Текст книги "Иногда оно светится (СИ)"

Автор книги: Алиса Акай

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 26 страниц)

ГЛАВА 8

Проснулся я от того, что моего лица что-то коснулось.

Нет, не так. Из такого состояния не просыпаются, из него выплывают, как может выплывать судно из утреннего густого тумана. Тело чувствуешь не сразу, оно ощущается как сухой корень какого-то огромного дерева, не имеющий никакого отношения к голове.

Я не проснулся, просто осознал, что лежу, и лежу давно потому что яркий свет, врывающийся через круглое окно, уже не слепит глаз. Изнутри, из глубин моего мертвого тела, тухло несло вчерашним вином, во рту было солоно. Напился по-графски – я натянул сухие губы в улыбке.

Я лежал, чувствуя, как новый день по капле просачивается в мою голову. Линус-бревно. Забулдыга ван-Ворт.

Осколки вчерашних воспоминаний дребезжали, когда я пытался сложить их в единую картину. Вечер, вино, Котенок… Космос, не дай моей голове развалиться на части!

А потом что-то стало литься на мое лицо сверху. Похмельный мозг соображал не сразу, я попытался вскочить, но в голове ухнуло и я ограничился тем, что перекатился на бок. Непонятный дождь хлынул потоком на мою спину, пробрал ледяными иголочками вдоль позвоночника, растекся кляксой между лопатками. С тихим стоном разлепив окончательно глаза, я увидел в полуметре от собственного носа пару хорошо знакомых мне тапок. Выше тапок начинались ноги. У этих ног были тонкие лодыжки с выпиравшими косточками. Выше лодыжек я разглядеть ничего не успел.

На голову снова полилась вода, я губами чувствовал, как она разливается по полу. Зарычав, я вскинул голову.

Конечно же, это был Котенок. Кто еще мог бы устроить мне этот ранний душ? Я даже не удивился, увидев его все в том же халате, стоящим на пару ступеней выше меня и со сосредоточенным лицом льющим на меня ледяную воду из огромной кружки. Вода со звоном разбивалась о мою голову и веселыми жемчужинками прыгала по плитке пола, растекаясь лужей.

– С ума сошел? – процедил я, прикрывая рукой лицо от брызг.

Котенок вылил на меня остатки, презрительно искривил верхнюю губу.

– Ты валяться здесь как кусок прошлогоднего дерьма.

– Просто устал, хх-ха… – я закашлялся и поднялся на четвереньки, – Убирайся отсюда. Ты решил утопить меня во сне?

Еще раз смерив меня презрительным взглядом, в котором читалось отвращение к валяющемуся на полу графу, Котенок с кружкой в руке пошел в сторону своей комнаты.

– В тебе вина больше, чем в бочка, – бросил он напоследок, – Имперская облеванная тряпка.

– Ты самый пакостный, дерзкий и отвратительный зверек на этой планете, – я провел мокрой рукой по лицу.

Осторожно передвигая ноги, я спустился на нижний уровень, достал аптечку. В ней обнаружилось с десяток маленький капсул коричневато-синего цвета. Я выщелкнул пару из упаковки, кинул в глотку. Не панацея, но за час сможет сделать из меня что-то напоминающее человека. Я разблокировал дверь, вышел наружу.

Море ластилось к моим ногам, подбирало ракушки на песке чтобы, утянув их с собой, снова положить обратно. Море никогда не задумывается о целесообразности, у него нет ни достоинства ни стыда. Весьма полезные свойства для любого гуманоида. Оно просто живет и, кажется, вполне этим довольно. А у меня не получается. Наверно, я уже стар.

Метрах в двадцати от косы на воду села птица. Мелкий, не больше года, гребешок. Самого гребешка у него не было, лишь намечалась вдоль головы длинная алая полоска; отливающие серым и синим перья были уложены одно к другому, с такой тщательностью, как офицерские аксельбанты на параде. Гребешок изумленно-придирчиво глянул на воду сперва одним глазом, потом другим. Он выслеживал мелкую рыбу. Я нагнулся, поднял маленький обломок раковины кусачки, примерился и кинул его. Он приземлился точно у бока птицы, расстояние я прикинул верно. Гребешок хлестнул крыльями по воде от неожиданности, голова молниеносно развернулась в мою сторону. Немигающие птичьи глаза удивленно уставились на меня.

