сократ или Уэсли – вопрос без ответа; но нация сократов куда защищённее и счастливее, чем нация уэсли; а отдельные личности – куда выше на шкале развития. Так или иначе, вся наша надежда – на людей сократовских, а не уэслианских.

Из этих двух разделов мы получаем серьёзное возражение против христианства: возражение нравственное.

Право отказаться от Искупления

Потому, будь даже у всех нас умственная способность верить в Искупление, мы должны отказаться от этого намерения, на что у нас есть безусловное право. У каждого, кому предлагают спасение, есть неотъемлемое естественное право ответить: «Нет уж, спасибо: Я предпочитаю сам в полной мере отвечать за свои поступки; не по мне это – сбросить все грехи на козла отпущения: я был бы куда менее осторожен, совершая их, если бы знал, что они не будут мне ничего стоить».

Кроме того, есть ещё точка зрения Ибсена: этого несгибаемого моралиста, для которого

вся схема спасения – лишь ничтожная попытка обмануть Бога; попасть на небеса, не заплатив по счетам. Напроситься, выторговать вечную жизнь и принять её как подарок вместо того, чтобы заслужить её – это низко, даже если мы с неуважением относимся к Силе, чьего снисхождения добиваемся; а ожидать ещё и венца славы! – это было для Ибсена слишком; и заставило его воскликнуть: «Ваш Бог – всего лишь старичок, которого вы обманываете», – и хлестать скорпионовым жалом полумёртвую совесть XIX века, возвращая её к жизни.

«Потому, будь даже у всех нас умственная способность верить в Искупление, мы должны отказаться от этого намерения, на что у нас есть безусловное право. У каждого, кому предлагают спасение, есть неотъемлемое естественное право ответить: “Нет уж, спасибо: Я предпочитаю сам в полной мере отвечать за свои поступки; не по мне это – сбросить все грехи на козла отпущения: я был бы куда менее осторожен, совершая их, если бы знал, что они не будут мне ничего стоить”.

Кроме того, есть ещё точка зрения Ибсена: этого несгибаемого моралиста, для которого вся схема спасения – лишь ничтожная попытка обмануть Бога; попасть на небеса, не заплатив по счетам. Напроситься, выторговать вечную жизнь и принять её как подарок вместо того, чтобы заслужить её – это низко, даже если мы с неуважением относимся к Силе, чьего снисхождения добиваемся; а ожидать ещё и венца славы! – это было для Ибсена слишком; и заставило его воскликнуть: “Ваш Бог – всего лишь старичок, которого вы обманываете”, – и хлестать скорпионовым жалом полумёртвую совесть XIX века, возвращая её к жизни».

Есть и другой вариант этого аргумента, основанный на гуманитарной почве. Позволим себе сослаться на него:

«Нет, вашу версию рассказа

Не оскорблю я даже фразой!

Возьму Христа, тварь Божью вашу,

На свой манер его раскрашу.

И этой сцены апогеем

В печальной жизни круговерти

Волшебной – до и после смерти —

Узнаем цену Назарею...»

«Был молод я. Они мне пели:

“Что б ты ни думал, что б ни делал,

Тебе вовек не отбрыкаться

От Иоанна, 3, 16!”

Всё так! Я поумнел, и снова

К той мысли возвращался; но

Не мог забыть я всё равно,

Что скорбная природа слова,

Бесовский пропуск меж стихов,

Плоды жестоких антитез,

Сарказм и Яблоко Грехов,

Посул тех адских мук безмерных,

Что столь удобен для неверных, —

Всё это муками Небес Сведёт на нет, воздев на дыбе,

Всю нашу благосклонность к “Рыбе”!..» «Итак, страшнее нет несчастья:

Не знаю горше я проклятья,

Чем Иоанна, три, шестнадцать.

Но ныне всяк свободный люд Горазд считать, что всех спасут Слова Господн. Но смотри!

Господь не это говорит!

Читай-ка дальше!..»

«.Мир кровью, знаю, истекае:

Плоды греха? – Мне всё равно,

Признаюсь вам я сразу. Но Я ваши доводы достану,

И вмиг расстроят ваши планы Они лукавейшей из фей.

