Текст книги "Хороший мальчик. Строптивая девочка (СИ)"

Автор книги: Алиса Евстигнеева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 23 страниц)

Заторможено закивала головой, раскачиваясь взад-вперёд.

– Она аборт делать хочет, – не своим голосом говорит Стас, словно каждое из этих слов чуждо его пониманию.

– А почему дотянула до такого срока?

– Говорит, что не знала. Что поначалу вроде как даже не заметила задержки из-за… нашего расставания. А потом всё списывала на нервы. А когда поняла… тогда и поняла.

Даже не знаю, что можно сказать на это… Могло ли так произойти? Вполне, по крайней мере, я со своими пожизненным эмоциональным раздраем допускала, что переживавшая разрыв Настя могла и не понять, что происходило с ней.

– И что теперь? – собственный вопрос кажется циничным и жестоким.

Стас запускает свои длинные пальцы в ворс ковра, оттягивая время и подбирая слова.

– Она напугана, обижена… расстроена. Не знает, что делать. Говорит, что нет смысла рожать, когда она одна и… не замужем.

– Ясно.

Тут он смотрит на меня в попытке понять, что происходит в моей голове. А там ничего хорошего, ну просто ни-че-го-шень-ки.

– Я пытался убедить её, что готов сделать всё что угодно для неё и … ребёнка, что буду помогать, что… – пытается оправдаться Чернов. А я вот внутренностями уже чувствую, чем закончилась вся эта история.

– Не слышит?

– Не слышит.

Самое поганое, что я неожиданно для себя понимаю её.

– Ей кажется, что если она сейчас родит будучи одна, то её жизнь рухнет. И там, в будущем, её не ждёт ничего хорошего.

– Ты ведь был убедительным? – мой сарказм неуместно вырывается наружу.

– Вера! – одёргивает меня Стас, а я не могу больше выслушивать весь этот чинный разговор, подскакиваю на ноги и начинаю бесцельно ходить.

– Что Вера?!

– Ничего.

Вот и поговорили.

Хожу кругами по комнате, зачем-то хватая разбросанные вещи, а потом кидая их обратно, разводя ещё больший беспорядок.

– Сядь, – просит он меня.

Не могу, надо двигаться, надо что-то делать.

– Так, ладно, – не выдерживаю я всей этой ходьбы вокруг, да около. – Что в итоге?!

– Итог, – тщательно выговаривает Стас. – Итог. А итог у нас такой, у меня есть неделя для того, чтобы убедить Настю сохранить… ребёнка.

– Как?

– Видимо деньгами, – с отвращением к самому себе морщится он. – Квартиру буду предлагать, машину… да всё что угодно…

– Ага, почку и печень!

Его тёмный взгляд упирается в меня.

– Злишься?

– Боюсь, – честно признаюсь я, отворачиваясь от Стаса.

За окном уже ночь, а я пытаюсь найти хоть какие-то ответы в огоньках, отражающихся в стекле. Неожиданно его руки обнимают меня за плечи, прижимая к горячей и широкой груди. Он проводит своим носом у меня за ухом, с шумом вдыхая воздух.

– Это ничего не изменит между нами.

Переплетаю свои пальцы с его, но ничего не отвечаю.

– Вер, ты слышишь? Это никак не изменит наших с тобой отношений.

– Я не этого боюсь.

– А чего?

Сказать это сложно. Язык меня слушаться не хочет, поэтому получается тихо и шепеляво.

– Того, что ты себе не простишь, если что-то случится.

С каждым следующим днём Стас становился всё мрачнее. С каждой новой попыткой договориться с Настей в его глазах зарождались всё новые и новые оттенки затравленности. Разговаривать с ним было сложно: взвинченный, напряжённый, практически невыносимый. Он старался, я видела, обходя нас стороной в минуты максимального отчаянья. А после того как срывался, выглядел настолько виноватым, что нам с Дамиром становилось не по себе.

Однажды вечером не выдержала я.

– Выскажись уже! – практически приказала ему, чувствуя, что все мы в этом доме медленно, но верно сходим с ума.

Он замер. Пару раз моргнул, словно пытаясь понять, что я вообще от него хочу.

– Я в порядке, – засопротивлялся он.

