Текст книги "Иногда оно светится (СИ)"

Автор книги: Алиса Акай

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 26 страниц)

– В комнате есть еще одно полотенце, вытри волосы! – крикнул я громко, словно обращаясь к кому-то, кто находится на нижнем ярусе, – Сейчас я принесу чай! Ты что к чаю любишь?

Ответа не последовало, да я его и не ждал.

«Скорее всего он любит сырое, еще дымящееся мясо врага, – хихикнул кто-то, – А оторванные уши идут как самый изысканный деликатес. У тебя не завалялось парочки?..»

Кайхиттен должен был быть серьезно голоден. Перед тем, как уложить его на своей кровати, я ввел ему ампулу из своей полевой аптечки, смесь всех необходимых аминокислот, белков и витаминов, плюс специальные добавки из рациона имперских пилотов. Этот коктейль должен был подлатать его организм, улучшить иммунитет и снизить стресс, но предназначался он не для желудка. Я достал из коробки банку, это оказалась консервированная баранина с паприкой. Вполне сносная вещь, на мой взгляд, но как отнесется к ней мой пленник, я понятия не имел. «Не умрет, – решил я, откладывая в тарелку сразу половину, – Через пару дней я буду знать его меню.» К баранине я прибавил маленький сдобный кекс, две помидоры и стручок сладкого перца, блестящий так, словно впитал в себя все случи солнца.

– На вегетерианца он не похож, – усмехнулся я, – Но посмотрим, что ему придется по душе.

Я чувствовал себя как глава зоопарка, к которому в клетку попал неизученный, но очень интересный зверек. Таким зверькам тоже сперва дают всего по чуть-чуть чтобы изучить их вкус. Иногда – я слышал о таких случаях – зверька привозят со слишком далекой планеты и он гибнет от голода, так как никакая пища, кроме родной, ему не подходит.

«Ну, за него можно не переживать. Этот звереныш не из тех, кто переворачивается на спину и молча дохнет».

Чей-то голос мерзко хихикнул. Кажется, опять получилась колкая двусмысленность.

– Уже несу! – крикнул я, загружая тарелку и дымящуюся чашку на поднос, – Только не прыгай на меня из-за двери, если не хочешь остаться без ужина.

За углом быстро скрипнула плитка пола. Между кухней и спальней его давно пора было перестелить, но у меня за все время руки так и не дошли. «Прятался – подумал я, – Теперь скользнул внутрь. Ну и шаги у малыша.»

В спальне было темно, лишь матово горел круг ночника, дающий света лишь столько чтоб можно было рассмотреть тяжелую тень в углу, забившуюся в самый угол койки. Когда я открыл дверь, внутрь проник свет из коридора и я увидел мерцающие зеленые глаза. Взгляд затравленный и настолько враждебный, по-звериному лютый, что я помедлил, прежде чем переступить порог. Но у хищников таких глаз не бывает, ненавидеть с такой силой может только человек.

«Нет, Линус, этот волчонок не из тех, кто позволит трепать себя по холке за пару кексов, – сказал я себе, – Скорее он отхватит тебе руку по локоть, если попытаешься к нему прикоснуться.» Я вспомнил, как он трепыхался и дрожал, когда я прижал его в ванной. И почувствовал секундный приступ ненависти, острой как осколок выбитого из рамы стекла – ненависти к тем, кто научил ребенка ненавидеть.

Так ненавидеть.

Свет я включать не стал. Почему-то показалось, что если вспыхнет лампа, он напряжется и опять станет дрожать. Я опозорил его – хоть и по незнанию, но смертельно, на всю жизнь. В том числе и в поединке. А ведь он явно надеялся на свой меч, этот мальчишка, наверняка мечтал о своем первом бое, даже не с герханцем, с обычным имперцем. Маленький худой викинг, ушедший в свой первый, и теперь уже последний, поход. А я окунул его в мыльную воду и нанес такое оскорбление, которое смывается только кровью. Разбил юношеские мечты, потоптался грязными форменными подошвами с имперским гербом по всей его судьбе.

В груди стало мерзко, будто я нахлебался соленой морской воды с водорослями. И я не стал включать свет.