Я докажу: Христос – злодей Немилосердный (будь он Бог),

Коль мукам радоваться мог,

Спасая тех, кто трепетал И льстил. О, будь я всемогущим!

Я не дурак, чтоб в райских кущах Транжирить власть на тех, кто звал Меня бы Богом: эту власть Я применю на тех, кто пасть Не убоялся (не на тех,

Кто презирал меня тайком):

Им – арфы и небесный смех;

Иным же – сера с кипятком!

Но вы спасения хотите

Для всех неверны: так опять

Писанье жаждут изолгать

Те, кто Христа зовут «Спаситель»!

(О том же в Ведах речь!) И хоть

Столь многое простил Господь,

Я не встречал еретика (Немыслимо!) средь англикан, Католиков иль методистов —

Средь тех, кто, называя исто Себя приверженцем Христа,

Во гневе б не скривил уста,

Когда замечу я, что Божья Всемилость стоила б дороже, Расширясь ввысь иль в глубину И обнимая Сатану Иль бедного Искариота.

Ведь их обоих Бог (не кто-то?) Создал. Всеведущий, как есть! Благой? Тому порука – честь! Он из Себя создал все души (Учтите! дабы не принять,

За друга Шеллинг меня!)

И в цепь Судьбы, что не порушить, Сковал их все. «Я не пойму,

К чему все Ваши “почему”?»

Мои?! «В Ком нет несовершенства»! Но вот о чём я. Между строк

Коварный уготовлен рок Стремленьем к вечному блаженству Той лучшей жизни; эта боль Порой необходима; коль Прославлены в итоге будут,

Смогли бы Сатана с Иудой Простить межвременье беды, Простить ошибки сотворенья, Стальное лезвие среды,

Когда б их ждало избавленье От этой проклятой вселенной.

Иначе ж! Вознесу свой глас,

Свой выбор сделаю тотчас,

Как Прометей, – пылай, экстаз! —

И пировать, ликуя, буду,

Меж Сатаною и Иудой.

Боль не посмеет в сердце биться: Лишь к тем, кто в пламени томится, Душа любовью возгорится,

И среди скорби тех дорог Пойму я – и поймёт Небесный —

В аду, над непроглядной Бездной, Что умер Он, и Я есть Бог.

Пусть мне ответит, наконец,

Сей лжебожественный Творе, Где началось Земли крушенье – Боль смерти, мора и рожденья; Боль с горем счастье не посмеют Сосватать: верно, быть беде С тем знахарством позорным, где Слепая Вера – панацея!

Лишь человек эгоцентричный Измыслить мог сей план отличный: Одна Земля средь звёзд иных,

Один он средь зверей земных —

Пред Богом выше остальных;

Забыл он бренную юдоль,

Забыл он сотворенья боль, —

Нет, не немой! – но боль забыл он, Которая всю жизнь пронзила (Вот замер, притаясь, геккон

Пред безмятежным мотыльком!);

Все жизни – спицы в колес – Всегд! – нетрудно догадаться (Теперь, в кристальных чувств красе!): Ни арфам славой не владеть,

Ни пальме, ни венцу, но, братцы, Кресту!.. И худший из людей,

К последним грешникам причислен, Куда как милосердней мыслит!

Нет! у вещей короткий век:

Истлеют, растворятся вскоре (Нирвана! Ах! Безбрежность моря!) Способен только человек Страданьем вечным истязаться, Злодею-Богу поклоняться И даже – ах! не счесть стыда! —

Ему подобным быть! всегда!..

Но нет, избавлюсь я тогда От веры этой глупой, дикой;

Вовек не покорюсь стыду Пред Ним склониться. Никогда!

Прочь, отвратительный владыка

Жестоких сонмов! Я пойду,

Чтоб, чресла препоясав – да! —

Приют от этих мук великих

Искать – не в Небесах – в Аду!»

