Текст книги "Евангелие от святого Бернарда Шоу"

Автор книги: Алистер Кроули

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 23 страниц)

Если оковы должны пасть, – сказал он, – мне нужно пройти через всё это, а когда я вернусь домой, то увижу своего дядю танцующим и поющим.

И он отправился в погоню за бескровной тварью. В пути он встретил призрак своего отца; и отец сердился, и кричал на него, и напоминал о сыновнем долге, и предлагал ему вернуться домой, пока ещё есть время.

Ведь ты ещё можешь, – сказал он, – придти домой к закату. И тогда всё будет прощено.

Видит Бог, – сказал Джек, – я боюсь твоего гнева; но всё же твой гнев не доказывает, что люди должны носить оковы на правой ноге.

И тогда призрак его отца закулдыкал как индюк.

Святые небеса! – вскричал Джек. – Это опять волшебник!

Кровь, казалось, застыла в теле, и руки его предали, поскольку Джек любил своего отца; но он всё же поднял меч и вонзил его в сердце призрака; и призрак громко закричал голосом его отца и упал на землю; и маленькая бескровная белая тварь бросилась прочь.

В ушах у Джека звучал этот крик, и душа его затмилась; но теперь в ней пробудилась ярость.

Я сделал то, о чём не осмеливался и подумать, – сказал он. – Теперь я пойду до конца или погибну. И когда я вернусь домой, молю Бога, чтобы это оказалось сном. И тогда увижу своего отца танцующим и поющим.

Так он продолжал гнаться за бескровной тварью; и в пути он встретил призрак своей матери, и она плакала.

Что ты наделал? – кричала она. – Что же ты наделал? О, вернись домой (ты будешь там к часу сна), пока ты не принёс мне ещё больших горестей; ибо достаточно того, что ты сразил моего брата и своего отца.

Дорогая мать, это не их я сразил, – сказал Джек. – Это был всего лишь чародей, принявший их облик. И даже если ты и права, это всё равно не доказывает, что человек должен носить оковы на правой ноге.

И в то мгновение призрак закулдыкал как индюк.

Он так и не понял, как сделал это; но он взмахнул мечом и разрубил призрак надвое; и тот громко закричал голосом его матери; и пал на землю; и когда он упал, дом над головой Джека исчез, и он стоял один в лесу, и кандалы с его ноги упали.

Что ж, – сказал он, – чародей теперь мёртв, и оковы исчезли.

Но крики всё ещё звучали в его ушах, и день казался ему ночью.

Это было страшное дело, – сказал он. – Мне нужно выбраться из леса, и посмотреть, сколько добра я сделал другим людям.

Он хотел оставить оковы там, где они лежали, но когда собрался в обратный путь, то передумал. Он наклонился и повесил оковы на грудь; и грубое железо ранило его, и на груди появилась кровь.

И когда он вышел из леса на дорогу, он повстречал людей, которые возвращались с работы; и те, которых он встречал, не носили оков на правой ноге, но увы! – они носили оковы на левой. Джек спросил их, что это значит; и они ответили:

Это новое облачение, ибо старое теперь считают суеверием.

Тогда он присмотрелся к ним повнимательнее и обнаружил, что на левых лодыжках появились новые язвы, а старые справа ещё не зажили.

Помилуй меня Боже! – закричал Джек. – Мне лучше пойти домой.

А когда он вернулся домой, там лежал его дядя, поражённый в голову, и его отец, пронзённый в сердце, и мать, рассечённая надвое. И он сел в пустом доме возле распростёртых тел и заплакал.

Мораль:

Дерево старо и плод хорош,

Древний лес особенно пригож.

Дровосек, душою крепок ты?

Берегись, ведь корни непросты:

Матери любовь, душа отца Исчезают, коли рубишь до конца.