– Лети давай… – сказал я гребешку, – Нет тут еще рыбы для тебя.

Он мотнул головой, точно отвешивая мне неловкий поклон, пару раз махнул крыльями и, тяжело поднявшись, полетел над самой водой куда-то вдаль. Видно, решил попытать удачи вдалеке от странного сооружения и его сумасшедших обитателей. Я его понимал. Иногда мне самому хотелось набрать полный бак и вести «Мурену» до тех пор, пока не встанет двигатель, А потом? Я не знал. Просто сидеть и смотреть на море, искать край у этой бесконечной лазуревой плоскости, наполненной плеском ленивых волн.

Я вернулся на маяк. Котенка не было слышно, но я по привычке шел нарочито громко чтоб у него было время шмыгнуть в свою нору.

«Облеванная тряпка – сказал он – имперская облеванная тряпка». Ненависть, презрение.

Отвращение. Я даже не пытался посмотреть на себя его глазами – меня бы точно стошнило. Убийца, лжец, насильник. Портрет настоящего герханца. «Что ж, – флегматично пожал плечами я, – Врядли до своего визита сюда он представлял герханцев иначе».

Флегматичность далась мне нелегко, я выковал ее из тяжелых шлаков рассыпавшейся надежды.

На кухне тоже было пусто, лишь на столе одиноко стояли три консервные банки, напоминая черными зевами распечатанных горлышек батарею тяжелых гаубиц.

– Неужели все съел? – удивился я, – Наверно таки стоило назвать тебя Тигренком.

Банки действительно были пусты, но на соседнем столе обнаружилась глубокая тарелка, наполненная какой-то смесью. Осторожно приблизившись, я принюхался. Кажется, это была еда. Котенок стал хозяйничать на кухне?! От удивления я опять закашлялся, голова закружилась. Ампулы хоть и помогли, но чувствовал я себя весьма паршиво. Как и полагается, в общем. Установить, что находится в тарелке мне помогли банки. Так-с… Говядина, лук, картошка. Адская, должно быть смесь.

Судя по следам на плите, Котенок возился здесь долго. Вероятно, он сперва обжарил лук, потом добавил резанную дольками картошку, а после приправил свое варево мелко нарезанной говядиной. Обед по-варварски. Приятного аппетита, граф. Ну и дела… На тарелке не хватало примерно трети, остальное лежало нетронутым. Моя единственная сковородка, невымытая, примостилась в мойке, на столе было полно мясных крошек, луковых чешуек и прочих ингредиентов, которые, видимо, не дожили до финальной части.

Оказывается, кайхиттены могут совершать набеги и на кухни.

Я поставил тарелку перед собой, осторожно поддел вилкой несколько картофельных ломтей. Помедлив, отправил в рот. Вкус слишком грубоват, чересчур пресно. Жирно, перемешано… Но… Я задумчиво отправил следом еще несколько кусков. Но… Интересно. Необычное сочетание. По крайней мере для меня.

Вина я наливать не стал, ограничился простой водой и чашкой кофе. Еще пара сигарет – и я почувствовал, как в моем чахлом и дрожащем организме зарождаются силы. В голове прояснилось, исчезли мерзкие хмельные мурашки, ползающие серыми точками между мыслей. И думать стало легко.

Я со стыдом вспомнил вчерашнее. Погано, я должно быть, выглядел вчера. Свалился на лестнице, пьяница-граф… Картина, а?.. А ведь он мог двадцать раз скрутить мне шею, пока я пускал слюни – пришла щекотная неприятная мысль – Я бы и почувствовать не успел. Ключи в кармане. Где сейф и шифры он знает – сам и показал ему. Что ему стоило? Наклониться к громко дышащему телу, аккуратно положить руку на шею и одним движением… Я даже представил, как это бы выглядело – серая лестница, сонное дыхание ночи, звуки моря за стеной. Бесформенный сверток на ступенях – запрокинутая голова, руки разметались в разные стороны, ноги поджаты. Бледная кадыкастая шея с едва заметно пульсирующими ниточками вен – и рука, движущаяся к ней. Медленно, осторожно… Небольшая такая рука с бледными пальцами и розовыми полупрозрачными ноготками.

