Текст книги "Иногда оно светится (СИ)"

Автор книги: Алиса Акай

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 26 страниц)

Это ощущение, которое у меня тотчас появлялось, было вдвойне неприятнее тем, что я понимал – Котенок чувствует его гораздо сильнее. Я причинял ему боль только тем, что находился рядом. Я был его мучителем. Мы делили это чувство, похожее не жжение от жалящего прикосновения большой медузы, делили неуклюже и неумело.

У нас не было ничего общего, кроме этого.

«Брось, – устало бормотал голос иногда, – Ты мучаешь не только себя, но и его. К чему устанавливать связь, если по этой связи пускать ток?.. Ты сожжешь его, а потом сожжешь и себя. Не иди дальше, Линус. Ты уже давно забыл, чего хотел и с чего все началось.»

«Он почти стал человеком, – упрямо отвечал я, чувствуя отвращение к этому самому упрямству и к себе самому, – Я не могу».

«Ему осталось не так уж и много. Не отравляй ему последние дни».

«Мы оба отравлены – и я и он. Я уже не могу отказаться. Мне надо дойти до конца. Разгадать его, разбить эту проклятую маску, вытащить на свет Котенка – настоящего, живого. Я чувствую его под этой оболочкой.»

Мы частенько беседовали со вторым Линусом за бутылкой вина.

«Помпезные покровы, – говорил он, – Шикарная занавесь театра, скрывающая гнилую сцену. Он просто нравится тебе, вот и все. Прекрати прятать свои мысли за бесполезной и вычурной драпировкой».

«Да, нравится. С первого дня. Но это не то…»

«Вот как? – тот, второй Линус приподнимал невидимую бровь, – Давай начистоту? Он притягивает тебя. В этом нет ничего странного или предосудительного. Он действительно чертовски притягательный варвар. У него есть эта варварская харизма, какой-то магнитик, вроде того, что заключен в тебе самом. Вы поймали друг друга в магнитное поле. Ты хочешь его, но ты боишься сломать его. Потому что он не готов к этому и, скорее всего, слишком боится – тебя, но больше всего – себя самого. Есть игрушки, на которые можно смотреть только через стекло, ты знаешь это.»

«Я хочу помочь ему. Только это.»

«Он притягивает тебя?»

«Да. Но дело не в этом».

«Ты пожираешь сам себя изнутри. Брось это.»

«Эта дорога для нас двоих. Нам надо пройти по ней до конца – это важно и для Котенка и для меня. Мы должны что-то понять. Не знаю, что, но я чувствую – он часть моего будущего. Через него я смогу открыть то, на что пока смотрел через замочную скважину. Он – ключ ко мне.»

«Оставь эту напыщенность для своих стишков, она ни к черту не годится тут.»

«Я знаю, что это звучит глупо».

«Наверно, даже догадываешься, насколько. Пустые слова. Блеклая позолота. Сгнившие кружева… Ты так и не набрался смелости не лгать хотя бы самому себе».

«Это наша дорога.»

«Она приведет его к могиле, да и тебя тоже, – демонически шептал на ухо голос, – Ромео и Джульетта двадцать третьего века… Это не может закончиться ничем хорошим. Ты – имперский офицер, герханец. Он – пленный варвар. На что ты надеешься?»

«Ни на что, – отвечал я и внезапно чувствовал облегчение от того, что все оказалось так просто, – Я больше ни на что не надеюсь. Я просто пытаюсь нащупать эту дорогу. Для нас двоих. Я не знаю, куда она приведет нас, но я никогда не любил ходить теми дорогами, конец которых виден с первого шага. Она может привести к катастрофе, да так и будет, скорее всего. Но ты не прав, мой друг. Я набрался смелости. Я иду вперед, потому что знаю, эта дорога – моя жизнь. Я должен был ступить на нее много лет назад, но струсил. А теперь я буду идти по ней до тех пор, пока смогу. И рядом со мной будет идти мальчик с худыми ногами и непослушными вихрами, лезущими в разные стороны. Почему-то оказалась, что эта дорога для нас одна. Я чувствую это. Нам надо идти в одном направлении. Мы поможем друг другу увидеть конец».

