Текст книги "Иногда оно светится (СИ)"

Автор книги: Алиса Акай

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 26 страниц)

Ощущения – замершие в проводах нервов разряды. Нет ни холода, ни жажды. Нет ничего. Только я – маленький человек с ружьем в руке, сидящий у самого моря. И Космос. Зовущий, тянущий. Умирать, оказывается, ничуть не страшно, только немного жутковатое, похожее на скрежет мелких стеклянных осколков по коже, ощущение нереальной, дурманящей мозг свободы. Наверно, так чувствует себя марионетка, впервые коснувшаяся пальцами нитей, к которым она подвешена.

Свобода – это ощущение тех нескольких крохотных секунд, пока летишь вниз, перерезав удерживающие, успевшие за столько лет срастись с плотью и костями, нити.

Я положил ружье прикладом на песок, все так же медленно приподнял дуло и положил его на подбородок. Оно было большое, блок из трех стволов никак не мог уместиться в рот, но этого и не требовалось. Металл охладил губы, что-то в этой процедуре напоминало какую-то медицинскую операцию, которую ужасно неудобно и стыдно делать самому на себе. Ствол поерзал и замер. И три глаза, уставившиеся мне в лицо, не были глазами смерти. Просто три отверстия, каналы, по которым можно получить последнее благословение. В голове что-то запело, тысячи разных, знакомых и незнакомых голосов, звуков, существование которых я раньше не мог себе и представить. Хор самого Космоса. Я положил пальцы правой ноги на спусковую скобу, она показалась очень маленькой, тонкой. Неудобно нажимать. Пришла мысль, от которой пахнуло чем-то гадким и старым, как от испортившегося бульона – люди, которые умирали до меня, вот так же, вынужденные нащупывать босой ногой непослушную спусковую скобу, они тоже нелепо выглядели до смерти. Ничего возвышенного, хлопотная и неприятная по своей форме процедура. Приходится удерживать обеими руками норовящий соскользнуть с подбородка ствол и при этом вслепую, сжав коленями острое цевье, нащупывать скобу. Последнее унижение.

У меня ушло минуты пол. Потом большой палец вдруг зацепился за что-то железное и холодное и я понял – все кончено.

«Эй, старик, – сказал я. Собственный голос, пусть и не покинувший рта, казался красивым, чарующим, звучащим задушевно и плавно, как рассказанная под луной старая и прекрасная сказка, – Извини, что не угостил напоследок сигаретой. Сам понимаешь…»

Мне никто не ответил. Да и глупо было бы отвечать самому себе в такой момент.

Я попытался сосредоточиться, найти ту нужную мысль, с которой стоило умереть. Но внутри было холодно и пусто, мысли пропали, высыпались, как минуту назад песок из руки. Хотелось подумать о чем-то таком, с чем будет спокойней делать последний вдох. Что-нибудь обнадеживающее, философское, вечное. И красивое, наверно. Прошлое… мир… Космос… Это все было далеко и в эту секунду почему-то не имело ко мне никакого отношения. Это были не те, неправильные мысли. Значит, надо…

Он опять застал меня врасплох. На нем снова были черные кожаные штаны и майка, такая белая, что в свете звезд даже смотрелась желтоватой. Он подошел ко мне, засунув руки в карманы, молча примостился рядом, на расстоянии вытянутой руки. Он даже ничего не сказал, а я уже почувствовал, что все пропало. Мой идеально четкий, простой и холодный мир, в котором я готовился к смерти, стал оседать, плавиться, непоправимо рушиться, нарушая сложнейший паутинный узор решимости. Прошло не больше секунды – и я уже чувствовал себя глупо, сидя на песке, со смотрящим в лицо стволом. Беспомощно и глупо, как ребенок, которого застукали на том, что он подражает взрослым.

– Что? – спросил я.

– Надеюсь, я не мешаю, – ответил Котенок, взъерошивая свои вихры и нахохливаясь. С моря дул прохладный ветер, а на нем была только майка, – Извини, если отвлек.

– Паршивец.

– Угу.

Он достал руку из кармана и я почти не удивился, когда увидел лежащий на ладони патрон.

– Это для меня, – сказал Котенок, протягивая его мне, – Вставь сразу, пожалуйста.

– Зачем?