– А черт! – я хватил слишком много кофе и обжег язык, – Чтоб тебя…

– Ты, – негромко, но четко сказал голос за спиной.

– А? – я удивленно повернул голову. Котенок стоял в дверном проеме в своем халате, из которого показывалась обнаженная рука, – Доброе утро. И спасибо за душ.

Он хмыкнул.

– Извини, если вчера произвел неблагоприятное впечатление, – я дружелюбно улыбнулся, подпустив в улыбку толику смущения и не забыв про щепотку сарказма. Фирменное блюдо а-ля ван-Ворт… – Вчера я хватил лишнего.

– Ты валяться… валялся на полу, как куча старого мусора, – он скривился, – А воняло от тебя так, как не воняет от помойки.

– Да ну?

Он кивнул. Красивый получился кивок, но непослушные волосы опять упали на лицо, хотя следы на них указывали на то, что упорный Котенок долго пытался зачесать их назад. Он отмахнулся от них почти взрослым пренебрежительным жестом.

– Перестань пожалуйста.

– Ты… – судя по всему, он достаточно свыкся со мной и с обстановкой чтоб вступить в перепалку, – Ты мерзкий пьяница и… и… – он вздрогнул, едва заметно – грязное похотливое животное!

Выпалив это, он тяжело задышал. Ну спасибо, хоть вслух сказал…

– Таких как ты у нас забивают камнями – как бешенных собак. Вы, герханцы, все пьяные похотливые скоты!

Я улыбнулся. У меня это всегда получалось – улыбаться. И даже почувствовал, что улыбаюсь не фальшиво, это действительно было забавно. И в то же время я чувствовал, как грудь сжимает знакомое ощущение. Усталость, всего-то навсего.

– А вы, кайхиттены, кажется, управляетесь языком куда лучше, чем оружием. Мне показалось, вам нипочем заговорить до смерти даже герханца.

– Сволочь! – вспылил он. Хотя, наверно, и ожидал какой-нибудь мерзости в этом духе от коварного графа.

– Я открою тебе секрет – вы, варвары, всегда самодовольны и уверенны в собственном преимуществе. И всегда это длится до тех пор, пока вам железным кулаком не демонстрируют, где вам место. Вот когда летят зубы – вы начинаете понимать. Зубы, кровь… Это ваш язык. Вы можете разглагольствовать сколько угодно, но когда сталкиваетесь с тем, что не можете перемолоть своим диким наскоком, поджимаете хвост и убираетесь восвояси. Твои слова ничего не значат для меня. Малыш, я живу не первый год и, если Космосу я еще не намозолил глаз, то и не последний. Я видал то, что ты уже никогда не увидишь – к твоему счастью. Я выбирался оттуда, где люди были бы рады перегрызть собственное горло. Я видел, как горят планеты.

Я смотрел на него не отрываясь, гипнотизируя змеиным взглядом. При таком взгляде глаза превращаются в желтоватые полупрозрачные камешки. Азы полевого нейро-лингвистического допроса, школьные забавы. Я смотрел на Котенка, говорил медленно и с расстановкой. А он с каждым словом казался все меньше и меньше, голова вжималась в плечи. Мне стало его жаль. Я опять увидел себя со стороны, как будто глядел на кухню через объектив стерео-камеры. Осунувшийся уставший человек с больным взглядом, сидящий вполоборота на стуле, взгляд старого цепного пса.

– Мне пришлось убить больше людей, чем ты видишь звезд ночью. Я герханец, малыш. Мы – лучшие воины Империи. Самые спесивые, гордые, наглые, шумные – но – лучшие. Война – это не наша работа, это наша жизнь, наше дыхание. Мы убиваем, понимаешь? Постоянно. Смерть – это воздух вокруг нас. Он попытался что-то сказать, все-таки у него была чертовски развитая сила воли. Я видел, как помутневшие было глаза снова налились светом. Но я перебил его.