– Вот тебе поесть, – сказал я, – Ты, наверно, голоден.

– Засунь это себе в… – он запнулся. Врядли от смущения, просто не знал подходящего слова на имперском.

– И тебе доброй ночи, – устало улыбнулся я, – Еду я ставлю здесь. Она не отравлена и там нет никаких психотропных препаратов. Можешь есть смело. Если бы я хотел чем-то тебя напичкать, поверь, у меня было бы достаточно времени… Ешь. Потом ложись спать, твой организм очень утомлен и еще не акклиматизировался к этой планете. Будить тебя не буду, отдыхай сколько влезет. Твою дверь я не запираю – снаружи ее нельзя заблокировать, а внутреннюю блокировку я отключил. Я буду спать на верхнем ярусе, это на этаж выше. Пожалуйста, не совершай глупостей – я могу сделать тебе неприятно. Даже очень неприятно, если захочу. Понимаешь?

Он это прекрасно понимал. Но зеленый огонек не угасал, этот зверек не торопился убирать уже выпущенные когти. Мне почему-то захотелось приблизиться к нему, закутать по самый подбородок в теплое одеяло и уложить спать, поглаживая по волосам. Смешной и беззащитный котенок, достаточно взрослый для того чтобы орудовать когтями, но слишком юный для того чтобы позволять себе сомнение.

Я знал, что не подойду к нему и не укрою, что он половину ночи будет сидеть в углу, голодный и замерзший, с мокрыми волосами. И что я никогда больше не осмелюсь прикоснуться к нему.

– Доброй ночи, – сказал я, – Ради Космоса, путь тебе приснится что-то приятное!

ГЛАВА 5

С утра, только проснувшись, я вышел на «Мурене» в море, ловить кусачек. Поздней весной они любили облепить рифы неподалеку от маяка. За кусачками я ходил редко, их вкус мне приелся еще в первый год – слишком маслянистый и сладкий, как для меня. Но время от времени я брал пару крепких сетей, резак и гидрокостюм с аквалангом и выходил к рифам. Это успело стать приятным развлечением, хоть и не сулило ничего хорошего для меню.

Кусачки – это такие мелкие моллюски, в чем-то сходные с земными, свое мягкое нежное тело они прячут в двустворчатой раковине, такой крепкой, что приходится орудовать силовым лезвием чтобы вскрыть ее. Края у раковин не овальные или круглые, как часто бывает, а неровные, покрытые с обоих сторон мелкими зубчиками. Эти зубчики помогают кусачке намертво запираться в своем домике в случае опасности.

Сомкнув створки, кусачка думает, что она в полной безопасности. Ей ничего не надо – морскую воду она может процеживать сквозь микроскопические поры в скорлупе, отфильтровывая планктон и другую полезную мелочь. Ей не нужен обычный воздух и солнце. Ее не пугают болезни – ведь моллюски не болеют. Она самодостаточна и, спрятавшись в своей маленькой крепости, наверняка думает, что может жить так вечно. А потом кто-то поддевает края лезвием резака и, прежде чем она успевает сообразить, что произошло, в раковину врывается свет – свет и воздух – а ее саму вырывают с мясом и бросают на сковородку. Я когда-то подумал – сколько она успевает понять, прежде чем умирает? Прежде чем что-то так грубо врывается в ее крохотный, уютный и безопасный мирок?..

Глупость, конечно, кусачки слишком примитивны даже для того чтобы иметь мозг. И думать они не умеют.

«Наверно, она так до конца и не верит в то, что сейчас погибнет, – подумал я, щурясь от яркого, бьющего в глаза солнца, – Даже если прожила в своей скорлупе совсем немного. Года четыре…»

«Мурена» шла легко, дерзко и уверенно вспарывая носом волну, за ней оставался легкий клиновидный след. Море довольно плескалось у борта, качая на своих волнах мириады желтых веселых бликов. Я любил такие «морские огоньки», если долго смотреть на них, начинается казаться, что в душе становиться тело и солнечно.

Но смотреть на них слишком долго – опасно. Ведь можно замечтаться, ослепнуть и свалиться за борт, туда, где тихо рокочет невидимый винт.