Линус, скрипя старческими смешками, отпускал какие-то пошлые каламбуры, но я уже не слышал его. Я сидел, потягивал вино и чувствовал себя так, словно увяз в слое плотных, оплетающих тело водорослей. Раза два или три я крепко напился, но ни разу не потерял контроля над собой. Всякий раз, когда мой плавающий взгляд натыкался на бутылку и рука уже тянулась к стакану, я вспоминал взгляд Котенка – презрительный, брезгливый.

И было в нем еще что-то. Тончайшая трещинка по золотому блюдцу, что-то в толще изумрудов… Что-то, что невозможно было разглядеть. Но мучительно хотелось.

Слишком, слишком глубоко в зеленом мерцании – жжет, обжигает…

Я выныривал из короткого хмельного забытия, тянулся за новой сигаретой, забыв про предыдущую, еще тлеющую в пепельнице, и продолжал сидеть, глупо пялясь в стекло. За стеклом было море и небо, и то и другое – призрачное, затянутое туманной зыбкой дымкой. В зеркале отражался рано постаревший человек, сухой, с породистым, но изъеденным одиночеством лицом. Он насмешливо и пьяно глядел мне в глаза, но скрытая сторона глаз, не видимая сперва, принадлежала человеку, который долго и тщетно что-то обдумывал, что-то затвердело в этом взгляде, сделав его почти черным и холодным. Это был мой взгляд. На лбу прорезались морщины, тонкие, некрасивые. Губы словно бы тоже затвердели, уменьшились. Человек, отражавшийся в зеркале, был неприятен мне. Под его кожей скрывалось что-то.

Я почему-то вспомнил камни, которые выкидывало на косу волнами. Весь день они лежали, высушенные, пыльные, бесформенные куски бесполезной твердой породы. А ночью за ними приходила волна и уносила с собой. И они тогда уже казались маленькими кусочками мокро мерцающей ночи, отражали колючие искры звезд, шелестели в лохматых волнах прилива… Они выглядели совсем иначе, чем днем.

«Я уже похож на настоящего отшельника, – думал я с черным удовольствием, разглядывая свое отражение, – За эти кадры информ-каналы отвалили бы целое состояние. Опустившийся, сломавшийся граф на своем необитаемом острове посреди Космоса. Некогда сверкавшая мантия превратилась в лохмотья, царственный взор потух, золотой обруч давно потерян… Еще один дряхлеющий кусочек прошлого, выкинутый на берег проворной волной.»

«Ты не человек для него, – неожиданно мягко сказал Линус-Два, – Неужели ты не видишь его глаз? Всмотрись в них. Что ты видишь там кроме зеленого огня? Ты хочешь создать вокруг себя красивую сказку о том, как непримиримые враги находят друг в друге недостающую им обоим частичку? Не стар ли ты для сказок? Глупо все это, как глупо…»

В этом голосе уже не было ехидства, это был голос очень уставшего и постаревшего человека, отчаянный и разбитый. Он мог принадлежать тому, чье лицо я видел в зеркале. Бедный друг мой Линус-Два, ты тоже постарел… Ты лишь моя тень, у которой осталось сил лишь только на то, чтоб изредка шептать мне в ухо. Ты – призрак настоящего графа ван-Ворта, того, который четыре года назад, выдохнув из легких стерильный воздух шлюзовой камеры, в первый раз ступил на песок. А я уже не он.

Я протянул руку и коснулся зеркала. Глаза отражения тревожно блестнули.

– Это не дорога графа, – сказал я так тихо, что едва расслышал собственный голос, – Это моя дорога.

Зеркало не отвечало.

– Я слишком долго пытался ее не заметить. Теперь она сама нашла меня. Это судьба. Если я не коснусь ее, скорее всего она исчезнет, растворится как лунная дорожка, и вместе с ней растворится смешной маленький подросток с вихрами, торчащими в разные стороны. Я буду жить дальше, может еще долго. Но нужна ли жизнь человеку с таким лицом?

Отражение прикрыло глаза, мрачно клюнуло носом. Его достоинство было в том, что оно всегда соглашалось.

«Ты готов решать и за него тоже? – голос посерел, стал глуше, – Пойдешь на это? А просил ли он тебя? С чего ты решил, что он тоже готов выбрать этот путь? Долго ли ты его знаешь?»

«Я это чувствую».

«Не чувствуешь, только хочешь.»

«Мне придется показать ему эту дорогу.»