Христианское вероучение

А теперь зададимся вопросом о том выборе, что дан тебе твоей природой. Честный учитель, желающий поведать непосвящённому факты о христианстве, не может, думаю, разместить эти факты иначе, чем я, в сколь угодно существенной мере. Если показать детям, с одной стороны, агитатора-атеиста, а с другой – монахиню-проповедницу из монастырской школы (со всеми иными вербовщиками, расположенными между этими крайностями), их не стоит перегружать напрасными дискуссиями о том, существовал ли когда-то такой человек как Иисус. Когда Ю сказал, что кампании Иисуса Навина неправдоподобны, Уотл не стал спорить об этом: он доказал подобным же образом, что кампании Наполеона тоже были неправдоподобны. Предметом исследования Юма являются только вымышленные персонажи: ничто и никогда не сделает Эдуарда Исповедник и святого Людовика более реальными для нас, чем Дон Кихот или мистер Пиквик . Нам стоит пресечь обсуждение, заявив, что существованию Иисуса есть точно такие же подтверждения, как и существованию любого другого человека его времени; и то, что ты не можешь поверить ни в одну из рассказанных тебе Матфеем историй, опровергает существование Иисуса не более, чем то, что ты не веришь рассказам Маколе , опровергает существование Вильгельма III . Евангельские повествования в своей основе дают вам биографию, вполне надёжную и достоверную с чисто светской точки зрения, если ты согласуешь всё, что Юм, или Гримм, или Руссо, или Гексли, или любой современный епископ отбросил бы как фантастику. Не вдаваясь в тонкости, ты можешь стать последователем Иисуса точно так же, как последователем Конфуция или Лао-цзы, и потому можешь называть себя иисусианином или даже христианином, если считаешь (что вполне допустимо для строгого секуляриста), что все пророки вдохновлены Христом, а все люди в целом – его миссией.

Кроме того, учитель христианства должен сперва научить ребёнка песне о Джоне Ячменное Зерно, с полями и сезонами, свидетельствующими о своей вечной истине. Затем, когда разум ребёнка будет к этому готов, можно рассказать ему (как об исторических и психологических феноменах) о традиции козла отпущения, Избавителя, Искупления, Воскресения, Второго Пришествия, и что в мире, насыщенном этими обычаями, Иисуса принимали, главным образом, как давно ожидаемого и часто предрекаемого Избавителя, Мессию, Христа. Даже ребёнку под силу понять это. Если он вырастет похожим на Гладстона, он примет Иисуса как своего Спасителя, а Петра и Иоанна Крестителя – как последователя Спасителя и его предтечу соответственно. Если же на Гексли, он изберёт светскую точку зрения, даже если его набожная семья попытается помешать ему. Теперь важно отметить, что Гладстонам и гексли пора перестать попусту тратить своё время и нелепо пререкаться о Гадаринских свиньях, а вместо этого попытаться составить своё мнение по поводу обоснованности светских доктрин Иисуса; ибо речь идёт о том, за что можно сражаться и в наше время.

В этом разделе не так уж много того, что ещё не обсуждалось. Но мы должны ещё раз обратить ваше внимание, что мистер Шоу не в состоянии должным образом оценить весомость и значимость аргументов. «Когда Юм сказал, что кампании Иисуса Навина неправдоподобны, Уотли не стал спорить об этом: он доказал подобным же образом, что кампании Наполеона тоже были неправдоподобны».

По-моему, Шоу даже не приходило в голову, что Уотли лишь попытался одолеть Юма. Он устроил «школярский розыгрыш, дабы развеять скуку». Его книга – академическая петарда, весьма позабавившая членов учёного общества Тринити-колледжа, попивающих портвейн за Высоким Столом. Аргумент несерьёзен.

Кроме того, логика совершенно дурацкая. Доказательство того, что кампании Наполеона невозможны, не опровергает существования Наполеона; оно лишь доказывает ошибку историка. Юм не пытался опровергнуть существование Иисуса Навина, он лишь хотел показать, что библейский отчёт неверен; именно это было предметом обсуждения, ибо весь смысл христианства заключался в том, что Книга Иисуса Навина продиктована устами Святого Духа, в связи с чем в ней не должно было содержаться ни малейшей ошибки. Таким образом, аргумент Уотли лишь укреплял позицию Юма. Он привёл очередной пример того, что историки могут ошибаться; и, проводя параллель между Наполеоном и Иисусом, он имел в виду, что в обе летописи вкрались ошибки, что и пытался доказать Юм.