Утром дверь спальни оставалась открытой. Я не стал ее открывать, но убедился в том, что тончайшая нить, которую я вечером незаметно приложил к косяку, исчезла. Может, этот котенок – ночной зверек?.. На всякий случай я проверил внешнюю дверь, убедился в том, что она по-прежнему заблокирована и на ней нет следов взлома. Да и какие следы можно оставить на броне голыми пальцами? Дверь в спальню я открывать не стал, но на всякий случай довольно громко прошелся рядом. Наверняка у мальчишки острый слух, пусть услышит, что я уже встал. Пока я завтракал, он так и не выглянул. Я выпил чашку кофе, помыл посуду и, заправив «Мурену», вышел в море за кусачками.

«С каких пор ты полюбил моллюски, друг Линус? – язвительно осведомился тот, кто иногда приходил в гости в мой мозг чтобы потрепаться, – У тебя изменился вкус?»

«Это развлечение для меня».

«Вчера ты еще не собирался развлекаться».

«А с утра решил иначе. Проваливай, язва».

«Оказывается, ты заботливый хозяин. Но ты уверен, что кусачки придутся ему по душе? Он варвар, для такого, как он, деликатесы Герхана – помои».

«Если не понравится, отпущу их обратно в море»

«Хочешь угодить ему, да?»

«Разумеется. У меня здесь не имперская тюрьма, пусть питается тем, что придется ему по вкусу. Пока он свободный человек».

«Не могу оспорить.»

Минут через двадцать после того, как я вышел, радар тревожно запищал. На экране, прямо под корпусом катера, переливалось пятно, топырщащееся в разные стороны короткими и длинными ресничками. Как большая и резвая амеба под объективом микроскопа, но я знал, как выглядят шнырьки на самом деле, вживую. Сонар работал на полную, однако голодный шнырек, этот глубинный, кажущийся поначалу медлительным увальнем, хищник не всегда настроен на диалог. За зиму он прилично отощал и сейчас, видимо, принял «Мурену» за здоровенную рыбину. Я не мог ему сказать, что первые косяки пройдут этими местами недели через две, не раньше.

Паниковать я не стал, только положил поближе коробку аммонсипала и вставил в пару брусков автоматические детонаторы. Они здорово помогали в таких случаях, инициируя взрыв на глубине в двадцать метров или раньше, при соприкосновении с чем-то плотным.

– Этот обед не тебе, – пробурчал я, всматриваясь в экран, – Можешь испортить себе желудок.

Шнырек неторопливо плелся за «Муреной» еще метров триста, потом стал понемногу отставать. В конце концов он резко сменил курс и ушел на глубину, видимо, изрядно разочарованный. Разворачиваться и тратить на него взрывчатку я не стал – мальчишество.

Риф, полный кусачек, нашелся неподалеку, я сжег совсем немного топлива. Натянув на себя приятный, кажущийся всегда немного прохладным, гидрокостюм, я отдал якоря и нырнул с аквалангом за плечами.

Космос – вот то, что я всегда вспоминал, когда погружался под воду. Огромный, непознаваемый мир, вечно чуждый, вечно прекрасный. Чужая среда, благосклонно соглашающаяся принять человека на короткое время. И безжалостно убивающая его, если он осмеливается продвинуться слишком далеко или чувствует зов гордыни. Излишне самоуверенным не стоит погружаться глубоко.

Я парил в акварельно-перламутровой бездне, маленькая частичка жизни в мире, который простирается до бесконечности, в какую сторону ни посмотри. Я несся над буро-зелеными лугами водорослей, которые качались в непонятном для человека ритме, подо мной проносились желтые песчинки камней, красивые и вечные. Застывшие кусочки, то ли надгробия Времени, то ли коренные жители этих мест. Если присмотреться, можно было различить шмыгающие крошечные черточки, несущиеся стайкой – как иглы-пули, выпущенные очередью – первые рыбки, вернувшиеся из теплых широт.

Кислородной смеси в баллонах хватало на девять-десять часов, я не спешил. Я долго плыл, полуприкрыв глаза, чувствуя всем телом неподатливую упругость течений, похожую на плотный сильный ветер. Если задрать голову вверх, хоть это и было неудобно в маске, можно было увидеть ртутное высокое небо, на котором сверкали звезды – те самые «водные огоньки», которые я видел с палубы.