В защиту брака

Поэтому слишком сильно будет сказать, что коммунизм сможет преодолеть всё неприятное, что есть в браке и семейной жизни, однако нетрудно допустить, что он преодолеет то, против чего в этих институтах возражал Иисус. Он не производил их исчерпывающего исследования; он лишь со всей пламенностью выразил своё недовольство: недовольство столь глубокое, что все встречные соображения на другой чаше весов подобны пылинкам. Несомненно, такие соображения имеются, и даже местами весьма серьёзные. Когда Талейран сказал, что женатый мужчина с семьёй способен на всё, он имел в

виду «на всё дурное»; но оптимист вправе заявить такую же полуистину, что женатый мужчина способен на всё доброе; именно брак превращает бездельников в добропорядочных граждан; и именно ради любви к своим супругам и детям мужчины и женщины будут культивировать достоинства, на которые неспособны самостоятельные индивидуумы. Действительно, одна из важнейших составляющих этой внутренней добродетели – самоотречение, которое и не достоинство вовсе; однако следование за внутренним светом во что бы то ни стало есть, главным образом, потакание своим прихотям, столь же самоубийственное, столь же беспомощное, столь же малодушное, как и самоотречение. Ибсе , обращавшийся к этому вопросу куда более решительно, нежели Иисус, не может найти ни одного золотого правила: и Бранд, и Пер Гюнт плохо кончили; и хотя Бранд не причинил столько вреда, сколько Пер, вред, причинённый им, чрезвычайно силён.

Наконец это превосходное предисловие допускает то, по поводу чего мы спорили. Наличие внутренней добродетели больше не отрицается. Однако до сих пор остаётся много неразберихи: например, Шоу говорит о «самоотречении, которое и не достоинство вовсе». Корень всей проблемы – то адское осознание греха, которое было погибелью человечества и которое берёт своё начало ещё в грубом анимизме и фетишизме. Посевы не взойдут, если мы не приносили в жертву по семьдесят семь девственниц в месяц. Мы не смазали идол Мумбо– Юмбо должной разновидностью крови – и это навлечёт на нас гром и молнии.

Нет такой вещи как самоотречение. Самоотречение – не более чем самодовольство самоотрекающихся. Есть старая-престарая история старой-престарой женщины, совершенно невежественной, слыхом не слыхавшей о христианстве до тех пор, пока не пришёл читавший Писание и не прочёл ей историю Распятия, на которой она зашлась горькими слезами; но она быстро вытерла слёзы, заметив: «Что ж тут поделаешь, это ж было его хобби». Делай, что изволишь – таков весь Закон; или, как высказался недавно сам мистер Шоу, «золотое правило в том, что нет золотых правил».

Безбрачие – не средство

Полагаю, нам стоит считать протест Иисуса против брачных и семейных уз желанием человека особого рода быть свободным от них, ибо они – неодолимое препятствие для его трудов. Утверждая, что, буде желаем мы следовать за ним (то есть разделить с ним его труды), нам стоит отречься от всех наших семейных привязанностей, он всего лишь обозначил положение вещей; и по сей день римско-католический священник, буддийский лама и факиры всех восточных деноминаций принимают это изречение. То же самое относится к предприимчивым, любознательным, неугомонно энергичным людям всех мастей, – иначе говоря, к людям деятельным. Величайшая жертва в браке есть жертва деятельной жизни: оседлость. Утомлённые могут искать постоянства; но для молодых и сильных духом оно равнозначно самоубийству.

Чтобы утверждать, что тот или иной институт несовместим ни с созерцательной, ни с деятельной жизнью, жизненно важно помнить, что все поучения всех настоятелей и старейшин не заставят наши души смириться с собственным рабством. Неженатый Иисус и неженатый Бетховен, незамужние Жанна д’Арк, Клар , Тереза, Флоренс Найтингейл кажутся само собой разумеющимися; а высказывание, что всегда есть что-то нелепое в женатом философе, становится неизбежным. Однако сейчас холостяк всё ещё более нелеп, нежели состоящий в браке: священник, принимающий безбрачие как альтернативу, дискредитирует себя; а лучшие из священников – те, что были мужами мира сего прежде, чем стали мужами мира грядущего. Но поскольку принятие обетов не аннулирует существующего брака, а женатый не может стать священником, мы снова сталкиваемся с абсурдом, что лучший священник – раскаявшийся грешник. Поэтому брак, сам недопустимый, толкает нас к недопустимым альтернативам. Практическое решение – сделать личность экономически независимой от брака и семьи, а брак – столь же легко расторжимым, как любое другое партнёрство: иными словами, принять решение, что опыт