– Ружье будет покрыто твоей кровью, если я попытаюсь зарядить его после этого, она может попасть в механизм и будет осечка.

Я взял патрон деревянными пальцами, покрутил перед глазами. В нем нечего было рассматривать, он был самой простой вещью в этом мире. Пластиковый цилиндр, латунная гильза, немного пороха. Я переломил его пополам, порох серой сыпучей змеей скользнул в море, запрыгали вниз, неуклюже зарываясь в песок, граненные блестящие дробинки.

– У меня есть еще один.

Он сунул руку в другой карман.

– Убирайся, – процедил я. Руки стеклянели, теряли силу. Несмотря на порывы ветра, почему стало жарко, так, что на верхней губе и лбу выступил соленый пот, – Проваливай к черту. Сейчас!

Он сел по-турецки, стал смотреть в горизонт. Может, он что-то там даже видел, у него было неплохое зрение, лучше, чем у меня.

– Если ты не уйдешь, я выстрелю в тебя, – где-то далеко пробормотал что-то себе под нос Линус-Два, но я не разобрал слов, – Клянусь Герханом. Если нам придется убить друг друга так или иначе, я буду тем, кто нажмет на спусковой крючок. Это время выбора. Ты слышишь меня? Эй!

Я тряхнул его за плечо и почувствовал под тонкой тканью тепло. Обычное тепло человеческого тела.

– Ты опять боишься меня.

– О чем ты? Чертов безмозглый варвар!

– И сейчас тоже. Боишься прикоснуться ко мне.

– Сейчас я прикоснусь к тебе!

Ствол ружья качнулся к нему, уставился в грудь. Спусковая скоба оказалась под ладонью. Надо же, и вовсе не холодная, чего мне казалось…

– Это проще, – согласился он. Его ноздри раздулись – вероятно он почувствовал запах порохового нагара из ствола. Старый, неприятный запах.

– Котенок… Слушай меня очень, очень внимательно. Игры кончились. Я могу выглядеть как старый пьяный добряк Линус, но если мне придется делать выбор, я сделаю его не колеблясь.

– Для человека, который не колеблется, ты произнес уже слишком много слов.

Я не сдержался. Те слова, которые я сказал ему, были не просто обидными. За них не могло быть прощения. Это было худшее из того, что я знал, яд, кислота, заключенные в слова. Я бил в него, залпами, безоглядно, ненавидя сам себя, переплавляя стыд и злость все в новые слова. А он молчал в ответ. Человек, который пытался отсечь мне голову. Называвший герханским грязным ублюдком и сволочью. Смотревший на меня с такой ненавистью, что у меня резало в глазах. Молчал. И только глаза его, в темноте цвета старого потемневшего изумруда, выражали что-то. Что-то спрятанное глубоко, дрожащее, какой-то полунамек, запах…

И я выдохся. Положил ружье на песок, обхватил голову, закрыл глаза.

– Линус.

– А?

– Линус.

– Да, малыш.

Он положил руку мне на затылок, я со вздохом выпрямился и взглянул на него.

– Кажется, я знаю, почему ты меня боишься.

Я зашарил рукой по песку, нащупывая сигареты.

– На самом деле ты боишься за меня. Это Элейни. Ты боишься, что со мной будет то же самое.

Сигарет не было, острые песчинки вонзались под ногти.

– Поэтому ты избегаешь меня. Ты можешь меня целовать, но ты боишься показать мне свое сердце.

Я хотел сказать что-то язвительное, вроде того, что учить варвара языку по томику стихов – то же самое, что учить ребенка компьютерному коду. Я хотел сказать, что все это ерунда и не стоит тратить на это время. Я хотел… Я хотел курить. А сигарет не было и пальцы напрасно блуждали, пытаясь их нащупать.

– Ты чувствуешь вину – за него. И стыд. За то, что не уберег его и не смог уйти за ним. А теперь думаешь, что то же самое будет со мной. Поэтому ты смеешься, пьешь вино, шутишь. Делаешь вид, что…

– Перестань. Не надо.

– И убить себя ты пытался только для того чтоб спасти меня.

– Это был мой долг. От которого я сбежал, который висел надо мной. Я должен был уйти как только узнал про смерть Элейни.

– Нет.