Прекрасный мир. Другое измерение. Глаза здесь видят иначе и даже время течет не так, как наверху. Исполинская мощь и величие, уменьшенная копия Космоса… Кажется, раньше первопроходцев готовили под водой – кажущаяся легкость движений и уменьшенная масса приучали их к невесомости. Очень может быть. Наверно, тогда люди еще не знали, что тот, кто покорил подводный мир, может покорить и Космос. Или напротив, как раз очень хорошо знали.

Вспомнив, зачем спустился, я поплыл к ближайшему рифу и минут за сорок набрал полную сетку кусачек. Они послушно отделялись под натиском резака. Над моей головой покачивалась жирная большая тень, днище «Мурены», я работал сосредоточенно, не отвлекаясь. Хотел вернуться раньше на маяк? Не знаю.

Закончив с этим, я позволили себе взлететь, прямо в это ртутное небо, и разбил его вдребезги, в звенящий водопад жемчужин. Некоторые жемчужины так и застыли на стекле маски. Когда я смотрел на небо – уже настоящее, синее – они причудливо преломляли свет и иногда казалось, что это россыпь горящих самоцветов приклеилась к стеклу.

Но даже в морское ртутное небо надо падать правильно, не обгоняя пузырьки выдыхаемого воздуха, иначе все может закончиться весьма печально. Кессонную болезнь победить также невозможно, как отменить законы физики.

«Надо будет показать ему все это, – подумал я неожиданно, – Не сейчас, конечно, но, может быть, позже. Не может быть чтобы ему это не понравилось. Здесь любой человек чувствует себя так, словно прикоснулся к Богу. И если ему понравится – может это станет ниточкой между нами. Может…»

Никто не стал со мной спорить, говорить о том, что для варвара любая другая среда кроме привычной – пугающая бездна. Линус-Два или Линус-Три или Линус-Квадратный Корень из семнадцати, молчал, спрятавшись где-то в уголке. Я разочарованно вздохнул.

«Мурена» подошла к маяку часа через два – я заложил широкий крюк чтобы осмотреть окрестности с северной стороны. В середине весны часто бывает миграция блуждающих рифов, проверить это всегда стоит заранее. Убедившись, что опасности для катера пока нет, я повел своего послушного металлического коня в его стойло.

Когда «Мурена» причаливала к пирсу, я взглянул на маяк и мне показалось, что секунду или две я видел в окне второго яруса бледное пятнышко лица с темным ореолом спутанных волос.

– Наблюдаем? – поинтересовался я, прикуривая сигарету.

Но это могло мне и показаться. Мой гость врядли был в том состоянии, когда проявляется любопытность.

Убедившись, что катер закреплен намертво, я поднялся на маяк с полной сеткой кусачек в руке. Внутри было тихо.

– Я вернулся! – крикнул я, – Как на счет завтрака?

Наверху тихонько хлопнула дверь, кажется дверь спальни. Я улыбнулся. Звереныш обследует новую территорию? Или прикидывает, где можно оторвать часть обшивки или мебели чтоб сделать новое оружие?

Кусачек я сгрузил на кухне, в заранее подготовленный бак с морской водой. Стоять в нем они могли долго, почти неделю. Я поднялся на второй этаж, на всякий случай стараясь не производить много шума. Я не хотел спугнуть кайхиттена, если он изучает территорию. Пожалуй, от такого позора и испуга он точно замкнется не хуже, чем моллюск. И, кто знает, может так никогда и не откроется.

«Так и будет, друг Линус, обманывать себя – это искусство, в котором ты пока не преуспел. Мальчишка так и останется диким зверенышем – до тех пор, пока за ним не прибудет специальный корабль с Земли. Или до тех пор, пока однажды светлым весенним утром не перегрызет себе вены на руках. Это не похоже на тебя, мой друг, совсем-совсем не похоже. Ты ведь обрел силу, научился слышать себя и открывать глаза, уже не боясь ослепнуть. Так к чему это? Зачем ты соорудил эту смесь тюрьмы с кунсткамерой у себя на маяке? Ты ведь не поможешь ему, просто потому, что это выше твоих сил. Так не издевайся над ним хотя бы».