– Котенок, неужели ты думаешь, что обычный герханец стал бы вытаскивать тебя из воды? Кому ты нужен там?.. – я указал рукой в потолок – Никому. Ты – маленькая мелкая мушка, из которой не набить и чучела. Такими как ты полны все концентрационные лагеря Ио и Ганимеда. А я вытащил тебя – на свою голову. Зачем? Ты знаешь? Я сам до конца еще не уверен. Может быть, как раз потому, что я чуть-чуть устал быть герханцем. Может, самую малость, пару микрон… устал… Для меня ты как раз такая мушка, которая не стоит даже злости. Ты не нужен мне. Если там… тебе показалось… Ну, ты понял. Так вот, это не так. Ты не нужен мне даже для этого. Я терплю тебя, но не думай, что это терпение – моя планида. Мы, ван-Ворты, вообще славимся непредсказуемостью и нетерпеливостью. То, что ты жив сейчас – моя причуда. Я сохранил тебе жизнь, хотя мне в двести раз проще и спокойнее было бы этого не делать. Но может как раз потому, что я устал… Тебе просто повезло, Котенок.

Он упрямо шмыгнул носом. Такого не запугаешь за десять минут. Как не укротишь яростного лесного кота. Или дикого лисенка.

– Я не запугиваю тебя. Было бы нелепо грозить тебе. Я просто хочу чтобы ты… почувствовал. Ты для меня – мелочь, песчинка. И ты живешь благодаря мне. Звучит гадко, да? А что делать! Я никогда не был скромен. И еще…

– Похотливая самовлюбленная имперская шкура, – очень правильно, почти без акцента, вдруг сказал Котенок. Он дрожал от ярости. Дикий лесной кот зашипел, очень тихо, и выпустил когти. Шевельнешься – моргнуть не успеешь, как оторвет голову, – Что еще ты хотел мне сказать?

– …А еще ты очень неплохо готовишь, – сказал я, отодвигая тарелку, – Очень вкусно. Мне понравилось.

Он стоял, покрасневший, тяжело дышащий, растерянно глядящий на меня.

– Котенок, – сказал я ему тогда тихо, – Ты мне нравишься. Ты смел, знаешь, что такое честь и готов ее защищать. Ты не прирожденный воин, но, надо думать, ты добился бы значительных успехов на этом поприще. Эта ваша варварская настойчивость… Ты молодец. Быть может, я даже завидую тебе.

От неожиданности он готов был открыть рот. Отчаянным усилием сдержался, сохранил на лице выражение высокомерного удивления.

– Вы всегда несете чушь, даже когда трезвы.

– Это наше второе любимое занятие после войны, – я встал, отнес тарелку в мойку, – Но если ты хочешь заглядывать на кухню, придется тебе кое-что сперва выучить. Смотри – здесь я держу приправы. Здесь консервы. Маленькие ты открывать умеешь, большие точно также, только сперва надо провернуть такой вот большой колпачок сверху. А тут у меня уксус, горчица и масло.

Я говорил несколько минут – объяснял, показывал. Он слушал внимательно, хоть и делал вид, что разглядывает меня лишь от скуки. Из него вышел бы плохой лицедей. И лицемер тоже.

– В общем, если ты решил хозяйничать на моей кухне, придется тебе следовать моим правилам.

– Я не буду готовить.

– Ну и ладно.

Он постоял, рассматривая трещины пола, потом негромко сказал:

– Я выйти хочу.

– Куда? – не понял я, – На карниз что ли? Только после того, как я прикую тебя якорной цепью к перилам.

– Не… – Котенок почесал кончик носа пальцем, – На… воздух.

– Наружу?

– Да.

Я хмыкнул. Что еще за новости? На воздух его потянуло… А если в воду бросится? Если он будет сопротивляться, спасти я его не смогу. Пойдет пузыри пускать у самой косы.

– Зачем тебе?

– Я так хочу.

«И не суй свой герханский нос в мои дела, – продолжил я мысленно, – Ох, что же мне с тобой делать, а?»

Он правильно понял мою задумчивость.

– Все будет в порядке. Без глупостей.