Сигарет не было. Ну да, я же забыл их на верхнем ярусе маяка…

– Ты хотел убежать. Чтобы спасти меня.

Наверно, я мог сказать что-то очень уверенное и спокойное, посмотреть на него твердым ледяным взглядом, хмыкнуть, улыбнуться. Наверно, я мог сделать очень много правильных вещей… Но почему-то у меня это никогда не получалось.

– Я – твоя смерть, – сказал я тихо, так тихо, что волны почти заглушили меня, – Я не прикоснусь к курку, я убью тебя только тем, что жив сам. Я – самое большое ружье из всех, что ты видел, малыш. И оно смотрит на тебя. Я ублюдок и трус, у меня нет права говорить о чести и достоинстве. Но еще раз оружием я не буду.

Он расслышал.

– Ты врешь.

– Нет. Если я умру, ты сможешь вызвать своих и тебе не придется убивать себя чтоб не попасть в плен к имперцам.

Он побледнел, хотел что-то сказать, но я жестом оборвал его.

– Котенок, любовь – это такой цветок, который цветет одну ночь. На Герхане есть такие. Но в его лепестках яд. Если сорвать его голыми руками, через несколько часов наступит смерть. Мучительная, гадкая. Один раз я уже видел, что может быть. И я поклялся, что никогда не увижу этого во второй.

– Ты боишься, что не сможешь дать мне любви.

– Да, – сказал я.

Это слово оказалось неожиданно коротким, но в него почему-то вместилось почти все. Боль, усталость, надежда, тоска, ненависть. В него вместилось почти столько всего, сколько вместилось во всю мою жизнь.

– Линус…

Вроде бы он оставался на месте, но я почувствовал, как ко мне прижимается его узкий худой бок. Я опять слышал удары его сердца.

– Что?

– Мне ничего не надо. Просто побудь со мной.

Я хотел приподняться, но ударился ногой о лежащее ружье.

– Ты самое ужасное, непонятное и мешающее существо в мире, – сказал я сквозь зубы. В висках засели занозы злости, а под сердцем расплывалось что-то горячее, карамельно-тягучее, – Никто за всю жизнь не приносил мне столько неприятностей, сколько ты. Ты самоуверенный маленький варвар, который может войти к кому-то в душу, не вытерев перед этим ног и у него еще останется совесть строить из себя беззащитного ребенка.

– Да, – прошептал он мне в ухо, – Да…

Его губы искали меня. Он сидел рядом, все такой же нахохлившийся, мокрый от бриза, с покрытыми холодной влагой плечами. Одинокий, брошенный котенок. Лисенок, который слишком привязался к хозяину чтобы найти в себе силы вернуться обратно в лес. Мы в ответе за тех, кого приручили. Но иногда, приручая кого-то, мы приручаемся сами. И это самый худший, самый ужасный, самый неприятный вариант.

Это конец.

Я поцеловал его. Не так, как обычно, сильнее, пытаясь впитать в себя его запах, его дыхание. Котенок обмер от восторга и ужаса, оцепенел, напрягся. Я поцеловал его в шею, стал гладить спину. И он обмяк, затрепетал. Ночь сгустилась вокруг нас, завертела в непроглядном коконе, но холода уже не было. Было что-то другое.

– Я люблю тебя, Котенок, – шепнул я, – Я проклятый герханец и я люблю тебя.

Он выдохнул, как-то особенно резко и громко.

Я поднял его на руки, он оказался совсем легким.

– Лии-и-иинус…

– Да. Да. Миллион раз да.

Наше дыхание сбивалось, я чувствовал себя ужасно неловким, неуклюжим, огромным. И я понимал, что проиграл.

Самое большое поражение в жизни. Единственное. Но безнадежное, которое уже не выправить никак, даже если взять ружье и прострелить себе голову. Я проиграл.

Дверь была все еще открыта, большой серый прямоугольник. Она уже не выглядела частью Космоса. Мы вошли внутрь, я двигался больше наощупь. Котенок тяжело дышал, он неумело гладил меня по спине и одновременно выгибался так, что едва не задевал головой стену. Мы поднимались, очень медленно, так, что у меня было бы время посчитать каждую ступеньку, если бы я захотел это делать.

Морской ветер кружил голову, он пробрался вслед за нами и теперь крался следом, наступая на пятки и дуя в спину.