– Пожалуйста! Иначе мы все рехнёмся, – подхожу к нему вплотную и почти невесомо касаюсь его подбородка. Он весь натянут как струна, и мне очень хочется ему помочь, сделать так, чтобы хоть на чуть-чуть, но полегчало. – Просто расскажи мне о своих мыслях.

– Мыслях? – как-то зло усмехается он. – Хочешь узнать, как я облажался?!

– Стас… – выдыхаю я, прикрывая глаза.

– Нет, ну а что… Скажешь, что это не так?

Я могла бы начать приводить ему кучу доводов, убеждая его в том, что всё это моралистическая херня, которая ничего не значит. Могу сказать, что от него ничего не зависит. Или то, что зависит, но не только от него. А ещё… Короче, я много всего могу сказать, но не буду. Потому что он не услышит. Потому что сама слабо верю в силу своих доводов.

– Поговори. Со. Мной, – стараясь сохранить спокойствие, прошу я ещё раз.

Чернов с грохотом пинает чем-то не угодивший ему стул, и, шипя от боли с приступом злости, падает на кровать, потирая ушибленную ногу. Он сидит ко мне спиной, и я рискую приблизиться к нему. Стою на коленях на постели прямо за ним и кладу свои руки ему на плечи, стараясь немного успокоить.

– Просто скажи это.

– Знаешь, о чём я думаю все эти дни? – сдаётся он, теперь и я понимаю, что Стасу необходимо всё это напряжение… Лишь оно позволяет не провалиться ему в извращённые воспоминания.

– Нет.

– О родителях. О их выборе. Я столько лет злился на отца… Хотя казалось бы, его то вина в этом всём какая? Он вроде как наоборот, не отказался ни от меня, ни от мамы. Но это было легче, чем тащить всё на себя и терпеть свою же вину…

– Какую вину?

Осторожно запускаю руку ему в волосы, медленно перебирая их, Стас сам того не ведая на какое-то время замирает.

Я ещё никогда не знала его такого. Обычно это мне выпадала роль эмоционально-нестабильной стороны, Стас же всегда старался сохранять спокойствие и хладнокровие. Единственное, что порой прорывалось из него – это обида. И то, как мне казалось, этот этап мы уже преодолели.

Поэтому я, вроде как, и разделяла то, что с ним происходило, ведь сама остро переживала историю «Настя-ребёнок», но вот сила реакции Чернова переходила все доступные границы моего понимания.

– Да, блин! – вырывает он голову из-под моих рук. – Мне всегда казалось, что я им жизнь испортил!

Жду продолжения, но Стас не спешит.

– Твой отец не похож на человека с испорченной жизнью, – осторожно замечаю я.

– Ты многого не знаешь! – опять огрызается. А мне уже честно, хочется сходить за сковородой.

– Значит, расскажи.

Он с силой трёт свой лоб, раз за разом ероша свою чёлку.

– Вер, я всё понимаю. Мозгами понимаю, – уже мягче поясняет он, после чего отводит руку назад, прижимая меня к своей спине, а мне только и остаётся, что вновь обнять его плечи. – Но это словно идея фикс, моя паранойя, которая преследует меня с тех пор, как я стал хоть что-то понимать в своей семье. Что всё это из-за меня.

– Твои родители несчастливы?

– Сейчас? Нет. Сейчас всё хорошо, но бывали и другие моменты.

– Они у всех бывают. Толстого вспоминай…

– В тебе умерло что-то учительское, – вдруг усмехается Чернов.

–Ещё не умерло. Но ты тему не меняй.

Краткая пауза, ну хоть дышать легче стало.

– Дело не в том, что счастливы они или нет.

– А в чём?

– В том, что из-за меня у них не было выбора. И чтобы они там оба не говорили и как бы меня не убеждали. Но я стал точкой невозврата.

Внутри меня буквально всё щемит от той тоски, что я слышу в его словах.

– Ты не можешь быть точкой.

– Да, знаю! Вера, я честно всё понимаю, умом, логикой, чем угодно! Но это блядское чувство… оно словно у меня под кожей, уже записано где-то в ДНК, раз за разом прокручиваясь у меня в голове. Но это всё лирика и патетика. Сейчас важно совсем другое. Понимаешь, они, шестнадцатилетние дети, не имея за спиной ничего кроме горячего желания, чтобы у них всё получилось, смогли решиться и сберечь меня, а потом ещё воспитать. А я. По сути, взрослый мужик, не в состояние уберечь своего же ребёнка. Мало того, что я даже не мог изначально подумать или побеспокоиться об этом. Был уверен, что Настя на таблетках. Я даже когда расставался с ней, не удосужился проверить всё ли у неё в порядке.