неторопливо направляет и наших социологов, и наших законодателей. Он не исправит всех несчастий брака незамедлительно, не выкорчует из человека одним ударом отвратительной традиции собственничества. Но он освободит целительные силы Природы; а на очищенной почве корневище зачахнет и погибнет.

Это опровергает все мысли и учения Иисуса, служащие неизменным поводом для споров. Все они созвучны лучшим мыслителям современности. Он поведал нам, что мы должны сделать; а нам следует изыскать для этого возможности. Большинство из нас в наши дни (как и большинство людей в его время) чрезвычайно непокорны и следуют этим путём под болезненным давлением обстоятельств, возмущённо заявляя на каждом шагу, что ничто не принуждает нас идти; что это нелепый путь, позорный путь, социалистический путь, атеистический путь, безнравственный путь, и что авангарду следует устыдиться и немедленно повернуть назад. Но они обнаруживают, что вынуждены идти в авангарде, если их жизни стоят того, чтобы жить.

Мистеру Шоу действительно очень не повезло; он намеренно стремится к ухудшению жизни. «Недопустим не только брак, но и его альтернативы»; и всё же мы делаем потрясающие успехи! Чёрный юмор замечания сэра Ричарда Бёртона по поводу женщин – «Ах, и с ними невозможно

и без них никак» – куда более точная формулировка для этого!

Можно заметить, однако, что – неважно, считает мистер Шоу на самом деле, будто экономическая независимость может помочь, или же нет, – он смутно осознаёт, что главная проблема – в ощущении греховности; примерно такой вывод можно сделать из следующего его пассажа: «Практическое решение – сделать личность экономически независимой от брака и семьи, а брак – столь же легко расторжимым, как любое другое партнёрство: иными словами, принять решение, что опыт неторопливо направляет и наших социологов, и наших законодателей. Он не исправит всех несчастий брака незамедлительно, не выкорчует из человека одним ударом отвратительной традиции собственничества. Но он освободит целительные силы Природы; а на очищенной почве корневище зачахнет и погибнет».

После Распятия

Вернёмся же теперь к новозаветному повествованию; ибо случившееся после исчезновения Иисуса весьма поучительно. К несчастью, распятие обернулось полным политическим успехом. Помнится, написав об этом в словах, приведённых чуть выше, я серьёзно шокировал самую приличную газету своего родного города, «Дублин Дейли Экспресс», ибо моё журналистское высказывание свидетельствовало, что я отношусь к этому как к ординарному событию вроде самоуправления или страхования: то есть (хотя подобное и в голову не приходило редактору) как к событию реальному, всамделишному, а не как к части богослужения. Могу лишь повторить, что (если согласиться с моей точкой зрения, что это было реальное событие и что оно на самом деле имело место быть) оно возымело гораздо более полный успех, чем любое другое в истории. Христианство как особая доктрина погибло вместе с Иисусом, нежданно и всецело. Он едва не замёрз в своей могиле – или высоко в своих небесах (как вам угодно), – пока апостолы волокли его традицию до того уровня, который мы наблюдаем теперь. А интеллектуальный язычник может ознакомиться с нею (если он только может научиться чему-то из современных книг) в романе Сэмюэла Батлера «Путь всякой плоти».

Итак, мы возвращаемся к новозаветному повествованию. Как утверждает мистер Шоу, «христианство как особая доктрина погибло вместе с Иисусом, нежданно и всецело. Он едва не замёрз в своей могиле – или высоко в своих небесах (как вам угодно), – пока апостолы волокли его традицию до того уровня, который мы наблюдаем теперь. А интеллектуальный язычник может ознакомиться с нею (если он только может научиться чему-то из современных книг) в романе Сэмюэла Батлера “Путь всякой плоти”».