Следует также отметить, что мистер Шоу полагает, будто бы христианство продолжат преподавать. Вряд ли он был пророчески настроен, когда говорил об этом. Думаю, следующее поколение будет куда больше говорить о войне в Европе. Думаю, война будет повсеместно сопровождаться революцией. Думаю, человечество столкнётся с жизненными ситуациями, дарующими столь душепотрясающее насилие, что благочестивая ложь, до сих пор лелеемая некоторыми, падёт, наконец, под собственным весом. Думаю, полемика будущего состоится между законами природы, или Ницше, и законами сострадания, или Шелли. Думаю, супернатурализм получит удар милосердия. Думаю, христианство будет изучаться всеми (у кого есть досуг и склонность к этому) точно так же, как сегодня – антропологами, рядом со всеми остальными религиями мира. Думаю, использование христианства как движущей силы притеснения бедных закончилось. Думаю, тираны человечества должны придумать что-то новое.

Или, быть может, наш светлый день совсем рядом! Автор «Мировой трагедии» представил своего Иисуса добровольным, а то и вовсе слепым орудием притеснения. Он согласился на смерть ради того, чтобы исполнить план, уничтожающий Золотой Век. На кресте он достигает человечности. Осмелимся сослаться на диалог между ним и великим магом, сила которого направлена обратить трагедию к счастливому концу. Нам следует остановиться на этом отрывке довольно подробно.

«Сцена. Густая тьма Небытия.

Но посреди неё возникает некое сияние, покрывающее фигуру высокого сурового мужа, царя Александра. В его руке чёрный жезл, увитый двумя сверкающими змеями – царскими змеями– уреями древнего Кхема; на его навершии горит синяя шестилучевая звезда, свет которой теперь озаряет бледные и измождённые черты мужчины с распростёртыми руками, висящего в пространстве. Это Исса, но усталость ушла; и благородную силу обрело его испещрённое шрамами агонии чело.

Александр:

Волю восхваля свою,

Исса, пред тобой стою.

Исса:

Кто ты?

Александр:

Господин Дорог.

Кто Я?

Человек, не Бог.

Равновесьем, что вокруг Север обняло и юг,

Посвящаю род людской Я в агнцев жертвенных – с тобой О ты, Бастард несотворённый,

Сын ненависти, карлик злобный;

О ты, кто сам считает сором След мук своих и своего позора;

Пусть ныне человек сильнее станет Властью, что во мне от Пана!

Пусть смерть твоя расскажет душам, Что замысел Отца нарушен!

Душе моей предела нету.

В моих ладонях – все планеты.

Я хозяин жизни и смерти,

И всякой душой мой разум вертит.

Чу! Пан пронзает светом знанья Запретов тьму в чертогах мирозданья: Так делаю и я. Как шторм Охватит с визгом измождённых форм Твоих изгиб, – так скорбь души Боль тела твоего унять спешит.

Глупец! Аркадии судьба И мира – на тебе, слабак!

Ты власть имперскую обрёл И легионы в бой повёл!

Ты – сломанный тростник: рождён Нечистым, жизнь – порочный сон,

А смерть нелепа: в ней труды Видны Отца – творителя беды.

Таков твой рок: теперь узри Проклятья те, что сотворил!

Ты – нетопырь, от глаз людей Сокрывший солнце; ты – смертей Любимец, мора, воровства,

Корысти, рабства, плутовства,

Убийц, фанатиков, лжецов, —

Так будь плоды свои узреть готов!

Исса:

Спасёшь меня ты, Пан?

Расстроишь зверский план?

Александр:

Я умер в Пане. Он меня Учил, и я сумел понять,

Что должно ждать тот дивный миг,

Когда б тебя твой рок настиг.

Две тысячи – без века – лет Мир будешь ты мучить сотнями бед;

Затем же, в век бесчестных битв,

Для жизни дашь место и для любви.