– Ты не можешь нести ответственность за всех.

– За всех нет. Но тут как раз МОЯ обязанность!

С силой кусаю щёку изнутри, пытаясь сдержать всё, что так рвётся быть сказанным.

– И что я теперь должен со всем этим делать?! – вопрос скорее был риторическим, чем реальным. Но ответ слетел с моих губ как-то сам.

– Женись на ней.

Мы всё же разругались. В пух и прах. Мне даже начало казаться, что Стас просто прибьёт меня за всю абсурдность моего предложения. Не знаю, насколько серьёзно я предлагала ему сей вариант, но никаких душевных сил сидеть и смотреть, как он страдает и съедает себя изнутри, у меня просто не было.

Наскоро побросала вещи в рюкзак.

– Сбегаешь?! – обжигает он меня своим ледяным тоном.

– Даю тебе время и пространство.

– То есть сбегаешь.

– Думай, как хочешь, – устало бросаю я ему, и сама же себя за это ненавижу. – Но, Стас, пока ты со своим прошлым не разберёшься, мне видимо, нет места в происходящем.

И о чём я вообще думала, когда затевала этот разговор? Хотела дать ему возможность выговориться. Выговорился. Вот только, приставая к нему со своими вопросами, я не учла одного, что сама же буду принимать всё столь болезненно.

Он провожал меня недовольным взглядом, плотно сжав губы, и лишь напоследок, когда я уже открывала входную дверь, спросил:

– Куда ты?

– В общагу. С Кролей переночую.

На улице стало легче, словно удушающая атмосфера квартиры до этого отбирала всю мою энергию.

Он думал, что я злюсь или психую. А я пыталась облегчить ему задачу. Моё постоянное присутствие рядом только усиливало чувство его вины. Он страдал из-за Насти и ребёнка, поэтому тяготился моим присутствием, видимо, боясь, что этим самым ранит меня. И все эти его загоны по поводу себя и родителей. Стас вырос с чётким убеждением, что он что-то и кому-то должен. Но это был самый дурацкий мотив, для отношений, отцовства… да всего на свете.

И если разговоры не приводили ни к чему хорошему, то нам необходимо было дистанцироваться. Мне казалось это правильным, дать возможность ему обдумать всё самому, а не заставлять разрываться на части, выбирая между одним и другим.

Я шла по предпразничному городу, утопающему в ёлках, огнях и украшениях, и пыталась найти своё место во всей этой истории. К Ольге ехать не хотелось, она бы сказала только одно: «борись».

С кем бороться? С ещё нерождённым ребёнком, который уже сейчас для всех стал проблемой? Нет, в это я даже соваться не хотела. Слишком всё неправильно здесь было, настолько, что становилось противно. Оттого, что мы три недовзрослых человека позволили случиться такому.

Сегодня мне не нужны были наставления. Насмотревшись на Стаса, находящегося во власти своих собственных демонов, я как никогда поняла, что мне пора добить своих. Кто-то же из нас должен был сохранять трезвость мышления и подобие благоразумия.

Долго каталась в метро, переходя с одной ветки на другую, бесцельно меняя поезда. Здесь, среди людей было почти спокойно. Все куда-то ехали, шумели, толкались, решали какие-то свои проблемы. Они жили, и мне хотелось так же.

Выходя на нужной станции, я уже знала, куда несут меня ноги. Здесь всё такое было знакомое, и в то же время чужое и другое, не такое, каким я его помнила в детстве.

Глава 25

Мама. Сколько смысла в одном слове. Мы впитываем эти смыслы вместе с молоком, начиная с первых дней жизни. Нас учат им в детском саду и на школьной скамье, а потом ещё подкрепляют всю оставшуюся жизнь. И если всё складывается правильно, то зачастую мы даже и не пробуем расшифровать, что там скрыто за этими четырьмя буквами. А если задумываемся, то, скорее всего, что-то пошло не так.