– «Без глупостей» – это не твой девиз, – не удержавшись съязвил я и серьезно добавил, – Наверно я могу выпустить тебя… на время. Под моим присмотром, конечно.

– Можешь взять ружье чтоб тебе не было так страшно.

– Скорее я возьму парочку розог.

Он презрительно фыркнул. nbsp; Я разблокировал дверь, пропустил его вперед. Сперва у меня была мысль натянуть на него спасжилет, но я решил не терять понапрасну времени. Захочет – скинет в секунду. Он из упрямой породы, если уж решил…

На косе было прохладно. Высоко над нами резко и отрывисто прокричала морская птица из числа тех, названия которых я так и не успел узнать. Тревожно прокричала, как-то по-осеннему глухо. Я запрокинул голову, увидел высоко в небе зыбкую черную точку. Море безразличной полупрозрачной медузой шипело возле наших ног, облизывая песчаную кромку. На косу опять нанесло много бурых водорослей, они образовали зигзагообразный высокий хребет, доходящий почти до колена. Все никак времени нет заняться своим крохотным островком, порядок навести. Может, Котенку поручить? Что ж, можно попробовать.

Котенок не стал бросаться в море. Может, оттого, что море никак не располагало к драматическим жестам сейчас. Оно было ленивое и стылое, ни капли романтики. Тонуть в таком – то же самое, что травиться конфетами или застрелиться из хлопушки. Никакой красоты.

Он подошел к самому краю, сел на корточки. Полы халата окунулись в воду, но он, кажется, этого даже не заметил. Стал смотреть вдаль. Глаза затуманились, губы как обычно приоткрылись. Наверно, и у меня тоже глупое лицо, когда я смотрю на море. Но я-то смотрю на него уже долго. Он осторожно опустил руку, чуть вздрогнул, когда прозрачная жидкая слюда преломила его пальцы, опустил еще глубже, по запястье. Я видел, как движутся под водой его пальцы, кажущиеся еще более маленькими и хрупкими.

– Сколько тебе лет, Котенок? – неожиданно спросил я.

Он задумчиво извлек руку, поднес к лицу, слизнул несколько соленых капель с ладони, мелкие жемчужинки заиграли на его губах.

– Мерзкая планета, – решил он, вытирая руку о халат, – Только идиот решит жить здесь.

– А.

Он зачерпнул рукой еще воды, поднес почти к самому лицу и вылил обратно. Потом поднял со дна несколько блестящих серых камней. Обычные камешки, которых всегда хватает на мелководье. Когда достаешь их из моря, они кажутся красивыми – дымчатые, серые… А потом высыхают и превращаются в обычные, ничем не примечательные булыжники. Капля очарования, заключенная в них, испаряется вместе с водой. Котенок внимательно глядел на свою добычу, не столько очарованный, сколько осторожный. Словно рассматривал подозрительное и опасное существо.

– У вас нет морей? – догадался я неожиданно.

Он пожал плечами. Хотя это могло мне показаться – просто ветер мог дернуть ворот халата.

– Я могу показать тебе море. Видишь, там катер. Я называю его «Муреной», он староват, но еще шустр для своего возраста. У меня есть гидрокостюм и баллоны, с ними ты сможешь опуститься на самое дно. Там очень красиво.

Я говорил еще немного – о рифах, о том, как выглядят песчаные курганы, на которыми скользишь, о зарослях водорослей, которые раскачивает невидимым подводным ветром. Котенок не стал долго слушать – поднялся, еще раз задумчиво глянул вдаль, сплюнул в море и вернулся на маяк.

– Эй! – крикнул я вслед, но он, конечно, не обернулся.

Наша жизнь продолжалась. Изменений в ней не последовало, да мы оба и прилагали все усилия чтобы обойтись без них. Изменения нам были ни к чему – на маяке установилось шаткое равновесие, нарушать которое было бы опасно. Наверно, это можно было назвать вооруженным нейтралитетом.