«Что, лучше сразу сунуть ему логгер в зубы и покончить с этим? – озлобленно спросил я, – Это будет добрее?»

«Добрее? Не знаю. Честнее – наверно. Нельзя держать в неволе диких животных и надеяться, что в один прекрасный день они привыкнут дышать твоим воздухом и отвечать на ласку. Такое всегда кончается или перегрызенными прутьями или перегрызенной шеей».

«Это не животное.»

«Варвар. Хватит игры в равенство – ты знаешь, что стоишь гораздо выше него. Если ты начнешь говорить, он просто не поймет тебя. Это хищник, мелкий стадный хищник. Не надо приручать его.»

Кайхиттен оказался у себя. Он был в той же позе, в какой я оставил его – забившийся в угол на койке, со скрещенными по-турецки ногами и остановившимся взглядом, упертым куда-то вниз. Изумрудные глаза не пылали, а мертво ровно горели – так горят остывающие угли в костре. Но у углей никогда не бывает такого цвета.

Он вздрогнул, когда я открыл дверь, хоть наверняка и слышал мои шаги за несколько метров.

После вчерашнего купания он стал заметно чище, кожа на лице оказалось хорошей, спокойного бледно-розового оттенка, что всегда считалось признаком красоты на Герхане. Коренные герханцы чаще всего загорелые до темно-медного оттенка. Еще обнаружились маленькие розовые уши и тонкая шея, с которой еще не до конца сошли полосы грязи, приобретенные, вероятно, еще на корабле.

Когда горит изоляция и резина, заполняя внутренности корабля режущей глотку вонью, черно-угольная гарь хорошо оседает на коже… На детской коже.

Волосы были сухими, хотя я не сомневался в том, что за полотенце он не брался. Они красиво обрамляли его лицо, непокорные, каштановые, с дерзкими вихрами и локонами. На Герхане с шестнадцати лет юноши носили длинные волосы, сплетая их в хвост и распуская по торжественным случаям. У кайхиттенов, вероятно, был свой взгляд на такие вещи. Все кайхиттены, которых я видел, были короткостриженными, кожа на их черепах выглядела сизой от прорастающих волос, длинной не больше пары миллиметров. В этом была простая и стройная варварская логика – такая прическа не лезет в глаза во время боя, за ней не надо ухаживать, она не мешает в ежедневной работе. О красоте, в том числе и красоте боя, кайхиттены пока не задумывались.

«Расческу ему что ли дать? Да ведь все равно не возьмет…»

Еда стояла на прежнем месте, нетронутая.

– Привет, котенок, – сказал я и уселся на единственный стул. Он бросил на меня взгляд из-под волос, пылающий, как и прежде. Сам же остался неподвижен. Просто каменная фигура с человеческим лицом, стоящая в углу. Халат он одел, но руки в рукава не просунул, тот висел на нем как плащ. Если бы не туго затянутый пояс – точно свалился бы. Все правильно, у врагов нельзя принимать ничего. Если бы не его варварские табу относительно обнаженного тела, он предпочел бы сидеть голышом, пусть и в мороз.

– Убирайся, – прошептал он тихо. В его голосе была ненависть, но сегодня она не звенела подобно стали клинка, а чернела между слов зловещей копотью, – Уходи.

– Ого! Кажется, я слышу осмысленную фразу.

– Имперский трупоед.

Я улыбнулся с самым наглым видом.

– Не совсем. Но раз уж мы не представились друг другу тогда, в ванной, я полагаю, стоит сделать это сейчас. Итак, Линус ван-Ворт, скай-капитан Второго Корпуса Военно-космического флота Империи, граф ван-Ворт, Герхан.

– Герханец… – он процедил это с таким отвращением, что даже скулы напряглись.

– Да, я коренной житель Герхана. Ты, насколько я знаю, кайхиттен. Я не ошибаюсь? – молчание, – Наверно, чтобы нам проще было общаться, назови свое имя. Если я не смогу произнести его или своим произношением оскверню его или твое происхождение, я согласен называть тебя по любому произвольному имени на имперском, которое придется тебе по вкусу или же по воинскому званию.