Я потратила не один час своей жизни, пытаясь осознать, какое же место мама занимала в моей жизни, и какие роли выпали нам обеим.

Где-то на задворках своего сознания я до сих пор ощущала тупую ноющую боль от разочарования, которое как мне казалось, она должна была испытывать ко мне. Феерическое превращение идеальной Ники в строптивую меня было шоком для всех. Только если для меня всё вышло вполне закономерно и имело свои причины, то родителям было в разы сложнее понять и принять случившиеся перемены. И это мама ещё не видела меня в последнее время, а так бы… Наверное, заработала себе сердечный приступ от сожаления о том, что все её титанические усилия канули в никуда.

На самом деле мне было стыдно. Я всё ждала того момента, когда же наступит моё эфемерное счастье, чтобы прийти к ней и сказать, что справилась. Но поиски его затянулись на долгие года, и в итоге… Потеряли всякий смысл.

Я поднималась по лестнице, осознанно не вызывая лифта, и буквально задыхалась от переполнявших меня воспоминаний. Например, как пятилетняя я, витающая в облаках, лечу с этих самых ступенек и разбиваю колени. Вопила я тогда знатно, а мама дула мне на коленки и желала, чтобы это была моя самая сильная печаль в жизни. А вот мы с Севкой носимся вверх-вниз по подъезду, получая очередной нагоняй от соседки бабы Раи. Или же я в свои пятнадцать возвращаюсь домой из музыкальной школы, мечтающая лишь об одном – рассказать родителям о том, как сегодня мне сдался Рахманинов.

Моё детство было разным. А я упорно училась видеть в нём лишь плохое, лелея свои обиды и разочарования. Так было проще. Отказаться от прошлого и мнить себя другой. Ведь это было слишком невыносимо, осознавать, что сама позволила Олегу так поступать с собой! Какими бы не были мои родители или же отношения с Олегом, это я пустила всё под откос, придя к тому, что так долго и старательно презирала в своей матери. Я разрушила чужую семью. И теперь, мне нужно было понять, как жить с этим.

Мама открыла не сразу. Я долго топталась на месте, стараясь не замечать того, что старинная резная дверь соседей, которой когда-то так гордилась Вера Григорьевна, была заменена на кусок дорого пластика.

Мысленно представлялось, что Светлана Викторовна стоит с той стороны двери, разглядывая меня в глазок и затаив дыхание, решает впускать меня в дом или нет. И от этого стало неожиданно грустно.

Возможно, всё было не так, или же она всё-таки решилась, но дверь открылась, и мы с мамой упрямо уставились друг на друга. Она совсем не изменилась, всё такая же прямая, строгая, элегантная. Её возраст уже давно подходил к пятидесяти, но внешне она даже до сорока не дотягивала. Красивая. Правда, во многом эта красота отдавала холодом и сдержанностью, но на душе у меня всё равно потеплело, несмотря на то, что мама смотрела жёстко и скорее возмущённо, чем удивлённо.

Не зная, что говорить, я просто приветственно помахала рукой. А мама молча отошла в сторону, пропуская меня в дом.

Здесь мало, что изменилось. Чисто, ухожено… почти идеально. Разве что следы проживания отца появились – обувь в коридоре, верхняя одежда на вешалке, зубная щётка и станок в ванной, совместные фотографии на стенах… Мои, кстати, весели всё на тех же местах.

Я зачем-то брожу по квартире, а мама стоит в коридоре, скрестив руки на груди, сказать нам пока что друг другу нечего. Изнутри гложет желание найти следы прежней себя, и мне почти удаётся поймать за хвост свои мысли и желания, но ведь они не в стенах, а где-то во мне. А ещё есть моя комната, в которую я так и не решаюсь войти, опасаясь встречи с десятком безжизненных кукольных взглядов.

Сломалась я в гостиной. Оно всё ещё прекрасно. Блестящие лакированные бока, светлое дерево, плавные линии. Моё фортепьяно. Жадно сглотнула, села на диван и разрыдалась. Абсолютно неожиданно, пугая саму себя, но будучи не в состоянии хоть как-то это контролировать.

Просто сидела на диване, подперев голову руками и упираясь локтями в колени, смотрела в одну точку на преданное когда-то мною фортепьяно, и пускала бесконечные потоки жгучих слёз.