Лев, встрепенувшись, тебя пожрёт,

Вновь он в Аркадию жизнь вдохнёт.

Так силён, что от рыка миры содрогнутся,

Что небесные воды цветком разойдутся,

Что, избавясь от злобы проклятья Отцова,

Зацветёт, засмеётся природа понову.

Исса:

Я вынес бы свой чёрный рок,

Коль чрез него достичь бы смог Я Вечного.

Александр:

Терпи, покуда

Я боль мучительную буду

Дарить тебе, чтоб, испытав страданья,

Твой дух достиг вершины пониманья И смог раскаяться: смягчилась Чтоб новорожденная сила,

Твоя, а ненависть Отца Тебя сжигала ядом без конца,

Как жабы смрад – дыханье малыша.

Планеты нашей осквернится шар,

И всё, что приживётся в ней —

В пустыне дел руки твоей —

Та красота, что мы привьём В сей безупречный чернозём:

Жизнь обретёт она лишь в нём!

Исса:

Мне кровь и слёзы застят глаз;

Взирает он сквозь мутный час;

Потуплен вниз; воздет к звезде;

Все чары злые – для Людей.

Из коих Я. Сначала – злобно, грубо —

Людей – гадюк и сов – честили губы Меня, ведомы ревностью и местью Со скупостью и ненавистью вместе.

Затем косы клинок цветка коснётся,

Которому на счастье – только солнце.

Затем топор – стволов древес мочучих,

Что ввысь, к бессмертью устремляли сучья.

О ты, немилосердный маг!

Вот подозрений чёрных мрак,

Что в каждом ухе – слово зол,

Ростку любому – плети боль.

А вот – анчар, чей яд силён (Три зла в себе скрывает он:

Религию, мораль, закон):

Смрад его – жестокий гнёт —

Красоту людей убьёт.

Я – лекарство от жрецов,

Ведьм, теологов, скупцов,

Стряпчих, докторов, царей,

Шлюх, надсмотрщиков, зверей!

Искажён мой путь – вглядись! – Вскормлен кровью, втоптан в слизь! Освящает смерть моя Боль и бремя, рок и яд.

Кровь людей на куполах,

Бьют детей в моих домах,

Жён пытают, жёнам лгут,

Жёнам дарит плеть и кнут Залитый дерьмом союз Таинства священных уз.

Бич, и стыд, и горький дым Проклят именем моим!

Красота, любовь – тайком!

Ум и мудрость – под замком!

Ржа обмана сердце ест!

Низость славят до небес!

Боль, и горе, и болезнь —

Мне ль восторженная песнь?!

Мёртвых пляскам несть числа!

Разум, смелость – дети зла!

Масло, хлеб, зерно, вода —

Ценою рабского труда!

Яркой жизни свежий бриз В кислое довольство скис.

Урожай прелестных фиг В грязь бесформенную сник;

Блеск экстаза обращён В низменный и грубый сон,

Где, в дерьме никчёмных лет,

Позабудут славы свет,

В дыре укрывшись от него Зловонной – свинства своего.

Плачь, богач, в хлеву своём!

Тощий нищий, стой столбом!

Скульптор, музыкант, мудрец Продадут себя вконец;

Иль придут – сквозь глад и боли омут —

К свету солнца, к веку золотому.

Я вижу всё, как сквозь вуаль;

Но ты – тебе меня не жаль?

Александр:

Ты при смерти: твой труп нас озарит.

Смотри же! тёмен блик и ядовит.

Довольно! Бередить твой шрам не стану;

Пойду, укроюсь в тайном месте Пана Под срубленным Аркадии платаном.

.Он тает, делая, как луч рассветный,

Грязь видимой, себя же – незаметным.

После смерти Иисуса Александр возвращается и завершает трагедию лучиком надежды.

Александр:

Водой одет

До горизонта белый свет.

Честь, красота – сошли на нет.

(Затмение завершается.)

Но лик земли оденется весной Всей прежней красотой!

И улыбнётся солнце, словно тьмы Амура сад, где пировали мы,

Не ведал яд.