«Дай ему спокойную смерть. Не будь жестоким. Парень и без того натерпелся довольно, пусть уйдет со спокойным сердцем. Ему не много осталось, ты знаешь. Дай ему дожить так, как он считает нужным.»

Я долго сидел на карнизе, ежась от ветра, чувствуя себя жмущимся к остывающей лампе мотыльком. Маяк спал, обшивка быстро охлаждалась, возвращая ночи украденное у солнца тепло. Всего лишь огромный белый шпиль. Крошечная тюрьма для двух человек. Я сидел на самой вершине этой тюрьмы, подо мной хлестко и зло бормотали свою вечную песню волны, изрыгая едва видимую грязно-белую пену и непонятную рваную зелень.

– Шторм будет, – сказал я в ночь, глядя вниз.

Ночь ответила мне порывом ветра, швырнула за шиворот ворох холодных соленых брызг. Я бросил вниз бутылку, она подмигнула огоньком на выпуклом боку, окрасилась темным, скользнула и растворилась в воде. Прыгнуть следом… Пройти сквозь свет и темноту, погрузиться в воду, стать с ней единым целым… Сорвать с себя старые и ненужные покровы. Я представил себе, как это выглядит, когда перед глазами разрастается грязно-бирюзовое пятно, в ушах визжит ветер и все светлее, светлее…

Ты стоял здесь, Котенок, как я теперь. Ты смотрел отсюда же вниз и, может, думал о том же, о чем думаю я теперь. Ты был сильнее меня? Или просто это был твой выбор – не идти по дороге даже если стал на нее одной ногой? Хорошо, что ты жив. Если бы ты погиб, это так и осталось бы для меня неизвестным – и еще много времени я искал бы ответ в непрозрачной водной скорлупе и в мертвом бледном лице. Зная, что ни то ни то уже ничего не сможет мне сказать. Я рад, что ты жив, Котенок.

Море волновалось, где-то в его глубине зарождался шторм, прорываясь на поверхность тяжелыми мыльными пузырями и глухим пока, отдаленным рокотом. Море беспокойно ворочалось, мутно блестя чернильными разводами. Оно ждало шторма, готовилось к нему. Я представил, как черные волны захлестывают косу, перекатываются через нее иссиня-черными зубьями, утягивают за собой песок и камни, бессильно скатываясь по белоснежной обшивке маяка. Воздух гудит, точно наэлектризованный, хлещут мокрые бичи ветра, готовые располосовать все на пути.

Раньше я любил смотреть на шторм, но сейчас мне хотелось тишины.

Я бросил вниз недогоревшую сигарету и запер дверь.

ГЛАВА 13

Шторм разразился еще ночью. Маяк дрожал, отражая наступления волн, где-то за его стенами гудело, тряслось, шипело… Беспокойный тревожный запах моря, как всегда во время шторма, врывался внутрь, но быстро терял свою тяжелую грозность, засыхал, осыпался. В маяке было тепло и уютно, здесь шторм не имел силы.

Я полночи лежал на лежанке и глядел в потолок, не закрывая глаз. Несмотря на выпитое вино и равномерные гулкие удары за стеной, сон не шел. Явь не отпускала меня, приковав к горячим влажным простыням. Заснул я лишь тогда, когда в небе стала растворяться предутренняя гадкая серость.

Мне снились те люди, которых не было в живых. Брат.

Он что-то говорил мне и слова эти во сне достигали меня теплыми мягкими волнами. Я видел его лицо – тоже почему-то постаревшее, заострившееся. Его волосы, как и прежде развивались, а за его спиной был Герхан. Не просто планета, а вся Вселенная, весь мой мир, упакованный в одно слово. Герхан. Звенящая зелень листвы, древние морщины гор, таких высоких, что болит шея, когда пытаешься задрать голову и рассмотреть их вершину, звенящие жилы ручьев…

Мы говорили с ним. Обо мне, о нем, о Котенке. Эта тревожная нотка сохранилась в памяти, но о чем именно мы с ним говорили – я не помнил. Память была чистой, как утренний песок, до блеска вылизанный волнами. Брат мне не снился давно, уже лет пять.