Вряд ли надо повторять, что христианство, против которого выступает мистер Шоу, в той же степени основывается на евангелиях, как то, которое он одобряет. Всё, что удостоилось его похвалы – обычная программа всякого восточного аскета: великолепные правила для личности исключительного темперамента, но совершенно неприемлемые для общества в целом.

Что касается другого христианства, не каждый читал «Путь всякой плоти» или даже «Отца и сына» Эдмунда Госса, но это их вина, а не моя, и именно они должны постараться искупить её. Но я готов простить им то, что они не читали книгу под названием «Мировая трагедия», ибо она редка и труднодоступна, поэтому сошлюсь лишь на фрагмент автобиографического предисловия её автора, в котором сухие факты изложены без всяких недомолвок, неясностей и намёков.

Отрочество в ад

«Преподобный Х. д’Арси Чемпни, окончивший колледж Тела Христова со степенью магистра искусств, был закоренелым сектантом.

На парламентских выборах он вычёркивал имена всех кандидатов и писал на бюллетене: “Я голосую за Царя Иисуса”.

В Кембридже, на Бэйтмен-стрит, 51, он открыл школу для мальчиков из семей Плимутских братьев. Да вгрызается в кости людские мука этого ада на земле (так я часто молился), и да не будет им покоя до тех пор, пока не засыплют сие узилище солью и не предадут его вечному проклятию! Дева, прошедшая мимо него, да сделается неплодна, а женщина, узревшая его, да выкинет плод чрева своего! Птицы небесные да убоятся пролетать над ним! Образом проклятия и ужаса, знаком отвращения и мерзости да пребудет оно меж людьми! Да будут ввергнуты в него нечестивые! Свет солнца да затмится над ним, свет луны не воссияет над ним! Да станет оно обиталищем мертвецов, да населят его демоны преисподней! Будь оно проклято, проклято, проклято – во веки веков!

Самую память о нём я проклинаю по сей день – даже и теперь, в расцвете сил, когда с тела и души моих спали, наконец, все оковы.

Полагаю, с точки зрения экзаменаторов школа была весьма недурна. В нравственном же и физическом плане это была настоящая машина уничтожения и растления. Не стану больше рассуждать об этом – просто представлю факты в том произвольном порядке, в каком подсказывает их память, и пусть читатель сам делает выводы.

Нам разрешалось играть в крикет, но не разрешалось вести счёт перебежкам, дабы в нас не пробудился “греховный дух соперничества”.

Однажды Чемпни сообщил мне, двенадцатилетнему мальчику, что так никогда и не осуществил брачные отношения со своей женой. Лишь благодаря отличной памяти на слова я понял, что он имел в виду, когда вспомнил этот эпизод много лет спустя. Он использовал куда более грубое выражение.

Нам твердили, что “Господь заботится о нашей школе особо, а потому выводит на свет всё, что творится под покровом тьмы, и делает всё тайное явным.”, и т. д., и т. п., до тошноты. “На сей раз орудием Ему послужил такой-то и такой-то, самоотверженно вышедший вперёд.”, и т. д., и т. п. Иными словами, добродетелей было всего две: лицемерие и подхалимство.

Естественно, из нескольких мальчишек, соучаствовавших в проступке, кто-то непременно пугался и спасал свою шкуру доносом. Доносчику всегда верили на слово, даже если рассказ его не укладывался ни в какие рамки здравого смысла. Свидетельства других очевидцев и независимые мнения в расчёт не принимались.

К примеру, один мальчик, некто Гласкотт, явно страдавший каким-то психическим отклонением, заявил мистеру Чемпни, что на каникулах (когда мне было двенадцать лет) он приехал ко мне в гости, в дом моей матери (так оно и было), и застал меня в неподобающем виде. Я, по его словам, валялся пьяным под лестницей. Обратиться к моей матери за подтверждением никто и не подумал. Более того, мне самому никто не объяснил, в чём дело. Мне просто-напросто объявили бойкот: всем учителям и ученикам запрещено было заговаривать со мной, а мне – с ними. Меня посадили на хлеб и воду; в часы отдыха я в одиночестве занимался в классной комнате, а в часы уроков бродил в одиночестве вокруг спортивной площадки. Предполагалось, что я должен сознаться в преступлении, которого не совершал, при том что обвинение мне так и не предъявили.