Но острый взгляд,

Но нюх на запах тонких истин У молодости чистой Бытия – искажены. Уйду тропой своей В чертоги Пана, скрытые от века.

Изъят из дней,

От взора человека

Вдали, я жду, когда же Сфинкс придёт,

Чей гений пьёт

Яд сей чумы и охраняет мир

От рабства и господства пред людьми.

Чу! ближе, ближе скрип его колёс!

Вот глаз его орлиный среди звёзд!

На знамени – язычество и страсть,

Свобода, тайна, равенство и власть,

И непокорность; символ их воздет Рубином розы на златом кресте.

Да! Я ожидаю все века

болей человеческих, пока

Он пламень Прометеев запалит.

Спаситель всей Земли!

Христианство и империя

И, наконец, зададимся вопросом, почему старые предрассудки столь внезапно утратили поддержку, что, хотя (к вящему позору государственных лидеров и вождей) законы, с помощью которых угнетатели могут душить или подавлять всякую свободу мысли и слова в этих вопросах, всё ещё не подлежат апелляции и заточены под руку наших фанатиков и изуверов (не так давно вполне порядочному лавочнику был вынесен приговор «богохульство» за высказывание, что, если современная девушка объясняла бы свою внебрачную беременность, утверждая, что ей явился Святой Дух, мы знали бы, что нам думать: замечание, которого бы никогда не было им обронено, будь у него верные представления о том, как эта история попала в евангелие), они используются исключительно против бедняков, да и то лишь вполсилы. Если считать с той поры, когда первый учёный осмелился шепнуть как о профессиональной тайне, что Пятикнижие не могло быть записано Моисеем, до того момента, когда, уже на моей памяти, епископа Коленс отстранили от проповеди и, по сути, отлучили от церкви за высказывание тех же мыслей в открытую, минуло восемь столетий (предмет обсуждения, хотя и технически интересный для палеографов и историков, но имеющий не больше значения для людского благоденствия, нежели чем спор о том, унциальная или курсивная форма письма древнее). Но теперь, после пятидесяти лет ереси Коленсо, нет ни сколь угодно авторитетного церковника из ныне живущих, ни образованного мирянина, способного заявить, не подвергаясь насмешкам, что Моисей написал Пятикнижие точно так же, как Паскаль – свои «Мысли», или Д’Обинье

свою «Историю Реформации», или что святой Иерони записал пассаж о трёх свидетелях в Вульгате, или что есть не менее трёх различных историй творения, сплетённых вместе в Книге Бытия. Сейчас безумные сторонники прогресса вряд ли смогут утверждать, что за последние полстолетия мы достигли больших успехов в мудрости и широте взглядов, чем за шестнадцать предшествующих полустолетий: на самом деле, куда проще согласиться с тезисом, что последние пятьдесят лет свидетельствовали о несомненной реакции со стороны как викторианского либерализма, так и коллективизма, ощутимо усилившей государственные церкви. Но факт остаётся фактом: байроновский «Каин», опубликовавший сто лет назад – выдающийся случай в вопросе того, что на богохульные книги не распространяется авторское право, и Армия Спасения теперь может включить её в число своих публикаций, не шокируя всех и каждого.

Хочу напомнить, что причины, которые привели к этому внезапному потеплению, включают преображение многих современных держав (особенно давно независимой Французской Республики и крохотного островка Британии) в империи, затопившие границы всех церквей. В Индии, например, христиан менее четырёх миллионов при населении в триста шестнадцать с половиной миллионов. Король Англии – защитник Веры; но какую веру можно назвать нынче Верой? Жители этого острова ещё на памяти нынешнего поколения настаивали на том, что их вера – истинная Божья вера, а всё остальное – язычество. Но нас, островитян, лишь сорок пять миллионов; и даже если считать нас всех христианами, в империи есть всё ещё семьдесят семь с четвертью миллионов магометан. Добавьте к этому индусов и буддистов, сикхов и джайнов, которых религиозные наставления моего детства учили считать грязными идолопоклонниками, обречёнными на вечную погибель, но религия которых может теперь презрительно утереть мне нос в ответ на все дерзкие выпады в её адрес, и в итоге у нас есть более трёхсот сорока двух с четвертью миллионов еретиков, превосходящих наши сорок пять миллионов британцев, из которых, между прочим, только шесть тысяч уверенно называют себя «учениками Христа», остальные же – члены англиканской церкви и других деноминаций – куда менее выразительно подтверждают свою апостольскую преемственность. Иными словами, сегодняшние англичане, вместо того, чтобы быть (как и их предки, за чьи идеи они цепляется) подданными практически целиком христианского государства, теперь наполняют (и, по сути, даже значительно переполняют)