Проснулся я, как ни странно, довольно рано и без обычного в таких случаях чувства усталости. За стеклом гремело, там волны дробили косу, подгоняемые свистящим ветром, они шли от самого горизонта, черные высокие плавники, более грозные, чем любой шнырек. Картина была великолепная, но я не стал задерживаться – наскоро умылся, выкурил утреннюю сигарету и спустился на кухню.

Там уже хозяйничал Котенок, я услышал звон посуды еще на лестнице.

– Доброе утро, – сказал я весело, – Что у нас на завтрак?

Он уже не дернулся при звуке моего голоса, но я видел, как напряглись, одревенели, его шея и плечи. Он резал мясо, не настоящее, конечно, стандартную порцию суб-продукта из упаковки. Нож в его руках ходил медленно, отделяя тонкие аккуратные ломти.

– Доброе, – сказал он, оглянувшись на меня.

– Кажется, ничего особенного у нас не будет? – осведомился я, наливая в кружку горячее и густое, как лава, кофе.

– Нет.

Он закончил резать мясо, также аккуратно сложил его на тарелку, взялся за хлеб. Я давно заметил, что на завтрак он никогда не готовил много, предпочитая наспех проглотить небольшой кусок. Может, дело в том, что утром больше шанс наткнуться на меня?..

– Как тебе погода? – я ткнул горячей кружкой в окно. Там, за мокрым серым стеклом бушевало море. Отсюда, со второго яруса, оно казалось больше и свирепее. Я сперва думал, что Котенок испугается такого проявления стихии, но он не подавал виду.

– Громко.

– Лаконично. Ты никогда не думал о будущем писателя? Тебе стоило бы писать поэмы или, скажем, романы…

– Ты злиться.

– В смысле? Что ты имеешь в виду?

– Ты злиться, – он спокойно взглянул на меня и продолжил нарезать хлеб, – Ты всегда говорить таким голосом, когда злиться.

Спокойно и печально. Черт, малыш…

– Ну что ты такое… – я подул на кофе, выигрывая время, – Разумеется, я не злюсь на тебя.

– Хорошо. Завтрак – вот.

Он взял с тарелки причитающуюся ему часть и уже готов был шмыгнуть в дверь. Раствориться в безжизненной тишине маяка, уйти из того измерения, где ходит пугающий и опасный ван-Ворт.

– Стой, – бросил я вслед. Я ожидал, что он не обратит на меня внимания, но Котенок замер у самого порога. Плечи под зеленым шелком напряглись еще больше, – Не хочешь подняться наверх?

– На-верх? – спросил он настороженно.

– На крышу. Там можно замечательно позавтракать. С видом на море. Оттуда замечательный вид. Волны видно издалека… Очень красиво.

– Я не люблю волны.

– Тогда мы сможем просто посмотреть на них вместе за завтраком. Что думаешь?

Он не хотел этого, я видел, как затвердели его губы.

– Пошли, пошли, – я подхватил тарелку с хлебом и мясом, – Я захвачу термос.

Точно загипнотизированный, Котенок пошел за мной. Штаны он подкатал выше щиколоток, ботинки же напротив туго зашнуровал насколько это было возможно.

– Ты не имеешь ничего против того чтобы позавтракать в моей компании?

– Нет.

– Вот и отлично, – преувеличено бодро заметил я.

Мы поднялись наверх, я поставил еду и горячий термос на давно пришедший в негодность вычислительный блок, служивший мне кофейным столиком, а иногда – и рабочим верстаком. Котенок отошел к самому краю купола, заложив руки за спину, посмотрел с высоты на море. Оно точно отразилось на его лице – оно стало бледнее, резче.

– Шторм не сильный, баллов семь. Осенью здесь бывает повеселее. Проклятая весна… Погода здесь непредсказуемая, сколько лет живу – а так и не привык.

– У тебя есть спутник.

– Я редко просматриваю сводки погоды.

– Почему?

– Не люблю знать все заранее… Кофе будешь?

– Угу.

Я разлил из термоса кофе, Котенок осторожно принял свою кружку, обжегся и зашипел, дуя на покрасневший палец.

– Раньше я любил смотреть на шторм. Потом устал. Но выглядит внушительно, да?

– Страшно.

– Здесь мы в безопасности. Маяк рассчитан на гораздо более сильные волны, такие, каких в этих широтах нет, – поспешил успокоить я, – Его практически невозможно уничтожить, разве что с орбиты.