Я что-то бормотал, но сам не успел схватить смысла произнесенных слов, они срывались с губ ночными бабочками и вспархивали прежде, чем я успел спохватиться. Я шел бесконечно долго и каждый удар моего сердца сливался с другим ударом, еще более гулким и громким. Под сердцем было горячо, как в доменной печи, этот жар наполнял все тело непонятной крупной дрожью, ломящей кости сладостью.

Это было сумасшествие и я был частью него.

Так ни разу и не выпустив друг друга, слившиеся в болезненно-сладостном объятии, мы поднялись на самый верх. Оттуда было видно море. И ночное небо. В нем плыли лоскуты, призрачные и полупрозрачные, огромные небесные медузы. И сквозь них просвечивали серебряные глазки звезд, казавшиеся в эту минуту особенно далекими.

«Что со мной?» – успел подумать я, почти оглушенный собственным сердцем, полуослепший. Котенок потянул меня в сторону лежанки, очертания которой едва угадывались в темноте. Я слышал его сладкое сопение и чувствовал, как тонкие руки пытаются обхватить мой торс.

Кажется, я услышал что-то прежде чем ночь окончательно рухнула на нас и погребла под осколками неба.

Кажется, этот голос был знаком.

«Может быть, ты просто счастлив».

После этого я уже ничего не слышал.

ГЛАВА 17

Светало. Я хорошо видел, как серое небо, похожее на дно высохшей лужи, светлеет, теряет глубину, словно мельчает. Солнца еще не было видно, но вдоль горизонта уже появилась тонкая белая полоска. Скоро она станет золотистой, потом малиновой, а потом из-за нее выглянет кажущийся едва теплым диск, поплывет вверх, с каждой минутой наливаясь цветом.

Воздух в такое время – как разбавленное вино. Его хочется пить, подставлять ему лицо, впитывать порами горячей и влажной после сна кожи. Залитая серым комната кажется своим собственным призраком, она становится больше и предметы в ней, при свете дня имеющие привычные и четкие очертания, тают, искажаются, становятся тенями. Линус, старый ты дурак, когда ты в последний раз просыпался на рассвете?..

Мне захотелось чтобы утро никогда не наступало. До ломоты в костях. Чтоб солнце замерло, так и не успев подняться, осталась лишь одна белая полоска, по цвету едва отличающаяся от неба.

Котенок спал рядом, лицом ко мне. Рот приоткрыт, с влажных губ свисает паутинка слюны, одна рука лежит на мне, другая кулаком – под щекой. Я осторожно погладил его кисть, Котенок во сне вздохнул, но не проснулся, только ресницы дрогнули, как будто их коснулся ветер. Его рука пошевелилась, переместилась ко мне на грудь и снова замерла. Я смотрел на нее – она была маленькая, с изящным тонким запястьем и красивыми пальцами. Миниатюрная ладонь, беззащитная, почти детская. Я подул на нее, пальцы едва заметно дрогнули. Ногти были подстрижены очень ровно, но не очень коротко, а на кончиках пальцев подушечки были алого цвета.

Я аккуратно и медленно приподнял его руку, переложил на кровать. Поднялся. Собственная нагота почему-то смущала, кожа в свете еще не наступившего утра выглядела серой, как у мертвеца. Я накинул рубашку на плечи, пошарил по столу в поисках сигарет. Пачка обнаружилась на полу, она была смята и сигареты имели вид поломанных вопросительных знаков. Я посмотрел на них, бросил пачку обратно. Котенок все также лежал, спиной ко мне, он закутался по шею в одеяло, поджав ноги, наверно, ночью он с непривычки замерз. Я погладил его по волосам, провел пальцем по бледному уху.

Малыш мой… Нежность затопила, плеснула теплой волной, оставив в глубине души крохотные щекотные песчинки. Мне захотелось прижать его к себе, так, чтоб не мог и пошевельнуться, поцеловать в лицо, ощутить снова его запах… Кажется, его запах остался и на мне – даже теперь, встав, я ощущал его, как ощущал запах моря. Но я не стал его будить. Пусть спит.