А потом знакомые мамины руки, прижали меня к её груди, и я окончательно выпала из этой реальности, повторяя лишь одно: «Мамочка, я столько всего натворила».

Успокаивалась долго, не сразу поняв, что слезы на моём лице не только мои. Мы всё ещё молчали, лишь мои бессвязные шептания разбавляли тишину дома.

Кажется, за последний месяц я рыдала больше, чем за предыдущие пару лет. Оставалось только надеяться, что вместе с этой мокротой выходит вся моя дурь.

Мама сходила на кухню и принесла нам обжигающего чаю, сухо велев:

– Пей.

Чай был вкусным и имел вкус детства. Липы, мёда и чего-то мятного. Я пила судорожно, обжигая горло, язык и нёбо, но как не странно, помогало. Мне понадобилось три кружки, чтобы окончательно прийти в себя. Мама всё это время сидела рядом, сдержанно поглаживая меня по голове. Я даже не сразу сообразила, что она прикоснулась к моим фиолетовым волосам. Я долго искала в её взгляде признаки отвращения, но там лишь сдержанность и еле проскальзываемое беспокойство.

Нет, определённо точно пора завязывать с рыданиями, я себя после них такой опустошённой чувствую, сразу ласки и тепла хочется, чтобы заполнить образовавшиеся дыры.

Удостоверившись, что дочь пришла в себя, Светлана Викторовна унесла кружки, и, вернувшись в гостиную, кивнула головой, разрешая:

– Рассказывай.

Можно было начать про Олега, про все мои метания и приключения, но разве сейчас это имело хоть какое-то значение?

– Я влюбилась…

Рассказ был сбивчив, ни стройности, ни логичности, ни красоты повествования. Одни лишь эмоции и тихие охи и ахи по Чернову. Мама внимательно слушала меня, лишь иногда задавая вопросы на уточнение, видимо, в те моменты, когда я уж совсем начинала нести сумятицу.

Рассказ окончился, и я вместе с ним, даже с дивана на пол сползла, не в силах больше спину прямо держать.

Мама ждала, а я кусала губы, не решаясь на свой главный вопрос. Мне вообще неожиданно спокойно оказалось. Безумно хотелось спросить что-то правильное, глубокое, взрослое и осмысленное, но из меня полился мой подростково-обиженный лепет.

– Мама, как ты отца столько лет ждала? Как ты могла его с кем-то делить? – я пыталась быть сдержанной, но получилось всё равно обвиняюще.

– У меня была ты, – просто ответила она.

– Как гарант того, что он будет рядом? – выпустила я свои первые колючки.

– Нет, – проигнорировала мой выпад. – Как любимый ребёнок, которого надо было растить и воспитывать.

Я с недоверием посмотрела на неё, звучало красиво, а вот сути я понять никак не могла.

– Ну что ты так на меня смотришь?! – вдруг эмоционально воскликнула она. – Неужели, я в твоих глазах такое чудовище?!

Только и смогла, что головой отрицательно замотать в ответ.

– Ника…

– Вера! – впервые поправляю я её.

– Да, хоть Луиза или Альбертина! – возмущается мать. – Можешь даже пол сменить, если тебе так хочется. Но это всё равно не изменит того факта, что ты моя дочь.

И опять мои слёзы просятся наружу.

– Не реви, – требует она.

– Не буду, – сдерживая дрожь в голосе, обещаю я.

Мама выглядит раздражённой, и я силюсь вспомнить, видела ли я её когда-нибудь такой, и видели ли вообще.

– Говори уже, – разрешает она мне.

А я несмело шевелю челюстью вверх-вниз, подбирая нужные слова.

– Просто ты из меня столько лет подходящую дочь лепила…

– Никого я не лепила!

– Ой, ли? – фыркаю я.

– Ника! … то есть Вера… то есть…Вероника… Аааа, как там тебя, – со слегка уловимыми нотками паники в голосе ругается мама. – Я воспитывала тебя так, как мне казалось правильным, пытаясь дать тебе всё то, чего не было у меня самой.

– Это называется реализация собственных амбиций.

– Это называется, что нас никто не учил как правильно!

На это мне возразить нечего. Зато есть следующий вопрос:

– Тогда почему это всё крутилось вокруг отца?

Светлана Викторовна всплеснула руками, возмущенно глянув на меня.