Это наказание, которое в уголовном суде, пожалуй, сочли бы слишком тяжким даже для отравителя, я отбывал полтора семестра. В конце концов, мне пригрозили исключением, если я не “признаюсь”, и так красочно живописали все ужасы подобной кары (“жалкий негодяй, презираемый даже себе подобными, плетётся под бременем своей вины к позорной кончине”, и т. д., и т. п.), что я предпочёл терпеть мучения и дальше, благословляя руку палача.

Физически я был сломлен. Лишения и постоянное напряжение подорвали моё здоровье. В конце концов, у меня обнаружилась почечная болезн, и меня забрали из школы на два года. По справедливости должен добавить, что против меня выдвигались и другие обвинения – но, как вы увидите, почти столь же нелепые.

Какие ещё проступки вменялись мне в вину, я узнал лишь благодаря вмешательству дяди (когда у того временно прояснилось в голове). Оказалось, что я будто бы пытался “совратить Чемберлена” – по счастью, не великого нашего государственного мужа, хитроумного Джо, а всего лишь его однофамильца, моего однокашника. (Напомню, что мне было двенадцать лет и я ещё ровным счётом ничего не знал о сексе.) Кроме того, я “устроил кощунственную пародию на молитвенное собрание”. Это я помню. Однажды я подошёл во дворе к компании мальчишек, которые всегда держались заодно. Заметив меня, кто-то из них сказал: “А теперь брат [...] начнёт читать молитву, а мы подхватим”. Брату [...] стало скучно, и он отошёл. Умный мальчик на моём месте направился бы прямиком к директору и обвинил всю эту компанию разом в сорока шести непотребных грехах. Но я пренебрёг своим священным долгом. А остальные, опасаясь, что я опережу их, поспешили к директору сами и заявили, что нечестивый [...] пытался отвратить их от Иисуса.

Хуже того, я назвал нашего первого ученика фарисеем. Это – чистая правда. Я действительно это сказал. Как у меня только язык повернулся?! Конечно же, первый ученик, “ходивший очень близко пред Иисусом”, пошёл и донёс.

О да, они все ходили очень близко пред Иисусом – совсем как Иуда.

Одного мальчика, Бартона, за какую-то мелкую кражу, в которой он, вероятно, и не был виновен, приговорили к ста двадцати ударам тростью по голой спине.

Какое грандиозное устроили над ним судилище! Сначала была молитва длиннее обычного; потом нам прочли с выражением рассказ о грехе Ахана из Иисуса Навина. Затем ещё часа два толковали о длани Господней, простёртой над нашею школой, и о том, как Он всё тайное делает явным. И вот мы надлежащим образом приуготовились. Затем – сакраментальный вопрос: кто украл? Молчание. Тогда Господь являет Свою заботу, предоставив свидетеля – как во время оно свидетелей против Навуфея! Свидетель выступает, гладко, что твой полицейский. Затем – приговор. И, наконец, наказание – с перерывами на молитву!

Ввиду слабости здоровья, подорванного, надо полагать, чрезмерным усердием в поклонении Иисусу, Чемпни постановил шестьдесят ударов отвесить преступнику в тот же день, а оставшиеся шестьдесят перенести на завтра.

Память меня подводит; быть может, Бартон когда-нибудь любезно поделится собственными воспоминаниями; но, насколько мне помнится, уже в первый день он подошёл к смертной черте так близко, что от продолжения казни был избавлен.

Помню одну порку, доставшуюся лично мне (били по ногам, потому что бичевание ягодиц, как полагали, вводит жертву в чувственное возбуждение!): пятнадцать минут молитвы, пятнадцать ударов тростью, ещё пятнадцать минут молитвы, ещё пятнадцать ударов, и, в довершение, ещё молитва!