Бутылка вина стояла наполовину пустая, без пробки. Я вышел с ней на карниз, сел по привычке на корточки. Море безразлично встретило меня, плеснув ленивой волной по камням внизу. Рассвет уже коснулся его, хотя солнца по-прежнему не было видно – уже проявлялись светло-лазурные пятна, изредка видны были тени скользящих рыб. Вино выдохлось, теперь по вкусу оно напоминало простоявший слишком долго чуть сладковатый уксус. Я сделал несколько небольших глотков, прикрыв глаза, стал смотреть вниз. У самого маяка на волнах покачивалась стайка гребешков. Сонные еще птицы вяло копошились в перьях, поглядывая по сторонам мутным ленивым взглядом. С рассветом они поднимутся и полетят на поиски пищи.

«Что теперь, Линус?»

«А что еще может быть, Линус?»

«Доигрался. Наверно, скоро ты приучишь себя к мысли о том, что у тебя не было выбора.»

Ветер неожиданно рванул мою рубашку, она затрепетала на спине.

«Нет. Я в ответе за него.»

«Мы в ответе за тех, кого приручили, – вздохнул невидимый собеседник, – Это классика. Ты уничтожил его старую жизнь, даже не жизнь, а нечто большее. Ты убил того Котенка, который был раньше. Возврата нет, ты знаешь это?

Ты уверен, что ему нужна эта новая жизнь – та, которую ты собираешься ему дать?»

«Да. И я его не брошу. Теперь – не брошу. Если понадобится, отвезу на Герхан. Туда имперские судьи не дотянутся. Может быть… Черт.»

«Не обманывай себя. Ты так и остался сумасшедшим романтиком.»

«А ты – брюзгливым занудой».

Я представил себе его. Себя. Линуса-Два. Лицо в морщинах. Мое лицо! Уставший взгляд, серый как небо в предрассветный час, опустившиеся плечи. Навеки запертый в руинах родового замка, блуждающий по покоям призрак, бессильный выйти за их пределы. Трещины в стенах… Паутина. Остатки мраморной плитки, похожие на вставшую дыбом рыбью чешую. Мертвые провалы окон. И одинокий силуэт. Запертый навсегда.

«Ты опять делаешь вид, что ничего страшного не происходит».

«Все страшное уже позади, – отмахнулся я, – И только сейчас я начинаю понимать, что эти четыре года были потрачены не впустую.»

«Ты не имел права, друг Линус. Ты впутал мальчишку, в ту игру, из которой не можешь выпутаться сам. Сейчас тебе кажется, что все просто и ясно, но это лишь иллюзия. Не тащи его за собой на дно.»

«Раньше ты не очень-то переживал на его счет, а?»

«Раньше многое было… иначе».

«Мы заслужили кусочек счастья. Минутный. Нам обоим нужна пауза, нужна тишина. Мы нашли ее только вместе.»

«Это не тишина, это наркотический транс, – тяжело сказал собеседник, – Все вокруг кажется красивым и ярким. Но только до той поры, когда рассудок не проясняется. Ты серьезно думаешь, что это любовь? Что это то самое?..»

У Линуса-Два не было рук чтобы сделать подходящий жест, но я отлично представил его.

«Да.»

«Вздор, – рассердился он, – Я не узнаю тебя, друг. В тот момент, когда ты наконец научился понимать сам себя, тогда, когда у тебя наконец нашлись силы подступить к той черте, рядом с которой ты столько стоял… Стоило появится сопливому мальчишке с пухлыми щечками, как ты превращаешься в медузу. Ты опять позволил себе видеть то, что тебе хочется, а не то, что проиходит на самом деле? Очнись, друг Линус, очнись. Потом может быть поздно».

«Для чего поздно? – я пожал плечами. Хотя мог этого и не делать. Нет смысла в жестах, когда беседуешь сам с собой, – Мы оба смертники – и я и он. У нас не было впереди ничего, пока мы не набрались смелости заглянуть друг другу в глаза. Наверно, что-то мы там увидели… Может, кусочек нашего будущего – того, в которые мы уже не верили. Это просто шанс для нас, маленький шанс.»

«Шанс причинить друг другу максимум неприятностей, прежде чем закончить все.»

«Ублюдок.»