Котенок покосился вверх, будто пытаясь рассмотреть в черно-серых, укутавших небо, лепестках огненную нить залпа орбитального логгера.

– Не люблю волны. И море тоже. Оно страшное.

– Вовсе нет. Если не делать глупостей, оно не опаснее мухи. Я живу здесь уже прилично.

– Я не говорить «опасное», я говорить «страшное», – Котенок досадливо дернул бровью, – Неприятное. Большое.

– Слишком большое?

– Да. Слишком.

– Не все большое обязательно страшное. Мне так всегда казалось. Вот слоны, например… Огромные животные, но добрейшей души, если не провоцировать их. Или парящие жуки с Ганнимеда, – я говорил еще что-то и чувствовал, как удаляюсь от цели с каждым словом. Я говорил не так, я перепутал направления и путеводная паутинка в моих руках стала ледяной. Надо было вернуться к чему-то, что ему близко, – Настоящий воин не боится ничего.

Я положил на хлеб мясо, откусил кусок, запил из кружки. Котенок примостился подальше от меня, положив тарелку на колени и сев, как обычно, по-турецки. Есть он не стал, вяло ковырял ногтем суб-продукты.

– Я не воин, – сказал он как-то очень-очень тихо, – Я могу бояться.

Я даже перестал жевать.

– Ко… Кхм… Ты о чем, малыш?

Он посмотрел на меня – в который раз за прошедшее время? – и я почувствовал прорастающий внутри шипастый клубок – глаза у него блестели. Так, как не могут блестеть глаза Котенка. Влагой.

– Я не воин, – повторил он, звонче, голос зазвенел, как струна, которая вот-вот оборвется, – Не смотри на меня так.

– Прости, – я отложил враз ставшей непослушной рукой хлеб, – Я взял тебя в плен как воина, ты честно пытался прикончить меня и, надо сказать, едва не достиг успеха. В том, что ты оказался пленником, нет никакого позора, я старше и опытнее тебя на много, очень много лет. Ты дрался как храбрый воин, Котенок, и мне приятно было встретить достойного противника тут.

Он усмехнулся – криво, печально. В его глазах был туман.

– Я хочу туда. К морю.

– На карниз? – опешил я.

– Да.

– Слушай… Уже без глупостей, правда? Без трюков?

И тогда случилось что-то совсем невероятное, такое, что мир перед моими глазами едва не сделал кувырок.

Котенок подошел ко мне, положил на плечо невесомую руку и сказал тем же звенящим голосом:

– Без глупостей, Линус. Даю слово.

Я промычал что-то неразборчивое и полез за ключами. Котенок ждал, отвернувшись и наблюдая за волнами, которые с нечеловеческим упорством пытались подломить нашу с ним тюрьму. Едва я открыл дверь, внутрь влетел порыв ледяного ветра, затанцевал вдоль стен, поднял с пола мелкие обрывки бумаги. Котенок улыбнулся, беспомощно и тонко. И шагнул на карниз.

Я готов был прыгнуть следом, сграбастать за шиворот – как в прошлый раз. Если успею. Если в этот раз он станет колебаться. Но он не стал ничего такого делать. Просто сел на карниз, там, где обычно сидел я, свесил ноги вниз и стал медленно ими болтать в воздухе. Ветер рвал его рубашку, зеленая ткань выглядела как огромный мотылек, бьющийся снаружи о стекло.

– Холодно, – сказал Котенок.

– Конечно холодно, пустая твоя голова! – рассердился я, – Пневмонию решил получить? Воспаление легких? На, одень.

Я дал ему свою куртку, он безропотно накинул ее на плечи. Я присел неподалеку, но ног спускать не стал, вытащил сигарету, с трудом подкурил.

– Я не воин. И никогда им уже не буду, – сказал Котенок, ветер попытался вырвать эти слова из его губ и растащить их, разметать в воздухе, но я все услышал, – Ты можешь не обращаться со мной как с пленным воином, герханец.

Я мог спросить «Почему» или еще что-нибудь столь же глупое, но не стал.

– Я был единственным из экипажа, кто ни разу не был в бою. Мы лететь в бой. В первый бой для меня. А потом ты.

Мерцание экранов, переплетение дрожащих кривых, ровно бегущие столбцы цифр… Я только нажал на кнопку. Я просто сделал свою работу – быстро, четко и правильно.