Воскресный день безраздельно посвящался “религии”. Утренние молитвы и проповедь (минут сорок пять). Утреннее “собрание” (от полутора до двух часов). Проповедь под открытым небом на участке Паркера (допустим, ещё час). Чтение и заучивание Библии наизусть. Чтение какой-либо из немногих книг, “дозволенных для воскресенья” (скажем, два часа). Молитвенное собрание, именовавшееся добровольным, – но того, кто от него уклонялся, на следующий день ябедники непременно обвиняли в каком-нибудь преступлении (допустим, один час). Вечерняя молитва и проповедь (минут тридцать). Проповедь на евангельскую тему в зале собраний (полтора часа). То же самое на участке Паркера (ещё час). Молитва перед сном (около получаса).

“Вспомоществование убогим”. Каждый понедельник вечером всю школу выстраивали полукругом в большом классе. Затем туда впускали всякий сброд из Барнсвелла (это кембриджские трущобы), кормили их, читали им проповедь и отпускали восвояси.

Результат? Эпидемии стригущего лишая, кори и свинки. О, нет! Не в нищих дело; это Господь карал нас за некий грех, так и не ставший явным.

Продолжать в таком духе можно было бы долго, но я не стану. Надеюсь, в мире найдутся счастливцы, которые сочтут, что я лгу или, по крайней мере, преувеличиваю. Однако же я ручаюсь, что всё сказанное выше – чистая правда, и до сих пор живо множество свидетелей, способных подтвердить мои слова или, напротив, изобличить меня во лжи. Все имена, адреса и прочие детали приведены доподлинно».

Юность

«Из-за альбуминурии, до которой Чемпни меня довёл своим жестоким обращением, я больше не мог учиться в обычной школе и перешёл под крыло разнообразных частных учителей – по большей части молодых людей из Кембриджа, членов этой омерзительной банды под названием КМХС.

Припоминаю, как на первом году учёбы в Кембридже я посетил одного светоча КМХС, преподобного Как-Его-Там Доддриджа.

Припоминаю, как красноречиво он разглагольствовал о том, сколь великая отвага требуется человеку, чтобы пресекать все “непристойные разговоры”. Помню, какое сильное это произвело на нас впечатление; но тут внезапно вошёл некий джентльмен, чьё имя предварялось эпитетом “достопочтенный” и которому суждена была громкая слава в мире моторов и воздушных шаров, и поведал нам какую-то довольно пикантную историю. Памятуя о его “достопочтенности”, преподобный Как-Его-Там Доддридж мило посмеялся.

Помню, как мы, тогда ещё совсем мальчишки, поднялись и строем покинули его комнату, не попрощавшись. Просто мы ещё не знали, что такое КМХС.

Припоминаю ещё, как тот же Доддридж, когда его назначили надзирать за моим моральным обликом, подбил меня отправиться гасить уличные фонари и сам помогал мне; но как только нас заметил полицейский, бросил меня ему на растерзание и бежал без оглядки. Настоящий ученик Иисуса!

Играть с другими детьми мне не дозволялось – ведь они могли меня испортить! Теоретически, для совместных игр годились только «дети братьев», но, как правило, по социальным соображениям не подходили и они.

За мной постоянно следили, не занимаюсь ли я мастурбацией, и постоянно предостерегали меня и тревожились на этот счёт. Сколь же велика врождённая невинность человека, если за четыре года подобного обращения я так и не понял, хотя всеми фибрами души жаждал узнать, что же это за штука, вокруг которой люди разводят такую суету!

Но всё это меркнет перед теми, кого назначали мне в учителя! Вот уж поистине зануды из зануд! Правда, из-за болезни и нравственных мук (ни то, ни другое так и не прекратилось) я пребывал в таком душевном смятении, что следующие два года почти что выпали у меня из памяти.