«Не оскорбляй сам себя, – сказал он с холодной, как змеиный яд, улыбкой на губах, – Ты сам понимаешь, что у вас с ним нет будущего. Вы потянулись друг к другу только из-за того, что вас влекло взаимное тепло. Так человек протягивает отмороженную руку в самое пламя и не чувствует боли. Все произошло в тот момент, когда каждому из вас нужен был спутник. Но вы оба боитесь друг друга. Ты – из-за прошлого, он – из-за того, что только учится видеть себя и еще не привык к этому зрелищу. Это не может закончится ничем хорошим. Ты и сам это знал – еще с самого первого дня, с самого начала.»

«Эту дорогу мы пройдем вместе, старик».

«Ты идиот.»

«Я сумасшедший романтик. Слишком уставший от себя чтобы пытаться заглянуть к себе в душу еще глубже.»

Рубашка на моих плечах вдруг зашевелилась, запахнулась, прикрыла воротником шею.

– Ты замерзнешь, – сказал Котенок, обнимая меня сзади. В этом объятии не было той испуганной жадности, как вчера, скорее утомленная истома, сонная нежность, – Здесь холодно.

Сам он успел натянуть майку и штаны, но все равно кожа на руках пошла мелкими пупурышками. Я задрал голову и поцеловал его в нос. Котенок тихо засмеялся, потер нос пальцем.

– Можно, я посижу тоже?

– Конечно. Садись, малыш.

Он сел на корточки возле меня, прижался к груди спиной. Поморщился, как от боли, поймал мой взгляд и смущенно улыбнулся.

– Нет, все в порядке. Я так…

– М-ммм… – я зарылся лицом в его волосы, знакомый запах заставил кровь в венах потеплеть. Сквозь волосы

Котенка рассвет выглядел искрящимся, кусочки солнца дрожали на волосках.

– Сейчас солнце взойдет.

– Угу.

Мы сидели на карнизе, как парочка сонных нахохлившихся гребешков, слишком уставшие и счастливые чтобы говорить.

Он терся об меня спиной и тихо-тихо мурлыкал, совсем как разомлевший котенок. Серая полоса светлела и в одном месте уже заметен был алый отсвет уже подбирающегося солнца. Вода в том месте светилась, как вишневая расплавленная медь.

– Я бы хотел сидеть так всегда, – прошептал Котенок, не мигая глядя в ту сторону, – Я мог бы так всю жизнь…

Сидеть рядом с тобой. Чувствовать тебя. И солнце… И море.

– Мы можем так сделать, – сказал я серьезно.

Он опять тихо засмеялся.

– Нет. Ты же знаешь.

Что-то в его голосе зацепило меня.

– Котенок…

– Не надо, – он провел пальцем по моим губам, – Молчи, Линус.

Я осторожно укусил его палец, Котенок взвигнул от неожиданности.

– Мы можем сделать это. Остаться вместе.

– Не надо.

– Почему?

– Иногда у судьбы, когда она отвернется, получается стащить что-то из-под носа, – загадочно сказал он, касаясь пальцем моей переносицы, – Но дважды такие номера не проходят. Нельзя обманывать судьбу бесконечно.

– Я не понимаю тебя.

– Это ничего. Давай помолчим и посмотрим на рассвет?

– К чему дешевый романтизм, – пробормотал я, чувствуя себя немного уязвленно, – Простудимся…

– Нет, – сказал он очень уверенно, – Не простудимся.

И я сразу ему поверил.

Солнце выкатывалось из-за горизонта очень быстро, оно двигалось не робко, отстранняя слабеющий с каждой минутой серый саван ночи, оно уверенно прожигало себе путь, оттесняя последние полосы ночи все дальше и дальше.

В небе появились облака. Может, они были и раньше, но тогда я их не замечал, а сейчас увидел смазанные контуры, изломанные и полупрозрачные, напоминающие следы, которые оставляет на бумаге намоченная, но не отмытая полностью от краски кисть.

– Сегодня будет жарко, – сказал я то ли себе, то ли Котенку, то ли нам обоим, – Видишь, какое небо?

– Так же, как ночью? – невинно поинтересовался тот. Но я достаточно долго смотрел на изумруд чтобы научиться видеть мерцающие в нем искорки.

Котенок ловко отдернул голову, когда я попытался ущипнуть его за ухо, ударил меня лбом в подбородок, прижался теснее и затих.

– Космос, у нас так мало времени, Линус. Я никогда об этом не думал раньше.