– Я хотел остаться. Умереть с кораблем. Мне не разрешили.

– Не разрешили умереть?

– Да. Капитан кинул меня в капсулу. Я просил его… сильно просил, – Котенок сжал кулаки, – Он говорить, что я недостоин. Я не воин. Они погибли все – там. Я тут. Я пытался остаться. Он ударить меня, потом кинул… Я не воин.

– Воин – тот, кто имеет смелость жить, а не тот, кто торопится отдать жизнь по любому поводу. Ты грустишь только из-за того, что тебе не дали умереть?

– Я никогда не стану воином, – он не слышал меня, – Уже никогда. Я умру с длинными волосами.

– Причем тут волосы?

– Мы получаем право брить волосы только тогда, когда убиваем первого врага. До того… – он со злостью дернул себя за локон. Слезы в его глазах высохли, но изумруды все еще влажно мерцали, – Умереть с длинными волосами – позор для мужчины.

– Перестань, – я осторожно взял его за руку, впившуюся в волосы, разнял крепко стиснутые пальцы. Он даже не обратил на меня внимания, я разжимал сделанный из мертвой стали капкан, – Умереть с чистыми руками – это не позор. Кроме того, это явно смягчающее обстоятельство, я почти уверен, что тебя не продержат в исправительном комплексе и месяца. Ты не дрался с имперскими войсками, фактически ты невиновен по всем статьям. Ты сможешь получить свободу, работу… Твои длинные волосы могут спасти твою короткую шею, Котенок.

– Я уже говорить тебе. Я не полечу отсюда.

– Полетишь! – я тряхнул его за плечо, – Если понадобится, я лично погружу тебя в трюм, спеленутого как следует. Ты что себе думаешь, пустоголовый мальчишка? Геройства тебе захотелось? Смерти? Романтика в заднице заиграла? Смерти ему не дали, ч-черт… Не валяй дурака! Жить надо, понимаешь ты это – жить! Вот она, жизнь! – я махнул в воздухе рукой, собирая в ладонь холодные брызги, легко шлепнул его по щеке, на бледной коже заалел неровный отпечаток. Котенок даже не пошевелился, – Мученик на мою голову… Ты еще не знаешь, что такое жизнь, а все туда же… Подвиги, слава, традиции… Ты человек! Живи! Дыши! Чувствуй, черт тебя подери! А вместо этого… Как робот… Отвратительно.

– Так говорят все герханцы?

– Я не герханец больше! – соль горела на моих щеках. В жилах тек огонь, – Я бежал оттуда! Отец отказался от меня. Мой титул – лишь несколько бесполезных букв, приставка к имени. Я опозорил свой род – так, как еще никто не мог. К черту все это! Славные смерти, фамильные традиции, военная слава… Неужели ты думаешь, что если б я ценил все это, я сейчас сидел бы здесь? – я ударил ладонью по парапету, – Я ушел от этого. Плюнул и ушел. Чтобы найти себя, отделить все, что налипло ко мне за столько лет, выскрести суть… Ты не поймешь, черт. Ты всего лишь глупый варвар, голова которого набита всякой чушью, как и полагается варвару в таком возрасте. Ты ничего не знаешь о жизни и, думаю, уже и не узнаешь.

– Ты предал род, – утвердительно произнес Котенок.

– Да. Закон чести требовал чтобы я сам снес себе голову или позволил сделать это другим. А я бежал – сюда.

– Ты боялся смерти?

– Я боялся умереть не собой.

– Как это?

– Ты не поймешь.

– Я не пойму, – согласился он, – Честь для меня – это больше всего…

– Превыше.

– Да, превыше. Превыше всего. Мне проще умереть, чем пойти против нее.

– Честь! – я неприятно хохотнул, – Это не честь, Котенок, это программа, которую записали в твою пустую голову задолго до того, как ты очутился здесь. Ты тоже не нашел себя. Не смог отскрести приставший мусор. Предпочел тонуть вместе с ним… Не позволяй решать за себе, пусть даже это будет и честь!

– Это не мусор. Честь – часть меня. Я, – он положил руку на грудь, – это много всего.

– Личность.

– Да. Личность. Честь – она внутри меня.