Впрочем, по крайней мере, я позабочусь о том, чтобы эта книга попала в руки его высокопреподобия Армитейджа Робинсона, эсквайра, магистра искусств, доктора богословия и настоятеля Вестминстерского собора. Вероятно, он и без меня знает о том, как его брат– миссионер Джек склонил к содомии ещё одного их общего брата, Фреда, тоже миссионера; но едва ли он в курсе, что вышеупомянутый брат Фред (один из моих учителей) как-то раз попытался совратить меня в доме своей собственной матери на Мэйз-хилл. Это произошло, когда я был уже немного постарше и прекрасно понимал, что он делает. Я специально позволил ему зайти достаточно далеко, чтобы убедиться в этом полностью.

Думаю, мои читатели согласятся – довольно об учителях!

И всё же следует сделать одно почётное исключение – для Арчибальда Дугласа, выпускника Оксфорда и путешественника. Он научил меня здравому смыслу и мужеству, и едва ли я когда– нибудь забуду, скольким ему обязан. До меня дошёл слух, что он уже умер, – да будет пухом ему земля!

Разумеется, моя мать и её братец его не потерпели. (Не судите моих мать и дядю слишком строго! Первая была лучшей из матерей, но характер её до неузнаваемости исказила религиозная мономания, начавшаяся с того, что я бы определил как “истерический невроз вдовства”; последний же был типичным сексуальным дегенератом.) Они украли его письма и измыслили какой-то предлог, чтобы от него избавиться. И если уж “проклятье сироты святого ввергнет в ад”, то что можно сказать о проклятье ребёнка, падшем на головы тех, кто по своему фанатизму и убожеству обрёк его на муки, подобные вышеописанным?

Вся моя душа томилась в оковах; доступ в общество для меня был закрыт; книги тоже были под запретом, не считая Скотта, Баллантайна, кое-чего из Диккенса и нескольких ещё более ужасных авторов.

Приведу примеры, чтобы читатель увидел, на каких принципах строилась в этом доме литературная критика.

“Дэвида Копперфильда” мне запретили из-за “бедняжки Эмили” – дабы я не потерял уважения к матери, носившей то же имя. По этой же причине она наложила вето на “Баллады Бэба”, опрометчиво порекомендованные одним из учителей, – потому что “Эмили Джейн гувернанткой была.” А “Старый Мореход” Кольриджа подвергся осуждению из-за морских змей, которых он “благословил в сердце своём”: ведь в Книге Бытия змеи были прокляты!

Но я был не столь уж бесхребетен. В своё время, у Чемпни, я так и не примкнул к лицемерной шайке доносчиков; вот и теперь я принял вызов и решил отвоевать себе свободу. Я подолгу гулял в горах, куда не могли за мною последовать мои воспитатели и где мне могли повстречаться – и нередко встречались – прелестные сельские девушки, благослови их Господь!

Однажды я разошёлся во мнениях с одним учителем, и в ходе нашей дискуссии он упал со скалы в озеро (не помню, как оно называлось) неподалёку от Форсинара. С чего начался спор, я забыл; но, насколько припоминаю, в какой-то момент я швырнул в озеро его удочку и рассудил, что ему не худо бы попытаться её выловить.

Тем же вечером он застал меня в вересковых зарослях в обществе Белли Маккей, местной красотки (благослови её Боже!), и отказался иметь со мной дело впредь, сочтя безнадёжным.

Вот так я сражался с этими свиньями! Они отправили меня в Малверн, где по слабости здоровья я оказался лёгкой добычей для всех хулиганов, но зато был защищён от знаков внимания со стороны всех начинающих Ойленбергов. Мужеложство в Малверне было в порядке вещей; один из моих соучеников даже брал за это деньги. Собрав факты, я разумно распорядился ими, чтобы вырваться из этой школы.

Не следует полагать, будто развлечений другого рода там не имелось. Была, например, «чистка яиц» – род борьбы, цель которой состояла в том, чтобы ухватить противника за яички и прищемить как следует; была «смазка» – плевки в лицо или просто друг на друга, тайком, так, чтобы жертва поначалу ничего не заметила. К тому времени, как я там появился, на других факультетах к этим забавам уже потеряли интерес, но на нашем, хантингдоновском (№ 4), они цвели пышным цветом. Драки тоже случались; а ещё то и дело случались крикет и футбол.