– Ты скоро будешь говорить как настоящий герханец, – усмехнулся я. Но шутка не прошла, Котенок даже не улыбнулся.

– Время – это ужасная штука.

– Да. От него нельзя убежать и его нельзя уничтожить. Этого врага победить невозможно.

– Только смириться, да?

У него был такой голос, как будто он хотел чтобы его убедили. Просящий.

Смириться…

– Смиряться нельзя ни с чем, – сказал я упрямо и немного зло, – Тот, кто смирится с неизбежным – уже мертв.

Смирение – это вернейший из всех способов самоубийства.

– Так что тогда? Бороться до смерти, до самого конца? Это красиво. Нас всегда так учили. Но нас не учили, что делать, если перестаешь понимать, за что бороться. Бывает так – борешься, борешься, а потом… Знаешь, как будто участвуешь в орбитальном бою, стреляешь, наводишь орудия, уклоняешься, атакуешь… Бьешься, сжав зубы, забыв про все, а потом вдруг оказывается, что навигационный компьютер поврежден еще первым ударом и ты бился вслепую, принимая своих за врагов, а врагов за своих, или еще как-нибудь. Ты бился – храбро, отважно, хорошо, только теперь сам не понимаешь, за что… И что хуже всего – уже не понятно, что делать дальше.

– Хорошее сравнение.

– Для человека, который ни разу не был в бою, – Котенок зевнул, – И еще нас не учили тому, что может встретиться противник, с которым бороться не получается. Потому что каждый твой удар – удар по тебе самому.

– Это ты про меня, конечно?

– Ага.

– Да уж, мы с тобой замечательная пара. Стоим друг друга, как ты думаешь?

– О!

– Если об этом пронюхают имперские газеты, шумиха будет еще долго. Знаешь, всякие там светские сплетни…

На Герхане к ним тоже неравнодушны. Спившийся и сходящий с ума скай-капитан ван-Ворт – и молодой варвар с

Кайхитенна. Черт, это будет самая горячая новость года.

У Котенка на лице появилось безразличное выражение, изумруды потускнели.

– Какая разница? Я этого уже не увижу.

– Мы, – поправил я, – Мы.

– Линус…

– Один ты никуда не пойдешь, малыш.

Он сжал мою руку так сильно, что ногти почти пробили кожу.

– Нет, – его голос стал похож на его же клинок – тяжелый, отточенный, острый… – Тебе это не надо. У тебя есть путь. Пути. Все еще не кончено.

– Уже кончено, – сказал я спокойно, – С того самого дня, когда мы встретились. Кажется, я еще тогда понял, что мой последний путь отрезан.

– Но ты же не мог знать…

– Я сам перестал понимать, что я мог знать и что я знал, я вообще запутался сам в себе, Котенок. Единственное, что я понимаю теперь – мы связаны вместе. Как буксировочным силовым лучом, насмерть. Без меня ты не уйдешь.

В изумруде оказались вкрапления хрусталя, такого прозрачного, что казался почти невидимым. Они дрожали и становились все крупнее.

Изумруд… Хрусталь… Банально, старо, затерто, как много раз стиранное ветхое белье. Не было никакого изумруда и никакого хрусталя, просто в зеленых глазах, смотрящих на меня, появились слезы. И сердце уже в который раз сжало сильной невидимой рукой, так, что в нем возникла пульсация, боль. Слишком сильна была эта рука или слишком устало за последнее время это самое глупое смешное сердце.

– Перестань, – сказал я, голос беспомощно захрипел, как древняя пластинка на патефоне, – Мы еще выберемся.

– Не смиряться?.. – спросил он, – Да?

– Да! Именно так… Мы выберемся, малыш. Я что-нибудь придумаю.

– Корабль уже идет. Мы не сможем победить время, ты сам говорил.

– В этой жизни я вообще успел сказать много глупостей. Перестань плакать, пожалуйста. Я заржавею от твоих слез.

– Я… не плачу, – он шмыгнул носом, стер пальцем крохотную влажную дорожку со щеки, на ее месте осталась алая полоса, – Я не буду больше.

– Смотри мне. А то…

– А то что?

Я подхватил его на руки, осторожно внес внутрь. Небо и море сразу стали дальше, хотя нас разделило всего лишь пара сантиметров стекла. Котенок шутливо пытался отбиться, но его удары почти сразу превратились в ласки.