– Ерунда. Неужели ты с рождения стремился убить как можно больше врагов чтобы остричь наконец волосы? Это – честь?

– Убить врага – честь.

– Тогда убей меня, – сказал я голосом холодным, как металл парапета, – Я – твой враг. Других врагов здесь нет. У тебя будет повод остричь волосы. Давай, бей. Я не буду защищаться, слово бывшего графа ван-Ворт. Если это – честь, я не буду становиться у нее на пути.

Он сидел совсем рядом со мной, промокший, лицо мокрое, забытая куртка свисает с плечей.

– Я не могу этого сделать, – прошептал он, его губы двигались так, словно каждое слово могло обжечь, – Я не могу убить тебя.

– Что? Что ты сказал?

– Не могу… – глаза опустились, – Я пытался. Тогда… Когда ты дать ружье. Мы стреляли друг в друга. Последний патрон был сухой, я знать, что он выстрелит. Я перевернул другим стволом. Не знаю, почему, но я не могу прервать твою жизнь. Ты заколдованный, Линус. Я чувствую, что… Я не понимаю этого. Ты враг и я ненавижу тебя, но убить тебя я не могу.

И он заплакал. Не трагично, не навзрыд. Просто опустил вихрастую голову и задрожал. Под нами грохотали волны, они были похожи на вытесанные из камня лики свирепых викингов с огромными седыми бородами, из черного и тяжелого камня. А рядом со мной сидел, свесив ноги, Котенок, укрытый моей курткой и всхлипывал. Он уже не притворялся, соль разъела его маску, оставив обнаженными лицо и глаза.

Человек, потерявший все и боящийся что-то искать. Лисенок, который давно забыл, что значит – чувствовать тепло. Забытый всеми, замерзший, покорно опустивший голову.

– Ты что… ты… – испуганно забормотал я, не зная, что делать, – В чем дело, малыш? Пожалуйста, перестань… Ради старика Линуса.

– Я… Я не могу у-у-уубить врага… Не могу… Я – позор своего рода. Я не имею права жить.

Я крепко обнял его, прижал к себе. Под курткой чувствовались его выступающие ребра. Моей щеки коснулись волосы, мягкие, пахнущие морем и солью, торчащие в разные стороны. Я запахнул накрепко куртку на нем и прижал этот всхлипывающий и едва шевелящийся сверток к своей груди. И у меня почему-то возникло ощущение, что я сжимаю что-то очень теплое. В голове зашумело, словно там тоже начался шторм, перед глазами поплыли алые звезды.

– Ли… Не отпускай меня… сейчас…

– Не отпущу, – сказал я голосом, который сам уже не слышал много лет, – Ни за что не отпущу…

Я сжимал его так, как можно сжимать жизнь. Мы стали одним целым. И вокруг нас уже не было шторма.

– Ты… ты мой самый лучший враг…

– И я всегда буду рядом. Я буду твоим самым постоянным и надежным врагом.

Я нашел его губы и меня бросило в жар, когда я сообразил, что происходит… Мозг обложило толстым войлоком, до него все доходило смазано и слишком поздно, это было похоже на рваный, в плохом качестве стереофильм. И только с опозданием я понял, что означает этот соленый и в то же время сладкий привкус на губах.

Он дрожал, губы у него были прохладные, маленькие, но сильные. Он жадно впился в меня, и эта сила была порождена скорее страхом. Точнее – той горячкой бесстрашия, которая рождается из страха, когда человек понимает, что обречен. Это был поцелуй обреченного, горький, сильный и с привкусом отчаянья. Как перебродившее вино. Последний прыжок смертельно раненного волчонка.

Вкус безумия на губах.

Я чувствовал себя так, словно летел сквозь темноту, которая то взрывалась сполохами всепожирающего пламени, то превращалась в ледяную стужу, от которой замерзали даже кости. Это было безумие и это был бесконечный полет, полет без скорости и направления. Полет к мертвой точке. Сумасшествие.

Я чувствовал, как жадно и неумело впиваются его губы, терзал их и не мог вырваться из этого затяжного полета, меня затягивало еще глубже, туда, где уже нет света и воздуха, где есть только мы – я и он. Мы оба были там, нас обоих несло в сумасшедшем течении времени и пространства, туда, куда мы столько времени хотели попасть – и куда так боялись.