Меня отправили в Тонбридж, и там я заболел; будь я достаточно осведомлён, то можно было бы утверждать, что отчасти это произошло по собственной моей вине или недосмотру; но на деле это явилось прямым последствием влияния той порочной системы, коя, не удовольствовавшись пытками собственного изобретения, предала меня, связанного по рукам и ногам и ослеплённого, на растерзание Её Величеству Природе.

Спасшись из Тонбриджа, я был отправлен в Истбурн, в семью одного П. Б., где получил больше свободы и мог бы быть счастлив; но отвратительная жестокость, с которой они обращались с единственным приятным и порядочным человеком во всём семействе, с моей дорогой «сестрой» Изабеллой, вынудила меня в конце концов прибегнуть к радикальным мерам во имя восстановления справедливости и покинуть их дом навсегда.

После этого меня отправили в Кембридж. Увидев, что теперь я – сам себе хозяин, я взялся за ум и стал добропорядочен, благочестив и трезв, дабы наверстать упущенное и заполнить пробелы в своём образовании.

Помимо чисто академических предметов, в Кембридже я учился кое-чему ещё: сражаться, любить истину и ненавидеть тиранию, – и, Богом клянусь! учили меня хорошо.

Этим моим учителям я благодарен от чистого сердца».

Мстительные чудеса и камневание Стефана

Возьмём, например, чудеса. У Иисуса – единственного из всех христианских чудотворцев – не отмечено (кроме разве что в некоторых всеми отвергаемых евангелиях) ни одного злобного или разрушительного чуда. Неплодная смоковница была единственной жертвой его гнева. Каждое из его чудес в отношении чувствующих объектов было деянием доброты. Иоанн сообщает, что он исцелил рану человека, чьё ухо было отсечено Петром во время ареста в саду.

Один из первых случаев, когда апостолы использовали свою чудотворную силу – умерщвление жалкого мужичонки и его жены, которые обманули их, утаив некоторую часть денег от уплаты на общественные нужды. Они ослепляли и умерщвляли людей, не давая им покаяться, судя, ибо судимы были. Они исцеляли немощных и воскрешали мертвецов, скорее всего, ради чистой показухи и рекламы. В их учении не осталось ни единого лучика от того

света, который указывает на Иисуса как на одного из избавителей людей от глупости и порока. Они отбросили его и вернулись прямиком к Иоанну Крестителю и его формулам, обещавшим отпущение грехов через покаяние и обряд крещения (нового рождения водою и духом).

Первая тирада Петра утешает меня человеческим налётом своего вступления, ставшим для его слушателей своеобразным заверением того, что они должны поверить, будто он в здравом уме, лишь потому, что слишком ранний час, чтобы быть пьяным; но об Иисусе он не сообщает ничего, кроме того, что тот был христом, которого предрекли пророки как исходящего из семени Давидова, и что они должны поверить в это и принять крещение. Другие апостолы постоянно добавляют по этому поводу порицания евреев, распявших его, и грозят истреблением, которое постигнет их, ежели те не покаются: то есть, ежели не присоединятся к секте, которую создавали теперь апостолы.

Совсем уж нетерпимый молодой проповедник по имени Стефан выступил перед членами совета с речью, занудно пересказав им сперва историю Израиля (с которой, по всей видимости, они были знакомы не хуже его), а затем понося их самыми оскорбительными словами: например, «жестоковыйные» и «необрезанные». Наконец, надоев им и рассердив их сверх всякой меры, он объявил, воззрев на небо, что увидел небеса отверстые и Христа, стоящего одесную Бога. Это уж было слишком: они выволокли его из города и побили камнями до смерти. Это был слишком радикальный способ заткнуть бестактного и высокомерного зануду; но он был вполне простительным и человеческим по сравнению с убийством несчастных Анании и Сапфиры.