– Ты Костю плохо, что ли, помнишь? Он первые лет сорок своей жизни только о музыке говорить и умел. Местами ещё изредка о себе, но в основном о великом и творческом. Мне просто нужно было вам хоть какие-то соприкосновения дать, иначе бы вы за всю жизнь и пары фраз друг другу содержательных не сказали, и ты бы жила в полной уверенности, что твой отец самовлюблённый осёл.

– А я и сейчас его таким считаю, – вырвалось само собой.

Мама с прищуром на меня посмотрела, а потом не выдержала и расхохоталось. Сначала я подумала, что моя истерика заразна и распространяется воздушно-капельным путём, а потом решила, что это всё реально смешно.

Отсмеявшись, она вытерла немного увлажнившиеся глаза.

– Ну, такой он у нас, – развела мать руками.

– Тогда за что ты его любишь?

– А своего Стаса за что любишь?

Я могла бы начать перечислять качества Чернова – добрый, надёжный, понимающий… но тут же всплывало и другое. Нервный, резкий, порывистый. Стас умел быть разным. И дело тут видимо было не в наборе отдельных качеств.

Светлана Викторовна, увидев моё замешательство, понимающе кивнула головой.

– Вот и отец бывает всяким. Ребёнок, – непривычно обратилась она ко мне, подобрав наиболее обтекаемый вариант, – любят не за что-то. Скорее уж вопреки.

– Ты поэтому столько лет терпела?

– Мы с Костей по-разному пробовали, – чуть помолчав, продолжает она. – И вместе, и порознь. Если ты думаешь, что все двадцать лет мы крутили роман у всех за спиной, то ты ошибаешься. Просто это было не так легко держаться в стороне друг от друга. Я пыталась отпустить, пыталась не ждать, да даже ненавидеть и презирать, но говорят, что первая любовь она такая…

– В смысле? – ошарашенно спрашиваю я.

– А вот так. Влюбилась как идиотка, и всё…. Ни мозгов, ни гордости, ничего…

– Тогда отец ещё большая сволочь, чем я думала.

Мама слегка качает головой.

– Какая же ты ещё максималистка.

– Нормальная я! – недовольно возмущаюсь я, понимая, что, кажется, почти научилась защищать себя.

– А я разве спорю? Нормальная, но максималистка. Тебе всегда нужно было, либо всё, либо ничего.

– Я бы в жизни не смогла… делить его… Стаса с кем-то другим.

– Тебя никто и не заставляет. Но ты почему-то готовишься к отступлению, – осторожно замечает мама.

– Я не отступаю, – недовольно морщусь я.

– А что ты делаешь?

Кто бы ещё знал, что я там делаю.

– Не могу видеть, как он страдает…

– Н… Ве-ра, – пробуя на вкус моё имя, останавливает меня мама. – Тебе не кажется, что он сам виноват?

– А отец? – перевожу я стрелки, стараясь защитить Стаса.

– И отец во многом виноват сам. И я виновата. С людьми вообще зачастую происходит то, что они с собой творят.

– И я виновата? – то ли спросила я, то ли признала.

Мама устало вздохнула.

– И ты виновата. Но это не значит, что всё поломано. Вышло так, как вышло. И с этим видимо придётся жить. И тебе. И твоему Стасу. Чем бы не разрешилась эта история с ребёнком, в любом случае ему и этой Насте нести ответственность. Но это жизнь, а она вся состоит из таких вот… историй. Почему ты думаешь, что ему будет лучше без тебя?

Я приваливаюсь в маминой ноге, утыкаюсь лбом ей в колено.

– Вам же без меня лучше стало… так или иначе.

– Господи, да ты издеваешься, что ли, надо мной?! – почти зло возмущается мама. – Нам без тебя настолько плохо стало, что только и оставалось, что держаться вместе.

Все обиды… они такие дурацкие и детские, и до ужаса больнючие. Как пиявки, которые впиваются в тебя, и вроде как терпимо, но они всё норовят и норовят залезть куда поглубже, не давая забыть о себе. Вот сейчас я понимаю Стаса, который упорно твердил одно и то же.

– Тогда почему ты мне велела приходить только тогда, когда я определюсь со своими желаниями?