Мы жили как два преступника, связанные одной цепью. Сравнение весьма банальное и условное, но весьма точно отражающее суть наших отношений. Мы по-прежнему старались не встречаться, но если по каким-то причинам мы вдруг оба оказывались в одном месте – хоть это и бывало крайне редко – Котенок уже не вздрагивал. Демонстративно глядел в другую сторону и покидал комнату максимально быстро, но без постыдной поспешности. Просто начинал себя вести так, словно в комнате что-то ужасно смердит, фыркал и выходил. Я и раньше заметил, что небогатый запас имперских слов он восполняет всякого рода звуками, причем звуки эти выражали эмоции куда лучше, чем любые слова. Например, только тут, на маяке, я в полной мере получил возможность осознать смысл казавшегося ранее банальным и туманным словосочетания «гневное молчание». Если Котенку что-то не нравилось – чаще всего, ему не нравилось мое присутствие – он мог фыркнуть под нос, причем даже этим небогатым, казалось бы, звуком выразить целое море чувств – и надменное удивление и едкое презрение и даже отвращение.

С положительными эмоциями было сложнее. Мне запомнилась лишь одна картина.

Я оставил для него открытую банку его любимого варенья. Он никогда не подавал виду, что испытывает к нему слабость, а я с иезуитским закаленным лицемерием делал вид, что не догадываюсь о ней. Но банки я в шкафу уже не оставлял, чаще – на столе, уже открытыми чтоб он не возился долго с хитро зафиксированной заводской крышкой. Это была наша маленькая игра, первая из многих странных игр, которые впоследствии проигрывались на моем старом маяке. Я оставлял варенье, он его ел. И все. Ни слов, ни благодарности, ни взглядов. Как натуралист в безлюдных джунглях далеких планет, я осторожно подкармливал маленького пугливого зверька.

И однажды я увидел его лицо. Я не стремился к этому, просто спустился сверху на второй ярус чтоб заглянуть на кухню и перекусить что-нибудь в ожидании ужина. Я работал почти весь день за компьютером – тестировал систему, орбитальные модули, проверял готовность своих орбитальных молний. Долгая, муторная работа. Я слишком поздно заметил, что дверь в спальню Котенка немного приоткрыта.

Он оказался на кухне. Сидя вполоборота за маленьким кухонным столом, он торопливо ел варенье и губы у него были кроваво-малинового цвета. Я шел босиком, забыв как обычно потопать ногами, поэтому он не заметил меня. Котенок глядел на банку и в его глазах его будто горели звезды из меда. Я впервые видел его если не радостным, то, по крайней мере, чем-то увлеченным. Черты его лица как-то сгладились, уже не казались такими острыми. Всегда, когда я его видел, он был напряжен, до такой степени, что даже немного дрожал. Как будто все кости сделаны из стали. Плечи вечно приподняты, взгляд – быстрый и настороженный, взгляд хищника. А тут… Я не стал открывать двери, замер. Хотя и почувствовал прикосновение стыда, похожее на прикосновение холодного и мокрого собачьего носа. Я не хотел за ним подглядывать, но вместе с тем не мог и отстраниться. Стоял и смотрел, как Котенок, держа в обеих руках бутерброд с вареньем, расправляется с ним. Видно, он старался не спешить, но не мог пересилить себя. С жадностью касался губами лакомства, поддевал языком комья сладости, едва ли не стонал от наслаждения.

Я уже хотел сказать что-то или постучать в дверь, но представил, как он посмотрит на меня. Как изменятся его глаза. Как затвердеет лицо. Как варенье, это небесное лакомство, превратиться просто в приторный консервант, намазанный на хлеб. Потому что рядом будет стоять отвратительный грязный герханец.

Я отстранился и бесшумно, как шел до того, поднялся на свой ярус. И не спускался до самого вечера.

Иногда Котенок готовил. Мы никогда не заговаривали с ним об этом, но постепенно он обвыкся на кухне, если заключенный вообще может обвыкнуться в своей камере. Чаще всего он проскальзывал туда на рассвете и поздно вечером, лишь изредка изменяя расписание в те разы, когда я оставлял что-нибудь на столе специально для него. С его слухом не составляло труда расслышать скрип открывающейся двери и мои нарочито громкие шаги. Но и я его слышал. Иногда, когда стеклянные пальцы бессонницы принимались копошиться в моем мозгу и я встречал рассвет с открытыми глазами, тупо уставившись в стекло, снизу иногда приходил звук. Скрип двери. Шагов я не слышал – в отличие от меня Котенок не собирался афишировать свои передвижения по маяку.