Молчание. Мое предложение его не заинтересовало.

– Я не собираюсь спрашивать тебе не о вашей цели, ни о составе экипажа, ни даже о родной планете. Поверь, я сижу здесь довольно долго и мне все равно, откуда и зачем ты явился. Но имя ты можешь назвать без опасений. Я не собираюсь его выдавать даже имперской разведке, если, конечно, она заявится сюда ради тебя.

При упоминании о разведке он напрягся еще больше. Небось, наслышан о ней. Возможно, ей его пугали, когда он был ребенком и плохо себя вел. Но я почти уверен, что если и пугали, то он не обращал на это излишне много внимания. Ведь он был воином, наверняка из рода воинов, собирался громить имперцев, привозить домой богатую добычу, воровать жен – себе и, потом, детям. Врядли он ожидал, что первый же набег обернется кошмаром и он будет сидеть, почти голый, в чужом халате на голое тело, перед мерзко скалящимся и вальяжным герханцем.

Каменная фигура с замершим взглядом. Можно отрезать руку – даже рта не откроет. Я почувствовал что-то вроде разочарования.

– Котенок, это не допрос. Не знаю, что вам вешали на ваши розовые ушки, но я не следователь и не палач. Я живу здесь, на маяке, ни с кем не воюю. Уже довольно давно. А у тебя такое лицо, будто ты хочешь вызвать меня на дуэль…

– Я готов! – вспылил он. И почему я решил, что он плохо говорит на имперском? Произношение, конечно, было далеко от идеального, но выговор можно было разобрать без труда. Варвары часто способны к языкам.

– Остынь. Дуэлировать с тобой я не собираюсь и на то есть причины. Так что придется тебе здесь сидеть со мной еще какое-то время. Обойдемся без рубки на мечах, верно?

– Убирайся, имперская подстилка. Я… нечего говорить с ты.

– Правильно говорить «не о чем» и «с тобой», раз уж ты решил осваивать имперский, – сказал я как ни в чем не бывало, – Скажи мне, как тебя называть. Тогда я отстану – на какое-то время.

Он не ответил. По тому, как сжались его губы и снова застыл взгляд, я понял, что створки раковины опять сомкнулись, причем намертво. А ведь еще секунду назад мне начало казаться, что я разглядел что-то там, внутри. Показалось, конечно.

– Что ж, тогда мне придется самому придумать для тебя какое-то имя. К имперским ты, судя по всему, не рвешься. Герханские я упоминать не буду, а то ты того и гляди попытаешься меня загрызть. Тогда… Как на счет котенка? Котенок – вполне звучно, а? И очень соответствует твоему темпераменту.

Пущенная наугад стрела угодила в болевую точку. Кайхиттен оскалился, бросил на меня полный горящей ненависти взгляд и отвернулся, почти упершись носом в стену.

– Котенок… – медленно произнес я, – Нет, действительно, подходит.

И опять он ничего мне не ответил. Я даже поднял было руку чтоб положить ему на спину, но вспомнил, как он реагировал на любое мое прикосновение и поспешно опустил ее.

«Ненависть съест тебя, – прошептал я про себя, – Малыш, ты еще не знаешь, как едок ее яд.»

– Наверно, мне надо сказать тебе еще кое-что, пока ты меня слушаешь, – он сидел с каменным лицом, чертова горгулья, – Планета, на которой мы сейчас находимся, почти сплошь покрыта водой. Сбежать отсюда некуда. Кроме этого маяка, где мы с тобой сидим сейчас, тут практически нет твердой земли. Целая планета воды. У нее даже нет названия, только индекс, который я все равно не помню. Смешно, верно? Ладно, можешь не смеяться. В общем, мы с тобой тут одни. В шкафу у меня не прячется имперская разведка и я не собираюсь заковывать тебя в оковы чтобы пытать в мрачных подземельях этого маяка. Я не беру в плен детей. Да, фактически ты считаешься военнопленным и скоро за тобой должен прибыть корабль. Скоро – это не совсем то скоро, о котором ты думаешь. Сюда редко заходят корабли, да и то чаще всего транспорты, не думаю, что ради тебя кто-то будет спешить. Мне кажется, ты не настолько важная фигура… Так что по всему выходит, что жить нам с тобой здесь не один день.