– А что я ещё должна была сказать?! Чтобы ты приходила, когда тебе плохо будет? Ты на меня и так волком смотрела, виня во всех возможных грехах.

– Я не…

– Смотрела, смотрела, даже не сомневайся. А так хоть какой-то шанс был, что ты однажды себя поймёшь, – назидательно настаивает на своём мама

– Думаешь, поняла? – отчего-то робко интересуюсь я.

– Ну ты же пришла.

Глава 26

Вера ушла, а я завалился на кровать и до рези в глазах пялился в потолок, пытаясь хоть как-то привести мысли в порядок.

Мир пошатнулся, накренился и треснул. И я настолько оказался к этому не готов, что буквально начал сходить с ума. До меня долго не могло дойти, что в этой истории оказалось самым страшным. И вот, когда пришло понимание, стало только хуже.

Как не крути, но я с самого начала думал не о том. Уперевшись рогами в свои принципы и убеждения, я слишком рьяно пытался найти правильный, считай достойный, выход из ситуации. Подпитываемый собственными загонами и закостенелыми комплексами, получалось, что я упорно переживал свою драму и факт того, что моя правильная жизнь дала очередную трещину. А ведь когда-то именно это предсказывала мне Вера. Идеальный мальчик с идеальными представлениями. Получается, все эти дни я страдал лишь о том, как поступить должным образом. Забывая о главном. О ребёнке, Насте и Вере. Нет, я боролся за них, но полностью упуская из виду более важные вещи. Всё-таки я эгоист. Даже сейчас, нашёл возможность пострадать о себе любимом, хотя ведь дело совсем не в этом.

Дамир поскрёбся в дверь с манящим предложением:

– Хочешь, поговорим?

– Хочу, – не отрывая голову от подушки, вяло констатировал я. – Но не буду.

Бероев издал странный звук, очень похожий на смешок.

– Всё как обычно или всё-таки что-то осознал?

– Ещё нет. Но я в процессе…

Ближе к вечеру в голове созрел план. Наспех одевшись и, крикнув Дамиру, чтобы не ждал, я выскочил из квартиры.

На улице холодало, декабрьский ветер противно бил по лицу, и я невольно поморщился. Впрочем, сейчас было не до этого. Машина прогревалась непростительно долго, а я крутил в руках телефон, разрываясь от желания позвонить. Весь вопрос был в том, как ехать, сразу и наскоком или же попытаться договориться о встрече. Гарантий, что Настя захочет опять увидеться, у меня не было, поэтому решил ехать наудачу. Я уже понаделал столько ошибок, что просто не в состоянии понять в данной ситуации, что правильно, а что – нет.

Почти час прождал её у подъезда, сидя в машине и собирая в кучу все свои чувства к Соболевой. Мне необходимо было понять Настю, услышать её, а для этого нужно вспомнить за что я её любил. Пока что у меня хорошо только получалось злиться на её выбор.

Домофон упорно отвечал мне десятком гудков, после чего наступала провальная тишина.

А потом я увидел её. Она шла в своей шубке, зябко кутаясь в ворот, в окружении густого облака пара. Не сразу понял, как это возможно. Впервые за всё время нашего знакомства, я видел, как она курит. Или вернее будет сказать, парит? Планировал поговорить с ней спокойно и взвешено, не получилось. Выскочил из автомобиля и практически навис над ней.

– Какого… – рычу я, пытаясь вырвать из её пальцев электронную сигарету.

Настя чертыхается и отскакивает.

– Чернов, ты сдурел! – чуть ли не визжит она.

– Ты знаешь, что тебе нельзя?! – как параноик тычу я пальцем в сторону вейпа.

– Знаю! – отчаянно отбивается она от меня, потому что я опять пытаюсь схватить металлический корпус. – Стас уйди! Уйди! Просто уйди….

Со слезами в голосе требует от меня Настя. И я смотрю на неё, понимая, что опять пошёл не тем путём, что вновь всё делаю не так. Отступаю. Глубокий вдох и очень медленный выдох. Я могу контролировать себя. Могу.

– Прости, – сквозь зубы цежу я, честно пытаясь не злиться.

– Зачем ты пришёл?! Чего тебе от меня надо?! – засыпает она меня своими вопросами-обвинениями. – Опять уговаривать будешь?!