Готовил он лишь тогда, когда я за всеми заботами забывал заняться этим сам. Например, проводил сезонную профилактику на «Мурене» или возился с компьютером. Я с детства отличался тем, что мог забыть про еду едва ли не на несколько дней. Брат даже шутил, что у меня в желудке должно быть установлен атомный реактор, годящийся для средних размеров крейсера.

Во второй раз это получилось очень просто. Даже проще, чем я рассчитывал.

– Ты не мог бы заняться сегодня на кухне? – промычал я, потому что у меня во рту был зажат микро-резак, а руки держали провода. В тот день я занимался барахлящим трансформатором, который в последнее время стал изрядно капризничать. Когда живешь в отрыве от всего мира, приходится учиться тем вещам, в которых ничего не смыслишь. Обслуживание техники маяка, не считая терминала связи, не входило в мои обязанности, но ждать года пол техника с ближайшей станции мне не улыбалось.

Котенок молча посмотрел на меня. Он хотел по своему обыкновению проскользнуть по лестнице незамеченным, я перехватил его на пути из туалета на кухню. Услышав мой голос, он остановился. Не потому, что ему было интересно, что я скажу или он скучал по мне. Просто старался выглядеть взрослым. Взрослые никогда не убегают, когда их окликают. – У меня много работы сегодня. Тебе не сложно будет соорудить ужин?

– Ужин?

– Еду на вечер. Мне нравится твоя еда.

Он смутился. Клянусь Космосом и каждой его песчинкой – смутился! Не покраснел, конечно, но глаза на мгновенье потупились.

– Я не… человек, который готовит, – сказал он.

– Ты замечательно готовишь! – крикнул я, вновь углубляясь в провода. В тот момент я должен был чертовски походить на Лаокоона, – Пожалуйста. Клянусь, я съем все что угодно, даже если это будут подшипники с соусом из машинного масла.

Он не ответил, скользнул по лестнице и исчез. Но когда я поднялся ночью на кухню, меня ждала прикрытая крышкой тарелка. Это была похлебка, грубоватая, но весьма вкусная. Котенок не стал жалеть моих запасов, отправив туда мясо, картошку, лук и много всяческой всячины. Специи он особо не жаловал, но отдал должное соли и перцу. Я никогда не брезговал простой пищей. Иногда, когда нам не успевали подвозить на передовую припасы или транспорт снабжения превращался в ворох бесполезного хлама, мне приходилось затягивать еще туже форменный пояс или есть такое, о чем я никогда не упоминал дома.

Я вымыл посуду, на небольшом листке бумаги написал крупными печатными буквами по-имперски: «Спасибо! Было очень вкусно!», оставил на столе. Следующим утром листок не исчез, хотя по его положению я заметил, что его брали в руки и даже пытались положить на прежнее место.

В общем, кухню мы поделили. Это была нейтральная территория, где мы иногда – редко, очень редко – могли столкнуться. Котенок никогда не делал попытки проникнуть на верхний ярус или выбраться из маяка, я же со своей стороны не заходил в его комнату.

Что я чувствовал тогда? Записи не дадут соврать, мы прожили так около двух недель. Два узника – один заперт внутри каменой башни, другой внутри себя самого. Оба слишком умны или слишком устали чтобы попытаться пробить стены своей темницы. Котенок… Это было самое вздорное, непостоянное и сердитое существо из всех, что мне доводилось видеть и тем более из тех, с которыми приходилось делить кров. Маленький ночной хищник, независимый и вечно крадущийся. Жестокий звереныш со стальными когтями. Беспомощный лисенок, забывший, как убрать обратно когти.

Некоторое время я позволял себе верить в то, что под колючей, давно нечесаной шерсткой скрывается обычный ребенок, пытающийся нарочитой грубостью отпугнуть от себя всех окружающих. Такие попадаются даже среди уличных котят – вечно взъерошенные забияки, готовые полоснуть когтями всякого, оказавшегося рядом, но млеющих, когда чешешь их пальцем под ухом. Это было очень глупое объяснение, но в тот период времени оно было характерно для меня, как я понял позже.