лишь уголок империи, в которой христиан только одиннадцать процентов от всего населения; поэтому нонконформист, который скорее продаст свою подставку для зонтиков, чем даст денег на поддержку англиканской школы, обнаруживает, что налоги, которые он платит, идут не только на содержание католической церкви на Мальте, но и на заключение христиан под стражу за кощунственную торговлю библиями на улицах Хартума.

Обратимся к Франции, стране в десять раз более островной из-за своей озабоченности собственным языком, собственной историей, собственным характером, чем мы, всегда бывшие исследователями, колонизаторами и ворчунами. В этой сосредоточенной на себе самой стране сорок миллионов человек. Общее же население Французской Республики – почти сто четырнадцать миллионов. Французские христиане не в таком безнадёжном меньшинстве по сравнению с нашими одиннадцатью процентами; но и их доля весьма мала, всего тридцать пять процентов, что довольно показательно. И – люди более последовательные, чем мы – они официально оставили христианство и объявили, что во Франции нет особой религии.

Нет её и в Британии, но мы не привыкли так говорить. Конечно же, в Англии есть множество простаков, принимающих точку зрения Карла Великого и считающих чем-то само собой разумеющимся предложить нашим восьмидесяти девяти процентам «язычников, вынужден я с сожалением заметить», альтернативу – смерть или христианство, – если бы не смутное чувство, что всех этих заблудших рано или поздно обратят миссионеры. Но ни один государственный деятель не может увлекаться столь смехотворными приходскими заблуждениями. Ни один английский король или французский президент не сумел бы править, исходя из предположения, что теология Петра и Павла, Лютера и Кальвина достоверна в сколь угодно значимой степени, или что христос больше будды или Иегова – больше Кришны, или что Иисус человечен в большей или в меньшей степени, чем Магомет, или Заратустра, или Конфуций. По правде говоря (поскольку он устанавливает законы против всякого богохульства), ему приходится относиться ко всем религиям, включая христианство, как к богохульным, когда он выступает перед людьми, не привычными к религиям и не желающими иметь с ними дело. И даже это – уступка порочной нетерпимости, для искоренения которой империя должна использовать свой контроль над образованием.

С другой стороны, государства не могут в полной мере лишить себя религии или даже догм. Сказав, что люди должны не только иметь жизнь, но и иметь с избытком, Иисус установил догму; и многие мудрецы-пессимисты (включая Шекспира, герой которого просил друга воздержаться от самоубийства, сказав: «Отстранись на время от блаженства» ) называли догматизацию весьма губительной. На самом деле множество проповедников и святых утверждают (а некоторые – от имени самого Иисуса), что этот мир – долина слёз, и что нам лучше прожить нашу жизнь в печали и даже в мучениях, дабы подготовиться к жизни лучшей, грядущей. Создайте уют для этих несчастных; и они поразят вас, облачившись во власяницу.

Однако государствам приходится исходить из догматических установок, называют они их догмами или нет; и установки эти, без сомнения, должны быть достаточно общепринятыми, дабы можно было заклеймить отвергающих их как чудаков или безумцев. И чем больше и разнороднее популяция обывателей, тем большими должны быть допущения. Монастырь траппистов может держаться на установках, которые за двадцать четыре часа соберут всё село у своих ворот на восстание. Ибо монастырь выбран своими обитателями; и если трапписту в нём не нравится, он волен уйти из него. Но житель Британской Империи или Французской Республики не выбирает; и если страна ему не нравится, ему придётся терпеть; ибо эмиграция реальна лишь в узких пределах и редко эффективна: все цивилизации сейчас почти на одно лицо.