И да, мне хочется уговаривать, мне хочется молить, но ведь я уже пробовал. Я даже договориться пробовал. Не получилось.

– Давай поговорим? – тщательно подбираю я слова. Настя закатывает глаза. – Просто поговорим.

– О чём?!

– О том, что произошло.

Если бы взглядом можно было убить, то вполне вероятно, что моим родителям пришлось бы уже давно переписывать завещание. Но, видимо, я был слишком толстокожим, чтобы пара зелёных глаз смогла прожечь меня насквозь.

А ещё сегодня именно тот день, когда я благодарен ужасной Московской зиме, которая бушевала в этом году. Промозглый холод и пронизывающий ветер. Потому что на улице не поговоришь, и мы сидим в машине. Для уверенности, что Настя не попытается от меня сбежать или выскочить из салона, я завожу мотор и еду в случайном направлении, просто куда глаза глядят. Хотя, это, наверное, больше на Веру было бы похоже, сбегать. Настя в этом плане, согласившись на что-то, была более постоянной. Сравнение как-то само по себе всплывает в голове, из-за чего тут же становится стыдно. Нельзя их сравнивать, это нечестно, по отношению ко всем нам.

Прости, любимая, но нынешний вечер, я задолжал Насте.

Вечерние дороги плотно забиты транспортом, мы двигаемся медленно, но это не раздражает, так если бы время меняло свой ход, затягивая нас в свою воронку.

– Завтра аборт, – ожесточенно кидает Соболева, из-за чего внутри меня всё затягивается узлом, настолько тугим, что я почти срываюсь… так охота зарычать или заорать, но говорю я совсем другое.

– Я поеду с тобой.

Настя шокировано вздёргивает брови, не веря услышанному.

– Будешь уговаривать?

– Нет. Согласен я с тобой или нет, но ты не должна проходить через всё одна… – и чуть подумав, добавляю. – Это наша общая ответственность.

–Как мило, что ты заметил! – ехидничает Настя, но я чувствую её растерянность, она не понимает, моего предложения.

Она о чём-то усиленно думает, пытаясь оценить мои слова, и находит единственное доступное объяснение.

– Пытаешься повторить историю родителей, Стасик? – в моё имя она вкладывает максимальное количество презрения, зная, куда бить, чтобы наверняка. – Или играешь в благородство?!

И, наверное, ещё утром я бы отреагировал на это. Но наша ссора с Верой, так или иначе, расставила всё по местам. Женись на ней. Повторяй чужую судьбу.

– При всём желание не смог бы, – спокойно отвечаю я. – Мы с тобой не мои родители, да и невозможно это.

Соболева хмурится, а я поясняю:

– Как оказывается, у меня своя жизнь.

– Рада за тебя, – кисло морщится Настя. – Но я-то теперь тут причём? Ещё скажи, что жениться на мне решил?!

– А ты бы согласилась?

Она даже на месте подпрыгивает.

– Какая же ты всё-таки сволочь, Чернов?! Неужели, ты думаешь, что я настолько… идиотка, чтобы опять с тобой связаться? Это насколько я в твоём понимании должна себя не уважать, чтобы согласиться всю жизни сидеть на вторых ролях и ждать, когда ты в очередной раз от меня уйдёшь?! Нет, уж… Как же я тебя ненавижу.

И по её тону я слышу, что да, действительно ненавидит. Но и я не собирался идти на такую глупость, мне важно было другое. Мы говорили. Пусть зло, пусть нелепо и презрительно, но ведь говорили. Настя изливала на меня свою обиду и боль, пока ещё затаённую, но я начинал ощущать. Вот почему всё должно дойти до точки кипения, прежде до меня что-то дойдёт?

– Знаю.

– Да что ты там знаешь?! – срывается она на крик. – Что ты знаешь?! Ты хоть представляешь, что ты сделал со мной?! Я была готова с тобой свою судьбу связать. Пыталась сделать всё что угодно, лишь бы тебе хорошо было! Терпела всю твою семью. Думаешь, я не видела, как братья твои от меня нос воротили? Один циничный придурок, всем своим видом показывающий, что я недостойна находиться рядом с вами. А другой, весь такой благородный и терпящий, что я себя мразью последней чувствовала. Да у Дамира на лбу было написано, что если бы не твой выбор, он бы со мной не за какие деньги мира не заговорил бы.