Мы упали на лежанку, вместе, как слившиеся сиамские близницы.

И уже не пытались говорить.

Небо было незнакомое. В нем горели те же звезды, что горели миллионы лет, те самые, которые я видел бесчисленное количество раз, но я не узнавал его. Это было чужое, не то небо. Оно нависло надо мной огромной тушей, которая могла раздавить, бескрайнее, распростершееся так далеко, что я сам уже казался его частью.

На лице была кровь. Я попытался стереть ее, руки двигались как у контуженного, смешно и жалко – дрожали, едва шевелили окаменевшими в суставах пальцами, норовили то и дело упасть как змеи с перебитым хребтом. Дышать было тяжело, я глотал воздух как воду и он ложился на меня тяжелыми пластами, давящими на грудь.

«Легкие целы, – подумал я, стирая с лица липкую гадость, – Это хорошо. И позвоночник тоже. Аммортизационная капсула все же сработала, как минимум с левого борта. Это очень хорошо.»

Я лежал на спине, в десятке метров от бесформенной кучи железа, от которой все еще шел дым. Воняло горелой резиной и пластиком, самый мерзкий запах на свете. Кажется, что он пропитывает легкие, отчего на них появляется черная копоть, режет грудь, заставляет глаза слезиться. Отвратительный, ужасный запах…

Огня не было, только тлели заросли сухого кустарника, на которые мы упали. Странно, что я сам не сгорел, температура здесь должна была быть чертовски большой. Я стал ощупывать себя в поисках ожогов, нашел несколько, но неопасных, на лице и шее. Встать было труднее. Меня шатало из стороны в сторону, ноги сами собой разъезжались, я словно пытался стоять на качающейся палубе корабля, идущего сквозь штормовые волны.

Через некоторое время удалось встать на колени и тогда меня вырвало какой-то горькой желчью. Откашлявшись, я долго стоял на четвереньках, пытаясь сосредоточиться на том чтобы перестала кружиться голова. Кажется, в ней что-то сместилось – окружающий мир плыл, то и дело окутываясь белесым тошнотворным туманом. Сострясение?

Наверно. И правая нога еще… Вроде перелома нет. Связки… Космос, ты добр, спасибо тебе, старик. Спасибо, отец. Уберег, черт, уберег… Не думал, что получится… Я молиться тебе буду, я…

Я заплакал, но не почувствовал слез на обожженных и залитых засохшей уже кровью щеках. Мой летный комбинезон почернел, местами оплавился, на груди висела блестящая металлом бахрома – то, что осталось от рации и системы жизнеобеспечения. Шлем валялся неподалеку – покрытое огромными вмятинами тусклое яйцо. Должно быть, я снял его бессознательно, уже после приземления. Если падение с таким ускорением и на одной едва тянущей аммортизационной капсуле можно называть приземлением…

Сильно саднило под ребрами, правая нога висела плетью, стоило только на нее наступить, как ступня превращалась в кусок раскаленной до белизны стали. Но это ничего, это пройдет. Главное – жив.

Время от времени на небе появлялись новые звезды – яркие, красные, вспухающие за доли секунды и еще быстрее исчезающие. Где-то там, так далеко, что человеческий глаз был бессилен разглядеть, Второй Корус ВКС

Империи добивал остатки противника. Мне не повезло, осколки торпеды, срикотешившей от броневых листов второй палубы, ударили в рубку, как раз в тот момент, когда наш корабль, заканчивая разворот, выходил на курс атаки. Рубка могла выдержать прямое попадание, но ее обшивка не была рассчитана для такого угла поражения. Рубка превратилась в кокон переплетенных между собой искореженных листов брони, арматуры и проводки.

Я был единственным, кто находился на второй палубе, рядом со спасательными ботами. И я был единственным, кто сумел ими воспользоваться. Через две минуты после того, как бот отстыковался, корабль получил сразу два прямых попадания – еще одно под рубку и кассетной торпедой – в правый борт. После гибели экипажа он стал достаточно удобной мишенью чтобы попасть под удар и эти две минуты были последними минутами его жизни. После этого он перестал существовать. Меня задело слегка, к тому моменту бот отошел достаточно далеко, но хрупкая капсула не была предназначена для боя…