– Я не… прикоснусь к тебе, сволочь, – Котенок добавил еще что-то по кайхиттенски, но моего словарного запаса не хватило для того чтоб расшифровать и десятую часть. Но на комплимент это все равно не походило.

– Я герханец, все из-за этого? – я мрачно взглянул на него, – Ты боишься меня только из-за этого?

– Убирайся.

– Хорошо, Котенок, – я встал со стула, – Я ухожу. Можешь жить тут как хочешь. Я не буду мешать тебе.

Я вышел, осторожно прикрыв дверь. Сделал несколько четких шагов по коридору, потом тихо, ступая на носках, вернулся к двери. Не только кайхиттены умеют передвигаться бесшумно. Любой герханец в этом деле даст им сотню очков форы. Дверь моей спальни не была герметичной, а выходя, я оставил небольшую щелку. Я надеялся, он хоть как-то переменится с моим уходом, хотя бы разомнет затекшие за столько часов ноги или потянется за едой. Но он лишь сделал несколько глубоких частых вздохов и остался сидеть на прежнем месте.

– Герханец я, видишь ли… – пробормотал я под нос, – Можно подумать, я всю жизнь мечтал жить под одной крышей с варваром.

«А ведь он и есть варвар. И эти колючки, о которые ты колешься всякий раз, когда пытаешь прощупать к нему дорогу – они не убираются. Скорее можно ожидать, что кактус втянет свои шипы».

«Я не пытаюсь ничего прощупать. Я вижу напуганного до смерти ребенка, который того и гляди скончается у меня на руках! И мне плевать, кайхиттен он, землянин или герханец. Я не смогу смотреть на это».

«При малейшей возможности он всадит тебе нож под ребра. Ты же видел его взгляд.»

«Да. Взгляд ребенка, который умеет только ненавидеть и бояться. Кажется, ничему больше его не успели научить.»

«А ты, значит, сможешь?»

«Возможно».

В висках противно завибрировало, будто внутри меня кто-то смеялся.

«А ведь ты его презираешь, друг Линус. Он всегда останется для тебя примитивным пещерным человеком, ты лишь одарил его своей жалостью. А нужна ли она ему?»

«Мне жалко Котенка, а не его братьев по оружию. Потому что именно он сидит сейчас за дверью и едва не хлюпает носом, хотя отчаянно пытается выглядеть дерзко и самоуверенно. Он боится, слышишь меня?»

«Конечно, тебе его жалко. На остальных кайхиттенов все твои чувства не распространяются. Ведь не с какими-то другими варварами ты боролся на полу ванной.»

Я почувствовал страстное желание заехать самому себе кулаком в челюсть, даже костяшки стали зудеть. Остановило меня только одно – как потом объяснить Котенку, откуда взялся свежий кровоподтек на лице.

«Я вытащу его. Даже если нам осталось сидеть тут всего неделю, я открою ему глаза. Может, он увидит что-то кроме войны».

«Не захочет. Эта машина уже заправлена и сошла с конвейера.»

«Значит, я постараюсь.»

«Превратить его в домашнего питомца?»

«Нет, всего лишь сделать из него человека. Он не машина, во всяком случае пока. Я чувствую это»

«Ну что же, тогда мне остается только пожелать удачи, верно?..»

Я вернулся на кухню, взял бутылку вина и поднялся на верхний ярус. Солнце горело в зените, море разгладилось до такой степени, что выглядело как туго натянутое полотно. Обычно я не позволял себе пить до заката, но тут не сдержался – налил сразу полстакана и влил в себя быстрыми глубокими глотками. Пить так «Шардоне» – признак дурного воспитания, но я почти не почувствовал вкуса.

– По-моему, все это нехорошо закончится, – сказал я по-герхански, – Или он выведет меня из себя или я сам загоню его в могилу.