Котенок при всем своем полугрозном-полурастерянном виде никогда не был домашним котенком. Это был воин. Настоящий, прирожденный, что бы я ему на счет этого не говорил. Некоторая мягкость, которую не так-то легко было нащупать, компенсировалась изрядным хладнокровием. Я никогда не сомневался, что у него хватит и выдержки и умения вспороть горло или живот упавшему или всадить разряд из логгера между лопаток. Его нельзя было считать настоящим ребенком.

Иногда я представлял его таким, каким он стал бы, не попадись на его пути старый, выживший из ума граф. Он стал бы грозой колоний этого сектора. Его имя, которого я так и не узнал, наводило бы трепет на все имперские приграничные гарнизоны. Из него получился бы настоящий боец. Решительный, проворный, как рысь, со взглядом, быстрым и смертоносным, как орбитальные логгеры. Дремала в нем эта тускло блестящая искорка, которую я с удовольствием рассматривал, огонек, сигнализирующий о том, что к его обладателю нельзя поворачиваться спиной.

Котенок… Глупый, глупый граф. Ты решил поиграть с опасной игрушкой, которая куда опаснее, чем граната с выдернутым предохранителем или неисправный логгер. Это не сбитый с толку и опозоренный мальчишка, это почти сформировавшаяся машина для уничтожения, очень надежная и эффективная машина, надо сказать. Я вспоминал его взгляд, движения, скупые жесты. И чем больше вспоминал, тем яснее мне становилось, что все, что я принимал за растерянность или смущение, было не более чем маскировочной сеткой, наброшенной на боевой механизм. Изумрудный взгляд, вскинутые или нахмуренные брови – все это было ложью. Рассчитанной абсолютно правильно.

Стареющий граф известного рода, в прошлом известный рубака, бретер и поэт, ныне отбросивший все изгнанник и спивающийся философ-одиночка. Человек, запертый по доброй воле на крошечном островке. Давно забывший, что значит понимать самого себя. Герханец. Что лучше сработает против него, чем старающийся быть грозным и взрослым мальчишка, который на самом деле внутри беззащитен и лишь ждет поддержки чьей-то сильной руки? Этот человек ничего не сможет противопоставить этой красивой легенде, приторно-банальной, как полусгнивший леденец. Он слишком ван-Ворт.

«Он играет с тобой, – шептал в ухо голос, – Он видит тебя насквозь. А ты так и остался идиотом. Старая и глупая игра – к чему она? Мужественный уставший граф и дерзкий мальчишка, чья дерзость достаточно наивна чтобы граф это понимал? Отвратительно.»

Он был прав, голос. Я купился на сказку, в которую хотел верить. Обмануть самого себя – самый мерзкий обман из возможных. Почему я решил, что он – ребенок, которому нужна помощь? Где были мои глаза? Это почти зрелый убийца. Усыпляющий мою бдительность, рядящийся – не без успеха – под беспомощного сопляка. Самый простой способ обмануть противника – дать ему возможность поверить в то, во что он хочет поверить. К чему стремится. Герханец, землянин или кайхиттен – неважно, так устроен любой человек. Самый последний циник в глубине души ждет чего-то и на что-то надеется, как засыхающий цветок на покрытом пылью подоконнике. Потому что человек, который уже ни во что не верит и ни на что не надеется, умирает. Срабатывает сложный механизм самоуничтожения.

Он поймал меня, этот маленький пройдоха. Понял, чего мне не хватает. Позволил мне домыслить все, создать ложный образ, после чего захватил этот образ себе и напялил чужую, слепленную моими руками, маску. Все просто, Линус, правда? Достаточно было лишь слушать свою голову, а не воспаленные железы.

Но наваждение проходило и я снова верил, что передо мной ребенок. Рано повзрослевший, успевший увидеть слишком многое, но ребенок.

– Где твои родители? – спросил я его как-то осторожно, – Я имею в виду, они живы?

Жестокий, неприятный вопрос. В моем голосе было недостаточно мягкости чтобы скрыть его острые грани. Я опять почувствовал стыд.