Мысли метались так быстро, что я не успевал разглядеть их разноцветные зыбкие хвосты. И только в висках тяжелыми медными молотами билось: «Все, хватит, ради Космоса, остановись».

Он убивал себя, сжигал себя заживо, словно я был всего лишь доменной печью. Он уничтожал себя, этот глупый и отважный Котенок, таял в этом поцелуе. Это и было его самоубийством, куда более надежным, чем если бы он положился на логгер или свинец. Он уничтожал самую свою суть, не тело, а то, что было им самим. В этой сладострастной пытке он убивал себя, убивал все, что составляло его некогда прежде. Веру, честь, верность… Это была страшная картина и вместе с тем я не мог оторваться от нее. Кто-то другой, находящийся бесконечно далеко от меня, подумал мельком – обхватить Котенка за плечи еще крепче, один несильный толчок… Я увидел, как сплетаются в диком хороводе мельтешащие звезды над нами, как все ближе вода – черная, пенная, злая, как играет тусклый желтоватый свет на хищных боках камней внизу… Закончить все одним движением, аккуратным уколом тонкого лезвия. Все… Оставить позади бесполезный хлам, скинутый на обочину. Прекратить мучения двух человек.

Наш поцелуй длился больше вечности и не меньше нескольких секунд.

Потом Котенок тихо вскрикнул, толкнул меня в грудь и вскочил. Ноги у него подгибались, глаза были расширены.

– Я… я… – он судорожно втянул воздух, пошатнулся и приник к стеклу чтобы устоять на парапете.

Наверно, у меня был глупый и сумасшедший вид. Такой же, как у него.

– Это ничего… – брякнул я какую-то чушь, зазвеневшую фальшивым золотом, – Все в порядке, ты…

Он обвел невидящим взглядом море, в его глазах отразилась бесконечная черная линия изломов. Потом беспомощно прижал руки к животу и скользнул внутрь маяка. Моя куртка упала на пол, я лишь успел увидеть, как взметнулись за его спиной шелковые зеленые крылья. Потом едва слышимые шаги по ступеням – и все. Я остался сидеть, одинокая серая фигура над бушующим морем.

– Котенок!.. – крикнул я ему вслед, хоть и знал, что это бесполезно.

В голове немного кружилось, губы пересохли. Я еще чувствовал его прикосновение, ощущал его губы, запах его волос. И чувствовал себя отвратительно. Вот теперь – все. Это уже конец. Он будет бояться даже смотреть на меня. Я воплотил все его страхи, которые мог. Лживый похотливый герханец, ты был таким с самого начала. Ты знал, чем это кончится. Убеждал себя, лгал – и ему и себе, но знал. Ублюдок. Мразь.

– Котенок! – я поднялся, пошел за ним. Ступени привычно ложились под ноги, но я качался, как будто успел выпить уже пару бутылок. Его дверь была закрыта, я прикоснулся к ней ладонью и так и замер, не в силах открыть ее. Преграда передо мной была крепче силового поля.

Я развернулся и пошел обратно.

Рассвет застал меня врасплох, как вора. Я стоял на палубе «Мурены», оперевшись локтями о крепкие поручни и курил, стряхивая пепел в воду. Море, из которого выкипела вся дремавшая в глубинах ярость, ластилось как щенок к ватерлинии, стараясь коснуться ее лазурной слюдой набегающих волн. Высоко в небе кричали гребешки. Они выписывали круги над маяком, то и дело камнем падая к воде чтобы подцепить когтями выбравшуюся слишком близко к поверхности рыбешку. Также быстро они вновь набирали высоту и только блестящее серебро чешуи говорило о том, что заход был удачен. Полдесятка зыбких, хаотически двигающихся точек зависли надо мной.

«Сколько сходства, – думал я, поглаживая фильтром сигареты губу, – Они похожи на нас гораздо больше, чем это кажется с первого взгляда. Бессмысленные метания в небе, хаотические петли, крики… Потом бросок – и ты уже сытый, спокойный, паришь в восходящих потоках, наблюдая осоловевшим взглядом морскую гладь. Потом опять голод – и снова тебя несет, швыряет из стороны в сторону, куда глаза глядят, гонит неизвестно куда – туда, где обманчивым бликом сверкнет чешуя, а может и не чешуя вовсе, а отблеск солнца в волне…»