Мы разные как лед и огонь, мы не сможем отыскать связующую нить – теперь я видел это четко. С безжалостной резкой четкостью, которую может дать только оптический прицел. С другой стороны, – я вздохнул, – мне нет до него дела. Он всего лишь забавный Котенок с искалеченной жизнью, но скоро он исчезнет – с маяка и из моей жизни. И не оставит ни малейшего следа, если не считать испорченной ванны. Я пытался наладить с ним контакт? Пытался. Хотя был бы куда более прав, если бы с самого начала хорошенько пересчитал ему кости и связал. Нечего усложнять отношения пленника и тюремщика, даже если пленник не похож на пленника, а тюремщик давно забыл, что значит держать оружие в руках.

Это не мое дело.

Я сидел так до заката, почти не прикасаясь к вину, глядел на море. А на что еще глядеть здесь? Пару раз брал в руки сенсетту, но настроение не шло, вместо мелодии получалась полная непотребность. Я с отвращением спрятал ни в чем не повинный инструмент обратно.

Когда за стеклом сгустилась темнота и стало неуютно сидеть и пялиться на звезды, я спустился вниз. Есть не хотелось, но я по привычке приготовил ужин. Надо было чем-то занять руки, раз не получалось занять голову. Я открыл консервы – на этот раз с фасолью, нарезал хлеб. Хлеб был ненастоящий, обычный пресный концентрат, но я умел и из него сделать неплохое блюдо. Если заниматься чем-то долго, или отвалятся руки или научишься делать это что-то хорошо. Готовить я никогда особо не любил, но этому пришлось научиться. Есть холодные консервы каждый день – значит издеваться над собой.

Я перетер фасоль с луком, добавил концентрат сыра. Настоящего лука на маяке не было, я пускал в дело один вид водоросли, который обитал на небольшой глубине. На вкус было очень похоже. Потом пришел черед специй. Тут уже пришлось задуматься. Специй было припасено много, половина большой полки, я брал понемногу то из одной баночки, то из другой и осторожно смешивал. Со специями надо держать ухо востро. Щепоткой больше – и получится такая гадость, с которой и находиться в одной комнате будет сложно. Что ж, иногда и графу приходится примерять на себя поварской колпак…

Позади меня тихо скрипнула дверь. Я сделал усилие чтоб не повернуться.

Взял склянку с базиликом, придирчиво понюхал, слизнул несколько крупинок с крышки. Сладковато немного, но в общий букет уляжется.

Он сделал два шага. Космос, если бы не скрип двери, я бы его не услышал, Котенок и в самом деле передвигается бесшумно, когда хочет. Но я был наготове. Коридор был небольшим, поэтому он сделал только два шага. Сделай он третий – упрется мне в спину. Поэтому он замер и стоял неподвижно с минуту. Набирается решимости? Или ждет, когда подвернется подходящий момент полоснуть меня чем-то острым по шее? Отставляя на полку банку, я на секунду повернул ее так, чтобы увидеть отражение за своей спиной. Котенок маленькой тенью застыл на пороге. Полы халата, слишком длинного для него, тянулись по полу, рукава обвисли почти до колен. Я боялся сделать лишнее движение чтобы не спугнуть его, мои пальцы тронуло изморозью.

Когда мне было десять лет, мы с братом нашли лисью нору. Это было на Герхане, лисы там хоть и прижились, но человека боялись как огня и редко покидали свои убежища до темноты. Нору мы нашли случайно – кто-то из нас наступил на нее и провалился по колено в прелую листву. Нора была глубокой и темной, при всем желании мы не могли дотянуться до ее дна. Там был лисенок, маленький всклокоченный зверек, сжавшийся в комочек, только черные глазки-бусинки недовольно сверкали. Мать, видно отлучилась, оставив его на хозяйстве.

– Давай достанем лисенка! – предложил брат, – Смотри, какой рыженький…

Сам он не шел, лисенок хоть и был мал, но уже успел понять, что от человека не стоит ждать ничего хорошего. Он настороженно наблюдал за нами и мне казалось, что на его острой крошечной мордочке смесь любопытства и страха. Добраться до него мы не могли, оставалось только выманить его. Но у нас не было ничего подходящего с собой.