Всякому здравомыслящему правительству и без доказательств ясно, что определение

фундаментальных установок, записанных в тридцати девяти положениях или в Вестминстерском договоре, абсолютно невозможно в качестве политической конституции для современных империй. Их утверждение в частном порядке со стороны любого лица, склонного всерьёз принимать такие заверения, несомненно, сделает такового почти полностью непригодным для высоких имперских кабинетов. Кальвинист в роли вице-короля Индии и партикулярный баптист на посту министра иностранных дел погубят империю. Стюарты со своей шотландской логикой и богословским догматизмом привели к краху даже крохотный островок, бывший ядром империи; и очень похоже на правду, что предполагаемая пригодность англичан к самоуправлению, противоречащая каждой главе их истории – на самом деле лишь неустранимая непригодность к теологии и, по правде говоря, к связному мышлению в каком бы то ни было направлении, делающая их одинаково нетерпимыми и к систематически деспотичному, и к систематически доброму правительству: их история – история сильного правительства и случайно свободных людей (относительно).

Поэтому наш успех в колонизации (в такой степени, в которой не приводил к уничтожению туземцев) есть следствие нашего безразличия к спасению наших подданных. Ирландия – исключение, подтверждающее правило; ибо Ирландия, неизменный пример бессилия англичан колонизировать без искоренения коренных жителей, тоже всего лишь одна из стран под британским владычеством, где завоеватели и колонизаторы исходили из установки, что их задача – насаждать протестантизм, а также делать деньги, тем самым обеспечивая хотя бы минимальными средствами к существованию тех несчастных жителей, чьим трудом они делаются. В наше время Ольстер отказывается принять ассоциативное подданство вместе с другими ирландскими провинциями, поскольку юг верит святому Петру и Боссюэ , а север – святому Павлу и Кальвину. Представьте себе результативность попытки управлять Индией или Египтом из Белфаста или из Ватикана!

Такая позиция, возможно, важнее для Франции, чем для Англии, ибо шестьдесят пять процентов французских подданных, не являющихся ни французами, ни христианами, ни модернистами, включает около тридцати миллионов негров, подверженных (а говоря по правде, весьма подверженных) обращению в те сальвационистские формы псевдохристианства, которые и зачинали все преследования и религиозные войны пятнадцати прошедших столетий. Когда ныне покойный исследователь сэр Генри Стэнл поведал мне о волнующей победе христианства над племенами баганда и прочёл мне их письмена, в точности похожие на средневековые записи своей буквальной верой и неизменной набожностью, я спросил: «Эти люди умеют обращаться с винтовкой?» На что Стэнли ответил с некоторым пренебрежением: «Конечно, умеют, так же хорошо, как всякий белый человек». В это самое время (1915 год) идёт война в Европе, в которой французы используют сенегальских солдат. Я спрашиваю французское правительство (которое, как и наше собственное, умышленно оставляет религиозное воспитание этих негров в руках миссий петровских католиков и павловских кальвинистов), считает ли оно возможной новую серию походов (со своими горячими африканскими сальвационистами), дабы спасти Париж от власти современного научного «неверия» и возгласить: «Назад к апостолам: назад к Карлу Великому!»

Нам повезло более, ибо подавляющее большинство наших подданных – индусы, магометане и буддисты; в качестве профилактики от сальвационистского христианства у них есть собственные и весьма цивилизованные религии. Магометанство, которое Наполеон в конце своей карьеры определил как, возможно, лучшую для нужд современной политики популярную религию, могло бы в какой-то степени стать исправленным христианством, если бы Магомет имел дело с христианским населением семнадцатого века, а не с арабами, поклоняющимися камням. Потому люди не отвергают Магомета ради Кальвина; а предложить индусу столь грубую теологию, как наша, вместо его собственной, или нашу еврейскую каноническую литература в качестве усовершенствования индуистских писаний, равносильно предложению старинных светильников взамен ещё более старинным на том